Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 1

Игорь Соловьев

В начале 22 века произошел космический катаклизм, поменявший законы мироздания, и то, что раньше считалось магией, стало реальностью. За прошедшую с тех пор тысячу лет мир изменился до неузнаваемости. В центре событий – группа юных выпускников магического университета, для которых магический мир – обыденность, как для нас – электричество. Не обыденно для них другое – неожиданно для себя они попали в средоточие долгой и сложной интриги Великих Магов, длящейся не одно столетие.

Часть первая: Век Гармонии

Глава 1. Настоящее и прошлое

Антуан

«Меня зовут Антуан Гроссини. Мне двадцать два года, и сейчас на дворе одна тысяча шестнадцатый год нашей эры — иначе говоря, от Открытия Магии. Как говорили нам всегда — и в школе, и в Университете — тысячу с небольшим лет назад человечество не знало о магической энергии вообще ничего. Считается, что ее тогда вообще не было, кроме единичных, исключительно редких и слабых флуктуаций. Даже обычного телекинеза, и того не существовало. Кое-где разок-другой появлялось привидение — и только.

Все изменилось радикально тысячелетие назад — наука так точно и не установила, какого рода аномалия тогда произошла — большинство исследователей сходятся на космическом излучении — но факт в том, что физические константы привычного мира поменялись. В тот век технологии человечества исчерпывались примитивным электричеством и силой сжигания топлива вроде нефти или угля — но, на удивление, даже тогдашний мир, как пишут, был хоть и довольно примитивен, но при этом весьма развит и даже глобален — в отличие от нашей сегодняшней действительности.

Конечно, виной этому, как и всем остальным нашим проблемам, Война, но обо всем по порядку. Все-таки, это личный дневник, который я не планирую даже размещать в тераноме. Я всегда интересовался теми людьми, которые не просто живут, а составляют летописи, описывают свою жизнь и то, что происходит с окружающим миром. Возможно, я взялся за написание дневника-летописи из чувства протеста против официальных учебников: в них почти не было никакой информации о том, как жили люди до нас, ни о чем, что происходило ранее трехсот лет до этого момента. Виной всему снова Война — она была столь разрушительна, что погибло до восьмидесяти процентов жителей Земли, и все, что мы теперь знаем о прошлом — сухой пересказ в основном технических данных. Но ведь люди всегда жили и живут не среди техники и статистики — их окружают люди, мнения, идеи — а этого мы как раз не знаем. Наше прошлое было темным, негуманным, фашистским. Людьми двигали в основном алчность, презрение к инородцам, жажда власти и слепая нерассуждающая вера. Такова официальная позиция, и так нам всегда говорили в школе, так говорила и госпожа заместитель директора, Марта Тордониос, женщина резкая и громкая. Что ж, раз в учебниках нет ничего интересного, раз есть лишь упоминание о старой хронологии: Открытие Магии случилось в начале двадцать второго века по старому летосчислению, но нет ни слова о том, от какого момента это самое старое летосчисление вообще велось. Что ж, крайней мере, если потомки найдут эти мои записки, они будут знать все, что видел я, и все, что действительно знали об истории мои современники — большинство, конечно, знали меньше, чем я — все-таки не так многим интересно далекое прошлое. Итак, три столетия тому назад закончилась великая Война, неизвестно почему начавшаяся, и с ней начался Век Возрождения, сменившийся полуденным и вечным Веком Гармонии — миром гуманизма, процветания и торжества демократии. Маги из тех, кто достаточно силен и пережил те дни, видели войну своими глазами — как тот же профессор Кей или Грандмейстер, или наш декан Мун — но от них мне не удалось пока добиться ни слова о том, как именно и почему это случилось. Сам я, как и мои друзья, маг не самый сильный, третьего ранга, хотя когда-нибудь могу достичь и четвертого — лет через полста, а значит, жить мне, если повезет, лет триста-четыреста — если, конечно, не погибну раньше.

О двенадцати магических Сферах, двенадцати формах, что принимает магическая энергия, пронизывающая весь мир, неживые и особенно живые объекты, от камней до нас, homo sapiens magicus, слышал каждый, но теоретические знания сложны, неглубоки либо строго засекречены — зато прикладных форм использования магии в целях создания цивилизации — сколько угодно, и все мы, так или иначе, участвуем в круговороте добычи, перекачки и изменения этой универсальной энергии в те формы, что потребны нам — для выживания, развития и творчества. Все это, опять-таки, красиво, но меня с давних пор мучает вопрос — средства у нас есть: магия, наука, технологии — но с каких пор изобилие средств помогало в нахождении целей? Нам говорят, что цели надо искать внутри себя, реализовать себя, ну или, на худой конец, заботиться о других. Нет, я ни в коем случае не спорю с моралью, и о близких заботиться надо, но это все же не ответ — куда мы идем? Быть может, знай мы, откуда мы пришли, что было в домагические годы, как в первый век от О.М. произошла революция и наступил легендарный Век Героев, когда было создано наше Королевство Европейское, чем оно занималось, как и для чего жили люди и как все дошло до этой Войны — если бы мы знали, откуда мы, то, быть может…".

Грохот заставил меня вздрогнуть и отвернуться от окна. В первую секунду я не понимал, что вообще случилось, потом привстал и увидел — Анджела, как всегда, пришла посередине лекции. Кажется, кое-кто поставил невидимую растяжку у входа — поразительно, насколько Алексу не наскучивают детские розыгрыши, хотя меньше чем через год мы уже распрощаемся с Университетом. Альбина, как обычно, бросилась на помощь. Все расхохотались еще сильнее: слишком уж она суетилась. Я отвернулся, но наткнулся взглядом на Элли, которая одновременно и смеялась, и старалась хмуриться, что делало ее еще красивее. Пришлось опустить глаза в тераном. Я сделал усилие, чтобы отвлечься мыслями от происходящего, нырнуть в спасительное забытье раздумий.

Странно, последний год учебы, а мысли о будущем щекочут куда меньше, чем на первых курсах. Каким тогда все было… даже не сказать толком. Не то что бы волшебным — строго говоря, наш мир и так слишком полон магии, чтобы быть волшебным, так что, скорее, так: эти годы были полны надежд и ожиданий чего-то, чего обычно не бывает, а точнее мне и не сказать. Возможно, я ждал, что в последние годы нас будут ждать не бесконечные уравнения по подсчету арканных линий в межконтинентальных порталах — дело полезное, никто не спорит, но все же решительно непонятно, почему этим должны заниматься все без исключения студенты, ведь архитекторами порталов станет в лучшем случае каждый двадцатый.

Хуже того, нуднейшая технология программирования големов перекочевала и на последний курс — ну, только до Нового Года, и на том спасибо. А ведь я действительно надеялся, что где-то на последних курсах мы чуточку приблизимся, хотя бы чуть-чуть узнаем о настоящих тайнах — о секретах, которыми владеет Грандмейстер, например, или хоть что-нибудь конкретное о Войне, а может и о том, что было до нее… Увы. Профессор Томашевский — тактичнейший, милейший из людей, самый сердечный и тонкий педагог. Числиться в его клубе счел бы за честь каждый студент Университета, но и он рассказывает об истории не больше, чем положено. Я бы не отказался, конечно, попасть в его кружок в этом году, и надеюсь, что предстоящие дебаты мне в этом помогут. Конечно, это в каком-то смысле корыстно, ведь меня интересует не он сам, а лишь информация, знания о прошлом… Хотя вообще, должен ли я этого стыдиться? Да, мне нужна от него информация. На занятиях по этике и искусству общения нас всегда учили — помните, что разговаривая с человеком, вы имеете дело с такой же личностью, такой же вселенной, полной смысла, желаний, эмоций, мыслей, как и вы сами. Что главное — не низводить людей до безликих источников получения информации вроде тераномовской «Омнипедии», не подменять цель, то есть человека, на средства.

Спору нет, тераном, это, конечно, гениально. Единая сеть, упорядоченный эфир магической энергии, преобразованной в информационную связь, доступную каждому, кто находится в регионе действия магического поля и имеет при себе маленький, с сувенирный камушек размером, амулет. Хочешь — перед тобой возникнет большой экран — или маленький, хочешь — вообще материализует ту же газету. Все СМИ, все сети, банки, коммуникации, все в одном, доступном для всех, месте, все держится на системе перераспределяющих кристаллов, которые постоянно поддерживаются и управляются магами-специалистами по части магических информационных коммуникаций — и как раз у нас, в Университете, этому и учат — среди прочих дисциплин. Очень удобно: сам можешь быть где угодно, и при этом иметь доступ к любой информации, не выходя из собственной берлоги. Интересно, не потому ли я так мало общаюсь? Я пробовал, правда пробовал — но не могу. Конечно, кто-то… кто-то мне интересен как вся Вселенная, и, пожалуй, даже больше. Но каждый? Нет. Я признался себе — мне неинтересны почти все люди, и я не могу заставить себя видеть в них Вселенную. Наверное, я и правда эгоист, и должно быть, поэтому я не могу никого до конца осудить — или поддержать. «Такой же расплывчатый и бесформенный в мыслях, как и в своих жирных боках» — резюмировал я с болезненным наслаждением, и обидная игла кольнула в легкое, вновь заставив меня очнуться. Профессор Финкель все так же тянула лекцию, пока цифры чертились на парящей в воздухе голографической доске, и визгливый, высокий, резкий голос упорно выталкивал из реальности.

Я потянулся мыслями к часам, висевшим в Гранд-Холле, закрыл глаза и увидел Холл перед собой. Увы, оставалось целых полчаса, но я намеревался так их и просидеть, созерцая бесконечные своды Холла, испещренные рунами, колонны, уходящие ввысь, и стол с Хрустальным Шаром, что в свое время отправил меня на Аквеус, разлучив с Элли. Впрочем, что врать — виноват не Шар, он лишь показал, что наши характеры противоположны и едва ли смогут находиться рядом.

Примерно через пятнадцать минут постыдного самокопания я вынырнул из медитации — профессор Финкель, конечно, скорее левитировалась бы верхом на Шпиль Победы и превратила свое вечное коричневое платье в клоунский костюм, чем снизошла до того, чтобы заметить студента и прервать из-за него нескончаемый поток слов — в самом деле, сияние разума и истины куда важнее такой пошлости, чем ее усвоение какими-то малолетними неучами. С другой стороны, сил пребывать в этом постыдном состоянии у меня больше не было.

Я встряхнулся и заставил себя думать о приятном — о вечернем занятии у профессора Кея.

Все-таки удивительно, что среди всех профессоров Университета мы все привязались не к душе общества Томашевскому, не к светилу науки профессору Зелкинду, и даже не к обаятельнейшей Глории Ли, а к нелюдимому цинику Стефану Кею, преподавателю боевой магии. Нет, было бы понятно, если бы я, Антуан Гроссини, сам такой же нелюдимый, потянулся к подобному, но нет — его, по странному и непонятному совпадению, полюбили все мы — и Элли, чего я от нее никак не ожидал, и Алекс, и Давид (при мысли о нем в животе разлилась жгучая кислота бессильной ярости), и Анджела с Альбиной, и даже всегда высокомерная и гордая Каролин.

Впрочем, сколь сильно была привязана к Кею наша группа, столь же сильно его не любили все остальные. Немудрено — он единственный, если не считать нашего Сухаря Муна, позволял себе открыто плевать на правила обращения с учащимися — ну, например, называть нас бездарями, лентяями, сахарными леденцами, а порой и раздавать затрещины, что было вообще немыслимо. Конечно, первый урок с ним оставил неизгладимое впечатление, и пересудов хватило на месяц — тогда он открыто провозгласил, что идиоты в министерстве просвещения Арканума делают из нас овец и что ему, магу четвертого ранга, не пристало учить овец кусаться, но что он не оставит нас в покое, пока каждый из нас, потребителей тераномовской жвачки, как он нас назвал, не сможет выполнить хотя бы парочку элементарных защитных комбинаций и не падать в обморок при виде обычного гуля.

Вид его был, надо сказать, под стать характеру — вызывал отвращение с первого взгляда, только чтобы сильнее запасть в душу потом — лысый, среднего на вид возраста, с длинными, как у гигантских арахноидов, пальцами, внимательными черными глазами и ехидным голосом, он чаще всего внушал страх, порой — отвращение, но наша группа была готова на все, лишь бы заслужить его скупую похвалу, посмотреть, как он, откидываясь назад всем своим тонким, хотя и жилистым, телом, утопает в обширном кресле, как его губы трогает ироничная усмешка и как он, сначала словно сомневаясь, не стоит ли бросить рассказ, пока не поздно, смотря куда-то в угол, рассказывает свои истории — и благодаря им я, да и все мы, знаем что-то о мире, в котором живем — не только о Королевстве, но и о том, что лежит за его пределами, и что интереснее — о том, кем бы были до Войны. Кей говорил, что сам он родился буквально за полтора десятилетия до начала Войны, и что даже его откровенности есть пределы, которые он и так нарушает.

Вообще, все это было окутано туманом секретности — как началась Великая Война, в которой погибла большая часть человечества — то ли семьдесят, то ли восемьдесят процентов жителей Земли. Тайной оставалось и то, что все же двигало Врагами, что начали ее, почему и как именно все закончилось и действительно ли мир, воцарившийся более чем на три столетия, столь незыблем, как нам всегда говорили…

…Мои размышления прервала мелодичная трель, из ниоткуда раздавшаяся в воздухе, оповещая нас о конце лекции. Я взмахом руки переместил магические книги и тераном в рюкзак и быстрым шагом двинулся к выходу в коридор. Не хочу, не хочу я смотреть на то, что сейчас происходит у меня за спиной, на ее смех и эту… эту улыбку в его сторону, улыбку, которая означала, что для меня все кончено и надеяться не на что.

Мой путь лежал в столовую. «Давай, наедай бока. Уродливее тебе уже не стать, так что это никакая не потеря, Антуан».

Одно как-то радует: кажется, красотой этих стен я никогда не насыщусь, никогда она мне не прискучит. Древние камни, старые, более старые даже, наверное, чем само Королевство, помнящие Моровую Осаду, когда почти четыре года осажденный замок хранил жизнь сотне последних защитников города, нашедших здесь укрытие, и нескольким сотням стариков и детей. Но, как ни странно, это не пропитало Университет темными энергиями, не наполнило его мрачностью и злобой — кажется, ничто темное и злое не проникало сквозь эти стены, а если и проникало, то не задерживалось.

«Тьма вездесуща, Тень обманчива, Смерть всегда ждет, а Хаос… Хаос не знает преград» — именно этими словами встретил нас в свое время профессор Кляуниц, длинный, весь какой-то зигзагообразный в своем вечном сюртуке с фалдами, плешивый, с искривленными зигзагом же губами. Он читал курс по Темным Сферам, и колдовать во время занятий было строжайше запрещено.

Еще один повод себя упрекнуть: если Элли отгораживалась от лекций музыкой и принципиально списывала конспекты у других (чего и быть не могло касательно любого другого предмета, даже големов), то я был одним из тех ненормальных, кого эти Сферы (да, проклятье, это так!) манили, интересовали, волновали. Вот не было у меня этого инстинктивного, как у других, нормальных, здоровых людей, отвращения к темной магии. Наверное, это все же главное, почему Элли держится от меня все дальше и дальше. Чувствует это темное, злое, чувствует, что я — не такой, как они. Что-то, а это у нее есть. За это я ее, наверное… Нет, хватит об этом…

Я не заметил, как оказался в Пиршественном Зале. Осмотрелся, бочком отошел поближе к стене, выбрал столик в углу — по счастью, он не был занят. Любимый мой столик, отгороженный колонной от чужих взглядов, колющих спину — так ведь невозможно даже просто дать себе небольшой отдых и перекусить… Ха, «перекусить». Скажи лучше «обожраться», свинина.

Проклиная себя, но все же бессильный отказать изыскам (в следующий раз закажу только салат!), я легонько коснулся пальцем середины стола, и меню материализовалось перед глазами. Я открыл вкладку и заказал крабовый салат с оливками и кисло-сладкой капустой, тройной рыбный суп с лимоном, соковый микс, чесночный картофель и (да, я чертов мясоед!) куриную ножку по-восточному. Поколебался и добавил песочную запеканку с тягучим молоком и клубникой — изображение было чертовски соблазнительным, и я, к тому же, не заказывал сладкого уже четыре дня… Сегодня — можно, решил я, и добавил новогодний чай, раз уж в дело пошло сладкое. Курица… самое меньшее из удовольствий, которое может позволить себе «убийствопитающийся», как это теперь полагается называть, то есть тот, кто ест мясо животных. Слава Высшим Сферам, закон о полном запрете мяса все же не прошел в Магистериуме, хотя и набрал половину голосов (с перевесом в один голос) в Сенате, и была принята сокращенная версия — с ограничениями продажи мяса только в специально выделенных заведениях, пропагандой зеленого образа жизни везде, где только можно и навязчивой рекламой питательных минералов, заменяющих в себе все полезные свойства мяса.

Их бы воля, так мы бы только минералы и ели. Хотя кого это — «их»? Мы знаем, что Магистериум — верхняя палата Парламента, главного органа представительной власти, что Совет Арканума — центральный кабинет министров Королевства — управляет страной во главе с Верховным Канцлером, а формальным главой Королевства, ясное дело, является Король, Франциск Четвертый, этот мой собрат, и явно старший, в части любви к вкусным изыскам и шарообразности талии. Подозреваю, что король-то мясо ест, где-то тайком, по вечерам, там, где никто не сможет разнюхать и растрезвонить по всему тераному…

Размышления мои о тайных пороках монарха были прерваны появлением широкого круглого подноса, мягко и неслышно приземлившегося у меня прямо перед носом. Я поднял голову и застыл от удивления — в Пиршественный Зал вошел сам Грандмейстер, Великий Маг и, как говорят все сплетни, величайший из ныне живущих магов мира, директор этого Университета и Хранитель Королевства — известный людям лишь по прозвищу, но не по имени, как и все девять Хранителей — сильнейших и старейших Светлых магов, охраняющих покой и безопасность всех цивилизованных уголков мира. Конечно, каждый одевается как считает нужным, но переплюнуть Грандмейстера в странности вряд ли кто-то мог.

Он одевался, как сказочный волшебник — длиннополый балахон с мантией самых невероятных цветов — сегодня синий балахон был накрыт фиолетовой мантией, а знаменитая остроконечная шляпа приобрела довольно безобидный аквамариновый цвет (а ведь случалось Грандмейстеру предстать и в красно-желто-зеленой цветовой гамме), расшитая звездами и магическими рунами одежда ниспадала, впрочем, не комично, но величественно, словно сама по себе слагаясь в художественные складки. Был Грандмейстер весьма высок, обладал длинной белоснежной бородой, заплетенной в сложный узор, усы поднимались вверх закрученной спиралью, а довольно внушительный орлиный нос придавал ему сходство не то с филином, не то с какой другой птицей. Глаза его, большие и зеленые, смотрели внимательно и чуть-чуть несерьезно из-под кустистых бровей, придавая ему еще большее сходство с мудрой насмешливой птицей. Длинные седые волосы скрывались под знаменитой широкополой шляпой с (как гласят сплетни) пером гром-птицы — длинным и пронзительно синим. А вот витого посоха с огромным круглым сапфиром при Грандмейстере на этот раз не было, что и понятно — к чему таскать с собой артефакт такой силы, если ты просто спустился в Пиршественный Зал перекусить?

Я понял, что смотрю на Великого мага в упор и спохватился, опустив глаза, однако тот предупредительно поднял руку и шагнул к моему столику.

— Надеюсь, друг мой, вы не возражаете, если я сяду за ваш столик?

— Что вы… конечно… я… — В таком случае, уважаемая Шляпа займет почетное место за стулом напротив. Знаете, шляпы — волшебные, конечно — они как живые. У них свой характер, как у весьма своенравной юной особы, и берегитесь, если вашей шляпе не понравится, как вы с ней обходитесь! Она тут же выставит вас в самом смешном и постыдном свете, друг мой…

Что-что, а показаться смешным Грандмейстеру не грозило. Может быть, дело было в его репутации, может — в нелепой и торжественной одежде, но, хоть она и была (если посмотреть отстраненно) смешной, и любой другой казался бы в ней клоуном, Грандмейстер словно в ней родился и был совершенно без нее немыслим. В нем было нечто величественное — Великий маг сел на обычный стул, как садились, должно быть, на трон древние короли, и его присутствие сразу наполнило атмосферу ощущением спокойной силы, заставило расправить плечи, и я почему-то вдруг ощутил себя увереннее и умнее, чем обычно. Я подобрался и выпрямился, и, сам не понимая, почему, улыбнулся. Пожалуй, было в нем что-то действительно сказочное — что-то из хорошей сказки, которая… — Да, мой друг, сказка и волшебство — это то, чего так не хватает нам здесь, в мире магии. Мы забываем, что имеем дело с чудом, хотя мы и научились описывать чудо формулами…

Что ж, добрая четверть этих формул им же и была открыта — если верить слухам. Решительно неизвестно было, сколько Великому Магу лет, известно лишь, что жил он еще до Войны — то есть был старше почти каждого жителя Королевства, если вообще не самым старым. — Грандмейстер… Если позволите, я и сам об этом думал… — я замер в нерешительности, не зная, не будет ли Великому Магу скучно слушать мои глупости, но тот с величайшим вниманием смотрел на меня, сложив пальцы домиком, и едва заметное движение усов выдавало его улыбку. — Я понимаю, мы… мы маги, волшебники… Кто-то, конечно, слабее других, кому-то суждено подняться однажды до третьего ранга, а то и до четвертого… может быть. Я знаю, что магия — неисчерпаемая сила, что сами наши мысли, сама наша жизнь и жизнь планеты питает ее… И мы могли бы, наверное, создать с ее помощью, что хотим… общество, где все было бы устроено как надо… То есть… я не хочу сказать, что… — я осекся, но Грандмейстер продолжал улыбаться, и морщинки в уголках глаз придали мне решимости продолжать: — Я не хочу сказать, что наше общество плохо. Нет, мы достигли Гармонии, у нас почти нет преступности, все Темные надежно оттеснены за Рубежи, все справедливо, нет притеснения, насилия, но… — Но где среди всего этого оставили счастье? — тихо подсказал Грандмейстер, все так же улыбаясь. — Да. — я бродил мыслью вокруг да около, не решаясь сформулировать и ударить в сердцевину, но директор уловил самую суть проблемы. Можно долго описывать все мои сомнения, каждое из них, большое и малое, а можно сказать всего три слова — где же счастье?

— И почему… — Почему случилась Война, в которой погибла большая часть человечества? — еще тише спросил Грандмейстер. — Да. Великий Маг промолчал, глядя в сторону, хотя у меня было чувство, что даже не смотря мне в глаза, он видит меня насквозь. Что вполне может быть правдой, учитывая его возможности… — Что ты, мальчик мой, я не взломщик и не читаю чужие мысли без нужды. Как правило, это и не требуется, достаточно читать лица, — он поднес сморщенный кулак к губам и несколько хулиганисто хихикнул, впрочем, тут же посерьезнев.

— Чтобы получить ответы на эти вопросы, тебе, Антуан, придется пройти очень длинный путь. Возможно, очень тяжелый. И я не гарантирую, что ты получишь исчерпывающие ответы в конце этого пути, и тем более не гарантирую, что они тебе понравятся. Но, я думаю, кое-что можно просто принять на веру.

— Что же, Грандмейстер? — Счастье… пожалуй, это самая противоречивая и недоступная разуму вещь на свете. Оно приходит, когда считает нужным — бывает, оно есть в дни, когда его просто не может быть, вопреки всем разумным причинам, бывает, его нет, когда по всем расчетам наших мудрецов оно должно поселиться в нас. И еще — чем больше ты стараешься дать ему определение, тем меньше понимаешь.

— Вы считаете, что несмотря на… — Считаю. Есть и подлинное счастье; а сказки, как и многое из того, что сегодня принято считать дикарским мифом, на самом деле…

…Нас прервал томный, тягучий голос — за соседним столиком сидели Кэрол с Альбиной, и Каролин громко провозгласила: — А я тебе говорю, что сказки — вздор, и чудеса — вздор. Как ни украшай серую обыденность нелепым пафосом, наша жизнь останется такой же пустой и бесцельной…

Старик улыбнулся еще шире и поднялся, Кэрол тут же замолчала на полуслове, уставившись в меню. А потом старик меня изрядно удивил: недвусмысленно проводив глазами проходящую мимо пятикурсницу, одетую в облегающее платье, он подмигнул мне, указав взглядом на весьма соблазнительные округлости, отчего я немедленно ощутил, как погорячели щеки и отвернулся, смущенный. Тем временем, Великий маг и Грандмейстер, директор Университета, тихонько щелкнул пальцами левой руки, держа ее за спиной, и в тот же момент профессор Тордониос, заместитель директора, поскользнулась на ровном месте и упала лицом в кремовый торт, что лежал на столе, мимо которого она как раз шла. Грандмейстер, нахмурив брови, поднес палец к губам, значительно и очень серьезно посмотрев на меня, и, взяв в правую руку бороду, степенно покинул Пиршественный Зал. И я, и Кэрол согнулись пополам от хохота, обеими руками зажимая рот и нос, чтобы, не приведи Высшие Сферы, не навлечь на себя подозрение профессора, которая уже подняла крик — и какой…

***

Мы зря боялись навлечь гнев заместителя директора — падение вызвало взрыв хохота, правда, только среди студентов. Профессор Януш Томашевский, деливший стол с коллегами, первым подскочил и помог даме подняться, отряхнув с ее головы крем.

— Кто бы это ни был, профессор… Это в любом случае мелко и низко, недостойно мужчины! — А кто-то видел здесь мужчин? — оборвала его профессор, высвободив руку. — Я лично — ни одного. Впрочем, вы бросьте эти мерзкие шовинистические штучки, Томашевский. Или я по-вашему, настолько слаба, будучи женщиной, что не в силах встать на ноги и стряхнуть эту гадость самостоятельно? Хотите этим показать мне свое превосходство, а, профессор этики и терпимости? — голос профессора Тордониос звучал все громче, и с каждым словом профессор отступал все дальше и дальше назад, бормоча извинения. Альбина, дочь Томашевского, вскочила из-за стола и быстрым шагом подошла к отцу, тот машинально положил руку ей на плечо. Тордониос напоследок выкрикнула еще пару угроз, обещая непременно разобраться и покарать, и, яростно цокая каблуками, вышла из Зала.

— Какое счастье, видеть кару для старой ведьмы, — протянула Кэрол. Неудивительно — она успела несколько раз сцепиться с профессором в дискуссиях. Впрочем, и я, хоть никогда лично и не ссорился с заместителем директора, был в душе скорее рад. Тордониос у нас вообще не любили, должно быть, за то, что в ее громких словах о заботе над нашими «неокрепшими душами» слишком отчетливо проступала рука Арканума, в котором она раньше и работала — и за последними реформами образования, включая упрощение учебной программы, скучнейшие занятия по терпимости и групповым взаимодействиям, всем этим ритуальным фразам, которые мы обязаны отчеканивать с завидным постоянством, чувствовалось ее неуловимое влияние.

— Знаешь, — заговорил я вдруг неожиданно для себя, — мне кажется, что все эти уроки толерантности и прочего… нет, я не говорю, что это все неправда или плохо, но… как-то это не соответствует духу Университета. — Да говори уж прямее, мы же не на собрании. Я вот вообще не верю ни в какую толерантность и любовь к ближнему. Может, и то, что человечество себя едва не истребило — тоже не так уж и плохо. По крайней мере, лучше честно сказать, что люди друг друга ненавидят и пользуются малейшей возможностью истребить, и желательно, с выдумкой.

— Незачет, на пересдачу! — пошутил я, и Каролин усмехнулась, после чего легко поднялась, махнув пышной черной юбкой, и пересела за мой столик. — А что до духа, милый мой Антуан, не верю я ни в какой дух. Камни и камни… — Но ты же помнишь, энергия, которая пропитывает эти стены, руны… Вся магия, которая бурлит в стенах Университета, все это оставляет свой след… — Разве что от таких, как наш Великий Старец, он останется надолго. Не от муравьишек же вроде нас с тобой… — Да… Как он тебе? Почему он так себя ведет?

Странно, но я почти не говорил по душам ни с кем — как-то не привык. Разве что с Элли — с ней, мы, конечно, делились секретами с самого детства, пока… Ладно, что снова вспоминать… Кэрол была умной, интересной личностью, но язвительной, и я как-то не решался подойти и заговорить — еще отпустит что-нибудь насмешливое, и чувствуй себя потом круглым дураком.

А оказалось, она может быть вполне дружелюбной. Надо же… — А кто его поймет, — Кэрол откинула голову, поиграв угольно-черными, чуть волнистыми, волосами, — может, издевается над нами. Может, из ума выжил и верит в волшебство, в счастье и так далее. Но что-то не верится. Он ведь был на Войне. Так что это блеф, прикрытие, для доверчивых дурачков. — Война… Что мы о ней знаем? Меня этот вопрос мучает уже который год. Все материалы в закрытом отделе библиотеки, и без рунного ключа туда не попасть, а разрешение студентам не выдают вообще. По крайней мере, я исключений не знаю. — Я тоже. Мне кажется, все было просто, и все — как всегда. Властители жаждали денег, военные — славы, народ… Народ — просто стадо. Вот и устроили… — Но там было что-то другое… Что-то… жуткое. Не могу толком объяснить, но… У меня ощущение, что мы не знаем чего-то самого главного, самого важного, такого, что… Как будто ответ где-то внутри, как будто он так важен, что если не узнать, случится что-то плохое. — Ты ведь закончил курс прорицаний? — спросила Кэрол, нахмурившись. — Да… очень неточная наука, — признался я.

— Ну что ж, быть может, это уныние и закончится. Тогда вместо скуки будет кровь, — заключила Каролин и отпила сок — ее губы были накрашены ярко-красной помадой, большие серые глаза смотрели на меня… оценивающе?

Чтобы не смущаться, я взял вилку и нож и разрезал куриную ножку. Брызнуло сливочное масло, растекаясь из-под слоя панировки. Я отрезал кусочек и посмотрел на Кэрол. — Я слышал, ты тоже… — Что, питаюсь трупами? Почему бы нет? — она изобразила плотоядную улыбку, и я поделился мясом. Пару минут мы ели молча, а потом она задумчиво сказала: — Я думаю, все, что мы знаем об этих Великих Магах, или неправда, или миф. Сам посуди, какой им резон друг с другом воевать? Поделили бы мир и дело с концом.

— Видимо, им мало было иметь лишь часть. Говорят, Грандмейстер в свое время одержал победу в массе величайших дуэлей… Самой известной, точнее, единственной, о которой известны по крайней мере имена, была победа над Великим Темным магом Салазаром. Его заточили в крепость где-то в Южной Америке, к западу от Страны Огня, но здесь многое непонятно. Кто такой этот Салазар, что он вообще сделал, почему его заточили… — Вместо того, чтобы отрубить ему голову прямо на месте. Грандмейстер что, настолько уверен в своих силах, что не боится побега? Зачем вообще щадить настолько опасных врагов? Наверняка ведь этот Темный народу поубивал кучу, а?

— Да пожалуй. Но почему, зачем им это вообще надо? Кляуниц говорит, что Темным не обязательно постоянно убивать, чтобы поддерживать свои силы, это же не гули какие-нибудь. Думаю, ему доверять можно, он же сам Темный.

— Да уж. Без него, да еще Кея, у нас бы вообще было нечего делать. И заметь, Антуан, все хоть сколько-то интересные люди не придерживаются официального мнения об однозначном запрете смертной казни. Интересное совпадение, как считаешь? — Разве Грандмейстер не интересен? — Ну, если он пощадил одного, это ведь не значит, что он никогда и никого… Впрочем, я не на него намекала. — А, ты про Томашевского?

— А как же, про него. И Альбина — вот плод его неустанного воспитания. Знаешь, если она вздумает снова передо мной извиняться, что выскочила из-за стола, не попрощавшись, я превращу ее нос в морковку! Это невыносимо! А ее папаша, конечно, тот еще зануда… — Да, пожалуй, — согласился я, и поколебавшись, решился признаться, — хотя я намереваюсь войти в его клуб и расспросить что-нибудь об истории… — Расскажешь мне, — равнодушно ответила Каролин, — я не хочу никуда идти. — А что, поспорила бы. Профессор, как я слышал, любит… переубеждать юные души, внушая истины этики…

Кэрол изобразила рвотные позывы. — Нет уж, если тебе так нравится, можешь послушать медовые излияния сам — это уж без меня, попрошу.

Мы посидели еще минут пять, болтая ни о чем, и вышли во двор. Сентябрьское солнце было жгучим, ветер — прохладным, и я накинул легкий плащ. Что ж, можно было и погулять.

Каролин

Каролин попрощалась с Антуаном, не пожелавшим гулять в университетском дворе; он отправился в Девичью Рощу, и понять его было можно. Вообще, неплохой парень — умный, добрый (вроде бы), хотя, конечно, собой не идеал — бока, живот, второй подбородок… Да еще эти огромные квадратные очки, которые он так нелепо поправляет указательным пальцем, когда пытается сосредоточиться на чем-то… Впрочем, в остальном он не так уж плох — не урод, и смотрелся бы неплохо, если бы занялся собой. Ну и, конечно, застенчивость портит все. Элли трудно не понять, мало кто захотел бы быть девушкой Антуана — хоть на словах все и согласны с тем, что люди «с отличными от обычных стандартами фигуры» (то есть жирдяи) ничуть не хуже и не менее привлекательны, чем модельные блондинистые красавцы вроде Алекса, но все это слова, дань лицемерной идеологии. Конечно, это мерзко, болтать на людях о равенстве и любви к людям, думая про себя «хвала судьбе, что я не такой, как этот». Esse Homo, что поделать. Интересно, откуда эта фраза? Уже и не вспомнить, но в какой-то старой раритетной книжке встретилось. Да, Элли можно понять — Антуан ни в какое сравнение с Давидом не шел. Конечно, Алекс самой Каролин нравился все же больше (что поделать, если любишь высоких, широкоплечих, уверенных в себе парней), но Давид… в нем тоже определенно что-то есть. Ростом он невелик, но это, пожалуй, его единственный недостаток. Зато — кудрявая черноволосая голова, эта вечная неугасимая улыбка, взгляд — бесстрашный и веселый, стремительность, дерзость… Он приехал из Восточных Штатов в этом году, и уже успел стать, по большому счету, предводителем всего «актива» их курса. Не сказать, чтобы он как-то требовал к себе внимания, скорее, к нему подходили сами — а он и не протестовал, принимал всех, шутил, балагурил, придумывал один проект за другим: то творческое представление, то какой-то общий бизнес — Кэрол была выше того, чтобы вникать в детали. Странно, но общепризнанный «король» потока, Алекс, не стал враждовать с Давидом — парни подружились и стали совершенно неразлучны. Элли, неприступная королева, выдерживала осаду вновь прибывшего героя уже третью неделю, но все сходились на том, что крепости суждено пасть. Что ж, это даже интересно. Хотя Антуана жалко — они с Элли выросли вместе, в доме одного старичка — Элли он приходился двоюродным дедом, Антуану родственником не был, зато был начальником его родителей — и родителей самой Элли. Ребята оба были сиротами — их родители служили в Ордене и дружили семьями. Они вели какое-то весьма запутанное и секретное дело, и были убиты, видимо, кем-то из тайных темных магов. Преступление потрясло всю страну, следствие шло долгие годы, но тщетно — выйти на след преступников не удалось. Генри Мортон, начальник и родственник убитых, взял их детей, тогда еще двухлетних малышей, как воспитанников. Жуткая история, но объясняет, почему Элли так серьезна (хотя, к счастью не всегда) и почему она решила вступить в Орден. Антуан, конечно, загадка поинтереснее… Добавить ему внешность и уверенность Алекса, был бы, пожалуй, идеальный мужчина. Что касается самого Алекса, то о нем достаточно сказать, что он — обеспеченный красавчик, острый на язык, при этом способный в учебе. Кэрол была бы не против заполучить его, но он слишком популярен — не хватало еще, чтобы все вокруг говорили, что он взял очередной трофей. Идеальное тело — это, конечно, хорошо, но есть вещи и поважнее. Например, отношение окружающих. А что такого? Каролин никогда не понимала лицемеров, которые утверждали, что им плевать на чужое мнение. Будь это правдой, им бы ничего не стоило пройтись по улице голышом. Да и как искренне уважать себя, если над тобой все смеются? Люди — тупые, завистливые идиоты, и поэтому тем более нельзя позволять им считать тебя хоть в чем-то ниже их. Нет ничего хуже унижения, и нельзя забывать и прощать ни одной насмешки, ни одного укола — иначе опустишься на самое дно, презираемый баранами, которые в разы тупее тебя и при этом позволяют себе осуждающе блеять что-то в твой адрес. «Уж не потому ли я пошла с остальными на подготовку к Ордену?» — спрашивала она себя. Возможно, и так. В любом случае, поэт-любитель — не профессия, а жить на что-то надо. Каролин ответственно подошла к выбору специальности после третьего курса — написала их на бумажках, перемешала, взяла наугад… Выпало зачарование. Алхимия, зелья, травы? Пропитывать целебными растворами чужие вещицы, варить полевые удобрения и снадобья от болячек? Ну уж нет! Еще попытка — големы. Сразу мимо. Следующим выпало целительство. Поколебавшись, Каролин выбросила и эту бумажку. Менеджмент транспортных линий. Фуу! Наконец, выпала боевая магия и вступление в Орден. Она хотела было выбросить и ее, но подумала, что лучше все равно ничего не будет, а более-менее интересные личности всей толпой отправились туда. Вот так люди и принимают решения, определяющие всю будущую жизнь. Может, повезет, и она умрет молодой. Триста, четыреста, а то и больше лет этой унылой скуки и безмозглых овощей-людишек? Нет уж, лучше смерть в бою. Хотя, какие сейчас бои? Контрабандисты, мелкие колдуны, да изредка нежить в какой-нибудь глуши — вот и все развлечения. Нечего себе врать — ее ждет та же скука и рутина, что и везде. Ну и пускай. Каролин брела по лабиринту из кустарника, погрузившись в воспоминания и стараясь не думать о профессоре Кее. Недостоин он этого, недостоин! Он старый, уродливый, невесть что о себе возомнивший, самолюбивый, надутый, спесивый, хвастливый… Одинокий, тонкий, непонятый, благородный… «Немедленно прекрати, Каролин!» — крикнула она себе и со злостью дернула ветку кустарника, благоухавшего осенью. Этот кустарниковый лабиринт — не иначе какая-то очередная шутка их чудака-директора. Кто же еще будет выдумывать все эти бесконечные приколы? Нет, иногда бывает забавно, но в целом — утомительно.

Наконец, лабиринт закончился, и Каролин вышла на задний двор. Чего у Университета не отнять, так это размаха и великолепия: луга, простирающиеся вдаль, скамейки и скульптуры напротив самого Университета — глядя на эту красоту, всегда чувствуешь умиротворение. А вот впереди, возле тех самых скамеек, и веселая компания — донельзя пестрая, этого не отнять.

Первой внимание привлекает мулатка Анджела, многоцветная, как попугай, с гольфами в цвет радуги, многоцветными кудрями, желтой жилеткой и зелеными шортами, браслетами, и, в довершение образа, сияющей улыбкой. В ней уживались два таланта, что нечасто встречаются вместе — быть душой компании и иметь успехи в учебе. Подчеркнуто приличная, как всегда, Элли, в серых брюках и белой блузке, с густыми каштановыми волосами, кареглазая, она производила всегда двойственное впечатление — когда не улыбалась, лицо ее было строгим и прямым, а «взглядом можно забивать сваи», как шутил Алекс. Но стоило ей улыбнуться, как каменная серьезность исчезала, и перед тобой оказывалась веселая, дружелюбная и обворожительная девушка. Неудивительно, что не один Антуан по ней вздыхает. «Мне бы ее фигуру, я бы точно была королевой Университета» — с легкой завистью подумала Каролин. Элли как раз смеялась, громко и звонко, над какой-то шуткой Давида, откинувшегося назад с неизменной широкой улыбкой, которая, казалось, говорила: «Я ни на секунду не сомневаюсь в том, что мир существует для моего счастья — и я поделюсь им с любым, кто в этом нуждается».

Алекс, не отставая от друга, хохмил с Анджелой и прибившимся к ним Жаном, который выглядел бы совсем незаметно, если бы не огромная серьга в ухе и несколько розовых прядей — да еще майка с крупной надписью «HACK THE SYSTEM». Он сидел на краю скамейки с совершенно непроницаемым лицом.

Каролин подошла к ним и нарочито медленно протянула: — Что сейчас было… Кое-кто макнул Бычиху мордой в торт.

Разговоры оборвались на полуслове, а потом грянул смех. Наконец, Давид смог выдать: — Ты же знаешь, что это была моя проекция! — Отдыхай, Дэви, это был кое-кто покруче, — остудила его Кэрол. — Ну не Антуан же? — хмыкнул Алекс. — А вдруг? — тут же подхватила Анджела, — может, он решил показать всем, что тоже является членом Тайного Общества Кондитерского Сопротивления… — Неа. Берите выше.

— Неужели кто-то из преподавателей? — с недоверием просила Элли. — Выше, — лениво протянула Кэрол, наслаждаясь общим вниманием и заинтригованностью. — Неужели… — начал было Давид, потерев затылок… — Ужели… — Что, сам Директор?! — Только никому, ясно? — торжествующе воздела палец Каролин и гордо уселась посередине скамейки.

Как раз когда из нее выуживали подробности происшествия, к ним подошел парень в узких прямоугольных очках и с длинным подбородком. Это был Влад Томашевский, старший сын профессора и с этого года — преподаватель практических занятий по общей теории магии (лекции читал лично Грандмейстер). В принципе, редкостная сволочь — хоть Кэрол и не любила всю эту лживую патоку, которой истекал профессор Томашевский, его сынок ей нравился не больше: не было человека, о котором Влад не сказал бы гадость, и больше всего доставалось его сестре и отцу, причем совершенно ни за что. — А где моя ненаглядная сестренка? Папаша послал ее к вам, она что, заблудилась в коридорах? Я надеялся, она хотя бы умнее лабораторной крысы, но нет…

Алекс нахмурился.

— Ты бы выражения подбирал, ладно?

— Вообще-то вы разговариваете с преподавателем, — холодно отозвался Влад, подняв и без того вытянутый подбородок еще выше, что придало ему сходство с героем какого-то туповатого комикса из тех, что сейчас крутят по всей тераномовской сети.

— Как я помню, преподаватели находятся под надзором Комиссии по этике, нет? — Давид подошел в Владу совсем вплотную, при этом все так же улыбаясь — нет, даже еще шире, и в его голосе не было ни капли угрозы… Но Влад отошел на шаг и как-то словно уменьшился в росте.

— Так или иначе, — сказал он брезгливо, — мой остолоп-папаша просил вам передать, что он зовет вас на свои чайные посиделки. Сходите, подремать пару часиков еще никому не повредило, — не дожидаясь ответа, Влад резко развернулся и ушел, гордо подняв голову.

— Надеюсь, никто не забыл, что у вас сегодня тренировка, — раздался позади холодный язвительный голос.

Ребята разом вздрогнули, резко обернувшись — за скамейкой стоял профессор Стефан Кей, в своем вечном, наглухо застегнутом при любой погоде, черном сюртуке (в каком веке вообще такое носили?), который он носил в любую погоду и в любое время года. Впрочем, он всегда выглядел чисто и опрятно — этого не отнять.

— Всех вас только что зверски убили, — сообщил он нежно, как поздравляют любимую племянницу с десятым днем рождения. — Поздравляю. Занятие вы начнете с общей отметки в минус пятьдесят баллов — за чудеса внимательности. Я здесь стою уже минут пять и придумал не менее десятка способов, как убить вас наиболее мучительно так, что вы даже не успеете… — Но это нечестно! — воскликнула Элли, нахмурившись, — снимать баллы, хотя мы даже не на… — Тренировке? — прищурился Кей, — то есть вы, моя милая, тренируетесь ради баллов? Успеваемости? Самоуважения? А в остальное время хлопаете ушами? Вы, вроде как, будущий рыцарь Ордена, того самого, которому я отдал лучшие десятки и даже сотни лет своей жизни… Или вы думаете, что темные маги на вас нападут только в условленные часы, известив предварительно по тераному? Уж вам из всех надо помнить о важности… — Да, простите меня, — Элли совсем расстроилась, опустив голову.

Каролин бросила на Кея самый вызывающий из своих взглядов, но тот не счел нужным его заметить. — И не опаздывать, — бросил он, развернувшись, и тут же исчез. — Позер, — вздохнул Алекс с восхищением.

***

…Когда Каролин в начале прошлого года впервые пришла на занятие к Кею, она и в худшем из кошмаров не могла себе представить, что может настолько лишиться над собой власти, чтобы взять и влюбиться в такого человека. Как полнейшая дура. Из самых глупых и пошлых книжек про любовь. «Это судьба, Каролин» — говорила она себе, — «ты ведь не какая-нибудь там идиотка без внутреннего мира и духовной жизни, ты — личность. Что означает, что ты можешь влюбиться только в самого неподходящего из всех существующих вокруг тебя мужчин, непременно с тем расчетом, дабы мучения были невыносимы, надежды — несбыточны, а истерики — пафосны. Поздравь себя, ведь это настолько в твоем стиле». Она прекрасно помнила первые слова, которыми Кей приветствовал их на втором курсе Университета.

Он вошел в зал, стремительный, темный, мрачный, без какого-либо намека на стандартную, приветственную улыбку, которую были обязаны выдавать преподаватели. Они улыбались все, каждый на свой лад: Сухарь Мун — иронично, даже, можно сказать, издевательски, Кляуниц-Зигзаг — зловеще и загадочно, Грандмейстер, когда преподавал на первом курсе Общую Теорию Магии — широко, воодушевляюще, но при этом с хитрецой. Остальные — кто-то весело и искренне, но чаще — натужно, по протоколу. И только Стефан Кей никогда не удосуживался тем, чтобы пытаться изображать даже подобие дружелюбия. Сцепив перед собой пальцы, он в гробовой тишине промолвил: — Я знаю, что почти каждый здесь свято уверен, что он родился в мире, где ему никогда не придется даже пошевелить пальцем для чего-то, что не сулило бы ему какое-то удовольствие и удобство. Для меня не новость, что вы привыкли к тому, что вас все только нахваливают да заваливают подарками, что мир налажен, спокоен и обеспечен. Может быть, здесь, в столице, он и таков. Но вы и понятия не имеете, — здесь его голос щелкнул как хлыст, — каков мир за пределами больших городов. Каков мир за пределами Королевства. Каков мир за пределами цивилизованных земель, не знаю даже я — а мне уже не одна сотня лет, и я все эти годы отнюдь не всегда безвылазно сидел здесь, уча год за годом, поколение за поколением великовозрастных недорослей выполнять простейшие чары. Но вы должны помнить одно. Хотя большинство из вас — кто-то хоть раз должен вам сказать правду, — неспособны даже подтереться без запроса в тераном и вряд ли будут отличаться от других хоть чем-то, равно как и не добьются никаких выдающихся результатов, в том числе по моему предмету, я не дам вам зачета, пока каждый не будет в состоянии выставить хотя бы элементарный магический щит или не спалить себя собственным файерболом. Но я надеюсь также, что среди вас найдется хоть парочка думающих людей, являющихся также не настолько полными бездарями, чтобы не только справиться с требованиями, которые посильны и голему, но даже записаться на мой продвинутый курс. Кто-то же должен будет охранять беззаботность потребления остальных, получая брезгливые взгляды от окружающих… Впрочем, я не расстроюсь, если таковых не найдется. Привык, знаете ли. И дальше были целых два года постоянных насмешек, подколов и всевозможных издевательств. Собственно, и после первого же занятия человек пять из наиболее политически активных написали на Кея гневные заявления с требованием об отстранении его от должности и вменения ему штрафов, ареста, публичного покаяния и возмещения морального ущерба. Обычно, для преподавателей это грозило если не серьезными проблемами, то по крайней мере головной болью, но Кей ни малейших признаков беспокойства не проявил, а последствия так и не наступили. Недовольные пытались поднять волну осуждения, но она захлебнулась, а им самим пришлось удвоить усилия, чтобы получить зачет. Кэрол не могла тогда сказать, как относится к Кею — с одной стороны, хорошо и весело, что он макнул в грязь спесивых недоумков, да и о людях он, кажется, того же мнения, что и она сама (то есть явно неглуп). С другой — задевало и злило, что с ней он обращался точно так же, как и с другими. Видимо, желание доказать, что она — не из тупого большинства, и привело ее в это унизительное и глупое положение. Первая тренировка на продвинутом курсе год назад была их всеобщим провалом. Кей велел им всем вместе напасть на него, и никто не продержался дольше пяти-семи секунд. Кэрол, бросившая в него парой заклинаний вроде магического веера и ледяной стрелы, не особо надеялась на успех, и правильно — обе атаки ушли в никуда, а она сама не успев ничего понять, увидела перед глазами плитку пола и ощутила, что ее руки скованы за спиной, а сама она лежит в довольно нелепой позе, задом кверху. Перевернувшись на спину, она увидела, что все остальные тоже были на полу, а Кей преспокойно сидел на стуле, закинув ногу на ногу, и задумчиво насвистывал.

— Н-дааа, — протянул профессор, — я, конечно, многого не ожидал, но… Вы уверены, что именно вы — лучшие ученики по боевой магии на этом курсе?

Ответом ему было лишь общее недовольное сопение. Кей не торопился никого освобождать, и продолжал монолог неторопливым, поучительным тоном: — Я понимаю, у вас сейчас перевернулся мир. Готов спорить, что вам за всю жизнь даже затрещины никто не давал, а тут вдруг ткнули носом в пол. Но прошу вспомнить, что я говорил еще в первую нашу с вами встречу — мир не ограничивается столицами развитых и цивилизованных королевств. Есть в нем места, где вы, сегодняшние, прожили бы ровно одну минуту. Есть такие, где прожили бы меньше. Есть места, где дети работают вместо големов, где сатрапы цедят из них магическую силу, продлевая молодость и продают их как рабов ради золота и наложниц. Есть, наконец, и темные маги, которые, сделав с вами то, что сделал я, не отпустят вас пить кофе в столовую, а будут медленно и с наслаждением насиловать — просто потому, что им это нравится, и они свято верят в то, что это совершенно нормально, если вы будете оплачивать своей энергией и кровью их счета перед миром за все удовольствия, которыми они себя услаждают. Кстати, в этом они не так уж… Хотя, хватит философствовать, мы не на кружке дебатов.

Он сделал пасс руками, и Кэрол наконец смогла встать. Все тело ныло, и вместе со злостью ей словно открылось некое новое ощущение — правда, непонятно, чего именно. В общем, в тот вечер мир стал в чем-то шире, больше и сложнее.…Давид тут же, едва ли не в первый день, попросился к Кею, заявив, что хочет вступить в Орден. Кей предложил ему поучаствовать в общей схватке — предстояло выяснить, не забыли ли школяры за лето все, чему Кей весь прошедший год их обучал. Давид широко улыбнулся и сказал, что не привык нападать на одного толпой, на что Кей с ядовитой усмешкой возразил, что в настоящем бою «золотому мальчику» вряд ли поможет активная гражданская позиция и крики о дискриминации и несоблюдении прав. Удар пришелся в точку — Давид был из активистов, из тех, кто любит повсюду ловить малейшие следы неуважения и презрения, и осаживать негодяев, считающих себя лучше других. — Это эйджизм! — воскликнул Давид, мгновенно придя в гнев, — только потому, что вы прожили сколько-то там сот лет, вы не имеете никакого права считать себя умнее или лучше… — Уж поверьте, юноша, я точно вас умнее — и, что сегодня особенно важно, сильнее. Чем болтать и негодовать, лучше бы доказали мне обратное…

Давид пользовался волшебным копьем — вычурно, если спросить Кэрол. Сама она признавала только волшебные палочки — элегантно, изящно, экономно. Давид начал кружиться вокруг Кея волчком, сверкая молниями — и делал выпад за выпадом, стараясь ударить профессора в спину. Тот в ответ сотворил несколько своих иллюзорных фантомов и ударил Давида замедляющим полем, после чего выпустил простое оглушающее заклинание. Давид, однако, увернулся и ринулся навстречу Кею — и тот отбросил его порывом ветра, ударив об стену, после чего сковал руки и ноги.

— Не так уж плохо, почти десять секунд, — с нескрываемой иронией сказал Кей, — очень неплохо, пожалуй, вы — гроза всех второкурсников.

Давид был в ярости, даже пустил огненным шаром в манекен — однако в тот же вечер сказал Кею, что тот действительно сильный маг и что он почтет за честь учиться у него, чтобы защищать слабых, как подобает настоящему боевому магу. Это был один из тех редких случаев, когда Стефан Кей улыбнулся по-настоящему — коротко, сдержанно и тепло, и Давид влился в их занятия так же легко и непринужденно, как вливался он, кажется, всегда и всюду.

***

Каролин бесцельно бродила в ожидании начала тренировки. Антуан вернулся со своей прогулки и сидел в кресле, углубившись в тераном. «Интересно, что он такое смотрит? Профиль Элли? Или философские тексты всяких мудрецов? Впрочем, какая разница…». Зал, в котором они тренировались, находился в одной из труднодоступных галерей замка. В этой части Университета редко кто-то появлялся, что и хорошо — здесь проходили занятия повышенной опасности. Опаснее было, пожалуй, только в подземельях, где хранились всякие твари, которых им предстояло изучать — нежить, злые духи, оборотни, говорят, даже драконы (вранье, конечно), и множество всяких причудливых тварей разной степени кровожадности. Кей тоже иногда приводил им для обучения тварей, но никакое существо не было опаснее их наставника — Кей с первого же занятия продвинутого курса предупредил, что выпускным экзаменом будет итоговое сражение с ним, и что только победа позволит пройти его и поступить в Орден. В принципе, можно было забирать документы — задача явно невыполнимая, но все старались, что было сил, и Каролин не могла себе позволить быть последней.

Зал был огромным, двухэтажным — Кей обычно встречал их на балкончике, опираясь на него обеими руками и сверля их ехидным взглядом. Этот день не был исключением. Кей сухо поприветствовал отряд и подождал, пока ребята подготовятся. Алекс взял свой магический молот и доспехи (ему, очевидно, нравилось чувствовать себя рыцарем, прорывающимся сквозь строй гнусов, упырей или кого он там себе представлял); Давид облачился в кожаную куртку, пропитанную чарами, и принялся прыгать с копьем, нанося удары во все стороны, крутя невероятные сальто. Элли, с убранными в хвост волосами, сидела на шпагате, сгибаясь в разные стороны, после чего несколько раз выполнила удар ногой с разворотом, пофехтовала парой изящных кинжалов, сделала сальто. Она, что было в ее духе, также предпочитала ближний бой. Альбина и Анджела медитировали, Жан просто ходил кругами, Антуан — что-то говорил сам себе, совершая пассы руками и чертя в воздухе символы. Кэрол сделала несколько танцевальных па, настраивая дух на разные стихии поочередно. Пять минут — и тренировка началась. Началась она с манекенов. Кей выделил каждому, даже целительницам, по манекену. Упражнение было знакомым, хотя от этого не менее сложным. Манекен случайным образом менял типы защиты, и нужно было моментально среагировать, ударив заклинанием правильной стихии. Если, например, манекен защищался от огненных чар, надо было использовать ледяное копье, земляной щит — разбить ударом молнии. Кэрол погрузилась в процесс, не отвлекаясь ни на что, и на этот раз она была в отличной форме — хотя манекен пытался обмануть ее как мог, она реагировала мгновенно, не допустив ни одной ошибки, и даже успела после пяти огненных щитов подряд правильно атаковать водный. Выполнив задание, она осмотрелась. Антуан тоже закончил, изрядно запыхавшись, Элли и Давид делали то же, что и они, только в ближнем бою, уклоняясь от взмахов деревянного меча в руке чучела, Жан — нечто противоположное: вызывал щиты, реагируя на атаки манекена, Алекс учился блокировать и контратаковать, обращая против врагов их натиск. Целительницы же стремились изгнать темную магию из живых манекенов — это, по давней традиции, были овцы.

Следующим этапом тренировки были дуэли. Они разбились по парам. Каролин и Антуан одновременно посмотрели друг на друга, синхронно кивнув и встали друг против друга. Элли, естественно, встала в пару с Давидом, Алекс сделал полупоклон Анджеле, Жан неловко кивнул Альбине.

… Каролин атаковала первой, своим излюбленным приемом, чародейским веером. Полукруг сине-серебряной энергии выстрелил в Антуана, но он создал вокруг себя чародейский щит, и веер ударился об него, отскочив обратно и превратившись в щит, а Кэрол скользнула вбок от файербола, брошенного Антуаном. Она использовала волшебный хлыст, чтобы попытаться его опутать (и почему бы не причинить немного боли?), но тот выпустил шоковую волну. Каролин использовала защиту от воздуха и атаковала залпом волшебных стрел — простого и универсального заклинания. Антуан применил скачок, и Кэрол повторила его движение. Секунду они искали друг друга взглядом, и синхронно выпустили заклинания: она — ледяную волну, он — ярко-белый луч. Кэрол перестроилась и создала чародейский щит, но его мощности не хватило — ее словно ударил в живот летательный диск, и она отлетела к стене. Придя в себя, она увидела, что Антуан сидит на корточках, не в силах подняться на ноги. После немалых усилий она встала, и, несколько раз споткнувшись, подошла к Антуану — тот тоже встал, — и пожала ему руку.

— Классный бой, — выдохнула Кэрол. — Спасибо. Прости, я перестарался… — Не надо! Я прозевала удар и вообще сглупила, не догадалась использовать скачок… — И выставила щит против потока чистой энергии, в которую мистер Гроссини вложил всю свою силу, — закончил за нее Кей, оказавшись за спиной. Кэрол чуть вздрогнула и ощутила, как в животе щиплет что-то едкое и горячее.

— А надо было? — осведомился Кей, заглянув ей в глаза своим прищуром.

— А надо было сделать скачок и оглушить его… — вздохнула Кэрол. — Совершенно верно, мадемуазель Ирондель. Так что мешало?

Она не ответила на вопрос, и Кей прошелся по остальным. — Месье Давид Розенфельд, у вас та же проблема, что и всегда. Забыли о защите, позволили мадемуазель всадить вам в бок кинжал. Мадемуазель Крейтон вот учится управлять гневом, совсем не то, что раньше… — Мадемуазель Салама, — сказал он Анджеле, — вы меня совсем расстроили. Вам ли пытаться атаковать тяжело бронированного бойца со здоровенным молотом? Не проще было его ослепить и как следует опутать? Теперь не жалуйтесь, что вас впечатали в стену. — Я и не жалуюсь, — оптимистично пискнула Анджела, часто дыша и силясь подняться на ноги. — Ну а про этот танец умирающих ленивцев, которые изобразили вы, мадемуазель Томашевская и месье Поль, мне и сказать нечего. Вы бы еще друг друга конфетти осыпали, право слово. Ну-ка… пять минут отдыха, и я сам выберу вам оппонентов!

Все измученно застонали, но Кей даже не счел нужным повторять — было понятно, что их измотают до предела, прежде чем выпустят из этого зала.

Кей, конечно, подошел к делу иезуитски. Против Антуана он поставил Элли, Альбину заставил сражаться с Давидом, а Кэрол достался Алекс. Жану предстояло сразиться с Анджелой.

Она собиралась послушать совета Кея, и пустила в ход максимум перемещений, а также замедляющих, сковывающих и ледяных заклинаний. Все шло хорошо до момента, пока Алекс, очевидно, собрав побольше энергии в щит, дотоле принимавший в себя всю силу ее атак, вдруг не совершил резкий прыжок, сбив Кэрол с ног, и обрушил свой молот… в двух метрах от нее. Действительно, не собирался же он расплющить ее голову, как арбуз?

— Я червь, — простонала Кэрол похоронным голосом, — я бесталанный… — Еще одно слово, и вы будете спарринговать до самого заката, — пообещал Кей, и Каролин мгновенно замолчала.

Алекс легко поднял ее, положив на плечо, и отнес к креслам. Что ж, это было весьма… приятно. Она наградила его хитрым взглядом, и оглядела поле боя.

Антуан и Элли сыграли вничью — она сбила его с ног подсечкой и приставила к горлу кинжал, но была отброшена силовым импульсом, после чего оба обессиленно сели на пол, и Элли похлопала толстяка по плечу.

Давид без особого труда сразил Альбину, и скучающе зевал, тогда как Жан с Анджелой еще продолжали попытки друг друга атаковать. Кей, сердито хлопнув себя по ляжке, приказал Давиду встать против Жана. Дело пошло энергичнее. Жан ставил защиту, замедлял противника, усиливал себя, призывал всевозможные корни и рои пчел, чтобы отвлечь противника, но в конечном счете пропустил электрический заряд, пущенный в него вместе с копьем, и упал на землю без чувств. Кей быстро привел его в сознание, и дал им выпить по глотку тонизирующего зелья. Настало время для изучения нового заклинания. На этот раз Кей выбрал кое-что темное. Из его ладони вырвалась темно-фиолетовая дымка, и чары, окутывавшие доспех Алекса, потускнели и рассеялись.

— Попробуй-ка сотворить защиту, — сказал ему Кей. Алекс вызвал щит, но тот был настолько бледным и тусклым, что пробить его можно было простым оглушающим заклинанием. — Думаю, всем все ясно? — Это магия Тени? — спросила Элли строгим голосом. — Признаться, большой интриги тут нет, — хмыкнул Кей.

— Тогда… — Как будто я удивлен. Будешь учиться его блокировать и снимать, вместе с целителями. Остальные — в позу нападения!

Заклинание оказалось простым. Нужно было всего лишь привести разум в состояние, наиболее близкое теневой магии («ха, да я всю жизнь в таком состоянии» — подумала Каролин), ощутить слабость и страх в себе, сделать один-два пасса, и произнеся нужные слова, обратить поток слабости изнутри наружу. Не прошло и сорока минут, как все освоили заклинание, и Кэрол с Антуаном справились раньше прочих. Это был, скорее, момент отдыха — перед финальным рывком. Кей хлопнул в ладоши и провозгласил: — Ну, теперь настало время настоящей тренировки. Построились!

Каролин почувствовала, что ребят слегка качнуло от волнения.

Кей поднял руки над головой, оторвал левую ногу от земли — какая-то восточная стойка. Он не любил использовать боевые артефакты, считая, что полагаться на них означает вкладывать часть сил вовне, ослабляя тем самым собственную уверенность и независимость. Возможно, доля истины в этом и была, и ничто не мешает манипулировать энергией напрямую, однако артефакты помогают фокусировать и направлять ее точнее и быстрее. К тому же запасы сил мага усиливались накопленной энергией артефакта, как дополнительными батареями. Внутри любого из них находился какой-либо энергопроводящий, аккумулирующий материал — обычно магические кристаллы или, что более экзотично, фрагменты некоторых магических существ. Словом, без артефактов боевого мага представить трудно.

И конечно, артефакт мог сказать очень и очень много о характере своего владельца — так, волшебные палочки подходят для людей, ценящих изящество, минимализм, предпочитающих скорость, нежели силу. Посохи — для личностей медленных и основательных — тому же Антуану следовало бы оставить палочку и присмотреть посох. Неужели сам не догадается? Лук подходит любителям приключений, которые также предпочитают уничтожать врагов издалека. Те, кто не робкого десятка и ценят ярость битвы, выбирают оружие ближнего боя. Мечи, молоты, копья, кинжалы — все они, после тщательной и очень сложной обработки, отлично пропускают магическую энергию и придают ей форму и вид, во многом сообразный характеру самого оружия.

Впрочем, надо сказать, большинство тех, кого можно было встретить на улице — то есть обычные люди, которые и близко не подходили к Университету, ограничивались лишь курсом основ магии в школе, почти без исключения выбирают волшебные палочки. А детям, кстати, что-либо иное без особого разрешения и кроме как в отведенных специально местах использовать и не дозволяется. Итак, почти все обыватели, да и большинство выпускников Университета Магии «Эквилибриум», всю жизнь носят при себе волшебную палочку. Прав Кей — для них это удобный гаджет вроде теранома, летательного диска, универсальной зубочистки и прочих достижений прогресса. Зажечь огонь, принести себе тапочки, разогреть обед — вот зачем нужна магия. Пожалуй, Антуан сегодня после обеда сказал верную мысль — мы используем наши почти безграничные возможности в никуда, тратим их впустую, вместо…

Звонкий хлопок вывел Кэрол из раздумий. Она тут же выставила волшебную палочку вперед, приготовившись к нападению. Кей стремительно побежал в разные стороны — вернее, это были его иллюзорные копии. Каждому из ребят досталось по одному профессору Кею, и каждый член группы занялся своим противником. Кэрол обстреляла залпом чародейских стрел своего визави, тот принял заклинание на щит и ответил сферой чистой энергии. Кэрол мгновенно переместилась в пространстве, решив не проверять свой щит на прочность. Чтобы выработать общую тактику, кричать друг другу не было нужды. Команда распределилась так, чтобы быть ближе к стенам, и каждый чем мог отрезал призрачным фантомам часть пространства для маневра. Стена ледяных осколков, выпущенная Антуаном, жидкое пламя Кэрол, вихрь клинков Элли и Давида — все это заставляло противника тесниться ближе к центру, где их уже ждал Алекс, в то время как Жан усиливал защиту нападающих и по мере сил сковывал передвижение Кею. Альбина и Анджела поддерживали ребят потоками энергии, тонкими струйками подпитывающими каждого члена группы. Что и говорить, идея была хороша. Однако Кей, кажется, разгадал ее раньше. В тот момент, как Алекс собрал все силы и запустил волны энергии, уничтожив разом все иллюзии, которые растворились в воздухе с легким шипением, настоящего Кея среди них уже не было. Прежде чем кто-либо успел прочитать заклинание для снятия невидимости, Стефан Кей со скоростью молнии рванулся навстречу Алексу, ударив ему открытой ладонью в грудь. Бирюзовая вспышка — и Алекс отлетел к противоположной стене. Не замедляясь ни на мгновение, Кей точно таким же образом вывел из строя Альбину и Жана, остальные успели призвать самые мощные щиты, сумев выдержать сокрушительную атаку. Кей вновь исчез, и каждый счел за благо использовать скачок — более чем вовремя, потому что там, где только что стоял Антуан, раздался оглушительный хлопок, и взрывная волна сотрясла весь зал. Анджела, как назло переместившаяся слишком близко к эпицентру, была сбита с ног. Кей обрушил на нее магический молот, из-под которого ее чудом вытащила Элли, в последний момент притянув к себе. Кей немедленно этим воспользовался, выпустив темно-бордовый луч энергии. Это было более чем серьезно — не поглощенная щитом, такая атака могла вывести из строя сердце или любой другой орган. Элли, конечно, успела отклонить атаку встречным ударом, но заклинание выбило у нее кинжал. Кей вызвал фиолетовую паутину, которая вырвалась из земли и опутала обеих волшебниц. Это, конечно, был урок — та самая магия Тени, которую не признавала Элли.

Тем временем Давид не дал Кею добить девушек, бросив в него тройным чародейским лезвием — профессор просто отклонил атаку и выставил вперед открытую ладонь. Прыжок Давида, целящего копьем в грудь преподавателю, был стремителен и смертоносен, однако Кей поймал копье буквально в воздухе, и, после секундной борьбы, сосредоточив все силы, направил его обратно в Давида — тот был отброшен могучим импульсом куда-то в противоположный конец зала. Это, однако, дало время для атаки Антуану и Кэрол. Кэрол выпустила чародейский веер, чтобы хотя бы на полсекунды сбить внимание профессора, а Антуан закончил заклинание, уже принесшее ему сегодня победу — мощный луч Арканы, чистой магической энергии. Кей в первый момент дрогнул и был оттеснен назад, однако быстро перестроился: развел руки, и между ними возникло подобие магического зеркала, отразившее луч обратно, причем разделив его натрое. Он сделал скачок, переместивший его ближе к центру, и щелкнул пальцами — из его рук хлынул поток чистого пламени, обвивший их обоих. И Кэрол, и Антуан успели поставить ледяной щит — ровно в тот момент, когда Кей, коснувшись ладонью земли, пустил две дорожки ледяных шипов. Холодный взрыв — и ледяные щиты юных волшебников вступили в резонанс с заклинанием — и ледяные шипы вошли в них сантиметров на пять. Бурлящая энергия холода хлынула внутрь, разом сковав движения. Кэрол, уже беспомощная, видела, как Элли выбралась из паутины, которую взяла на себя Анджела, и молниеносным боковым ударом ноги нанесла удар Кею в спину. Однако тот, как ни поразительно, каким-то чудом развернулся и развел руки в стороны. Сине-зеленый щит выдержал удар девушки, откинув ее обратно, и из ладони Кея вырвался поток бирюзовых молний, поднявший Элли в воздух и затем отбросивший на землю. Мгновенно развернувшись, Кей выпустил из каждой руки по энергетической сфере, разбив шипы, сковавшие ледяной коркой Антуана и Кэрол, и бросившие их оземь — совершенно лишенных сил. Уже лежа на земле, Каролин видела, как Кей выпускает залп чародейских стрел — очевидно, в Анджелу, и затем — оглушающее заклинание. Еще одна красная вспышка. Еще одна. Еще одна — теперь летящая Кэрол в лицо.

–…предсказуемость. Неуклюжесть. И главное — неумение работать в команде. Вы не учитываете главного. Вы слабее меня не только поодиночке. Вы уступаете мне и вместе взятые. Почему? Потому что вы мешаете друг другу. Вас собрали вместе не потому, что шесть файерболов в шесть раз сильнее одного, а потому, что шесть магов — это в шестьдесят шесть раз круче, чем один. Каждая моя атака против любого из вас должна блокироваться другим, каждая моя защита против третьего должна пробиваться четвертым. Поверьте, если бы вы достигли теоретического предела мастерства даже с вашим нынешним уровнем силы, я протрепыхался бы от силы минуту. Вот что означает мастерство вместо размахивания дубиной.

…Кэрол сидела, ощущая приятный тонус и где-то на краю сознания — сладкую усталость. Когда их только привели в сознание, все тело ломило. Потом был теплый бассейн, контрастный душ, бодрящий напиток и палочки из шоколада с нугой и орехами — силы возвращались стремительно, и сахар, который расходуется в организме при затратах магических сил, восстанавливался.

Кэрол вряд ли могла бы сейчас пробежаться — но настроение, приятная усталость — располагало сидеть, говорить и слушать. — …Но есть и хорошие новости. Я еле стоял на ногах к концу боя. Продержись вы еще минуту, и я бы истощился. Искренне надеюсь, что вы дотянете эту минуту за оставшийся учебный год.

Минута — это много, ужасающе много, если речь идет о магической схватке. Значит, впереди изнурительные тренировки, и пощады ждать не придется. Ну что ж, раз столько пройдено — не разворачиваться же назад?

Ребята заметно оживились, когда Кей признался, что был истощен. Он и правда выглядел неважно, когда тащил их к бассейну — бледный, по лысому черепу струился пот, а руки едва заметно тряслись. Сейчас он уже выглядел лучше, но движения его были все еще довольно вялыми, как у человека, который таскал весь день тяжести. Кэрол остро захотелось прижать его к себе, поцеловать, запустить горячую руку под черную куртку… Она резко остановила себя, едва заметно мотнув головой.

— Что ж, теперь можно и поговорить о том о сем, — благодушно откинулся в кресле профессор. Что вам будет интересно?

Антуан вполне ученически вскинул руку, впрочем, тут же убрав. — Да? — чуть улыбнулся Кей. — Профессор… Простите, если вам неприятно об этом говорить… Вы ведь помните Войну?

Кей поморщился, помолчал где-то с полминуты, но все же заговорил. — Ладно, кое-что вам уж знать можно. Все же вы — те немногие, кто если не понял умом, то хотя бы почувствовал, что мир — сложнее, чем внушает наша государственная пропаганда. Вы из тех, кто понял необходимость защиты от врагов, о которых большинство не подозревает. Впрочем, на самом деле не подозреваете и вы — но что-то вам, видимо, все же не дает покоя… Да, вы не армия, куда идут ради денег, минуя даже Университет. Вы — настоящая элита. Не эти, в пиджаках и с модными побрякушками, сидящие в своих роскошных кабинетах, уставившись в графики, подсчитывающие свои барыши или обдумывающие очередные лилипутские интриги. Нет. Это — проклятая бюрократическая плесень! — Кей скривился так, что Кэрол показалось, что он сейчас плюнет — но обошлось. — Вы — настоящая элита, избранные, хоть и не понимаете этого, — в его голосе смешались одновременно теплота, гордость и какая-то глубокая горечь, и, кажется, что-то еще, непонятное.

— Возможно, наш великий Грандмейстер и сочтет преждевременным делиться с вами информацией, но не все же оглядываться на мнение Великих магов, правильно? — в эту секунду он даже как-то помолодел и заговорщицки подмигнул, вызвав тихий одобрительный гул.

— Я, Стефан Кей, родился как раз, когда началась Великая Война. Она длилась почти столетие. Я видел… видел, как умирал старый мир. Умирал буквально, пожираемый холодом, смертью и адским пламенем. Как вы знаете, есть два места на карте мира, отгороженные сильнейшими магическими барьерами, за которые не ступает нога человека. В этих местах не может существовать ничто живое. Это выжженная степь далеко на востоке, за Уральским хребтом, там, где земля испепелена вулканическим пеплом, где есть только черный и красный цвета. Воздух там отравлен серой и извращенной магией, а вглубь, до земель к северу от Монголии, не доходил никто. По крайней мере, не возвращался оттуда живым. Там, отгороженная с двух сторон, Великой Стеной и Зачарованным Лесом, что за Уралом, где живет Белая Чародейка, лежит выжженная пустыня. А в самой ее глубине, где пылает неугасимый огонь ненависти, еще, говорят, стоит твердыня огня и мрака. Она пуста — как считается, ее хозяин был уничтожен в войну, но остатки его прислужников, серых, безликих, искаженных тьмой, все еще бродят по пустынным землям, а среди них и твари похуже.

Второе место — земли на самом севере Америки. Там находится заснеженная, безжизненная и холодная пустыня. Смертельная белизна, холод и нежить — вот и все, что вы там найдете. В самом сердце этой ледяной пустыни находится абсолютно черный город, а в нем — Цитадель Смерти. Ни один смертный не переступал ее порога… Но я был в числе тех, кто видел ее. Видел — стоя на холме, сжигаемый ледяным ветром, доносившим безжалостную холодную свежесть и смрад нежити…

Враги убиты, это правда. Но я сражался, едва закончив Университет — в те годы мы учились, находясь в осаде, а вместо прогулок в Роще лечили раненых и больных. Орда нежити была у наших ворот, и среди них были такие, о которых вы даже не слышали. Та война тянулась десятилетиями, то затухая, то разгораясь. Мы с самого начала были в меньшинстве, и с каждым годом, с каждым месяцем наши силы таяли, а врагов не становилось меньше — они все прибавлялись и прибавлялись. Не знаю, каким чудом мы вообще победили, все шло совсем не к такому исходу. Арканум не хочет, чтобы вы имели какое-то представление о том, на что на самом деле способны темные силы… Близорукие идиоты! — вскричал Кей, покраснев, рубя рукой воздух, — из-за них мы все когда-нибудь такого натерпимся, что… Ладно, пропустим, — профессор вновь взял себя в руки. — Итак, на чем я остановился… Мы сдавали экзамены, а вокруг гибли люди. Умирали — и нападали на нас. Те, с кем еще вчера мы шутили за одной партой, те, кто был нашими родственниками, друзьями, соотечественниками… Бросались, со стеклянными, неживыми глазами, стремясь распотрошить и сожрать, как собака — кролика.

Кэрол передернуло. — Я был из числа тех, кто доучился до самого конца — и мы были тут же брошены на оборону города — вместо выпускного. Гули, скелеты, призраки… Мясные големы… Лучше вам не знать, что это такое, и никогда этого не видеть. Летающие упыри, Стражи, вампиры… Мы убивали их, волну за волной, но их не становилось меньше. Ими командовали волшебники, уже не живые и не мертвые, опьяненные одной целью — переделать мир по своему образу и подобию, превратить его в замороженный рай, где все одинаково спокойны и одинаково мертвы. Вот чем была эта Война. Это была война живых и мертвых, и каждая наша потеря лишь увеличивала численность врага. — Кто же… Кто же начал все это?

— А как вы думаете… Великие Маги бывают не только Светлыми. Его… его имени никто не помнил, а звали — Некромантом. Сам он величал себя Королем Мертвых, Владыкой Смерти. Что касается Великих, скажу вам так. То, как я разбросал вас сегодня — это просто ничто по сравнению с тем, что может сделать Великий Маг с вдвое большей группой таких, как я. Но Некромант… против него собрались все тогдашние Хранители, Великие Маги, и еще полсотни с лишком таких, как я — сегодняшний, не тогдашний. Это те, кто дошел до его тронного зала. Ушло — гораздо меньше, но все же он был побежден. Едва-едва. Кей помолчал, дав всем проникнуться только что рассказанным. Полсотни таких, как он? Толпа Великих Магов? Наверняка, он где-то преувеличил. Но все-таки… неужели в принципе мог существовать кто-то настолько могущественный? И, что более важно… — Мог ли настолько сильный маг действительно быть навсегда уничтожен? — опередил ее Антуан. Кей вздохнул. — Бьешь в самое больное. Были проведены самые тщательные, всевозможные проверки. Нет, следов его присутствия нет. Правда, та, первая победа, была не окончательной — мы лишь получили краткий момент перерыва, отдыха.

— А кто были те, огненные, что на востоке? — спросил Алекс. — Об этих я знаю еще меньше. Надо иметь понятие о мании Великих к секретности. Я не знал почти ничего, кроме того, что касалось существа данных мне заданий, — в голосе Кея явственно звучали горечь и обида, — не знал и не знаю почти ничего, кроме самых общих сведений о враге, с которым сражался всю войну. О Восточном Фронте мне неведомо, но известно лишь, что тот враг не уступал нежити. Они брали пленных и что-то с ними делали… Что-то настолько ужасное, что об этом говорить запрещено под страхом тюрьмы — тем, кто об этом вообще что-то знает. Этот фронт был не менее ужасен, не менее кровожаден, в чем-то, как говорят, был даже страшнее того, где сражался я. В одной из битв я был ранен, и пропустил самый конец. Помню только, что в ходе решающей битвы тряслась земля и все небо переливалось то белым, то красным, то синим, то вообще чернело. Раскололись континенты, и… все прекратилось. Я стоял на холме напротив пустой Цитадели Смерти. Я запомнил этот момент навсегда, и это была не радость победы. Это было опустошение. А потом, три столетия, строился новый мир. Век Гармонии, так его назвали. Все то, что для вас — незыблемость и данность, для меня — творение рук, создававшееся на моих глазах. И было решено молчать. И пусть я трижды не согласен, но я скажу вам, что если хоть один из вас хоть кому-то проболтается о том, что узнал сегодня, я откажусь проводить уроки с вами всеми.

Он помолчал несколько секунд, дождавшись, пока каждый кивнет, соглашаясь.

— Возможно, они и правы… в чем-то. Возможно, люди не были бы беззаботны и счастливы, зная, что они устроили каких-то три с половиной века назад. Но… я все же уверен, что не бывает так, что такое зло жило под Солнцем — и исчезло без следа.

Кей вдруг поймал взгляд Альбины и неожиданно взорвался. — Да, черт побери, я знаю, что вертится у вас на языке, мадемуазель Томашевская! Я был у чертовых психологов, и они говорили мне то же, что скажете вы, по бумажкам, по учебникам! Что я был рожден и вырос в стрессе, в мире, охваченном неуверенностью, что все. Это. Только. У. Меня. В голове! — вскричал он. — Но черт побери, они не были там, они не видели этого! Это они, они родились, считая, что мир существует для их блага, это они никогда не испытывали ощущения, что земля и воздух предают тебя и пытаются убить. Это было не в моей голове. Это — реальность, это — люди, это — жизнь, какая она есть, не сладкая сказочка, которой кормят розовых младенчиков, подтирая им сопельки… Я знаю, они скажут на этом моменте, что я завидую тем, кто не испытал боли, что я не могу смириться с тем, что я пережил боль, а вы — нет. Так вот. Все это — чушь собачья! Я скажу вам самое страшное — я, просыпающийся каждую вторую ночь от кошмаров, я, закрывающий глаза и видящий такое, о чем просто страшно даже думать… я не поменялся бы ни с кем из вас! Потому что тот, кто знает правду — горькую, отравленную — уже никогда не согласится на сладенькую ложь, на безопасный, лишенный тревог мирок. Потому что это — кража. Извините, но я только что лишил ваши юные мозги моральной девственности, и вы уже не будете такими, как вчера. Подобные знания — из области того, что меняет навсегда, как первая в жизни трепка, как первый раз, когда тебя всерьез пытались убить, как первый раз, когда ты сам лишил жизни человека, равного тебе, брата по разуму. Как после первого секса, черт побери. По крайней мере уж это-то пробовал хоть кто-то из вас, а, может и все, какая разница. И простите за грубую солдатскую прямоту.

Все молчали, словно придавленные какой-то тяжелой, гранитной плитой.

— Ладно. Я вижу, что, наверное, сказал больше, чем должен был. Доедайте шоколад, допивайте чай, и идите. Вас еще ждет дискуссионный клуб страны нежных сказок профессора… Простите, Альбина, — спохватился Кей. — Извинения приняты, но я не хотела бы впредь такое слышать, — тихо, но решительно ответила та.

Все ушли, а Кэрол медлила. Она наконец услышала то, что так давно, смутно подозревала, она увидела его настоящим… Три века одиночества, боли, невероятных страданий… Его и ее миры были настолько разными, что было удивительно уже то, что они могли хоть как-то друг друга понимать. И почему-то хотелось прижать его, и согреть, и слиться воедино… Не понимая, что делает, Каролин подошла к Кею и положила руку ему на плечо, придвинулась вплотную к лицу, когда тот обернулся, прикоснулась на мгновение к сухим губам своими…

В следующую секунду она ощутила, как сильная рука мягко, но непреклонно отодвигает ее. — Нет, девочка. Я знаю, что возбуждаю жалость в юных особах, — слышала она горький голос, — но поверь, я справлюсь сам. Не первый век это делаю.

— Я… Ты просто не… — она говорила, сама не понимая, что несет и почему она не в состоянии сказать ни одной связной фразы — только было жарко, очень жарко во всем теле, и надо было держать руки так, чтобы они не дрожали. — Иди к друзьям. Иди, и больше так не делай, слышишь! — крикнул ей Кей, сердито нахмурившись. Ее охватила такая злость, словно ее только что грязно оскорбили или, хуже того, ударили. — Считаешь меня глупой девчонкой, да? Да что ты… Что ты вообще о себе возомнил? Излагаешь тут, какие мы все глупые и ничего не знаем… — А вы и правда ничего не знаете! — резко оборвал Кей. — Я должен был понять, что рано вам знать о подобном. Хватит, прочь! Старик был прав, вы не готовы! УХОДИ! — рявкнул Кей, и тут же смягчился, изогнул брови, извиняясь. — Прости. Прости, Кэрол, я не должен на тебя срываться. Это не ты меня злишь, это лишь память… На нее я зол. Иди, возьми побольше сладостей, почитай книги, посмотри глупое кино, поплачь… И пойми, наконец, что я — и близко не то, чем меня можно представить. Я не герой, я просто старый солдат, каких еще в живых сотни. Все, теперь иди, — и он отвернулся, сделав скачок к балкону. Несколько пассов — и погас свет в зале. Ничего не оставалось, кроме как уйти — молча, и Каролин была слишком зла, чтобы плакать. И слишком… слишком многое узнала такого, что требовало осмысления. Слишком много было таких вещей, которые важнее глупой влюбленности. По крайней мере, она подождет. Выйдя на свежий воздух, она обнаружила, что скамейка во дворе пустует. Вот и отлично.

Глава 2. Роза мира

Элеонора

Профессор Януш Томашевский неуловимо отличался от других преподавателей Университета. Он иначе смотрел на студентов, иначе с ними обращался. Пожалуй, преподавателем было не назвать, как большинство других профессоров, тех, кто помогал студентам получить знания и навыки. Даже Спирелли, декан Игниса, бесшабашный весельчак, все же сохранял дистанцию. Элли же, как староста их факультета, самая ответственная и серьезная ученица Игниса, нередко брала обязанности декана на себя, поскольку сам Спирелли был недостаточно педантичным и, если честно, слегка безалаберным в некоторых вопросах.

Что касается Муна, полной противоположности Спирелли, сухаря, брюзги и педанта, декана Аквеуса. По преданию, когда сам Мун впервые вошел в Банкетный Зал и коснулся Шара, тот показал мутную, болотную, зеленовато-бурую жижу. Так вот, Мун так и вовсе был занудой из зануд, человеком-параграфом, который и пальцем не пошевелит, чтобы сделать хоть что-то помимо его прямых рабочих обязанностей (за что и был прозван Сухарем). Спирелли же частенько пренебрегал формальной рутиной, зато никогда не отказывал подопечным в помощи. Такой подход Элли нравился куда больше, если честно.

Сам Шар, говорят, был таким же древним, как Университет: по легенде, первый директор и основатель Университета также создал и Шар, а как давно был построен Университет, неизвестно. Шар способен показать внутреннюю сущность человека, его природные склонности, характер — и определить, к какой из четырех базовых Стихий ближе всего новый студент. То, что отражалось внутри, всегда было уникально: как не бывает двух одинаковых характеров, так не было еще (на памяти Элли — так уж точно) двух одинаковых узоров в Шаре.

Элли прекрасно помнила тот день, когда они с Антуаном и Алексом проходили распределение. Она была ужасно зла на Антуана за его нелепую, необъяснимую выходку… То, как он накричал на дядю Генри, как он посмотрел тогда на нее, Элли… И все же она не могла сказать, что Антуан стал отныне чужим человеком. Конечно же, он оставался для нее близким — не то чтобы братом, не то, чтобы другом, но все-таки Элли не могла спать спокойно при мысли, что ему плохо. Он был в чем-то нелепым, часто неправильным, но все же умным и чутким. Впрочем, было в нем порой и непонятное высокомерие, что-то такое, что не давало находиться с ним рядом. Элли не нравилось об этом думать, это было так же неприятно, как сидеть на уроках у Кляуница, в вечном полумраке, среди его змеиного шепота.

…В таких мрачных раздумьях она сидела на скамье распределения, рассеянно оглядывая будущих сокурсников. Когда она сама шла по красному ковру, мысли вдруг разом разлетелись прочь, а внутри все сжалось. Элли даже подумала, что от волнения ее энергия могла «замерзнуть», и теперь Шар покажет холод, лед — но нет, под ее пальцами в хрустальной сфере вспыхнуло пламя, ровное, как костер, но периодически играющее яркими белыми всполохами — непредсказуемо, неритмично.

Антуан, естественно, оказался водой — глубокой, темно-синей, ровной. Такой, наверное, была вода в глубине океана.

«Все-таки мы слишком разные… Должно быть, поэтому и не можем находиться вместе — хотя и хочется, но никогда не получается забыть об этой разнице. Любая мелочь словно кричит: что хорошо для тебя, губительно для него — и наоборот».

…Давид тронул ее за плечо, и Элли вынырнула из раздумий. Они уже пересекли небольшой луг, отделявший жилища сотрудников Университета от самого замка. Дом Томашевских был красив, ухожен, элегантен — но теперь, когда Элли впервые переступила за его калитку и вошла в сад, то наконец поняла, почему, когда она проходила мимо него, к приятному чувству примешивался странный осадок. Такой белый, изящный, отделанный мрамором особняк не мог не быть приятным глазу, и только оказавшись в саду, Элли наконец поняла, что ее смущает. «Здесь очень много цветов. Мягких, красивых, нежных… совсем чуть-чуть больше, чем нужно. И вьюн на стене — очень красив, уместен, но отдает некой… нарочитостью? Да, пожалуй, именно так». Пока все поочередно заходили в дом, Элли вернулась к мыслям о Томашевском. Он не был преподавателем, как другие, он не относился к студентам, как к безличным объектам. Он не был и наставником, как Кей — тот бывал и строг, и брюзглив, но все же он — один из них. Главный, старший, опытный, он испытал на себе несоизмеримо больше, чем им, скорее всего, когда-либо доведется, и поэтому он был куда ближе всех остальных. Для Элли, во всяком случае, он был командиром и боевым товарищем.

Что касается Грандмейстера, то он (как казалось Элли), был самым загадочной человеком из всех, кого она знала. Хотя именно он встречал студентов в самый первый учебный день, первым рассказывал им о силах, управлявших миром. У Элли было смутное, необъяснимое чувство, словно сам Грандмейстер тоже был некой силой, загадкой… словно он, такой непохожий на остальных волшебников, сам по себе был стихией, с хитрой улыбкой вселившейся в балахон волшебника из сказки, глядящей на окружающих с добрым, но и грозным намеком — а ну как кто догадается, что он и не человек вовсе? В том, как буднично и поверхностно его обсуждали, ощущалась неправильость, будто слова, подходящие для обычных людей, не могли правильно описать его. Впрочем, Элли не видела ни одного Великого мага, кроме Грандмейстера. Быть может, им всем полагается ходить в чудаковатых одеждах? Про Белую Чародейку ходили слухи, будто она так прекрасна, что красота ее сияет, как второе солнце — выдумки, наверняка, но в любом случае, за ними что-то стояло…

А вот Томашевский точно был человеком — и Учителем. Не преподавателем и не наставником, и тем более не грозной и могучей стихией в обличье мудрого старца — он был человеком взрослым, умудренным и уверенным в себе. Он, вот ведь странное дело, действительно казался намного старше их: хотя ему было всего-то шестьдесят восемь — начало зрелости, если подумать, — он выглядел благородным, пожившим и степенным. А вот Кей, хотя старше Томашевского в разы, был… нет, не мальчишкой, ветераном. Со своими без малого четырьмя сотнями лет жизни за спиной, лысым черепом, невероятной силой — он казался ей более близким, понятным, молодым, чем Томашевский — который для Кея должен был быть мальчишкой, таким же, как и они. Нет, все же возраст — чистая условность. Ну разве можно представить того же Грандмейстера юным, двадцатилетним, без седой бороды и посоха? «Должно быть, он был древним и великим еще в юности» — решила Элли.

Томашевский учил их, если можно так сказать, быть людьми. Было видно, как он сам волнуется, как, затаив дыхание, ждет, что же ему ответят на каверзный вопрос, какое решение найдут для трудной задачи; как он тихо, одной лишь улыбкой ликовал, когда ученики находили правильный ответ, как болезненно, озабоченно хмурился, когда говорили неприятные, злые вещи. Официально он вел общую историю, право, этику, курс литературы — на самом деле он рассказывал о жизни, о том, что правильно и неправильно, о морали, об этике — в общем, о главных в жизни вещах, о принципах, которым должен следовать каждый. Элли была согласна с ним почти всегда — в принципах; чаще всего — в идеях и суждениях; но, что печалило, нечасто — в решениях. Он был верным и даже фанатичным сторонником писателя Луки Федотова — тот жил и творил еще до Войны, но, по словам Томашевского, идеи эти пережили не только свой век и величайшую катастрофу в истории, но переживут и все века последующие. Мораль их действительно была потрясающей, глубокой, взывала к бесконечному достоинству личности, гордости за звание человека, ответственности перед каждым, особенно — слабым, к простоте — но единственное, с чем Элли не соглашалась никогда — была идея, что применять магию, не несущую стихии Жизни и Духа, нельзя в принципе, даже для защиты. Он был сторонником лишь радикально светлого пути — убеждения, невмешательства. Томашевский тоже не раз говорил: чем убить злодея темной магией, или даже стихийной — лучше окружить себя светлым барьером. Пусть тебя убьют, но ты сохранишь чистоту, твой пример даст жить другим, сделает их лучше, а злодей однажды раскается… Так ли это? Раскаялись ли те, кто убил ее родителей и родителей Антуана? Вряд ли — их ведь так и не нашли, и никто не явился с повинной. Значит, что-то в этой этической теории все же хромает. Значит, даже самому гуманному и человечному учителю нельзя верить до конца, во всем, особенно в том, что касается самых важных решений в жизни.

Томашевский спорил с ней без устали, предлагал десятки вариантов того, как можно подойти к разговору с любым человеком, доказать ему его неправоту, найти путь, устраивающий обоих. Элли молчала, и чем дальше, тем отчетливей понимала, что хочет лишь одного — найти и убить тех, кто убил ее родителей и родителей Антуана. Сколько бы страшных слов осуждения ни говорили про самосуд — все остальное было бы просто ложью, изменой себе и памяти, долгу перед родителями. А хуже измены ничего нет.…Элли удивилась сама себе — очень нечасто она погружалась в раздумья так глубоко, что не успевала замечать того, что происходит вокруг. Профессор и гости заняли кресла и диван, глава дома сидел в самом большом кресле, белом, как и вся мебель в доме, как обои и ковры. «И все же что-то тут излишне» — не могла отделаться Элли от назойливой мысли. Сувениры, книги (очень много книг), и, конечно, томики Федотова на тумбочке, на первых полках. На окнах все те же цветы, везде — мягкие игрушки, весело подмигивающие и махающие гостям лапами — белые мишки, тигрята, жирафы. Словно какая-то огромная детская…

Лорэйн, жена профессора, была старше их самих всего на два или три года — когда они были первокурсниками, она еще училась, на Аквеусе, — красивая, мечтательная, безупречные манеры, обворожительная улыбка. Профессор тогда недавно овдовел. Его супруга погибла за три года до их, Элли, Антуана и остальных, поступления — несчастный случай с летательным диском, управляемым каким-то одурманенным зельем юнцом.

Так вот, профессор, говорят, влюбился без памяти, едва встретив Лорэйн, и юная студентка ответила взаимностью. Сегодня она была в цветастом свободном платье, пестрая шаль прикрывала тонкие плечи, чуть кудрявые светлые волосы небрежно убраны назад… она сидела в соседнем от мужа кресле, загадочно и нежно улыбаясь — сразу всем и никому в отдельности.

«Интересно, в самом ли деле она его любит?» — подумала Элли и тут же устыдила себя за такой неэтичный вопрос. В любом случае, это уж точно не ее дело, а такое любопытство достойно разве что Эммы Брюйе и ее подружек-сплетниц. Элли оглядела клуб — собралось, считая ее, девять человек. Давида она, признаться, притащила сама — хотелось узнать, что эта бестия скажет про их учителя — почему-то ей это было важно, интересно все, о чем говорит этот парень, такой искрящийся, такой внутренне благородный, отважный…

Алекс пошел, очевидно, за компанию. Антуан? Очевидно, еще надеется чем-то ее, Элли, поразить, заставить передумать… А может, ему просто скучно предаваться размышлениям в одиночестве.

Около Антуана сидел юноша в идеальном костюме, с галстуком-бабочкой, настоящий джентльмен — и староста Террума. Чарльз был наполовину англичанином, наполовину французом — и, что интереснее, приходился, кажется, племянником самому королю. По-видимому, его это обстоятельство приводило в страшное смущение — на идеально красивом (и можно сказать, истинно благородном) лице горел румянец, идеально сидящий пиджак сминался, но ровный, как линейка, пробор оставался безупречен. Вообще, Чарльз делал все от него зависящее, чтобы доказать всем и каждому, что он ничего не получает просто так, за королевское происхождение (тщетно — за глаза его звали не иначе как Принцем). Удивительно было и то, что он собирался жениться на Альбине. А она была круглолицей, невысокой и полноватой — и это бы ладно, но все же дочь обыкновенного профессора, а по Чарльзу наверняка вздыхали прекраснейшие из юных светских дам. Впрочем, быть может, от них он и решил сбежать таким вот образом — Элли не поручилась бы, что между женихом и невестой есть хоть какой-то намек на страсть. Следующей сидела Эвелин Лаверни, староста Аэрума, самая энергичная активистка, участвующая во всех клубах, имеющих хоть какое-то касательство к Аркануму. Немыслимым было любое мероприятие, на котором она не выступила бы с речью — оптимистической, энергичной, решительной — но Элли всегда чувствовала какую-то фальшь. Быть может, поэтому симпатичное веселое личико Эвелин казалось ей все же немного неприятным.

После Эвелин был парень, которого Элли вообще помнила смутно — невысокий и пухловатый, с прилизанными волосами и полными губами. Он отдаленно напоминал Антуана, но тот был скорее величественен, как слон, этот же казался просто слабым — Элли при взгляде на него ощущала жалость с легким оттенком брезгливости. Его, кажется, звали Петером, а фамилию она точно не смогла бы вспомнить. Следующей была Диана Кирри, симпатичная, хотя и, на вкус Элли, излишне скромно одевающаяся студентка с Аквеуса. Элли удивилась, что та выбралась из общежития их факультета — Диана была домоседкой, никогда не появлялась ни в одной компании. Правильная девочка, но все же несколько странная. Элли не могла припомнить ни одного случая, чтобы Диана хоть раз ходила с кем-либо на свидания или вообще хоть раз упоминала в разговорах о парнях (или девушках, ведь всякое бывает) — и даже сплетен о ней не ходило, что и вовсе странно. Впрочем, неважно. Элли вновь упрекнула себя за недостойное любопытство.

Последним из собравшихся был Этьен Колери, длинный лохматый парень в мешковатой одежде… вернее, таким его привыкли видеть. Долгое время он считался не то чтобы изгоем — чудаком, странным и нелюдимым, слишком стеснительным, чтобы заговорить. Над ним частенько подшучивали — в частности, Алекс. Элли, конечно, подобное пресекала, когда могла, но не всегда же уследишь за таким хулиганом?

В этот год Этьен, впрочем, изменился — подрезал патлы и начал, хоть и неуверенно, но все же общаться с людьми, пытался шутить (и даже не всегда — безуспешно), словом, решил, наконец, влиться в общество. Что и говорить, перемена была очень любопытной — уж не специально ли Томашевский его пригласил?

Профессор же дождался, пока голем разольет чай, взмахнул рукой — и чашки повисли в воздухе напротив гостей: сегодня они были не студентами, а именно гостями в его доме.

Томашевский представил Этьена и попросил поделиться со всеми историей, которую тот, видимо, уже рассказал профессору ранее.

Этьен прокашлялся, собираясь с мыслями, и несколько сбивчиво начал: — Ну… в общем… не секрет… наверное, что я был… ну, необщительным. Я избегал людей, и надо мной смеялись. Я теперь не обижаюсь, а вот раньше очень обижался, помню, чувствовал себя полным ничтожеством. Элли покосилась на Алекса — тот смотрел с вызовом, блестя глазами — значит, чувствует вину, это она уже знала — как-никак они втроем вместе учились в школе и дружили едва ли не с первого класса. Этьен тем временем продолжал: — Я никому не жаловался, молчал… Не хотел отвлекать людей своими глупыми проблемами. Особенно не хотелось никем быть — я уже смирился с мыслью, что я полный неудачник. В общем, этим летом я…я попытался покончить с собой. Элли в ужасе округлила глаза — как и остальные собравшиеся. Чтобы кто-то из их однокурсников всерьез дошел… до такого? Конечно, самоубийство обществом не осуждалось, как безусловное право человека распоряжаться своей судьбой, но все же известие потрясло. Потрясло и заставило вновь ощутить то чувство, которое Элли всегда испытывала, думая о смерти родителей — вторжение чего-то чуждого, враждебного, слепого и беспощадного…

Этьен после небольшой паузы продолжал. — Я набрал ванну, заклинанием разрезал вены на руке… Если бы отец не выпил накануне прокисшего молока и не ворвался в туалет, меня бы здесь уже не было. Меня едва успели спасти, но я… я ничего не помнил. Просто очнулся в госпитале, как будто через секунду… Но это была секунда темноты, такой пустой, что я испугался. Так сильно испугался, что понял: продолжать жить как раньше — нельзя. Я просто убивал день за днем, а ведь мог посвятить каждый час жизни чему-то полезному — тренировкам, книгам, общению, новым знакомствам… Мне… мне так сильно захотелось жить… и я понял, что сам навлекал на себя все неудачи. Я был лузером не потому, что надо мной смеялись, надо мной смеялись потому, что я был лузером. — Неправда! — звонко воскликнула вдруг Диана, — чушь! Любой, над кем смеются — по определению невиновен, по определению прав! А любой, кто смеется — последняя мразь, которая недостойна даже…

Томашевский предупредительно поднял руку: — Мадемуазель Кирри, прошу вас! Вы выскажете все, что хотели, только дайте Этьену договорить! Поверьте, ему очень нелегко о таком рассказывать. — Профессор… Вообще-то, теперь уже не так трудно. Собственно, я пришел сказать одно — ребята, цените жизнь, она одна… Это так банально, но совсем другое дело, когда узнаешь на себе…

Алекс вдруг встал с места и подошел к Этьену: — Я был полным мерзавцем! — отчеканил он. — Признаю, я был эгоистичной, наглой свиньей. Я и подумать не мог, что это настолько тебя задевает, не мог и представить, что из-за моих шуток… да что там, мне было просто плевать, что ты там чувствовал. Я забыл, что ты человек, но теперь… Знаешь, если я когда-то что-то могу для тебя сделать — я не откажу, чего бы мне это ни стоило! — под конец у Алекса немного сбился голос, и он умолк. — Спасибо, — улыбнулся Этьен, — но ведь все обошлось, не так ли?

— Но ведь… — Могло, но теперь нет причин так сокрушаться. Я бы хотел только… стать ближе к людям. — Пойдешь с нами в «Розу Мира» после вечера? — неожиданно для себя спросила Элли. — Я? Да… конечно, с радостью! — удивленно пробормотал Этьен.

— Что ж, из этой истории мы можем извлечь немало уроков, не так ли? — спросил профессор с грустной улыбкой. — Вами, Алекс, я безмерно горжусь — нужно иметь храбрость и благородство, чтобы признать ошибку и попросить прощения. Нужно благородство и достоинство, чтобы извинения принять… — А если бы человек не хотел принимать извинения? — вновь взорвалась Диана, — он тогда что, мелкий мерзавец? Неужели вы тоже обвиняете жертву, профессор? Если сволочь, которая смеет не считать меня за человека, не ощутила себя червем под ногами, если его публично не подвергли общему позору, о каком извинении может идти речь?

— Диана, это правда, что этика всегда на стороне пострадавшего. Но отпустив обиду, мы делаем свою жизнь легче. — Нет, мы только признаем правоту обидчика!

Профессор, кажется, наконец нашелся. — Мне кажется, что этот разговор слишком деликатен, чтобы обсуждать его так публично. Я буду вам признателен, если вы останетесь после собрания… — Хорошо, — чуть смягчилась Диана. Элли не верила ушам. Неужели это все всерьез? Почему она так злится? На памяти Элли Диану никто никак не задевал… Конечно, это просто ужасно, невыносимо, когда тебя унижают, но на это можно ответить, отомстить, наконец, просто забыть, заесть сладостями, если на то пошло. Но так носиться из-за каких-то дразнилок? «У нее-то родители живы-здоровы, а вот я даже ни разу с ними не говорила» — думала она с медленно нарастающим негодованием, но все же сдержалась и промолчала. — Действительно, взрослые часто преступно ведут себя по отношению к детям, — говорил тем временем Томашевский, — часто забывают, что при прочих равных дети всегда должны иметь больше прав и меньше обязанностей — в силу неравенства, зависимости. И оставлять их наедине с опасностями преступно со стороны взрослых — учителей, воспитателей, семьи… Как мы видели, это может грозить ужасными последствиями. Поэтому хочу сказать вам, как, возможно и вероятно, будущим отцам и матерям. Помните главное: ребенок — не младший и не нижестоящий, он такая же равноправная личность с таким же чувством собственного достоинства, как и вы. Поэтому ни в коем случае нельзя детей наказывать — вы ведь не будете наказывать своих друзей или подчиненных? Вы должны быть ребенку другом, и только другом. Поэтому воспитывать можно только собственным примером, только разговорами, терпеливым, настойчивым повторением и объяснением. И самое главное — хвалите, хвалите, и еще раз хвалите! Поощряйте любой интерес, любую инициативу! Ни в коем случае не критикуйте и не порицайте. Перехвалить. Ребенка. Нельзя. Можно только недохвалить, недолюбить. Чем больше вы отдадите любви, тем больше он сам будет отдавать другим! А любое ограничение, порицание, наказание лишь подавляет самооценку, свободу самовыражения, уверенность. Растят раба. Поэтому, чтобы победить остатки авторитарной культуры, мы должны правильно воспитать новое поколение — не просто непоротое, но и ничем не униженное и не ограниченное — запретами, дисциплиной, сравнениями с другими, требованиями соответствовать общественным стереотипам и шаблонам. Только похвала, поддержка, достоинство и обращение к внутреннему чувству совести!

Элли снова хотела бы согласиться, но снова вызывала сомнение практика. И Влад, сын профессора — образец высокомерного хама, определенно не знавший недостатка в похвалах и поощрениях «ребенок», да и она сама всего несколько лет назад была далеко не ангелом, и лекции от старших игнорировала просто из принципа, а иногда и делала назло. Просто так, без каких-либо причин. Не хватало похвалы? Или все-таки наоборот? Кто знает… Нет, что-то в теории профессора определенно хромало. — Но, если позволите, — продолжал тем временем Томашевский. — Я бы хотел обсудить сегодня еще одну тему. — Ребята, я на этот раз обращаюсь к Элли, Антуану, Алексу, Давиду. Я хочу спросить у вас — почему вы выбрали стезю Ордена? Наш мир достаточно стабилен, крепок… Я, безусловно, понимаю, что кто-то должен поддерживать порядок, но все же избрать для себя путь, связанный с насилием… Вы уверены, что вами не движет только лишь месть — при всем моем к вам сочувствии, — или, того хуже, стремление к власти, к силе?

Элли снова почувствовала, как что-то отдаляет, отталкивает ее от профессора. «Он не поймет» — осознала она внезапно, — «сколько ему ни говори, он не почувствует и не поймет, не ощутит того же, что чувствую я. Что это просто ПРАВИЛЬНО, и по-другому — никак». Ей не хотелось спорить (Элли вообще терпеть не могла споров), и ей повезло — профессор адресовал вопрос Антуану.

— Антуан, друг мой. Просто поверьте мне, моему многолетнему опыту педагога — вы человек явно предназначенный для мирных профессий. Вы могли бы стать выдающимся ученым, историком, знатоком своего дела. Я знаю вашу дотошность в делах. Вы ведь человек неторопливый, основательный. Вы уверены, что это ваше дело — такое опасное, связанное с насилием? Поверьте, чувство вины или мести — не лучшее руководство в выборе профессии.

Антуан сделал движение бровями вверх-вниз и поправил указательным пальцем очки. Элли поневоле улыбнулась — это был его жест с самого детства, и жест этот делал его похожим на ученого кота, или, может быть, филина — однако при всем при это было серьезно, это означало начало тихого, но решительного сопротивления. Дядя Генри говорил, что этот жест Антуан унаследовал у своего отца — и снова сердце кольнуло жалостью. — Профессор, а что если я скажу, что не хочу быть ученым? Что мне неинтересно сидеть в пыли библиотек, что я не верю в теорию общественного блага, участия и малых дел? Что я не верю сенаторам и политикам и что я не вижу ровно ни одного интересного занятия — кроме службы в Ордене? Где, как не там, я могу увидеть, своими глазами, а не по книжкам — каков мир на самом деле? — Поверьте, книжки не врут — это наука, и каждый факт в любом учебнике перепроверен многократно… — Не знаю, — упрямо мотнул головой Антуан. Сейчас он был похож на глыбу, несдвигаемую и непреклонную, — но я могу сказать наверняка, что просто не хочу больше книг. Я не верю в безопасность, я не верю в то, что время Тьмы ушло навсегда. — Но, Антуан, оно ведь действительно ушло! С тех пор, как Возрождение выстроило новый мир на обломках старого, мы не вели крупных войн, а за последние полвека, даже чуть больше, не вели войн вообще! Человечество извлекло главный урок из Войны! Темная магия уходит из мира, и статистика подтверждает ежегодное снижение преступлений… — И ежегодный рост самоубийств, — упрямо возразил Антуан. — Вы смешиваете в корне разные проблемы! Преступность и темная магия побеждаются — пусть пока не до конца, но я уверен, в этом веке Орден станет просто излишеством. И я скажу так — все институты власти, где организованно учат насилию — это наши настоящие враги. Много, неисчислимо много раз они, под предлогом защиты народа, брали власть и устраивали тиранию, такую, что гибло людей куда больше, чем от рук тех, от кого они якобы защищали…

Элли не выдержала. — То есть, надо просто уплатить небольшую жертву в виде отдельных людей, которые погибнут от действий преступников, раз это поможет сохранить общественный строй от возможности тирании? Что ж, — ее голос зазвенел, — я свою уплатила. Антуан тоже. А вы?

Профессор Томашевский слегка побледнел. — При всем уважении, — начал он мягко, но с затаенным, как показалось Элли, раздражением, — я очень, очень сильно скорблю о вашей потере. Но мы все же ведем дискуссию, и я не могу говорить против объективности. А она свидетельствует, весьма упрямо, что подобные вашему случаи — это дикая, невероятная, жестокая случайность. Мы не можем предотвратить все на свете — по крайней мере, пока. А вы, как ни прискорбно, все-таки стараетесь привести пример к крайности, преувеличить факты… — То есть, родители Элли и Антуана были всего лишь «слегка убиты»? — заговорил вдруг Алекс, — и Элли очень редко приходилось видеть его таким — с раздувающимися ноздрями, сверкающими глазами. — И на самом деле, все не так страшно, и в среднем — они живы, ведь это такая редкость?

Кошачьи глаза Лорейн на мгновение впились в лицо Алекса — с удивлением, и тонкие брови на секунду приподнялись. Впрочем, мадам Томашевская тут же посмотрела на мужа, положив ему на плечо руку. Тот же рассердился: — Это просто невежливо! Вы играете словами, оскорбляя друзей… — Мне было обидно не то, что сказал Алекс, — твердо и тихо сказал Антуан, — мне было обидно слышать про то, что дело, которому служили мои родители, оказывается, обитель тиранов, а их смерть — всего лишь досадное недоразумение.

Профессор, кажется, растерялся, ища слова, но Антуан продолжал: — Профессор Кей — ветеран Войны. Он видел все это своими глазами, и считает, что зло не может быть уничтожено до конца… — Профессор Кей испытывает послевоенный синдром. Понимаете, он рос без родителей, в годы войны — у него не было чувства защищенности, а это делает человека слабым, заставляет видеть везде опасность… — Слабым? — вдруг подал голос Давид, — да в этом Университете только Грандмейстер сильнее его! И опасность он видел лицом к лицу, сражался! — Я говорю о слабости в другом плане, психологическом! А насчет опасности — да, она была, но именно эта незащищенность не дает ему ощутить связь с миром, заставляет вечно видеть призраки прошлого, которые давно уже ушли — но он не может примириться и… — Вас ведь там не было, профессор, — вдруг сказал Этьен, — вдруг он знает что-то… — Мне не обязательно там быть! Наука задокументировала… — Кстати, о документах, — Антуан заговорил быстрее, что значило, что он уже вошел в раж, — у нас ведь есть свидетели, Великие маги! Что говорят они? Почему вы на истории не говорите нам о тех временах, которые были ДО войны? Что было в годы до нашей эры, до открытия магии? — Там были бесконечные войны и дикость, — решительно возразил профессор, — мы пришли к новому миру, и все необходимые данные об эволюции, физике и устройстве мира у вас есть. Вы знаете, как сменялись технологические уклады, общественные формации, как постепенно и неохотно уходила дикость и авторитарная культура в пользу общечеловеческой морали и этики. Остальное же, поверьте, просто хроника преступлений против человечности. — А что насчет Века Героев? — запальчиво спросил Антуан, — что насчет эпохи, когда было создано наше Королевство, когда мир изменился, как говорят, до неузнаваемости? Почему мы ничего или почти ничего не знаем о Героях, о великих королях и королевах древности?

Януш Томашевский, кажется, не на шутку рассердился, но держал себя в руках.

— Дело в том, что в этих легендах не больше правды, чем в детских сказках! — ответил он мягко. Это все на самом деле личности из разных эпох! Все это происходило постепенно, а не разом. Доказательством этому служит хотя бы тот простой факт, что Великие маги рождаются в лучшем случае раз в столетие. Как, по-вашему, мог появиться разом целый десяток или сколько там этих персонажей насчитывается? Все это события разных времен, которые преувеличили в несколько раз и смешали вместе, породив легенду — кстати, очень вредную, об эпохе героики. И кто мне скажет, почему героика так вредна?

— Заставляет людей не думать о несбыточном? — задумчиво спросил Этьен. Эвелин протянула руку и дождалась кивка профессора. — Потому что, — начала она на одном дыхании, — героизация отдельных личностей, во-первых, унижает достоинство тех, кто не находит в себе добродетелей, которые приписывают так называемым Героям. Во-вторых, она приводит к ложным концепциям, будто можно революциями и насилием изменить что-то к лучшему. В-третьих, она продвигает идею, что одни люди лучше других, что всем можно и нужно навязать одинаковые рамки и примеры. И, наконец, потому что эпос порождает фашизм, пренебрежение к человеку и важности отдельной личности!

— Именно! — сказал профессор, подняв палец, — вы очень точно все изложили. Запомните, ребята, соблазн героизма, выдающихся личностей — это лишь маска, предлог, под которым совесть и важность и ценность личности, индивидуальности подменяется поклонением силе, это путь к рабству и тирании, требующих от людей класть все силы и жизнь на алтарь. Эмоции — излишние, преувеличенные, вытесняют этику — а это прямой путь к тому, что диктатуры позапрошлого века назвали фашизмом. Вот что я еще добавлю. Опасайтесь лишних эмоций и тех, кто пытается к ним апеллировать! Для нас превыше всего должна быть мораль и совесть. Элли была согласна почти с каждым словом — действительно, жить в тени кого-то великого, если тебя постоянно укоряют в том, что ты зауряден и обычен — унизительно, но что-то опять не давало покоя. Правда ли, что героика ко всему этому ведет? Действительно ли величие одного — унижает всех окружающих? Ей не давала покоя мысль о том, что ее родители — в каком-то смысле тоже герои; а может, всплывающий в голове образ Грандмейстера, которого Элли легко могла представить скачущим впереди войска на ослепительно белом скакуне — и когда впереди такой, как он, ей было бы, наверное, ни капли не страшно идти в бой, даже когда врагов в десять раз больше, чем друзей. А, может, и в сто раз. Элли вновь прогнала неправильные мысли из головы, а в это время вновь заговорила Диана: — А я считаю, что этих Великих надо казнить в детстве. Они ведь сразу выявляются? Ведь все наши беды — от них. Это они могут по прихоти развязать войну. Но хуже всего то, что они считают себя лучше всех от рождения, и этим унижают других! Я бы вообще запретила талантливым учиться, потому что они травят людям жизнь! Или пусть не поднимают глаз и во всем всем уступают, или пусть их вообще не будет, потому что сам факт их существования — уже унижение для тех, кто обделен талантами, так что для равенства…

На этот раз Элли не выдержала. — Слушай, а тебе не кажется, что ты слегка не в себе? — спросила она тихо и свирепо, — тебе не кажется, что ты бесишься с жиру? Ой, меня обозвали дурой, какое горе! — изобразила она плаксивый голосок. — Ой, кто-то на меня косо посмотрел, теперь незачем жить! — Диана багровела, но Элли было плевать. — Ты наверняка каждый вечер плачешься мамочке о том, какие все вокруг сволочи, перебираешь каждую ерундовую обиду, и тебе даже в голову не приходит, что ты просто имеешь возможность с ней болтать! — крикнула Элли, вскочив на ноги и подходя ближе, — а я, например, все что угодно отдала бы, чтобы хоть раз в жизни поговорить с отцом или матерью — у меня их просто убили! Да если бы у меня были только твои жалкие проблемы, я бы…

Диана с воплем кинулась на нее, очевидно, намереваясь поцарапать, и Элли отбросила ее телекинезом — не слишком сильно, только чтобы защититься.

Диана, кажется, потеряла контроль над собой — одновременно крича, плача и выкрикивая ругательства. Профессор с женой взяли ее под руки и увели в комнату.

Элли уже стало стыдно за свою вспышку, но все же, говоря объективно, она была права. — Сейчас будет принуждение к миру или разойдемся? — осведомился Алекс, стараясь задать беседе бодро-непринужденный тон — не очень успешно. — Я, конечно, понимаю, что она защищает достоинство, это правильно, — сказал Давид задумчиво, запрокинув голову и почесав затылок, — но я бы сказал, что лучше переключиться и съездить в клуб, если настроение — никакое. Кто «за»? — Я, — устало выдохнула Элли. Остальные, кроме Чарльза, Петера и Эвелин, дружно поддержали идею. Они дождались возвращения профессора, тот укоризненно посмотрел на Элли и огорчился, что ребята не хотят разобрать произошедшее прямо сейчас. Кто-то пробормотал за всех, что в следующий раз все непременно будет обсуждено, и ребята заторопились к выходу. Элли была в числе первых — разговоров для нее было на сегодня более чем достаточно.

***

Портал в Главном зале, связывающий Университет с Центральным Порталом Парижа, представлял собой широкий круг, расписанный магическими символами, а в центре его светился темно-голубой кристалл. По окружности располагались круги меньшего радиуса, повторяющие фракталом главный круг, перед каждым из них стоял терминал. В такой поздний час многие расходились по домам — естественно, кроме тех, кто жил в общежитиях Университета. Элли вошла в круг, приложила маленькую печать на ладони к терминалу и нажала на всплывшую на терминале строчку «ЦПП». Вообще, ей нравилось ощущение телепортации — словно тебя сжимает в бесконечно тонкую и длинную линию, на какое-то мгновение исчезают и мысли, и восприятие — и затем ты, как пружина, резко разжимаешься и как будто выскакиваешь из-под земли — где-то уже в совершенно другом месте. Конечно, чем дальше телепортируешься, тем больше энергии затрачиваешь — этому еще в школе учат. Они уже сейчас способны мгновенно преодолеть расстояние метров в десять-двадцать, что очень полезно в бою, однако, если бы Элли вздумалось такими вот прыжками добраться, скажем, из Парижа в Версаль, она бы свалилась без сил прежде, чем преодолела бы и четверть пути. Кей, конечно, мог телепортироваться куда-нибудь даже за пределы Франции — скажем, в Берлин — но после этого, как он сам сказал, мог бы пошевелить разве что языком. Возможно, Великие маги смогли бы, после длительной подготовки, телепортировать себя и с континента на континент, а то и создать портал, но есть ли резон так утруждаться, когда существует отлаженная система порталов, которые питаются от кристаллов, проводящих течения магического поля планеты? Как рассказывали на курсе пространственной магии, структура магического поля Земли представляет собой нечто вроде фрактала в форме паутины, мембран или сот — маленькие линии пронизывают каждую комнату, объединяясь в концентрический рисунок — и вдоль этих силовых линий маги и совершают скачки. Однако, каждая паутина-комната или дом является, в свою очередь, фрагментом линии для более крупной паутины-города — и здесь уже работают внутригородские порталы. Следующие ступени — линии между городами, странами, и наконец — континентами, самые огромные, протягивающиеся вдоль меридиан силовые потоки, слишком широкие и глубокие, чтобы ими мог оперировать даже сильнейший волшебник. По крайней мере, в одиночку — гигантские арки были построены на каждом континенте, и громадные порталы соединяли все места планеты, которые были обжиты цивилизованным человечеством. Питались они от магических кристаллов — одним из очень немногих видов неживой материи, которая обладала способностью аккумулировать и проводить магическую энергию.

Сами же маги, как самые совершенные живые существа, представляют собой живые батареи, способные как аккумулировать энергию в себе, так и манипулировать ей, придавать форму, направлять в цель — и тем самым творить заклинания. Что интересно, объемы этих «батарей», величина энергии, которую маг может в себя вместить и которой способен единовременно оперировать — показатель врожденный и неодинаковый у разных людей. Маги поделены по этому принципу на семь ступеней, или рангов — от нулевых до Великих. Каждый следующий ранг превосходит предыдущий примерно в пять раз (то есть один Грандмейстер равен ста двадцати пяти им, магам третьего уровня, или двадцати пяти профессорам Кеям — по чистой силе, но, как показывают тренировки, сила зачастую значит куда меньше, чем искусность и мастерство), и соответственно реже встречается — за исключением нулевого, то есть таких людей, которые вовсе неспособны к магии. Их численность колеблется между десятью и двенадцатью процентами населения планеты, остальные пятьдесят — рождались с первым рангом, еще тридцать — со вторым, носителей третьего ранга — порядка десяти процентов, четвертого — счет шел на десятки тысяч по миру, пятого — на сотни, а Великих магов едва ли насчитывалось больше двух — двух с половиной десятков.

Все это им рассказал единственный Великий маг, которого Элли доводилось видеть, еще в самый первый год обучения, хотя он добавил мало нового к тому, что рассказывают еще в начальной школе — разве что сумел донести это просто и понятно.

Что касается порталов, они, конечно, были не единственным способом перемещения. Куда большим спросом пользовались летательные диски — их можно держать в рюкзаке за спиной — а также различной формы и дизайна скоростные платформы для одного или нескольких лиц. Встречались и диковинные изделия вроде ковров-самолетов — скорее причуда Великих, чем транспорт. Существуют также магические животные — обычно кони-скакуны, выведенные особым образом и зачарованные так, чтобы бежать со скоростью ветра. Живая материя очень хорошо пропускает магическую энергию, так что конями (и более редкими видами порой тоже) пользуются тоже нередко — хотя в Королевстве набирают силу голоса сторонников запрета «эксплуатации» братьев наших меньших. Впрочем, в чем именно эксплуатация, если они от этого не болеют и не умирают раньше срока, Элли было непонятно.

Зал Центрального Портала был грандиозен — сразу видно, что его строили задолго до Войны — так же, как и Университет, и Королевский Замок, — уходящий ввысь купол потолка, своды, колонны, люстры, статуи магических существ — единорогов, грифонов, фениксов, и почему-то горгулий, хотя их относят к темным существам. В центре располагался портал, соединяющий Королевство с разными странами, а вдоль стен — круги поменьше, отвечающие за различные направления внутри Королевства. Внутри одного из кругов находился еще более маленький круг — из него-то и выходили студенты Университета.

Вечерний воздух встретил их теплым объятием, запахи столицы наполнили ноздри. Светились вывески ресторанов и клубов, но «Роза Мира» стояла особняком — это место считалось культовым для всех студентов Университета, и ни один день первокурсника за последние двести лет не проходил в каком-либо другом заведении. Светящиеся в воздухе шары освещали улицы, в воздухе мчались диски в форме гондол, драконов, левиафанов, грифонов — каждый старался удивить окружающих цветом и формой — некоторые оригиналы выбирали даже форму летучих рыб. Были и степенные любители самых стандартных круглых дисков, неспешно рассекающие воздух, смотрящие вперед спокойно и деловито, как и подобает жителям первой столицы мира. Студенты подошли к стоянке, где находились свободные летательные диски — им досталась объемистая черепаха. Забравшись в «панцирь», они расплатились, поочередно приложив метки к табло возле «головы» черепахи, и заняли кресла.

Чем пленительны улицы Парижа — они переплетаются так, словно хранят в себе все эпохи древнего города, построенного, как говорят, за два тысячелетия до нашей эры, то есть три тысячи лет назад! Трудно поверить, что если не все, то так многое в этом городе было создано без помощи магии — руками и примитивной техникой. В это сложно было поверить, но предок человека, говорят, вообще обходился руками, палкой и камнем.

Что до улиц, то сворачивая на одну улицу, Элли видела выложенную камнями мостовую, с уютными приземистыми домиками — казалось, словно она тайком пробирается в чужой сад; другая была, напротив, идеально гладкой и широкой, блестящей хромом и многоцветными вывесками; третья — иметь явные черты помпезного стиля одной из древних эпох — кажется, она звалась Веком Приключений — о ней, как и о других временах, предшествовавших Войне, им почти не рассказывали — тем немногим знаниям, что у нее были, Элли была обязана любопытству Антуана.

А вот несколько главных улиц явно несли в себе отпечаток чего-то поистине грандиозного, одновременно пугающего, радостного и величественного. Высокие дома, черные шпили, зубчатые стены, устремленные, словно пики, к небесам, будто стремящиеся их пронзить — и величественный Нотр-Дам, разительно не похожий на Храм Всех Религий, что расположился на Площади Мира.

Последний имел округлую форму, словно обнимал посетителя стенами, как заботливыми руками великана; и мягкий белый, с оттенком ближе к бежевому, цвет. Нотр-Дам был великаном строгим и грозным, устремленным в небеса и словно отказывающимся идти на уступки и мириться, нарочито заостренный и предпочитающий голодать в отсутствие посетителей — католическая община Парижа была совсем невелика. Что-то в этой гордости импонировало Элли, хоть она никогда и не задумывалась всерьез о вере — просто, скорее всего, она и сама поступила бы так, окажись она перед выбором между одиночеством и принципами.

Нотр-Дам остался позади, а с ним и мысли о старине; еще семь минут и черепаха остановилась. Когда все вышли, она двинулась обратно, на стоянку — ждать новых гостей, что бывает чаще — туристов, решивших посетить столицу Королевства Европейского. Бар «Роза Мира» был вычурным двухэтажным зданием, завинчивающимся спиралью, подобно морской ракушке — и на вершине цвела огромная голубая роза — говорят, самая что ни на есть живая. Впрочем, сам бар уходил под землю, где желающих отдохнуть встречали все возможные виды развлечений. Сегодня, правда, ни о какой экзотике они и не думали — весь план мероприятия включал в себя лишь ужин и танцы.

Полумрак ослеплял, если заходишь днем, однако вечером разница в глаза не бросалась. Дизайн был уникален тем, что менялся в соответствии с общим настроением посетителей — уникальная особенность этого места и изобретение основателя клуба, легенды в мире моды и красоты, Рене Дюпри.

Старик, к слову, был до сих пор жив и, говорят, не упускал ни одно из удовольствий жизни — да и выглядел более чем неплохо для своих почти трехсот лет.

Вообще, продолжительность жизни была, как и прочие особенности магов, связана с врожденной силой — все люди старели, но чем сильнее был маг, тем длиннее был для него этот цикл. Если волшебники первого ранга старели около ста и доживали в среднем до ста пятидесяти, то второй ранг позволял спокойно дотягивать до двухсот и даже до двухсот пятидесяти, третий — до четырехсот, четвертый — как утверждалось, свыше пятисот, а сколько жили те, кто сильнее, точно неизвестно — говорят, что были те, кому свыше семисот лет, хотя все это неизвестно в точности. Никто не знает, сколько на самом деле лет тому же Грандмейстеру и какие эпохи он помнит: от него самого кроме шуток ничего не дождешься.…Поскольку общее настроение на этот раз было усталым, но с надеждой на веселье, стены расцветились довольно спокойными тонами, диваны приняли в мягкие объятия, а музыка началась неспешно и игриво — с тем, чтобы взорваться бешеным ритмом в момент, когда о ней все забудут.

Голем-официант подлетел тут же, едва все расселись по местам. Элли решила ограничиться простым салатом и коктейлем, остальные, за исключением Антуана (тот не обошелся без стейка), тоже заказали не слишком много.

Элли приложила ладонь к терминалу в центре столика, и о формальностях можно было забыть. Вообще, удобная вещь эта печать — она является универсальным кодом доступа ко всей личной информации, служит для закрепления документов и выполнения любых банковских операций, удостоверения личности — копии этой татуировки находились в общей информационной базе, а также в банках, и были связаны заклинанием, через которое и управлялся личный счет клиента. Те же чудаки, кто не хотел «носить на себе метку», оставляли ее на карточке, которую держали при себе — раз уж не боялись потерять. Разговор начался с того, что Алекс, откинувшись в кресле и отпив коктейля, заметил: — А все-таки у этой Дианы не все дома, как мне кажется. Элли, ты ведь с ней раньше общалась? Она всегда была такой странной? — В принципе, раньше я такого… — начала было Элли, но ее перебил Давид: — А по-моему, она просто жертва и все, — сказал он, уперев локти в стол и наклонившись вперед. Он улыбался, но лишь чуть-чуть, краем губ, и взгляд его был серьезен, — видимо, ее довели, и, значит, виноваты те, кто это делал, и те, кто недоглядел. Вот и Этьен, — прости, ничего что мы о тебе так говорим? (Этьен кивнул) — и он пережил подобное и чуть было не… Скажи, как ты думаешь, кто виноват?

Тот задумался на несколько секунд, опустив голову, и наконец заговорил: — Раньше я винил всех. И людей, и себя, и весь мир. Потом пришел к мысли, что во всем этом просто нет смысла, нет причины в очередной раз просыпаться и… принял решение. Теперь я смотрю на все несколько иначе. Я ведь сам могу выбирать, чем мне жить — прошлым или будущим. Я жил прошлым, а теперь хочу попробовать что-то другое. Давид вытянулся и дружески хлопнул Этьена по плечу. — Теперь ты с нами, если что. Пусть кто-то только попробует взяться за старое, только скажи. Алекс, сидевший рядом с Этьеном, тронул его за рукав: — Слушай, ты реально не обижаешься? Я правда виноват, так что если… — Да, правда не обижаюсь! — остановил его Этьен, — ты ведь не стал бы надо мной смеяться, если бы знал… — Ну конечно! — Тогда и говорить не о чем! Давайте лучше о чем-нибудь другом. Как вам профессор Кей, вы ведь тренируетесь с ним? Остальные его как-то побаиваются. — По мне, так он просто класс, — сказал Алекс фанатично. — Да, мастер, — поддержал его Давид, и все принялись наперебой рассказывать самые забавные случаи из их тренировок, о самом первом занятии, о том, как Кей сначала швырял их по углам и какой безнадежной казалась сама идея того, что в принципе возможно сражаться с магом, настолько их превосходящим — и, тем не менее, уверенность крепла, и неверие сменилось отчаянным азартом и наслаждением. Элли краем уха уловила, что музыка сменилась на быстрый африканский ритм, а освещение засверкало оранжевым, зеленым и красным. Жажда движения и скорости наполнила Элли, и она крикнула: — Хватит занудства, пора танцева-ать!

Все с готовностью выскочили на танцпол, вытащив за руки слабо сопротивляющихся Антуана и Этьена. Музыка раскачивалась подобно маятнику, и наконец взорвалась — а с ней и Элли. Танец — это чистое ощущение жизни, чистый ее вкус, сила движения и жизни, когда нет мыслей, когда ты живешь каждой клеточкой, а твое тело сливается с потоком окружающего мира, когда наполняет бешеная энергия и все, что нужно — только успевать за ней, а то подхватит и унесет, как девятый вал. Элли танцевала для него, Давида, и он не уступал ей в скорости. Они двигались несинхронно, но при этом на одной волне — она не теряла его глаз, улыбки, его небольших, но очевидно сильных рук, — и желание заполняло ее целиком, требуя выхода, требуя близости… Она двигалась все быстрее, но каждый раз, когда они сближались, делала шаг назад — и он ее преследовал, а она отступала. Шаг навстречу будет, будет… сегодня — поняла она совершенно неожиданно, и тут танец кончился, музыка затихла, зал наполнился звуками и медленными движениями людей — остановился диск и сошли на землю, став пешеходами.

Все вернулись за столик, выпили освежающего безалкогольного лимонада — напиваться, пожалуй, рановато, так можно и самое интересное пропустить.

Какой-то общей темы уже не было, разговор распался на короткие обмены случайными репликами. Вскоре начался медленный танец, и Элли, поддавшись внезапному порыву, пригласила Этьена (очевидно, он никогда не танцевал раньше с девушкой — надо же ему когда-то начинать?). Она ощутила спиной недовольный и азартный взгляд Давида и мысленно показала ему язык. Ничего, пусть знает, что несмотря на все чувства, она не станет его собственностью.

Этьен, конечно, отнекивался, но не слушать же его? Элли скомандовала, и парень положил руки ей на плечи (слабо, волнуется).

— Держи крепче, я не бумажная, — засмеялась Элли и повела танец.

— Не танцевал раньше? — спросила она мягко. — Спрашиваешь? — прошептал он. — Смотри, я тебя немного научу, а там и стесняться перестанешь, пригласишь, кого захочешь, хоть Эмму Брюйе. Шучу, она стерва, с такими лучше не связываться. Только меня не выбирай, я занята! — А жаль! Ой, я пошутил, извини… — кажется, он решил, что она может обидеться. Нет, ну какой все же милый… — Вообще-то было приятно, так что не за что извиняться.

— Знаешь, давно хотел на самом деле завести девушку… Ты… не будешь против, если что, подсказать, ну… как подойти, что сказать, а то я… — Ну конечно! Кто не любит помочь хорошему человеку с личной жизнью, — рассмеялась Элли. — Вообще, я так рад, что вы меня приняли, и… понимаешь, раньше не с кем было даже поговорить. Вот как сегодня, про Войну. Я сам как-то думал, но казалось, что не с кем. Ведь на самом деле очень интересно было, почему все это на самом деле, как… Не понимаю, почему я раньше не ходил ни на какие встречи, вечеринки, ведь ничего страшного, и собеседники есть, с кем мыслями поделиться… — Конечно! Мы всегда рады, а о войне всегда можно пообщаться с Антуаном, он у нас историк, может об этом сколько угодно говорить, давно этим интересовался, со школы еще. Правда, подойди к нему! — Он… он такой серьезный, не будет против? — Антуан? Нет, ты что, я его с самого детства знаю, мы вместе росли. Он добряк! Вообще, он сам стеснительный, поэтому и кажется закрытым.

Дальше они танцевали молча — Элли показывала Этьену движения, улыбалась — конечно, он был неуклюж и наступал ей на ноги, но пусть почувствует себя уверенным — так приятно, когда человек в хорошем настроении. Танец закончился, и Элли улыбнулась Давиду, скрестившему руки на груди с неисчезающей улыбкой, полной готовности к вызову.

Да, все-таки в Давиде было то, чего не было ни в ком другом. С Антуаном они с Элли слишком непохожи, слишком различны. И Шар подтвердил — она огонь, он — вода. У Элли раньше были отношения, пара случайных и недолгих, один раз — почти полтора года… Вспоминать не хочется. Вот чего не хватало с Антуаном — он был слишком тихим, даже замкнутым, да и она сама, в общем-то, тоже. Нет, с людьми-то всегда сходилась легко, но чтобы начать что-то новое, куда-то пойти — всегда нужен кто-то активный, полный идей. Она иногда думала, что она нашла своего человека, но каждый раз ошибалась. Странно это — доверяешь человеку, а потом оказывается, что ты одна не знала, что тебя за спиной предают. Давид же с самого начала был не таким, как все, кого она знала, это как-то чувствовалось в каждом его движении, в том, как легко и в то же время глубоко он смотрел на мир, как пел ей песни на той, первой встрече, когда ее притащил Алекс, первого сентября, как светились его глаза, как открыто он смотрел вперед, в будущее…

Он как-то сразу обратил на нее внимание, и… Сложно было понять, что он такое. Бесшабашность, бесконечная открытость, своенравность — это было видно сразу. Любовь к риску — тоже. И еще что-то, очень свободное и непринужденное. Если уж он окажется не тем человеком, который для нее создан — тогда кто? Кто еще поет так самозабвенно, кто еще так улыбается и так искренне готов помочь, так умеет развеселить — вроде бы и шутки у него простые, но… Нет, она не влюбилась с первого взгляда, но интерес, симпатия — это да, всегда в первый момент, либо уж есть, либо нет. Музыка ускорилась, и Элли отключила мысли — иногда все эти раздумья жутко утомляют, и лучше всего отдаться течению момента.

Дальше был смех, танцы все вокруг плыло и двигалось в такт музыке. Давид был все ближе, и его голос, легкий басок, словно ласкал ее — тело покрывалось гусиной кожей, хотелось впиться в его губы… Не сейчас, еще рано. Пусть Антуан сначала уйдет, незачем ему это видеть. Ну же, ну же! Элли бросила на Алекса умоляющий взгляд, и тот мгновенно все понял: подсел к Антуану и Этьену, сказал им несколько слов — и все втроем буквально через минуту прошли к выходу. Еще через пару минут Алекс вернулся, и подняв над собой коктейль, прокричал: — А теперь настоящая вечеринка!

… И вечеринка была. Они покинули свой небольшой зал и вышли в общий — там была уйма народа, и Алекс мгновенно познакомился с двумя девушками. Давид, дождавшись медленного танца, пригласил Элли, и они отплыли в страну грез, тихой музыки, плавных движений. Он вел ее куда-то к стене, и она не сопротивлялась.…Вечер продолжился в особняке Алекса, сына одного из не самых последних промышленников Королевства. Девушки, Анна и Мэри, с которыми познакомился Алекс, не смогли сдержать удивленно-восторженного вздоха при виде шикарного особняка, остальным было не в новинку — Алекс человек гостеприимный. Дальнейшее слилось в памяти воедино: песни, шампанское, почти обнаженные танцы на столе, брызги искр от ручных фейерверков, какие-то конкурсы… Мягкая кровать, горячее тело, сильные руки… Все было просто замечательно.

Глава 3. Вечный спор

Антуан

Я специально пришел за пятнадцать минут до начала дебатов — мысли пригибали к земле, словно в животе лежала груда камней. Конечно, нетрудно было догадаться, что Элли и Давид теперь окончательно вместе. Она, с ее добротой, чуткостью, старается не попадаться мне на глаза, но нельзя не слышать сплетни, а за целую неделю не увидеть, как они целуются — так целуются люди, которые уже спят вместе, это очевидно.

На удивление, даже не было так мучительно, как я ожидал. По большому счету, я извел себя ожиданием неизбежного до такой степени, что даже ощущаю теперь какое-то облегчение. Странно, но действительно так — я представлял себе Его, Соперника, совершенно разным — и молчаливым, и веселым, и юным гением, и придурковатым шутником, и закрытым ото всех одиночкой, и лидером, объектом всеобщего поклонения… Впрочем, годы шли, и я даже слегка успокоился. После того, Себастьяна, который ее обманул… Я хотел набить ему морду, но не хватило решимости. Должно быть, она меня за это если не презирает, то обижается — как минимум. А потом, в Университете, год за годом все было спокойно — и все же я ждал, ждал неизбежного.

И вот, оно случилось, причем по тому сценарию, по какому я и предполагал — новичок, дерзкий покоритель, завоеватель из-за моря. И что интересно, даже это — не метафора. Шестое чувство, тянущий камень где-то в области кишечника, подсказал мне, что худшее случилось, в тот же момент, когда я только его увидел. Сложно сказать, что именно — то ли нагловатая улыбочка человека, который прекрасно осознает, что мир принадлежит ему, то ли этот прожигающий, прямой, даже жесткий, взгляд, то ли что-то еще — как непринужденно он общался с парнями, как смотрели на него девушки — словом, я понял, что конца осталось ждать недолго. Конечно, он оказался на Игнисе — яркой вспышкой, полной искр и пламени. «Он — искра, она — костер» — подумал я тогда как-то отстраненно и обреченно. Видимо, многое, если не все, действительно предопределено свыше — вот только что оно там, свыше? Все считают, что ничего, а как думаю я? Я, если честно, понятия не имею. Мне вообще трудно об этом думать, но не думать, наверное, еще труднее, еще тяжелее, беспросветнее.

Впрочем, не я ли виноват? Я пассивно ждал, что произойдет, и с каким-то жутким, обреченным удовлетворением смертника подмечал один признак за другим. Должно быть, если бы мне рубили голову, я бы также гордился проницательностью и догадливостью — точат топор, несут бревно… И где только я читал о таких казнях? Уже не помню, да и неважно. Я смотрел на нее, не отрываясь (вместо того, чтобы хоть что-то предпринять), а она действительно кидала на новичка взгляды. А потом он взял и подошел к ней. Я не знаю, злой ли это Рок, или дурацкая шутка случайных чисел, но из всех красивых девушек нашего курса он подошел именно к Элли. Словно их вело безошибочное ощущение моего страха, что это случится, словно мой ужас оставлял им какой-то маячок, ориентир — и вот, оно случилось. Разговор, за ним другой, шутки, смех… Потом и совместная игра — естественно, он еще и спортсмен… Дальше — посиделки в компании, и вот, после той тренировки у Кея и той дикой беседы у профессора Томашевского, как я понял, все и случилось.

Нет, не сказать, что я не мог дышать, я даже не плакал, что уж там, да и хоть не так много, как всегда, но ел… И все же любая целующаяся парочка, любая мысль о ней, любой обрывок мысли, что напоминал о них, о том, что он к ней прикасается, что она, Элли, его любит, любит, любит — это жгло так невыносимо, так тошно, словно я выпил зелья медленной смерти, и, по правде — хотелось.

А ведь, если подумать, я лишил себя даже тени возможности, призрачного самообмана куда раньше — когда мы только окончили школу.

Мы оба воспитывались у дяди Генри. Тогда мы были очень дружны, но иногда, бывало, и ссорились. Вроде бы обычные детские ссоры — но что-то было в них серьезное, что-то такое… нет, не могу объяснить. Словом, мы принадлежали разным мирам, и вся мощь предопределения наносила, тогда еще в десятую часть силы, удары тарана, сокрушающие тонкую стену желания двух юных существ находиться рядом и быть друзьями. Словно периодические напоминания, что мы — из враждебных друг другу миров, что любая дружба — лишь на время.

Впрочем, была и причина вполне тривиальная. Элли — внучатая племянница дяди Генри, я — лишь сын его подчиненных, сослуживцев. И все же я надеялся на какую-то часть завещания. О нет, нет, нет, я ни минуты не думал о деньгах, все же страховка от родителей, полученная за их гибель, была моей, а о чем-то, кроме простого существования и, что греха таить, вкусной еды, я никогда и не думал. Нет, меня не интересовали деньги, но уважение? Как-то же тот факт, что я прожил под его крышей шестнадцать лет, был наравне с Элли почти внуком (родных внуков у дяди не было) — хотя бы это можно было как-то закрепить, чисто формально хотя бы показать, что я тоже — член семьи, а не приживала? Увы — Элли он отписал все состояние (не жалко), а мне — нет, не процент, а каких-то полтысячи, словно подачку надоевшему попрошайке, словно все эти годы она была любимым ребенком, а я — назойливой проблемой, помехой, которой наконец показали, каково отношение на самом деле. Что на самом деле обо мне думают — «ты здесь не родной, поэтому возьми монетку и пошел прочь». Все это копилось во мне, и я не сдержался — испортил им торжественный ужин в честь окончания нами школы. Сказал все как есть — и что мне плевать на деньги, и что они показали мне, что все эти годы я был для них лишь поганой помехой, которую не выбросили из дома только из страха, что скажут люди — вслед за чем опрокинул свою тарелку, плюнул под ноги и ушел, шваркнув дверью с такой силой, что что-то явно треснуло. Я знал, знал, что это не так, знал даже в тот момент, когда выкрикивал бешеным голосом все обвинения, нарочно выбирая самые едкие, жгучие, уничижительные слова в свой адрес — я понимал, что если и есть в том, что я говорю, доля правды, то куда меньшая, что уж наверняка меня любят и я для них точно не чужой — но я не мог остановиться. Наслаждение обидой, разрушением жизни и отношений вело меня. Я упивался тем, как сжигаю все мосты, как выпускаю наружу своих демонов, все то, что, как оказалось, зрело внутри, до последнего не оформляясь в слова. И я понимал, что не остановлюсь. Я знал, что сделал всем им больно, и, кажется, такого болезненного, мучительного удовольствия я никогда больше не испытывал.

Потом я просто снял дешевую квартиру на пару летних месяцев, сам зарегистрировался в Университете и прошел экзамены, а потом заселился в общежитие. Я сам избегал Элли всеми силами, хотя ничего не хотел сильнее, чем увидеть ее, поговорить, обнять… Но я измучился стыдом и обидой, не мог подойти — она нашла меня сама. Не кричала, не злилась, что удивило — просто просила объяснений. Я спокойно объяснил, как все было, что именно меня задело, и честно признался, что понятия не имею, что на меня нашло и привело в такое бешенство. Она, кажется, даже поняла меня. Я отказался возвращаться к дяде (демон удовлетворенно заурчал), решив, что поздно что-то исправлять, но с Элли отношения восстановил. Вот только той близости, что была раньше, уже не стало. Она была среди своих, я — среди своих, и барьер между нами стал вполне видимым и четким. И все же ничего не было лучше тех нечастых минут, когда мы допоздна сидели, откровенничали, когда она слушала мои философские потуги и спорила — или соглашалась. Эти моменты будут меня греть и дальше. Теперь у меня будет только прошлое.

Но я знаю: будущее для меня решено — скорее всего, я буду один, ведь я, как ни крути, жирный урод. Что ж, пускай — хотя бы есть шанс стать профессионалом своего дела. Для чего, ради чего — уже другой вопрос, но если сейчас думать еще и об этом, вообще жить расхочется.

***

Гранд-Холл был главной аудиторией Университета — здесь Грандмейстер читал лекции первокурсникам, здесь же происходили торжественные церемонии, встречи самых почетных гостей — и публичные дебаты. В своем самоуничижении, в упоении жалостью к себе я практически перестал видеть, что происходит вокруг — а между тем зал успел заполниться людьми, и вот вошли собственно спорщики, судьи и председатель. Последним был, конечно же, Грандмейстер. Спорили Януш Томашевский и, неожиданно, профессор Томас Беркли, тихий англичанин, чудак и философ, преподававший логику, полемику, общенаучный метод и философию. Собственно, Беркли не был в полном смысле преподавателем Университета, как другие — его курсы были факультативными, и появлялся он только когда набиралось достаточное число студентов — хотя бы десяток. Тогда он звал их в свой уютнейший кабинет, который, по правде, больше бы подходил старушке, чем старичку, и вел беседу неспешно — однако я по себе знал, что переспорить старого ритора практически невозможно. Предыстория же нынешнего противостояния, если верить слухам, проста — все началось с оброненного кем-то высказывания, и не прошло десяти минут, как была назначена философская дуэль.

Итак, Грандмейстер расположился за Высокой Трибуной, треугольником к нему стояли еще две трибуны, пониже, за которыми расположились дуэлянты. Томашевский явно нервничал — то посмотрит на часы, то промокнет лоб платком, то разгладит пышные бакенбарды — а зеленые глаза его светились азартом и тревогой. Беркли же, казалось, вообще не интересовался происходящим — скучающе перебирал какие-то волшебные свитки, копался в своем портфельчике, потом подошел к директору и что-то шепнул ему на ухо. Тот задумался, внимательно посмотрев на Беркли, и медленно кивнул. Старичок просеменил обратно и снова принялся копаться в портфеле — за все время так ни разу не взглянув на оппонента, хотя Томашевский то и дело бросал на него несколько сердитые взгляды.

Грандмейстер поднял руку, и наступила тишина. Я даже не понял, применил ли он магию, подавляющую звук, или же все просто повиновались его жесту — сам я, естественно все это время молчал и потому наверняка знать не мог.

— Друзья! — провозгласил директор отчасти торжественно, отчасти почему-то с грустью, — мы дискутируем в такой открытой форме, наверное, реже чем оно бы того стоило. Однако, никогда не поздно исправиться и начать делать то, для чего, собственно, и создавались университеты — сначала университеты больших дорог, где бродячие философы искали себе учеников, обходя город за городом, деревню за деревней (я посмотрел на дуэлянтов — Томашевский нахмурился, Беркли умиротворенно улыбнулся), проповедуя людям о науке и разуме. Тогда же родился и спор, вернее, возродился, забытый со времен Античности. До сих пор дискуссия была и остается средством — не забывайте об этом — защитить и найти истину, хотя чаще всего в ходе его находят не истину, по крайней мере, не ту, которую искали, а множество побочных, но оттого не менее любопытных находок. Чего стоит один только памятный спор между… впрочем, неважно (мне показалось, или он смутился?).

В ходе нашей дискуссии я хочу, чтобы все собравшиеся внимали ораторам так, как если бы решалась судьба как минимум всего нашего Королевства, но при этом я хочу, чтобы вы прежде усвоили одну мысль. Быть может, она покажется вам странной… — я поймал себя на мысли, что голос Грандмейстера, гулкий и звучный, наполняет комнату как диковинная мелодия, приковывает внимание и оставляет впечатление, что каждая реплика обращена именно к тебе, несет некий особый смысл, который непременно нужно разгадать.

— Я хочу, чтобы вы знали: наш мир не всегда был таким, каков он есть сейчас. Мы не были тем, что называется обществом Гармонии, до Войны, не прошли тысячелетний путь в неизменности. Человечество описало полный круг — во всех смыслах, и вернулось сегодня к тому, к чему однажды уже приходило. Я понимаю, что такой намек сам по себе вызывает вопросы, но прежде чем делать выводы — примите его во внимание. Засим я перестану отнимать ваше время своей болтовней. Профессор Беркли, вам бросили вызов — ваш выстрел первый. Задавайте вопрос. Мы начинаем! — Грандмейстер легонько ударил посохом об пол, и волна освежающего электричества окатила зал — я ощутил, как у меня встали дыбом волосы, и огляделся.

Весь зал спешно поправлял прически, а директор, кажется, посмеивался в кулак. Хохотал, каркающим, хотя и тонким, смехом, профессор Беркли, седая шевелюра которого также встала дыбом — не мелькнуло и тени улыбки лишь на лице Томашевского. Тот смотрел оппоненту прямо в глаза и терпеливо ждал вопроса.

Беркли отсмеялся и наконец, слабо кашлянув, усилил заклинанием голос и нетвердой старческой речью, в которой еще слышались отзвуки раскатов и драматических пауз профессионального оратора, начал свою реплику.

— Вы, глубокоуважаемый профессор, изволили сделать утверждение, будто светская этика отличается от других ее видов — скажем, религиозной, тем, что она якобы основывается на научных данных и экспериментах, что она якобы объективна, тогда как другие ее виды — субъективны. Но очевидно, что этика, мораль, убеждения и все остальное — лишь эмоции, лишь чувства, выраженные в каких-то формулах долженствования, то есть субъективны по определению. Вам есть что возразить против этой очевидности?

Томашевский решительно наклонился вперед.

— Разумеется. Во-первых, вы, должно быть, не вполне хорошо знакомы с последними данными и утверждениями науки. Наука не придерживается позиции абсолютной истины, которую так любят философы. В практическом смысле эта идея имеет мало значения. Любая деятельность, любая практическая наука основывается на аксиоме о желательности цели. Желательность цели — это желательность блага, блага для человека. Авторитарные концепции, те же религии — которые, безусловно, достойны уважения и для своего времени все же несли этическую функцию, тем не менее основываются на авторитарной этике, на этике поощрения и наказания, то есть не реального блага человека, а лояльности и нелояльности высшей власти. В этом, кстати, и лежат корни всех войн и диктатур. Объективная же этика ставит во главу угла человека и его потребности. Поскольку человек — объективная часть мира, то и его природа, и его потребности — объективны, а, значит, подлежат научному исследованию. И колоссальный опыт научной психологии, педагогики, антропологии говорит нам, что потребность человека — жить, то есть разворачивать свою индивидуальность, свою природу, свои потребности. Поэтому и этика сама по себе — объективна! Есть ли вам, профессор Беркли, что возразить против этих аксиом?

Беркли смотрел на оппонента немигающим взглядом, который тот встретил твердо, не отводя взгляда. Наконец, профессор философии поднял руки и в зале раздалось несколько звонких хлопков сухих ладошек.

— Неплохо сказано, профессор. Жаль, но теперь мне придется не оставить от этих наивных построений и камня на камне. Пункт за пунктом вы, дорогая аудитория, убедитесь в полной несостоятельности каждого из представленных моим оппонентом тезисов. Итак… пункт первый.

Вы изволили сказать о науке и неважности в ней абсолютной истины. Что ж, можно ради интереса принять этот аргумент — на некоторое время — а его разбор я приберегу его под конец. Итак, как вы сказали, наука исходит из желательности цели — предположим, это так. Однако это касается действительно объективных параметров жизни, законов природы. Объективность же диалектически определяется через противопоставление ее субъективности, ведь мыслить одно иначе чем через отрицание другого, невозможно. Что же такое субъективность? То, что относится к субъекту, то есть вами же упомянутому индивиду как носителю сознания. К этому мы еще вернемся.

Во-вторых, вы совершили совершенно нелогичный переход от науки к искусству, вольно трактовав его определение. Строительство мостов или порталов — наука точная, а вот живопись… из того, что в ней есть определенные правила, никак не следует объективность эстетики. В ней есть правила в силу материальной составляющей, в силу того, что есть дерево и есть краска, состоящие из молекул, и законы перспективы действуют на картину как на физическую реальность. Однако, физическая составляющая картины не делает ее предметом искусства. Свойством живописности, таковой универсалией ее наделяет участие субъекта, и его субъективной оценки. Десять человек испытают различные эмоции по поводу одной и той же картины, а если вы попытаетесь сказать, что эстетично или, того хуже, «прогрессивно» только одно из направлений — то, которое вам нравится по идеологическим соображениям, совпадает с ними, вы точно такой же носитель авторитарной этики, как и ваши оппоненты. Вы стремитесь объявить личный вкус и эмоции законом природы, придать им совершенно необоснованно статус объективности.

— В-третьих, — протянул Беркли, оглядев зал и убедившись, что все внимательно слушают, — вы говорили об объективном благе как существовании, причем существовании динамическом. Итак, если вы признаете гедонизм как одно из начал и составляющих вашей этики (Томашевский кивнул), то ваш карточный домик разваливается от ваших же рук. Ведь в мире полно людей, все удовольствие которых — лишь получать за счет других, наслаждаться развратом, воровством, властью, деньгами, порой и просто собственной ложью и безнаказанностью. Что ж, они действуют вполне этично, ведь они полностью следуют своей природе…

— Неправда! Ерунда! — вскричал Томашевский, перебив Беркли — тот лишь картинно развел руками, обратив лицо к публике, — это психопаты, это нарушения, вызванные неправильным воспитанием, или генетическим отклонением! Почти все нормальные люди получают удовольствие от отдачи другим, от заботы, от добродетелей!

— Каждый истинный шотландец… — улыбнулся Беркли, — не делайте вид, будто вы не узнаете этот классический прием демагогии. Вы искусственно сужаете понятия, вводя неких «нормальных» людей. Сразу, впрочем, видно, что вы с ними не общаетесь, иначе знали бы, как любят они изводить и себя, и близких, как много мелкого эгоизма скрывается за помощью ближним и как часто люди предпочитают самых близких — себе. Многовато же вам народа придется отмести, чтобы наслаждаться обществом «нормальных». Кто же тут тоталитарен? Впрочем, мы долго стоим на этом вопросе, а я ответил еще не на все ваши тезисы. А ведь они покоятся на массе логических ошибок! Так, вы смешали в кучу сознание индивида и выживание человечества как вида. Да, последнему действительно нужно держаться меньше и ограничивать индивидуальное потребление во благо окружающих, и в конечном итоге он получит больше и дольше будет обеспечен. На этом и стоит ваш песочный замок, но он чудовищно слаб. Дело в том, что ни один человек не обладает сознанием улья, не ощущает себя грибочком в грибнице. Каждое сознание индивидуально — или прощай, столь любимый вами индивидуализм. Однако, любое ограничение для блага других в рамках сознания субъективного — а с ним мы и имеем дело, это ограничение собственной потенции. Человек всегда получит больше, если не будет делиться с другими. Я знаю возражение, будто только в обществе мы можем существовать, и тот, кто пользуется другими, будет изгнан. Это верно только если человек глуп, только если он отбирает у других силой. Но никто не делал бы и этого, не неси это в себе счастье и удовольствие более сильное, чем быть добрым. Все еще хуже — если человек умен и последователен, ваша мораль диктует ему реализовать в себе максимум. Тогда он пойдет в политику, тогда он будет спекулировать на финансах, крутить аферы, разбивать сердца, наконец, лгать избирателям, выворачиваться и наслаждаться действительной полнотой жизни. Вспомните хотя бы Франсуа Левиттена — «героя» последних войн. Он успел сменить с десяткок покровителей, диктаторов, революционеров, предавая их одного за другим, и каждого покидал, становясь лишь богаче, купаясь в роскоши, женщинах, излишествах. Он убивал политических противников, он без колебаний отказывал своим детям в копейке, тратя сотни тысяч на званые обеды — и умер в золоте, в преклонном возрасте почти трехсот лет, с улыбкой на устах. Был и Отто Фельц — мясник времен той же диктатуры, который убивал, пытал и также умер в окружении пра-правнуков, глубоким стариком. Каждый из них был человеком сугубо логичным, логичным до конца. Эмоции, и ничто иное диктуют вам, что хорошо только то, во что верите вы сами, но вы грешите против логики и объективности. Ни один человек не мыслит как человечество, и нужен тот самый якобы иррациональный авторитет, чтобы ввести иррациональное ограничение на самое что ни на есть естественное желание — получить столько, сколько это в принципе возможно.

Итак, мы подошли к последнему пункту моей речи. Поскольку приверженцы вашей школы имеют обыкновение совершать инверсию, подменяя строгую логику оценками, исходящими из эмоций, нужно внести ясность. Ведь даже то, что вы называете существованием человечества, с точки зрения логики — полный абсурд. В чем смысл существования человека? Обычно говорят, что смысл — это дети, то есть воспроизводство. Давайте последуем логике и спросим себя — в чем смысл детей? Несут ли они его сами по себе? Если да, то почему наш смысл был только в их рождении и воспитании, ведь мы сами дети относительно наших родителей? Стало быть, смысл их воспитания только в том, чтобы они повторили цикл. Но, стало быть, в них самих как объекте, как сущности, его нет, значит предыдущий смысл — рождение детей — смыслом не является. Смысл, таким образом, заключается в отсутствии смысла, в бесконечном вращении его отсутствия, которое никогда не достигнет никаких изменений. Стало быть, я только что доказал, что существование человечества бессмысленно…

— Вы передергиваете! — крикнул Томашевский, покраснев и подкрепляя каждое слово движением указательного пальца, — смысл не только в детях, смысл в тех мгновениях счастья, что мы имеем за свою жизнь, в том, чтобы обеспечить им то же самое!

— Неужели? — спокойно возразил Беркли, — но здесь вы забываете еще кое о чем. Вы, ваше сознание — никакая не часть целого, вы воспринимаете себя и свои эмоции, и, по вашей вере, все закончится смертью. Вы забываете о великой истине, которая гласит, что времени не существует, что оно — лишь условное обозначение. Вы живете только сейчас, только теперь. Единственная реальность — это вы в это мгновение. Сколько вам лет? Шестьдесят восемь, если не ошибаюсь? Немного, но нигде не существует ни одного мгновения предыдущих шестидесяти восьми лет и скольки-то месяцев. Точно так же время исчезает, если мы взглянем математически, с точки зрения вечности. А вечность объективна, ведь только относительно ее время и идет, идут изменения. Значит, конечная реальность, в которой вы окажетесь через бесконечно малый срок, которая наступит в вечном сейчас — это момент смерти, осознания смертности. С ней перестанет быть и все немногое, чем вы дорожили, ваши воспоминания. Вы сами верите, что их больше не будет. Призрачная память потомков? Это часть их сознания, вы же не сохраните этих крупиц, ведь вашим окончанием будет небытие. Итак, никакие соображения счастья человечества или близких не отвратят вас от факта, что вы выбираете между бытием и небытием — и перед одним из них вы получаете бесконечно малое наслаждение, ограниченное эмоциональным барьером, мыслью об этике, в другом — тоже бесконечно малое относительно вечности, но куда более крупное удовольствие от неограниченного потребления. Вот и весь призрак объективной этики — она держится на честном слове, страхе и неспособности вести себя хищнически. Это сродни вегетарианству — психически травоядные люди пытаются подвести базу под то, что их есть нельзя по якобы объективной причине. На самом деле причина лишь одна, и она субъективна — они боятся и хотят жить. Что ж, право овец — верить, что волка остановят их теоретические выкладки. Хорошо, я чувствую, что слишком сложно выражаюсь. В двух словах — ни в каких законах природы нет предпочтения одного поведения другому. Можно только избрать определенные ценности, исходя из личных эмоций, но логически невозможно придать этим убеждениям статуса объективной реальности, потому что сама реальность — это желание каждого получить здесь и сейчас, и все рассуждения про достоинство и мораль лишь мешают процессу эволюционной борьбы в социуме. У меня пока все, коллеги, — Беркли сложил ладони у груди и сел, переводя дух. Было видно, что долгая речь отняла у него много сил.

Я обдумывал сказанное и не мог соврать себе — Беркли был убедительнее. Я ощущал какой-то болезненный трепет удовлетворения, как тогда, выкрикивая дяде, тете и остальным гадости, и при этом — какую-то пустоту. Все же, кажется, Беркли прав. Мы идем на разрушение хорошего и оно дает нам радость — болезненную, мерзкую, но все же радость. Почему, почему?

Томашевский сжал губы, но заговорил спокойно:

— Объективная этика заключается в объективной морали, в возможности наличия базовых благ, удовлетворения потребностей для каждого и свободы для реализации индивидуальности!

— Простите, а где во всем этом объективность, а не ваша личная вера? Какая наука изучает мораль?

— Антропология! Если мы выжили благодаря морали, выработав ее, значит, она объективна!

— То есть в какой-то момент времени рабство и патриархальная культура были объективной и правильной моралью, коль скоро общество выживало с их помощью в течение тысяч лет?

— Нет! Оно воевало, унижало слабых, насиловало…

— И выживало…

— Оно теперь выживает, и без всего этого патриархального мракобесия!

— Сроки пока несопоставимы, — покачал головой Беркли и шмыгнул носом, — простите. Итак, ваша вера, пришедшая совсем недавно на смену старой, оказывается, объективна, потому что она вам нравится… Смею заметить, что вы так и не привели, как и когда именно наука, в каких измеримых числах и цифрах показала нам объективность морали и дала ее научное определение… Что же касается блага — я вам уже отвечал. Базовые потребности вообще вне морали, они инстинктивны, и любое общество ставит целью их защиту. А индивидуальность — простите, я уже доказал, а вы так и не опровергли, что только коллективизм и приоритет группы над личностью, то есть нелюбимая вами диктатура, способны обеспечить общее выживание, тогда как интересы индивидуума могут быть и просто несовпадающими, так и откровенно вредными для общества, но полезными для самого индивида. Так что в вашем случае вы просто пытаетесь избежать онтологического спора, выдавая собственную систему субъективных воззрений как нечто объективное и не требующее доказательств. В науке, однако, нет ни морали, ни указаний «зачем», есть только «как». Вопрос «как» может служить любой цели, как созиданию, так и разрушению. Наука безоценочна, а мораль — всегда оценка, исходящая из аксиом. Но вы не хотите признавать этого, ставить себя в открытую конкуренцию с другими идеями, вы, как любой авторитарист, претендуете на особый статус, положение вне критики, наклеивая ярлыки «прогрессивности» и «регрессивности», хотя на деле это лишь соответствие или несоответствие вашим догмам. Можете опросить, все ли здесь уверены, что высшая ценность — уничтожение всех норм и правил, кроме личного удовольствия?

Я охотно покачал головой, и краем глаза заметил, что тот же жест сделала и Элли, и Давид, и Алекс.

Януш Томашевский был в ярости — зубы и кулаки сжаты, желваки ходят, лицо темно-красное.

— Все это просто инсинуации, манипуляции логикой! Благо человека объективно! И альтернатива — это директивная, авторитарная власть, которая покоится на выдумках, на иррациональности, на суевериях!

— И снова вы ошиблись, перевернув с ног на голову, — мягко и учтиво возразил Беркли, — если вы сами не знаете ничего о религиях, поверьте мне как религиоведу и в прошлом теологу. Даже у самых простых людей чувство благоговения более чем рационально и объяснимо — оно возникает от чувства причастности тому, что не является смертью, что не уничтожается вечностью и бесконечностью. Вечная жизнь — это единственное действительно рациональное желание, единственная логичная для индивида причина для того, чтобы ограничивать себя. Алогично другое — стремление назвать объективными субъективные эмоции, призывая одновременно к максимальному удовольствию и веря, что человек ограничит себя сам, взывать к вечным ценностям, одновременно утверждая, что в вечности каждый получит лишь небытие. Вы обвиняете других в том, чем страдаете сами, вот в чем проблема. Ваши выкладки висят на эмоциях, на честном слове, но важно помнить, что все это обрывается. Эмоции — слишком слабый аргумент для Вселенной, чтобы заставить ее вас слушаться.

Томашевский рявкнул:

— Ваши глупые, злобные сказки изгоняют человека из так называемого рая за то, что он ослушался авторитета, запрещавшего знать добро и зло, завистливое божество боялось, что человек с ним сравнится…

— Еще один пример вопиющей алогичности, — с восторгом воздел руки Беркли, — как может убыть что-то от абсолютной бесконечности, если что-то еще к ней присоединится? Для нее просто ничего не изменится, поэтому ваше объяснение не выдерживает даже самого первого, простого вопроса. Я полагаю, ни у кого не осталось сомнений?

Зал пришел в возбуждение, аудитория гудела, отрывистые шепотки раздавались то там, то тут.

Что до меня, я мало что знал о религиях, не сказать, чтобы интересовался — но чисто логически приходится признать, что Беркли рассуждает более связно. Томашевский хотел что-то выкрикнуть, но директор поднял руку.

— Время вопросов из зала!

Первой руку подняла Эвелин, адресуя вопрос Беркли. «Выслуживается на поддержке сторонника официоза» — с отвращением подумал я.

— Профессор Беркли! — прозвенел энергичный голосок, — не могли бы вы повторно пояснить нам один момент? Ведь действительно, большинство людей не эгоисты, живут нормальной жизнью, любят близких. Почему этот принцип не объективен хотя бы для них?

Беркли улыбнулся еще шире.

— Моя милая, как раз потому, что нельзя быть «объективным для кого-то». Объективность по определению имеет статус всеобщности, и логически даже одно исключение опровергает утверждение. Есть, впрочем, и более практический ответ. Бывают случаи, когда благо одного человека недостижимо без страдания другого. В конечном итоге, это задача без правильного, этичного ответа, случай, когда только чужое несчастье способно создать себе счастье. Например… женщина — и двое мужчин.

В животе у меня все скрутилось в спираль, внутри нестерпимо жгло. Я, впрочем, продолжал слушать.

— Нет ни одного выхода, когда в любовном треугольнике счастливы трое. Уже поэтому нет общего блага, ведь вряд ли мы разобьемся по парам идеально. Я ожидаю, что поклонники объективной этики просто запретят любовь, но и ее отсутствие — страдание человека. Впрочем, это дурная бесконечность — даже получив что-то, мы недополучем в возможности, недополучаем наслаждение, которое могли бы вырвать у других. Я ответил на ваш вопрос?

Эвелин отчаянно соображала секунд десять, и наконец села, кивнув.

Я поднял руку.

— Профессор Томашевский, — начал я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал, — если вы утверждаете, будто этика объективна, значит, все само по себе идет к тому, чтобы все было хорошо, так? Почемутогда была Война? Почему объективный ход вещей, объективная этика не остановила это истребление людей людьми? Невозможно ведь, чтобы узкая кучка злодеев натравила от природы хороших и добрых людей так, что погибли семь человек из десяти! Почему, если это объективный закон, он не остановил их, как закон тяготения не останавливает желающих упасть с крыши вверх, а не вниз?

Томашевский ответил все тем же отрывистым тоном:

— Потому что люди отошли от этики! Потому что это все же связано с волей человека, и людям запудрили головы всякими авторитарными глупостями! Наверняка это были всякие культы — вождей, богов, это неважно. Под объективностью я имею в виду то, что все рано или поздно изменится в другую сторону, в сторону прогресса.

— Да? — спросил я, — а откуда тогда столько самоубийств у нас, если все идет к лучшему? И потом, разве вы знаете, что именно говорили людям перед Войной и кто это был? Если вы знаете, то почему нам этого не преподавали? Или это лишь догадка?

— Конечно, догадка, как и еще одно иррациональное убеждение, будто кто-то согласится убить другого человека и умереть ради чего-то невидимого и далекого, — вставил Беркли, — впрочем, иррациональные люди судят по себе — они, быть может, и готовы убить за свои «нематериальные законы»…

— Профессор! — нахмурился Грандмейстер, — вопросы сейчас задают слушатели.

Беркли прикрыл ладошкой рот, успокоительно махая второй рукой.

— Все просто, Антуан, — ответил Томашевский, видимо, взяв себя в руки, — людям нужно учиться, осознавать необходимость и ценность этики, морального поведения, ставить ее целью, понимать, что в ней — путь к объективному счастью…

Дальше я слушать не стал — все было ясно. Беркли прав, Томашевский просто-напросто старается сделать вид, что его идеи объективны, чтобы избежать доказательств. Оказывается, «объективному закону» надо, чтобы в него верили и стремились ему соответствовать, иначе чуда не случится. Так и есть, это просто идеология, требующая себе особых прав. Так хоть сказал бы честно, что это вера, идеология, религия или что там… Я разозлился, и, чтобы показать возмущение, демонстративно достал тераном и уставился в него.

Томашевский смолк.

Наконец, Грандмейстер объявил, что теперь вопросы задаст он сам.

— Скажите, Януш, — начал он негромко, — если законы этики объективны, как и исторический процесс, была ли наша победа в Войне предопределена? Дело в том, что я присутствовал при решающем сражении, и тогда, если бы… один наш союзник не успел вовремя прийти, все пропало бы. Вы видите в этом руку судьбы или случайность, благодаря которой мы получили второй шанс? Есть ли за всем этим свобода, возможность поражения, которая заставляет нас делать все возможное, чтобы суметь, или успех предрешен и мы можем расслабиться и ничего не делать, раз все случится само?

Томашевский отчего-то разозлился еще сильнее, чем прежде:

— Да что вы все с этой войной, в конце концов! Это нелепая случайность, реванш темных, отсталых, архаических сил и не более! Они были сокрушены, и с ними погибло все, что мешало человеку, мешало прогрессу! То, что все идет к прогрессу, не значит, что мы не должны ничего делать, напротив, только от нашей деятельности…

— Например, надо каждую весну топить снег файерболами, — хихикнул Беркли, и зал взорвался от хохота, — а то вдруг само не растает. И потом, очень хорошо звучит идея, что для победы над темными силами пришлось умереть семи десятым человечества. Кажется, я представляю, на что вы готовы… И все-таки, прошу вас, обойдитесь хоть раз без противоречия самому себе! Если что-то произойдет само, оно произойдет, лежи мы на диване всю жизнь, все вместе, если нет — оно может и не случиться, не делай мы усилий. Если мы несвободны, то мы не можем не трудиться, что опровергается возможностью бросить все к чертям, возможностью и ежеутренним соблазном бросить учебу и работу к Тьме подальше, и лежать целыми днями на диване, перед которой все мы порой пасуем, не так ли? — зал вновь загудел в веселом хохоте.

— Профессор Беркли, это мальчишество! — вновь нахмурился директор, и взгляд его был довольно печален, — лучше, раз вам так не терпится высказаться, ответьте на мой вопрос. Вы доказали, пускай, что этика субъективна, а люди друг друга съедят, дай им волю. Но все же — к чему вы призываете? Вернуться к диктатуре? Отпустить инстинкты на волю и устроить войну всех со всеми? В чем ваш ответ?

— К этому я и вел, — сказал Беркли без тени смеха, — именно к этому. Желание представить этику как объективность — это лишь страх, страх перед предательством, потерями, перед той же войной. Страх, что мир уйдет из-под ног. Веря, что этика объективна, мы создаем себе иллюзорный щит, успокаиваем себя. Но щит из фантазии на то и нереален, что не остановит копье. То, что висит на честном слове, рано или поздно ощутит свободное падение. Прошу заметить, я усложнил себе задачу и не сказал ни слова о темных магах, о тех, кто рожден с тьмой в сердце — хотя все рождены с ней.

— Ложь! — выкрикнул Томашевский, — нет, нет никакой тьмы и нет ничего плохого внутри человека! Воспитание, понимание, наука, сопереживание способны исправить неправильный курс!

— Хм, — губы Беркли скривились, — полагаю, вы явно не видели темных магов. Приглядитесь внимательнее, мой вам совет. Но убивают, обманывают и предают не великие злодеи, предают обычные люди, ведь, как я сказал, счастье одного нередко может быть лишь взято у другого.

Итак, я отвлекся. Ребята, я обращаюсь к вам. Я скажу простую вещь — вы живете в мире, который отдан вам в руки. Нет волшебной безликой силы, что сама собой его удержит. Об этом помнили всегда, и потому отстояли жизнь и свободу. Только ваш выбор, субъективный и не обусловленный никаким ходом истории — только он способен спасти нас вновь. Не верьте, что век без событий продлится вечно — ничто не вечно, пока есть время. И единственное, что способно спасти мир — это ваш выбор. Не обманывайте себя, ведь все, построенное на лжи, предаст вас в последний момент. Лучше осознайте, что ничто не придет на помощь и делайте все возможное — тогда у вас будет шанс. Я не говорю об объективном прогрессе. Я говорю о шансе не потерять все, что мы имеем. А теперь спасибо за внимание — мне пора.

— Одну минуту! Голосование! — поднял руку директор.

Я, все с тем же чувством болезненного наслаждения чем-то нехорошим, нажал на вспыхнувшую передо мной картинку с голубой надписью «проф. Т. Беркли». Не знаю, кто из ребят каким образом проголосовал, но Беркли в итоге победил — за ним осталось шестьдесят с небольшим процентов аудитории. Для Томашевского это, очевидно, стало ударом — но он, безусловно, принял его с достоинством, подняв голову и сдержанно похлопав победителю.

Беркли же, даже не подняв голову при объявлении результата, легким пассом собрал бумажки в портфель, сунул подмышку черный зонтик, взял портфель и зашагал, опустив голову, к выходу, где к нему подошел директор, и они вместе покинули зал. Томашевский, делая явные усилия, чтобы не стукнуть кулаком по трибуне, собрался и вышел быстрым, резким, нервным шагом.

Надо бы его пожалеть — но не получается. Не знаю, почему.

Я тоже встал, но тут на моем колене оказался листок пергамента. На нем были буквы, написанные неровным, но, как ни странно, красивым почерком.

«Прошу вас, зайдите в мой кабинет через двадцать минут. С наилучшими пожеланиями, Д.А.Э.Л.Т.К., Грандмейстер и проч.»

<center> *** </center>

Кабинет директора располагался в самом верху центральной башни Университета. Когда я подошел к каменной двери, из нее вышел профессор Беркли — в длинном, легком, несмотря на лето, плаще-балахоне, с зонтиком подмышкой, чуть сгорбленный, с внимательными глазками, породистым носом и зачесанными назад густыми седыми волосами. Беркли радостно улыбнулся мне, прищурившись, и протянул руку. Я пожал ее, вошел в лифт, и кабина мгновенно отнесла меня ввысь, тяжелые деревянные двери растворились передо мной быстрее, чем я успел постучаться. Моему взору открылся просторный круглый зал, противоположная от меня сторона которого оканчивалась балконом. Сам кабинет удивлял — казалось, здесь жила сама древность. Я успел заметить целые стеллажи фолиантов, сундуки, лестницу, уходящую наверх, очевидно, в личные покои директора, различные устройства с непонятным назначением, вроде вращающихся моделей Солнечной Системы, периодически менявшей цвета, зеркала в круглой искусной оправе, ровным счетом ничего не отражавшего, деревянного солдатика с большими зубами в широко открытом рте, или песочных часов, на вид совсем обыкновенных, но при этом притягивавших внимание самым странным образом. Центром композиции был огромный дубовый стол, перед которым стояло кресло, очевидно, такое же, как и то, что находилось в Главном Зале, когда директор выступал перед Университетом — настоящий деревянный трон, украшенный резьбой и магическими рунами. К креслу был прислонен посох Грандмейстера. Почти два метра в длину, рукоять изогнута подобно молнии, испещрена рунами, конец загнут спиралью и увенчан огромным, сверкающим сапфиром.

— Длань Громовержца, так он называется, — раздался тихий раскатистый голос откуда-то сбоку. Директор сидел в углу, на одном из высоких сундуков, и возился с трубкой. Шляпа лежала подле него, на тумбочке.

Одну ногу Великий Маг упер в тумбочку, и жестом подозвал меня к себе. Подле шляпы лежала резная деревянная шкатулка.

— Смотри, — старик поднялся и открыл шкатулку. Один отдел, побольше остальных, пустовал — должно быть, там была трубка. Другие представляли собой десятка два квадратных ячеек, в которых находится порошок всех возможных цветов — от угольно черного до канареечно-желтого.

— Мое изобретение, — похвастался старый волшебник, — все виды настроений в одной шкатулочке. Хочешь посмеяться, погрустить, расслабиться, собрать в кучу мозги, поплакать, прикоснуться к высшему или как следует выпустить пар? Одна щепотка нужного цвета, и ты уже поймал эмоцию! — с этими словами старик взял щепоть темно-синего порошка и заправил трубку — очень длинную, резную, с малахитовой серединой и позолоченным концом. Потом взял из шкатулки тонкую палочку, коснулся ей края трубки. Вспышка — и синевато-пурпурный дым облачком расплылся вокруг Грандмейстера наподобие жабо.

— Никогда не разжигай благородный табак магией, юный друг. Для этого есть специальная палочка, иначе это непозволительная вульгарность… Синий порошок — настраивает на медленные неторопливые размышления.

Директор надул щеки, вдохнул, и выпустил из трубки несколько дымных колец, потом, сосредоточенно помотав головой, выпустил дымового дракончика, пролетевшего сквозь все кольца.

Я улыбнулся, еще раз взглянув на растянувшегося в кресле старого волшебника с длинной трубкой, и поймал себя на мысли, что это словно фрагмент какого-то мира, который был давным-давно, словно этот кабинет и этот человек — чудом уцелевшая часть действительно волшебной страны, иной, более… невероятной, сказочной и при этом подлинной, где есть нечто… нечто, чего не найти в нашем.

— Ты не куришь? — спросил Грандмейстер.

— Нет, месье…

— Отчего же? — улыбнулся старик, посмотрев на меня снизу вверх.

— Говорят, вредная привычка.

— Верно. Она вызывает привыкание. Присядь, — Великий Маг махнул рукой, и стул метнулся из другого конца комнаты ко мне. Я сел.

— Да… курение вызывает привыкание, как и все, что дает нам радость. Но вредным вещи делает не то, что мы к ним привыкаем. Ведь лучшее, что есть на свете, вызывает самое сильное привыкание… Такое, которое нельзя бросить. А если можно, то — преступно. Пожалуй, да, «преступно» будет наиболее уместным определением.

— Это…

— Любовь, — просто ответил Грандмейстер, — лучшее, что есть у нас, и быть может, единственное, благодаря чему в Войну погибли не все мы.

Не привязанность делает привычку дурной, а то, что она нас убивает.

— А любовь не убивает? — спросил я.

— Убивает, мой друг. Убивает, и все же без этой убийственности не было бы в нас такого неукротимого желания жить.

Пару минут мы молчали — я сидел и наблюдал за дымовыми фигурами, которые создавал директор — были там и корабли, и замки, и какие-то люди, и что-то еще — я так и не понял, что это было, а спросить как-то не решился.

Я вновь перевел взгляд на посох Грандмейстера, и тот, не поворачивая головы, сказал:

— Хочешь подержать?

— А разве… разве можно…

— Держать чужие артефакты? Ну, если хозяин не против. Но будь осторожен, друг мой. В артефакты волшебник вкладывает частицу своей силы, своей души. Каждый артефакт — носитель характера своего создателя.

— Но ведь души… — начал я было автоматически.

— Нет? Я не знаю, мой мальчик. Я живу давно, очень давно, я видел такое, о чем и рассказать странно, я постиг такие секреты магии, о которых слышали единицы в этом мире… И все же я не могу дать ответа на этот простой вопрос. Есть ли у человека душа, или в нас есть лишь сознание и энергия? Иногда я склонялся к одному ответу, иногда к другому… Но должен признать, что только один из этих ответов придавал мне надежду в час отчаяния.

— Но что хуже надежды, которая может оказаться обманом?

— О, много что, мой мальчик. Пустота, пустота и холод. Те, кто видел их, кого обжигало ее касание, меняются навсегда.

— Значит, артефакты…

— Конечно! Возьми посох, он не укусит. Правда… может слегка искрить, — старик улыбнулся с веселой насмешкой, и страх лизнул холодным языком где-то в животе.

Я протянул руки, коснулся холодного дерева, и…

…Волна невероятной силы захлестнула меня. Казалось, я держу в руке целый водопад, и ослабь я руку хоть на мгновение, он вырвется и затопит весь город. Такой мощи, такой энергии я не чувствовал никогда. Она захлестнула с головой, наполняя каждую клеточку, распирая меня изнутри. Управлять им было бы не легче, чем фехтовать стволом дерева. Я никогда, даже в минуты самых изнурительных тренировок, не чувствовал такой силы, переполнявшей меня — кажется, не посох был у меня в руке, а я — в руке посоха, в руке великана, поднявшего меня к самым тучам и бросившего в морскую пучину, в самое сердце бури. Я ощущал, что мог бы повергнуть целую армию этой силой, но при этом сам захлебывался в ней, и мое тело пронзали тысячи молний — поднимающих ввысь, наполняющих мощью и мучающих все тело — казалось, еще несколько секунд, и я просто взорвусь, взорвусь в вихре чистой силы и смеха — дышалось мне так легко, словно я оказался у самого моря — легкие заполнялись до такой глубины, что я чувствовал, как взлетаю…

— Пожалуй, хватит, — услышал я смеющийся голос, и сильная рука, мягко перехватив рукоятку посоха, отняла его от меня. Я с трудом оторвал руки — они мелко тряслись. Как это ни удивительно, я стоял, хоть и покачиваясь, словно меня поставили на место только что, словно вежливый смерч покружил меня над городом, как щепку, и мягко, заботливо опустил ровно на то же место, откуда поднял.

Великий маг держал посох с такой непринужденностью и легкостью, словно в руке его была травинка.

Он жестом пригласил меня к балкону, прислонив посох обратно к креслу. По пути директор прихватил флейту — тоже длинную и искусно выделанную, с зеленоватым отливом.

Старый волшебник задудел что было сил, и ужасающий визг резанул уши. Грандмейстер поспешно отнял флейту от губ.

— А это подарок одной… одной Великой волшебницы и одной из самых давних моих подруг. Она говорит, что звук этой флейты способен растворить самое черное отчаяние, но… пока он способен разве что огорчить самого непритязательного любителя музыки, — по крайней мере, в моих руках, — вздохнул Великий маг.

— А что это за игрушка? — спросил я его, кивнув на солдатика.

— Это? — мне показалось, что Грандмейстер вздохнул, — это тоже подарок. Подарок старого друга. Сувенир. Он колет орехи и выдает разные нехитрые шутки, когда делает это.

Старик отложил флейту, и мы шагнули на балкон — перед нами открылся вид с самой высокой башни Университета.

Меня всегда потрясали эти места, но этот ракурс был чем-то невероятным. Кажется, Время исчезло, лишилось силы — передо мной было голубое небо, зеленые поля, пурпур заката, окрасивший розовым, сказочным светом чудесные поля и мраморную дорогу, ведущую к Университету, двор перед входом, где стоял самый невероятный фонтан — Фонтан Четырех Стихий. Любой, кто его видел впервые, долгое время не мог отвести взгляда. Ввысь били струя чистейшей воды, танцующий столб пламени, вихрь, посверкивающий молниями и клубящийся песок, сливаясь в центре в сверкающую белую сферу, отливающую попеременно всеми цветами радуги.

Над самим Университетом также сияла радуга, даже, точнее, Радуга — она была не обычной дугой, как после дождя — она стояла огромной переливающейся стеной. Осенью, всегда перед первыми заморозками, радуга превращалась в северное сияние. Весной, перед тем, как распустятся первые почки, сияние вновь становилось радугой. Не помню, сколько я простоял в неподвижности, когда впервые увидел Университет, ошеломленный красотой и каким-то поистине сказочным волшебством, не в силах поверить, что это настоящее место, где мне предстоит провести шесть лет, а не картинка из детской сказки.

Теперь я смотрел в обратную сторону, с башни, и дорога уходила вдаль, а ведущая влево тропинка вела к Девичьей Роще, тихой и умиротворяющей, где свет всегда нежен и приглушен, где даже зимой зеленеет листва, и, как говорят, не имеет силы темная магия. В центре рощи стояла небольшая часовня, но ни я, ни кто-либо из моих знакомых никогда не заходил внутрь — вход был закрыт руной.

Кажется, Великий Маг тоже смотрел в сторону Рощи.

— Да, мой мальчик, это место действительно не подвержено Времени. Здесь — Сердце нашего Королевства. Живое сердце. Чувствуешь его биение? — он произнес эти слова почти нараспев, словно древнее заклинание, и я ощутил, словно моего лба коснулось что-то мягкое, почти невесомое, и как будто упали какие-то цепи, сжимавшие грудь. Я вдохнул полной грудью и красота наполнила меня целиком: поля, деревья, люди внизу — все это действительно было чем-то живым, чем-то настоящим… Я глянул на Грандмейстера, и не поверил глазам — на секунду тот, кажется, помолодел — на какое-то мгновение морщин стало не видно, а волосы блеснули чернотой. Или мне показалось?

— Да… — Великий Маг словно ответил кому-то, — да, юный друг, у меня были друзья, даже больше… мы были словно одним существом, мы были ближе друг другу, чем братья и сестры.

— И что же потом с ними стало?

— По-разному, — ответил директор, чуть приподняв бровь, — ты, наверное, спрашиваешь, зачем я позвал тебя сюда?

— Признаться, так и есть…

— Хотел, чтобы ты тоже увидел… Чтобы в час отчаяния ты мог вспомнить это место, прожить эти мгновения… и выстоять.

— Вы считаете, что придется снова..? Что Война еще не окончена?

— Она не кончится, пока существуют Высшие Сферы. Пока есть Свет, есть и Тьма, и ее порождения.

— Грандмейстер… Кто все-таки начал Войну?

— Один… один волшебник. Великий волшебник… Долгие годы весь мир знал его как Некроманта. Знал… и трепетал от его имени. Тогда зима пришла и длилась много лет, и с ней пришла Чума. Некромант едва не превратил наш мир в мир самой Смерти.

— Но зачем? — я сам не заметил, что вскрикнул, — зачем кому-то это может быть нужно?

Грандмейстер вздохнул.

— На этот вопрос я пока не могу ответить. Просто потому, что ты пока не готов услышать ответ, как это ни печально. И торопиться с ответом незачем — Некроманта больше нет. Так считается. И я потратил почти столетие, чтобы проникнуть в его тайны — в годы войны, и еще три столетия — после. Когда-нибудь мы вместе соберем эту мозаику, но не теперь. Теперь вас ждут экзамены, друг мой, а призраки прошлого подождут. Пока — подождут. Но ведь ты, должно быть, хочешь еще о чем-то меня спросить?

— Да. Зачем… зачем были эти, сегодняшние дебаты?

— Непростой вопрос. Я понимал, что разрешать их — это жестоко по отношению к несчастному профессору Томашевскому, но, подумай, Антуан… Тебе не приходило в голову чего-то… необычного?

— Необычного? Не знаю… Когда я смотрел на… ребят, мне показалось, что не мне одному профессор почему-то слегка неприятен. Мне неловко так говорить, ведь он к нам так добр, всегда старается помочь, но…

— Но ты чувствуешь некий изъян, какую-то скрытую неровность то ли в нем самом, то ли в идеях, что он проповедует?

— Пожалуй, так. Быть может, и то и другое вместе.

Грандмейстер кивнул.

— Я хочу сказать, что иногда меня мучают сомнения. Правильно ли мы сделали, приняв решение позволить людям после войны самим выбрать свой путь, самим определить тот фундамент, на котором будет выстроен новый мир?

— Вы — это…

— Мы — Великие маги, волшебники и волшебницы. Хранители. Те, кто пережил Войну. Мир лежал в руинах, континенты были разрушены катаклизмами, землетрясениями и вулканами, опустошены мором, и все это было вызвано заклинаниями… Магией всех сторон конфликта.

Вам трудно об этом думать, но когда-то на карте не было неизведанных территорий, а континенты выглядели совершенно иначе, да и было их всего шесть, включая Антарктиду… это лед на Южном Полюсе.

Я с трудом мог такое представить, но решил не отвлекаться.

— Словом, мы собрались и решили, что люди должны сами построить тот мир, в котором смогут жить. Что они смогут извлечь уроки из ошибок прошлого, что, наконец, нельзя бесконечно жить под опекой кого-то сильного и мудрого. Тем более, что сильные и мудрые, о чем забывают слишком часто, тоже люди и тоже подвержены порче. Но иногда, в тяжелые минуты, мне кажется, что правы были те, кто сказал, что и эта попытка обречена, что природа человека неизменна — в худшем смысле слова, и что куда лучше было бы с самого начала взять в руки всю власть. Я понимал тогда, понимаю и сейчас, всю ошибочность этого мнения, всю его опасность. Но все же, порой меня охватывает страх… Да, страх от того, что мир может вновь оказаться не готов. Ведь ты, я думаю, догадался, что Некромант — не единственный Великий Темный?

— Должно быть… — я хотел было спросить, о чем директор говорил с профессором Беркли, но постеснялся — предлога расспрашивать о чужом разговоре решительно не было, — сэр, профессор Томашевский говорил нам как-то, что темная магия угасает в мире, что ее становится все меньше…

Грандмейстер невесело улыбнулся.

— Может ли исчезнуть сила притяжения? Пока стоит наш мир, действие будет равно противодействию. Это основы мира, двенадцать сфер, из которых состоит магия, сила, что питает наш мир и управляет им. Даже если вдруг исчезнут все, в ком есть какая-то из этих сил, через столетие или десять родится кто-то, кто сосредоточит в себе всю мощь этой сферы. Но и такого еще не было — всегда рождаются маги, от природы склонные к нескольким, обычно двум-четырем, сферам.

— Грандмейстер… я, конечно, помню курс общей теории, но мне показалось, что о самих сферах было сказано довольно немного…

— Тебе показалось правильно. Такова политика Арканума, и конкретно Департамента Просвещения, в последние без малого два века. Собственно, это их идея, что вы не должны знать слишком много подробностей из истории о Войне и том, что ей предшествовало, им же принадлежит идея, что вы можете ограничиться практическими навыками, необходимыми для конкретной профессии, но не уходить вглубь познания сфер магии — ведь они, в конечном счете, отражают устройство мира.

— Вы можете… рассказать мне?

— А зачем, по-твоему, ты здесь? — лукаво улыбнулся старый волшебник и начал рассказ.

— Вначале были Свет и Тьма. Две силы, что полностью противоположны друг другу, столь изначальны, что почти никто не способен обратиться к ним напрямую. Свет… он всеобъемлющ, его нельзя описать или определить. Дать определение — значит положить предел, отграничить, отделить одно от другого. Но как отделить что-то от того, что есть все? Впрочем… некоторые, считают что Свет — это все и что-то еще сверх того.

Его даже вряд ли можно считать магией. Он не подчиняется формулам и заклинаниям, скорее, сам снисходит, когда считает нужным — если, конечно, предположить, что у него есть разум. Без Света, очевидно, не было бы вообще ничего, он — источник жизни и бытия, но где источник источника — неизвестно. Мы не можем исследовать его, как прочие стихии и сферы, так как он слишком превосходит нас и наше разумение.

Что касается Тьмы, то ее, напротив, слишком мало, чтобы можно было изучить. Я говорю «мало» в строго математическом смысле — никакая черная дыра не сравнится с настоящей Тьмой. Тьма — это в прямом смысле отсутствие, рана мира, в которую утекает энергия. Представь, что наш мир — это… ванная. Из одного крана в него наливается энергия, в другой — вытекает; очевидно, с равной скоростью, коль скоро наш мир еще не разрушен. Это очень плоская метафора, но она дает хотя бы самое примитивное представление о Высших Сферах. Использовать Тьму напрямую, пожалуй, еще труднее, чем Свет — она в такой степени является воплощением Небытия, что скорее поглотит заклинателя, прежде чем тот сумеет ее куда-либо направить. Можно даже сказать, что в темных магах слишком много всего, чтобы пользоваться Тьмой, в них слишком много эгоизма и самообожания — а Тьма пожирает первое, чего коснется, без разбора. Поэтому, как ни парадоксально, лишь единицам из темных магов доступна магия Тьмы. Впрочем, это не делает их менее опасными.

Что касается так называемых низших сфер, то это четыре стихии — именем которых названы наши факультеты. Названы, кстати, именно потому, что они не несут никакой этической нагрузки: стихии не хороши и не плохи, они — лишь фундамент, основа материального мира, и из их пропорций строится любая часть мира. Впрочем, вы потратили не один год на изучение их базовых свойств, так что не буду повторяться. Конечно, предрасположенности к стихиям заложены в природе любого мага, отражены в его характере и темпераменте. Если ты не можешь ждать и быть равнодушным, в тебе много Огня, но огонь в равной степени разрушает и поддерживает жизнь. Общее лишь то, что и создает, и разрушает он мгновенно, а вот Земля — не меняется веками. Как ты знаешь, они и делятся по двум парным критериям: на быстрые, Огонь и Воздух; и медленные, Воду и Землю. А второй признак — характер движения: центростремительные, Огонь и Земля, и центробежные, Воздух и Вода. Отсюда и исходят их остальные свойства, а подробно все это описано в тысячах тысяч книг. Собственно, именно в силу нейтральности эти Стихии и были выбраны для названий факультетов — представляешь если бы мы создали факультеты темных и светлых сфер? Если бы кто-то сразу после поступления получал метку «добро» или «зло»?

Я только вздохнул — все было и так очевидно.

— Итак, кроме этих шести сфер есть еще шесть, их еще называют Срединными. Они связывают материальные Сферы и Высшие, проистекая из Высших, являются их подобиями и проекциями по мере приближения к нашему миру. Из каждой Высшей Сферы проистекает по три Срединных, три различных отражения и преломления этих Сфер в бытии.

Из Света исходят Жизнь, Дух и Аркана.

Жизнь — самая близкая к материи сфера. Она является проявлением Света в том, что мы зовем физическим, несет в себе тайну того, что называется органической материей. Те, кто глубоко погружается в тайну Жизни, способны ощутить единство всего живого на Земле, восстанавливать самые глубокие раны, а иногда даже спасать от смерти — я сам видел несколько случаев, когда жизнь возвращалась тому, кто был только что убит. Впрочем, никому не следует полагаться на это сверх меры.

Дух — срединная сфера из Срединных. Дух — та сила, что объединяет все другие, то нематериальное, что некогда называлось эфиром, что является энергией, приводящей в движение высшую часть нашего существа, роднящую его с нематериальным, внетелесным. Дух — то, что объединяет все стихии общей целью и направлением, служит посредником между всеми Сферами и гармонизирует всех, сглаживает противоречия, объединяет. Сама его природа — быть посередине и успокаивать конфликты, служить тем, что связывает явления самых разных природ — в одно.

Аркана, или сфера Порядка — третья срединная Сфера, и она представляет собой силу столь же благотворную, как и другие, но направленную в обратную сторону — вовне, в развитие и изменение. Аркана — это упорядочивание мира, законы, по которым он развивается, это космическая гармония, это бесконечное чередование изменений, создание все новых и новых комбинаций, дивергенция — тогда как Дух есть конвергенция. Аркана бесконечно усложняет мир, расширяя и наполняя его новым содержанием, уникальными, расходящимися во все стороны сочетаниями энергии, упорядочиванием этих элементов друг с другом, это воплощение Космоса, Порядка. Дух же собирает воедино эту вечно расширяющуюся силу, Жизнь — наполняет идею существованием, создает из форм — сущее, дает ему питательную энергию.

Но есть и три Срединных Сферы, исходящих из Тьмы, противоположных трем светлым Сферам. Жизни противоположна Смерть — та, что создает нежить, все умертвляющее и поглощающее, извращающее принцип Жизни, принцип роста и развития в его противоположность — разложение и поглощение окружающего. Смерть вечно неподвижна, тверда и при этом постоянно жаждет, живет лишь чужим.

Духу противоположна Тень, и это та Тень, которую отбрасывает каждый из нас. Все то, что лежит в нашей душе плохого и нечистого, все то, что разъединяет нас от других; что если и объединяет, то лишь вокруг общего порока, общей ненависти, презрения, глупости — все это Тень. У каждой вещи под этим небом есть своя теневая сторона, есть она и в тебе, и во мне, и в любом из нас. Подобно тому, как Дух проникает вглубь всего, служа единству мира, Тень также проникает вглубь всего, пожирая и разъедая изнутри, стремясь поглотить собой все сущее.

Наконец, Аркане противоположен Хаос. Он извращает принципы Арканы, разнообразие и упорядочивание, в разложение и хаотичность. Эту Сферу еще называют Сферой Разрушения, ибо самая опасная, демоническая магия относится именно к ней. Самые кровавые культы, основанные на переворачивании символов вверх ногами и чтении текстов в обратную сторону — это методы Хаоса. Хаос необычайно силен, ведь он высвобождает чудовищные объемы энергии чистым разрушением, и способен дать волшебнику небывалую силу за счет уничтожения и поглощения других, но всегда — лишь на время, лишь пока есть то, что можно пожирать, при этом делая самого ее носителя все хаотичнее, изуродованнее, все менее похожим на человека, упрощающимся, пока наконец удача не оставляет его — и тогда Хаос забирает самого темного мага в уплату долга — и нет судьбы ужаснее, чем быть сожранным Хаосом.

Как видишь, мой мальчик, все Сферы были, есть и будут до тех пор, пока стоит наш мир. А раз есть они, то будут и те, в ком эта сила наиболее велика, кто рожден с ней.

— А почему рождаются те, кто от природы несет в себе Тьму? Нас учили, что человек не может быть от природы злым, его можно только испортить неправильным воспитанием, социальными условиями…

— Подумай сам — если никто не был злым, то кто испортил людей вначале, чтобы они стали портить все последующие поколения? Впрочем, это все умственные упражнения. Скажу тебе так — я сам не раз видел людей, что рождаются с сильной печатью одной из темных сфер. Но, как и в любом другом случае, все зависит от их выбора.

— Я хотел спросить еще вот о чем. Почему в наших залах, во Дворце, у Порталов, стоят горгульи? Ведь нас учили, что это — темные твари?

— Так и есть, и это действительно связано с предыдущим вопросом. Тьма, возможно, была когда-то частью Света, и, возможно, часть ее об этом еще помнит. Конечно, в чистой Тьме нет и мельчайшего лучика Света, но ведь люди — и не стихии. У человека есть выбор, и нельзя думать, что родившись со склонностью к Жизни или Духу, или даже Свету, нельзя стать настоящим чудовищем. Увы, я не раз видел именно обратное.

— Можно я тогда спрошу еще кое-что?

— Конечно, Антуан, — улыбнулся Грандмейстер, и, как мне показалось, он уже знал, о чем будет мой вопрос.

— Я так и не понял, что не так с профессором Томашевским, но я, если можно сказать… ощутил это, как ощущают несоответствие в картине. Это место… оно волшебно, оно словно представляет собой частицу мира, который рисуется детям в сказке… и вы — простите, если это слишком дерзко — словно тоже часть этого мира. Я не могу описать его, только ощутить — такого, где есть что-то неизведанное, нежданное, превосходящее обыденность. Мне кажется, что профессору это-то и не нравится, поэтому он как будто… как будто он здесь не вполне свой.

— Мой мальчик, — вздохнул директор, — ты мудр не по годам, ты видишь больше, чем думаешь. Ты прав, профессора крайне раздражает мысль, что в мире может быть что-то не рациональное, не предсказуемое, не укладывающееся в идею. Я чувствую, что он и магию с трудом терпит — он не раз говорил, что она должна служить лишь в быту, что мир должен быть техническим, основываться на продуманной схеме и этике с человеком во главе. Я не берусь давать теперь оценки этому выбору, но ты прав. Мир куда больше, чем доступно увидеть глазу, чем это написано в книгах, даже тех, где много статистики, чем вообще вмещает наш разум, даже самый сильный. Есть те, кто пронес ощущение этого волшебства и тайны сквозь века — но всегда надо помнить, что эта тайна несет в себе и угрозу. Может, поэтому от нее и хотят избавиться гуманисты — но она была до нас, и не удивляюсь, если останется и после. И все же именно эта тайна дает начало остальному, делает возможным счастье и свободу. Конечно, неизвестность подвешивает нас в неопределенности, а люди этого не любят. Это слишком понятно и простительно, чтобы осуждать их. Пойми, мой мальчик — возраст не всегда совпадает с годами. Ты мудрее, чем был я в свои двадцать два, ты, возможно, старше профессора, поскольку в тебе есть мудрость принять эту опасную тайну мира, при этом не понимая ее, принять ее способность сказать что-то нам, а не только воспринимать наше к нему, миру, обращение. Я не верю, что эти два воззрения можно примирить, но ты, как и твои друзья, должны будете однажды сделать выбор — каким вы будете видеть мир, ведь многие вещи нельзя увидеть, не разрешив себе открыть глаза: есть скромные и тихие истины, из тех, что не обрушатся в твой дом, как цунами, а будут ускользать до последнего, как феи, тихие и забавные духи диких лесов.

— Так они…

Грандмейстер вновь тихо улыбнулся.

— Как и масса вещей, о которых ходят лишь легенды. Что ж, Антуан, тебе пора идти — я и так сказал очень многое, что, возможно, несколько рано слышать, но иногда мне что-то подсказывает, что лучше немного поторопиться, чем опоздать…

— Опоздать куда, сэр?

— Прости, мой мальчик, но этого я сказать пока не могу. Слишком многое нельзя понять, не испытав, слишком многое всегда трактуется неправильно, если воспринимается только из рассказа. Теперь ступай — обдумай все, что услышал.

…Я был почти у двери, когда Великий Маг вновь заговорил — задумчиво, как бы сам с собой:

— Знаешь, пожалуй, посох действительно подошел бы тебе больше, чем волшебная палочка. Впрочем, дело вкуса, — с этими словами он взял коробку цветного табака и сел на табуретку, а я — отворил дверь директорского кабинета и шагнул в кабину — чтобы вновь оказаться в центральном коридоре, среди студенческой толчеи и гомона.

Глава 4. Новогодний бал

Альбина

Новогодний снег кружился перед окном, и Альбина невольно замерла, зачарованная великолепным зрелищем. Темно-синее небо, густое, словно смола, снежно-белая долина, и домики, святящиеся желтыми, красными, зелеными, синими и пурпурными мерцающими огоньками, огромная ель, украшенная игрушками, огнями, лентами и звездами, хороводы, парочки, прогуливающиеся за руки, укутанные в шубы, пальто, шапки, шарфы — сливающиеся в пока еще неспешный людской поток, поток счастья, веселья, беззаботности. Альбине вдруг резко, мучительно, до боли в животе захотелось одеться, выскочить на улицу, туда, где все ее друзья стоят возле новогоднего дерева, где Грандмейстер по неизменной с незапамятных времен традиции исполняет роль Новогоднего Деда — и, как ходят слухи, он спускается через трубу во многие дома Парижа, а иногда и других городов, и кладет подарки под дерево — тем детям, что верят в Деда и пишут ему. Впрочем, это, должно быть, вранье — он, конечно, Великий маг, но ему нужно или останавливать время, или создавать свои копии, чтобы оказываться в стольких местах сразу… хотя кто сказал, что по крайней мере последнее для него невозможно?

Но впереди было немало дел — надо проследить за работой голема-повара, наложить заклинания для уборки дома, украсить дом… Вот ведь странно — никто и не помнит, откуда пошла эта традиция, что собственно такое этот Новогодний Дед и почему ему сопутствует некая девушка в синем, которую в Университете традиционно воплощает Глория Ли, преподавательница ведьмовских искусств (как говорил папа, учит девушек быть стервами и эгоистками, да еще с использованием магии). Кляуница, несмотря на все его проклятия, заставляют играть роль Похитителя Нового Года — что ж, злодейский вид у него точно есть. Кей традиционно избирается на роль веселого гнома, подручного Новогоднего Деда — увы, с изображением веселья у него проблемы. Впрочем, несмотря на показное недовольство участников, все и всегда на памяти Альбины искренне веселились, и даже Кляуниц нет-нет да тайком, криво, но улыбался.

Альбине почему-то неосознанно нравился этот праздник, нравился каким-то непередаваемым духом — смесью многоцветья, запахов снега, ели, мандаринов и неповторимого чая, смеха и фейерверков, и ожидания чуда. Даже Влад, как ни удивительно, в этот день всегда забывал о высокомерии, язвительности и смеялся, как ребенок, шутил — не только с друзьями, но и с ней, называл ее не тупицей и не клушей, а (хоть и нечасто) сестренкой. Омрачало все это одно — папа почему-то слегка недолюбливал этот праздник. Нет, он никогда ничего плохого не говорил, но ведь люди редко выражают свое отношение к чему-то прямо — прямых людей вообще мало, и всегда нужно угадывать, что на самом деле на душе у человека. Папа вроде бы поддерживал общее веселье, предлагал тосты и пожелания для близких и коллег в новом году, но его смеху все же недоставало искренности, чувствовалось некое принуждение, глаза его не искрились, как у других. Альбина не могла предположить, что же именно папа осуждал в этом невинном празднике, который все так любят — но видела, что не одобряет он и коллег, веселящихся наравне со студентами — и в этом своем дистанцировании он был один, остальные, даже обычно официальная профессор Тордониос, и та позволяла себе потанцевать и пошутить — правда, лишь среди приближенных и сторонников, «своего лагеря». Даже заходивший на празднество через раз профессор Беркли, при всей своей флегматичности, загорался восторгом, хлопал немудрящим номерам коллег, распевал вместе с директором какие-то весьма странные куплеты — смысл их уловить было трудно, но они с Грандмейстером смеялись — правда, не без какой-то грусти, но все же смеялись, и оба выглядели детьми, словно на несколько часов в году им и правда возвращалось детство. Папа, хоть и был намного, в разы младше, никогда не испытывал на ее памяти таких перемен в поведении.

В Грандмейстере, к слову, было очень много загадочного. Она отчасти восхищалась им, как восхищаются стихией, великаном, а отчасти, и куда сильнее — опасалась и даже побаивалась. Все же, несмотря на всю его внешнюю чудаковатость и доброту, навряд ли он, будучи Великим магом, не участвует в политике, а это предполагает определенный цинизм и неразборчивость в средствах. Альбина, однако, ругала себя за такое осуждение — ни о каких фактах речь не шла, официальная пресса в тераноме периодически выпускала в его адрес язвительные статьи, акулы пера именовали его чудаком и маразматиком, словом — не исключено, что ее подозрения в чем-то нехорошем — просто голословные обвинения, а это очень, очень плохо. Ей было самой от себя противно в такие моменты, но Альбина объясняла себе — все это оттого, что директор, кажется, слегка недолюбливает папу, а это вызывало у нее чувство тревоги и неопределенности. Все-таки страшно, когда близкий тебе человек слегка, чуточку неприятен могучему великану, как нам слегка неприятна муха. Каково быть на месте этой мухи?

С другой стороны, никогда и ничего плохого конкретно она со стороны Грандмейстера не видела — а однажды даже стала свидетельницей поистине странного случая. Тогда он ее лишь напугал, но годами позже она серьезно задумалась об увиденном тогда. Ей было лет шесть или семь, Альбина бродила в Девичьей Роще, фантазируя о феях и единорогах — говорили, единороги в Роще и правда водились, и десять лет спустя она убедилась в этом сама (но это совсем другая история). В тот день она не встречала никого, наблюдая, затаив дыхание, за чередованием пронзительно-зеленых и пурпурных деревьев, журчанием ручьев, прозрачных и хрустальных, слушая волшебную тишину, в которой едва-едва, если замереть и прислушаться, играет еле слышная, но прекрасная музыка, от которой сладко и прохладно сжимает сердце — пока не наткнулась на странного человека возле часовни. Папа всегда говорил, что на территории Университета не бывает чужих людей, но перед ней несомненно стоял чужак — не оборачиваясь, он неподвижно глядел на часовню, его длинный и объемный балахон был черным с синей полосой, рассекающей его сверху вниз. Альбина, борясь со страхом, сделала пару робких шагов вперед, и незнакомец обернулся. Тогда она напугалась до ужаса — это был высокий, широкоплечий мужчина средних лет с густой, длинной черной бородой — как разбойник из сказки, орлиный нос смотрел хищно, хотя зеленые глаза были вполне мирными и даже (как она поняла потом, вспоминая) печальными. Уже потом, рассказав отцу и успокоившись, она воспроизвела образ и перенесла его на листок пергамента. Папа забрал его и положил себе в стол, сказав ей, что все в порядке. Когда она, годами позже, вспомнила эту историю и попросила у папы снимок, тот улыбнулся, словно ждал этого, и достал его. Да — это был директор, несомненно он, только молодой, без морщин и не поседевший. Это так и осталось для нее загадкой, но напоминало, что и Великий маг — тоже человек, пускай лишь где-то очень, очень глубоко внутри.

Что касается Лорэйн, она тоже любила Новый Год, хотя в последние годы относилась к празднику с какой-то ноткой безучастности. Она была всего на два года старше Альбины, но почему-то воспринималась значительно старше. Она была однокурсницей Влада, и, что печально, тот за ней ухаживал, впрочем, недолго и безуспешно. А вот ее папа — вдруг потерял голову, влюбился в собственную студентку, ухаживал за ней, дарил подарки, рассказывал истории, возил на курорты… И вот, состоялась свадьба. Коллеги и студенты шутили, смеялись — папа годился новой супруге в дедушки, и, конечно, многие пророчили неблагоприятный конец этому браку, а некоторые — откровенно потешались. Тем не менее, Альбина понимала папу — трудно жить одному, мамы давно нет… Он любил Лорэйн, и Альбина — вслед за ним, тем более что та была вполне мила и приветлива с ней, хотя по душам они никогда не разговаривали. О матери Альбина вспоминала очень часто — ее не хватало ужасно, было больно думать о том, что даже сейчас, в век медицины и безопасности, близкого человека может забрать нелепая случайность, несчастный случай. Она жила дальше, конечно, но порой чувствовала что-то вроде вины — она живет, иногда — смеется, веселится, а мама уже никогда не узнает этой радости, и тогда Альбина одергивала сама себя. Напоминала, что жить дальше надо, но все равно не могла до конца избавиться от ощущения нечестности, неправильности. И очень скучала — хотя бы по человеку, с которым можно посекретничать. Отец всегда примет и встанет на твою сторону — но не расскажешь же ему про сокровенное, про сердечное? Вот, и еще один новый год наступил, и снова без близкого человека. Может, тогда-то все и пошло не так и с Владом? Кто знает…

…И все же, теперь Альбину что-то серьезно тревожило. И самое неприятное было, что она никак не могла понять, что же именно.

Альбина наконец не выдержала — слишком невыносимо было оставаться в доме, словно отрезанной от всех, от всего мира. Она подошла к отцу, сидевшему в кресле напротив камина, обняла, поцеловала в пахнущую одеколоном щеку: — Папочка, я погуляю немного? Дела уже почти все сделаны. — Иди, доченька, конечно иди, — ответил он и поцеловал ее руку, взяв трепетно, как маленькую птичку.

— У тебя настроение не очень, да? Я могу остаться с тобой, если хочешь… — Нет, милая, тебе нужно пообщаться с друзьями. Я подойду к новогоднему балу, вместе со всеми, а пока — почитаю. Доктор Солтри написал новую статью о педагогике — он проводил исследование по коррекции психологических проблем у подростков, переживших неприятие, абьюз, объективацию и навязывание ценностей. Хочу успеть дочитать до начала мероприятия. Альбина поцеловала отца и надела зимнее пальто и шапку.

Вечер встретил ее невероятной, кружащей голову снежной свежестью, гулким смехом и звоном голосов, треском фейерверков. Она вдохнула воздух полной грудью, зажмурилась, почувствовала нежные холодные уколы снежинок, падающих на лицо — и стало легче, словно разом с плеч сполз тяжелый груз.

Она шла к хороводу, и хотелось пританцовывать, так заразительно двигалась толпа — вернее, даже нельзя было назвать это скопление народа толпой — это была, как в какой-то момент казалось, почти живая сущность; множество людей, не ощущающих себя отделенными друг от друга. Хоровод то сковывался в единую цепь под звуки веселой, громкой и пронизывающей музыки, то распадался на стихийно сцепляющиеся парочки танцующих — чтобы еще через период вновь соединиться. До Нового Года оставалось четыре часа, а до начала торжественного обеда и бала в Университете — всего час. Кажется, во двор в этот раз вышли все, словно всех и каждого переполняло ощущение чего-то необычного, что должно будет произойти в новом году. Неожиданно, ее словно что-то остановило, будто она налетела на невидимую стену. Стало как-то неловко и неуместно, она вдруг вспомнила, что вряд ли кто-то пригласит ее на танец. Ей иногда казалось, что другие ребята ее сторонятся. Не прогоняют, не говорят ничего плохого — но Альбина видела, понимала, что с ней никто не бывает откровенен до конца, как друг с другом, что она, например, хотя и вполне своя в компании ребят, будущих коллег по Ордену, но все же у них есть свой, если угодно, «внутренний круг», и она в него не входит. Замолкают порой разговоры, стоит ей войти, резко меняют тему — нечасто, но все равно от этого больно и хочется плакать.

Что ж, если даже не удастся насладиться праздником сполна, всегда можно просто посмотреть, посмеяться со всеми заодно, потанцевать в общем кругу. Хоть что-то, в конце концов.

Хоровод, тем временем, уже затихал — все больше студентов уходили в Университет, в общежития, чтобы подготовиться к балу, те, кто жил дома, спешили к порталу — чтобы успеть переодеться и вернуться к началу.

Альбина застыла на месте, смотря на новогоднюю ель — все же, откуда пошла эта странная традиция, кто ее придумал, как связана ель и условная дата отсчета лет в календаре? Впрочем, нельзя отрицать, что все это вместе — и ель, и Дед, и мандарины, и хрустящий снег — было неповторимо, волшебно и непередаваемо. Этим днем, этим вечером хотелось дышать, хотя в душе смутная грусть твердила, что этот год надо встретить особенно радостно, потому что дальше… а что будет дальше? Дальше, твердило предчувствие, все может свернуть куда-то… не туда.

Ей вдруг стало холодно, и Альбина решила вернуться домой — надо еще привести себя в порядок, надеть платье, повертеться перед зеркалом — хоть раз в году!

Отца она застала ровно в том же положении, в каком он был, когда она уходила — погруженного в чтение.

Выбор у нее был не самый обширный — отец никогда не отказывал ей в покупках, но выходило так, что чаще предлагал он, чем хотела она. А Альбине ужасно не хотелось быть похожей на кого-то вроде Эммы или Мари — этих модниц и любительниц открытых платьев, у которых едва ли не по платью на каждый день года. Научились у наставницы, о чем тут думать. Глория Ли была настоящей ведьмой, и, что по-видимому было синонимом, настоящей стервой — и этому искусству у нее учились самые популярные и красивые девушки потока. Впрочем, был и один парень, Тоби Ле Руз — тонкий красавчик с модельной прической цветными прядями, в кожаных, облипающих штанах и с кокетливыми манерами. Впрочем, он был ужасно популярен у девочек, а юные ведьмочки, говорят, сходили по нему с ума.

Так или иначе, к Альбине это никак не относилось.

Она довольно быстро закончила приготовления, одев простое, не слишком открытое белое платье, мамино колье, сверкающие сережки. Еще десять минут нехитрой магии — и какая-никакая прическа есть.

Папу она дождалась в прихожей, и они вместе (он взял ее под руку) отправились ко входу. Лорэйн была уже давно внутри — помогала в организации торжества.

Они вошли буквально за три минуты до начала. Все было уже на своих местах — Гранд-Холл был заставлен столами, полными закусок, салатов и вин, студенты перешептывались, возбужденно гудели, но все же держали себя в руках и не притрагивались к еде. Преподаватели сидели за отдельным столом, лицом к студентам — папа отправился к ним. Свободное место, словно в насмешку, оказалось между Кляуницем и Ли, а следующим после Ли сидел Кей — словом, недружественное окружение.

В центре, за самым высоким, резным креслом восседал Грандмейстер — уже сменивший (или заколдовавший?) мантию на красную шубу с белой оторочкой, перепоясанную толстенным ремнем, красные же штаны, такую же красную шапку с белым помпоном — и, кажется, он еще и подложил себе в живот подушку-другую. Сидел он с лицом до крайности серьезным и торжественным. Вокруг директорского кресла располагались кресла деканов, каждое — соответствующего цвета.

Стелла Макдермот, декан Террума, факультета Альбины, дама столь же немногословная, сколь и монументальная, с красивым, резко очерченным лицом и убранными в пучок волосами, была одета в длинную зеленую мантию, на голове красовалась прическа-башня с множеством спиц. Джузеппе Спирелли, декан Игниса, был бесшабашным весельчаком, как и подобает выпускнику и наставнику огненного факультета. Несколько лет назад у него был юбилей — ровно сто лет со дня рождения, но выглядел он, кудрявый, с небольшим животиком и сам невысокого роста, но крайне подвижный и стремительный — лет на тридцать пять от силы. Что ж, каждому школьнику известно, что волшебник выглядит на тот возраст, которому психически соответствует — до тех пор, пока его силы не начинают истощаться с возрастом — у кого после ста, а у кого и после пятисот лет, и не начинает стареть уже окончательно и бесповоротно.

Джонатан Мун, называемый студентами не иначе как Сухарь Мун, был известным брюзгой и педантом, при этом умудрялся лавировать между группировками директора и его заместительницы, Марты Тордониос, которую за глаза называли (папа не велел повторять прозвища, но про себя-то можно) Бычихой — что ж, характер ее соответствовал прозвищу.

По основному же роду деятельности Мун был деканом Аквеуса, и занимал эту должность сколько можно было вспомнить.

Последний из деканов, Эдвард Ди, был деканом Аэрума, и, пожалуй, самым известным и прославленным ученым среди всех преподавателей, не считая, естественно, самого директора. Они были даже несколько похожи, только что Ди (конечно, каждое поколение студентов не могло не проявить чувство юмора, обыгрывая сходство фамилий ученого и ведьмы) был невысок ростом, тщедушен, а его борода, узкая, как клин, достигала только до груди. Впрочем, что-то необычное было и в нем, в том, как он повествовал и о стихии Воздуха, издревле питавшей философов, искателей свободы и приключений, томимых жаждой познания, гонимых бурей по всему миру. Говорят (и это более чем похоже на правду), что и сам директор был некогда учеником именно этого факультета. Ди же вел, кроме полагающейся ему по статусу декана аэромантии, также астрономию и углубленное изучение рунической магии — и делил с Грандмейстером преподавание высшей магии Арканы, специализируясь на очень сложных, но малоизвестных в практическом использовании заклинаниях, нужных для создания других заклинаний — принципиально новых.

Директор и четверо деканов были Верховным Советом Университета и имели огромную власть в этом, можно сказать, небольшом городе — и, пожалуй, наиболее укрепленной крепости Королевства, если не считать Королевского Замка.

Остальные преподаватели сидели поодаль, и даже Тордониос, заместителю директора по вопросам организационной и воспитательной работы, приходилось сидеть далеко не в центре, и было заметно, что ее это злило — причем с каждым годом эта злость явно не ослабевала.

Тордониос вела немагические, но всецело обязательные предметы — теорию равноправия, курсы терпимости и недискриминации, да еще историю меньшинств и подавляемых сообществ. Из рассказов выходило, что их Королевство — едва ли не средоточие всех грехов и несправедливости, что его история (правда, без лишних травмирующих деталей) — причина страданий всех соседей, а истоки этой жестокости — устаревшие, традиционные понятия о морали и месте тех, кто привилегирован от рождения цветом кожи, мужским полом, способностями и состоянием, среди других, подавляемых народов. И потому наш долг — выявлять несправедливость и помогать в ее искоренении. По сути, о том же говорил и папа, хотя куда меньше внимания уделяя собственно несправедливостям — он говорил, скорее, что каяться за прошлое хоть и надо, но брать на себя ошибки предков — уже излишество. Главное — самому быть этичным, развивать в себе и своих детях идеалы гуманизма, и тогда не понадобится борьба с несправедливостью — через два поколения, воспитанных в правильной, принятой сегодня парадигме, считал отец, несправедливость, еще остававшаяся в мире, наконец отомрет как атавизм, как когда-то отмер каннибализм и прочие атрибуты диких людей.

Альбина не могла не признать, что концепция отца была ей куда ближе, казалась вернее и честнее, чем позиция Тордониос — но приходилось следовать официальному курсу, повторяя необходимые слова. Впрочем, своими уроками профессор не ограничивалась — она непрестанно вела бурную кампанию по дискредитации существующей власти Университета, делала все, чтобы ослабить позиции и полномочия Верховного Совета и усилить позиции Арканума и Департамента Просвещения, в частности. Собирала она и коалицию среди преподавателей и особенно — Совета Студентов — там она, что называется, царила безраздельно. Короче говоря, все детство и юность Альбины прошли под сопровождение непрерывной гражданской войны внутри, по сути, родного города, каковым был для нее Университет. Раз за разом Грандмейстер уходил из-под удара, практически не отвечая на удары своей заместительницы всерьез, раз за разом обходил все ловушки и провокации Тордониос, мстя лишь безобидными розыгрышами вроде той сентябрьской истории с тортом. Они, впрочем, доводили Бычиху до белого каления. Что касается папы, то он всячески старался уклониться от участия в «гражданской войне» в стенах замка, что тоже не способствовало улучшению его положения среди коллег — в лагере сторонников директора он слыл пассивным «арканумоидом», как называли сторонников Арканума, Тордониос же нередко срывала на нем злость, считая предателем — ведь он, разделяя ее идеи, уклонялся от участия в борьбе. Папа, впрочем, держался стоически и не подавал виду, что его это задевает, но Альбина все прекрасно видела сама: по усталым морщинкам, по тихим вздохам, по периодам молчаливого уединения. В такие минуты она заботилась о папе больше прежнего, стараясь сделать все, чтобы облегчить тяжесть положения. Вот и теперь, когда он сел в левую половину стола, среди лоялистов директора, Альбина заметила хмурый взгляд Тордониос в его сторону. Что ж, он никогда не выбирал место и подчеркивал это всеми силами.

…От невеселых раздумий Альбину отвлек бой часов.

— Три часа до наступления одна тысяча семнадцатого года от Открытия Магии! — прогремел веселый голос Грандмейстера, — я не думаю, что эта цифра чем-то знаменательна, но нам решительно требуется повод для того, чтобы это празднество было сочтено особенным. Итак, я предлагаю отныне считать, что год уходящий был для нас всех годом Неудавшейся Большой Охоты на Полевок, а наступающий — Великим Годом Почитания Девяти Священных Котов мисс Эверданс, нашего завхоза!

Мисс Хлоя Эверданс была уютненькой старушкой, и, кажется, даже не замечала, что в ее ведении находился огромный замок, а не крохотный домик — к големам она обращалась не иначе как «радость моя» и иногда даже почему-то «внучок», а ее девять котов — девять полосатых гигантов, от обычных дворняг до двух настоящих громадин-баюнов, которых звали Траляля и Труляля, были хоть и своенравными существами, но при том всеобщими любимцами. — Я издал Декрет. Настоящим, — Директор начал зачитывать волшебный пергамент, и вокруг него начали плясать искры — значит, он действительно произносит волшебную формулу! — повелеваю. Отныне и всегда — любое место, включая кресло директора, будучи занято одним из Девяти Небожителей, каковыми настоящим признаются коты (здесь он перечислил имена котов), закрепляются за ними на тот срок, на который те изволят их занимать. Аналогично, любое требование Небожителей касательно еды, поедаемой любым студентом, преподавателем или работником Университета, должно удовлетворяться оным без промедления. Небожитель, соизволивший почивать в классе для занятий, должен почивать столько, сколько сочтет необходимым, и его сон не должен прерываться шагами, громкими звуками, разговорами, скрипами, равно как писком различных устройств. Наконец, при столкновении любой особи человеческого вида с Небожителем на территории Университета и к ним прилегающих первому предписывается совершать поклон, причем отводя назад левую руку и делая ею волнообразное движение, и встречать Небожителя со словами «Приветствуем вас, благороднейший милорд, и да продлит Великий Мурчаль ваши дни, и да умножатся ваши лакомства, и да лоснится ваша шерсть сегодня и во веки!». Засим следует пропустить Небожителя идти своей дорогой. Запрещается также употреблять в адрес Небожителей слова «кис-кис», «брысь», «пшел вон», «кыш», и «наглая тварь». Нарушивший любое из этих правил да будет покаран ударом грома прямо на месте преступления! — и с этими словами он ударил по полу посохом, раскрашенным в красно-белую полосу — по ногам прошла волна энергии. Студенты задыхались от смеха, половина преподавателей (конечно же, лоялисты директора за исключением разве что Кляуница и Муна, синхронно хлопнувшими себя ладонями по лбу) — тоже.

Альбина и сама заулыбалась — в конце концов, шутка была забавной, и последние полгода учебы пройдут не без этого веселого напоминания о празднике. Остается надеяться, что и сам праздник окажется приятным.

Собственно, после сумасбродной речи Грандмейстера был обед, который время от времени прерывался музыкой — самой разной, от классики до модного тре-флю. С самого края левой половины стола сидел профессор Беркли, держа в руке бокал красного вина, к которому он, впрочем, почти не притрагивался.

Стоило закончиться пиру, как по мановению руки Грандмейстера, столы разом исчезли, и зал преобразился в считанные секунды, превратившись в бальный. Альбина даже растерялась от такой внезапной (из года в год повторявшейся, но всегда застигавшей ее врасплох) перемены. Она несколько поспешно отошла поближе к стенам, и вовремя — музыка хлынула со всех сторон, и перед глазами замелькали пары в пестрых и красивых костюмах и платьях — и одной из самых ярких блестела пара Элли и Давида — стремительных, горячих, непередаваемо живых, наслаждающихся друг другом через край, словно впившись душами, отчаянно желая насытиться.

Бедняга Антуан! Но эта пара действительно влюбленных друг в друга людей, глубоко и искренне — тут ничего не поделать. В жизни вообще, как замечала не раз Альбина, есть два типа людей — те, кому достается все, кто легко живет и берет то, что ему нравится, не спрашивая цену, и те, кто вынужден вести вечный подсчет, заслуживать, копить, придумывать любые хитрости для того, чтобы не быть изгнанным, заслужить внимание и интерес, и платить за него терпеливостью, готовностью услужить и помочь, и помнить, что стоит расслабиться — и тебя тут же выбросят. Нет, она не переживала особо тяжкой влюбленности — давно было, еще в школе, но ощущение осталось, наблюдение запомнилось и подтверждалось с тех пор не раз и не два — к счастью, больше на чужом примере. Альбина посмотрела в сторону столов: конечно, Антуан сидел там, периодически с болью в лице оглядывая зал — казалось, он делает огромные усилия, чтобы не смотреть, но все же не может ничего с собой поделать. Все же это несправедливо, когда такой хороший человек должен страдать ни за что — ведь он любит Элли, много лет… но ведь и она — свободный человек… Ну почему не бывает так, чтобы были счастливы все, чтобы никому не приходилось уходить с праздника заброшенным, несчастным, покинутым? Неужели прав Беркли, и в самом деле… нет, нельзя об этом думать, согласиться с таким — значит предать отца. А его счастье для Альбины уж точно важнее какой-то там абстрактной истины. Пусть философы спорят сколько захотят — лишь бы никто не был несчастен от этих споров. Ее невеселые раздумья прервал танец другой пары — то были Алекс и Лорэйн. Медленный танец безусловно шел им: Лорэйн выглядела непривычно, и Альбина запоздало поняла, почему — она забывала, что они очень близки по возрасту, исключительно из-за статуса Лорэйн, та обычно держалась, сохраняя некоторую дистанцию. Но теперь ничего подобного видно не было — куда там! Она смотрела на Алекса кокетливо, дразня, приподняв бровь; а как она поворачивалась, увлекаемая партнером по танцу… Альбина бы так точно не смогла. И что-то ее тревожило… Но напрасно, ведь танец — лишь условность, игра, и таковы его правила. Просто она сама не танцевала — так, как они, и потому ее что-то и смущает.

Она отвернулась, но мысли не отпускали. Вспомнился последний вечер их маленького клуба. Папа снова рассуждал о воспитании детей.

… — И поэтому главное — равенство и еще раз равенство, с первых лет жизни! Будьте другом своему ребенку, давайте ему понять, что он — полноценная личность, не ограничивайте его творческих порывов, не критикуйте! Не прибегайте к авторитарности, запретам, подавлению — все это лишь вызывает агрессию, неуверенность в себе, замкнутость. Если пугать и угрожать, то ребенок научится быть агрессивным и злым, если любить его — он научится отдавать любовь в ответ. А это… — Профессор, — спросил Алекс, — а что делать, если ребенок безобразничает и нарочно не слушается? Вот я, помню, устраивал такие истерики, если мне не хотели покупать что-то… — Отвлекайте! Предлагайте разумную альтернативу, объясняя, что кому-то его крик может мешать. А если не поможет — просто отвернитесь и не обращайте внимания. Он не будет долго кричать, если вы не реагируете. Вы свое дело сделали, объяснили все как есть. Дальше — уже его выбор, его свобода, и никто не вправе ее ограничивать! — А почему не дать подзатыльник? — Алекс чуть улыбнулся, откинувшись в кресле, — я слышал, помогает. — Это варварство! Вы же не ударите взрослого, коллегу, подчиненного, если тот будет в плохом настроении? С какой стати вы тогда имеете право ударить ребенка? — Не знаю, как там насчет ребенка, а взрослому я бы точно врезал, вздумай он устраивать детскую истерику, — парировал Алекс и вскинул голову. Лорэйн повторила его жест, послав ему улыбку и медленно хлопнув в ладоши три раза.

Папа кашлянул. — Но вы должны понимать — насилие порождает лишь ответное насилие, это тупиковый во всех отношениях метод! Любую, я подчеркиваю, любую проблему можно решить словами, компромиссом! Опять же, если обратиться к нормальной науке и статистике — с тех пор как ввели новейшее законодательство относительно семейных дел, случаи насилия в семье резко упали в течение тридцати лет, практически исчезнув. Уровень успеваемости вырос на четыре-шесть процентов, уровень насильственных преступлений — сократился почти на двадцать! Это работает, это — очевидный признак нашей правоты. — Да, согласен, — ответил Алекс, непривычно разговорчивый для себя, — но вот насчет компромисса я не согласен. Как можно договориться с темным магом? С теми, кто начал Войну? Надо было сражаться тогда, и… — Да далась вам эта война! — ответил папа раздраженно, — все профессор Кей… Война, повторюсь, это порождение системы кругового насилия, а мы ушли от этого, и стало быть, подобных инцидентов больше не повторится. Что до темных магов… Знаете, многие темные живут обычной жизнью. Да, они живут в основном для себя, свое удовольствие им важнее окружающих, даже близких, удовольствие близких — важнее тех, кто им незнаком… Но это не что-то преступное. И потом, темные или нет — они люди, а значит, вы все-таки способны договориться. Ему что-то нужно, и всегда есть способы выявить общее в целях и найти путь, более выгодный для обеих сторон.

— А если, как говорил профессор Беркли, речь идет о… любви? — спросил Алекс проникновенно, придвинувшись ближе, — нельзя ведь найти лучший для всех выход, если речь о двух и еще одном… — Один должен сделать выбор, а тот, кто выбран не будет, должен в таком случае осознать благо любимого как собственное — и найти такую пару, где есть равенство. Ну и потом, настоящая любовь развивается лишь со временем, с годами, а соперничество, конкуренция за внимание — это скорее внешние аффекты, которые не ранят так глубоко. Поэтому и этот случай нельзя считать опровержением моего правила. Итак, что же касается детей — помните, что главное правило — не играть во взрослых, главных, не навязывать им никаких установок и тем паче идеологий, ценностей. Разговаривайте, учите мыслить…

Воспоминание Альбины было прервано самым бесцеремонным образом — чья-то рука легла ей на плечо, и она, едва не вскрикнув, обернулась, но не успела ничего понять, как раздался громкий хлопок и в лицо вылетело что-то мелкое, легкое, цветное. Зажмурившись, она отряхнула себя от конфетти, пока голос брата орал ей в ухо: — С Годом Девяти Небожителей, сестренкааа!

Влад был уже слегка нетрезв, его поддерживали за руки лучшие друзья — Ликаон Лаферье, однокашник и ныне — маг-целитель в Центральном Госпитале, и Летиция Лаферье, в девичестве Тиццоли — секретарь Директора, итальянка с модельной фигурой, пышной грудью и характером уютной домашней кошки, и с недавних пор — жена Ликаона. Этот брак — отличное свидетельство тому, что есть девушки, которым нет дела до внешности парня. Ликаон был откровенно уродлив: сутулый, даже скрюченный, с жидкими усами, неровными зубами, большим красноватым носом и изъеденный прыщами — при этом задорный оптимист и весельчак. Еще удивительнее это потому, что его фактически бросили родители, эмансипировав его, когда мальчику не было и пятнадцати. Он был сыном высокопоставленного чиновника, и обратился в полицию, сообщив о побоях и издевательствах в отношении его, его брата и матери, со стороны отца. Однако брат и мать горячо поддержали Лаферье-старшего, заявив, что это обвинение — клевета, после чего родители провели процедуру эмансипации, оставив Ликаона без жилья и средств к существованию. Позаботился о нем Грандмейстер, назначив помощником целителя в Университете. Вскоре после этого парня принял к себе в семью Тиццоли (который и был целителем), за что тот «отплатил» старику Чезаре, сделав его дочери предложение. Чезаре был вспыльчив и страшен в гневе, но отходчив. Едва не прикончив будущего зятя на месте, он, успокоившись, выпил с ним вина — и дело было решено.

В общем, Альбине было очень странно об этом думать: с одной стороны, был Ликаон, переживший ужас и несправедливость — и при этом такой приветливый, добрый, открытый, с другой — ее брат, на которого в доме едва ли не молились, а он не пропускал дня, чтобы не задразнить сестру коровой и идиоткой, а отца — никчемным болтуном. Нет, конечно, мысли быть не могло, что издевательства семейства Лаферье — хотя бы в каком-то смысле лучше, чем нормальное воспитание, это было абсурдом, но все-таки, откуда такая разница? Неужели отец неправ и все-таки в характере бывает изначально заложено что-то плохое?

Все это Альбина подумала и вспомнила за те несколько секунд, пока отряхивалась от конфетти, Ликаон же, улыбнувшись, доложил: — Кстати, тебя ищет твой жених-принц. Просит передать извинения — нужно было участвовать в приеме каких-то важных гостей. Ужасно это все-таки, быть принцем…

Альбина улыбнулась, хотя и немного вынужденно. Чарльз… до сих пор загадка, по какой прихоти он решил вдруг обратить на нее внимание… А Альбина терялась, до сих пор подозревая, что это шутка, спор или что-то в таком духе. Впрочем, против она не была, хотя была ли она за? Чарльз, безусловно, очень красив, галантен, предупредителен… но, хоть это и глупо, хотелось чего-то более непредсказуемого, более увлекательного, в чем-то даже не такого культурного. С Чарльзом она чувствовала себя участницей какой-то дикой церемонии вроде династического брака, брака по договору, и от этого все казалось каким-то нереальным, словно и происходило не с ней. Должно быть, потому и чувств особых нет — решила Альбина.

…Чарльз, наконец, появился, галантно поцеловав ей руку. — Простите, что заставил вас ждать. У меня нет оправданий. — Я вас прощаю, — улыбнулась она по возможности приветливо. — Позвольте тем не менее пригласить вас на танец, — улыбнулся принц, — и она, конечно, согласилась.

В танце она забыла все тревоги, летя, как птица — Чарльз, что неудивительно, танцевал мастерски, и это помогло Альбине оторваться от земли, приковывавшей ее волнениями и заботами, словно цепями, пригибавшей к себе, заставляющей ощущать вечную, почти неосознаваемую усталость. Теперь все это ушло — хоть и временно, но и этого хватало для счастья, полета, нескольких минут спокойствия. За это она была Чарльзу безмерно благодарна — в конце концов, будет не так уж плохо, если он станет ее мужем. Однако его статус сулит неприятности: страшно было подумать о том, как ей завидуют, как ненавидят и пытаются угадать, каким из приворотных зелий она воспользовалась. Что ж, пускай — к сплетням и зависти тоже привыкаешь. Когда танец закончился, Чарльз принялся развлекать ее болтовней — как его дядюшка (то есть король), будучи недоволен тем, как выглядит Новогоднее Дерево на Площади Согласия, назвал Армана Тревиньона, канцлера, болваном и посетовал, что прошли времена, когда короли могли рубить головы нерадивым министрам.

Что правда, то правда — король хотя и был главой государства, тем не менее вся власть была поделена между Высоким Арканумом во главе с Канцлером, и Магистериумом во главе с Великим Сенешалем. Были также Высокий Суд и Конституционная Коллегия, которые также имели немалый, вес в Королевстве. Тем не менее, никто из этих людей не имел абсолютного преимущества — все решал голос большинства сенаторов, и между влиятельными лицами шло постоянное противоборство за эти голоса — как объяснял папа, это и не давало никому из них узурпировать власть, работало как система сдержек и противовесов. Подданные Королевства регулярно избирали и переизбирали сенаторов, что давало людям возможность управлять страной. За королем же оставалось утверждение решений Арканума и Сената, официальные церемонии и прочие ритуальные формулы, вроде заключения мира и объявления войны. Но войн не велось уже больше ста лет, и короля все знают только как немолодого, тучного, пузатого мужчину с пышными, лихо подкрученными усами и простовато-хитрым взглядом. Король частенько делал вид, что распекает министров, но бумаги подписывал неизменно и без лишних вопросов — все это Чарльз успел ей поведать за месяцы их общения, как и то, что в быту Франциск Четвертый был мягким, веселым и оптимистичным гурманом и сибаритом. Правдой было и то, что его весьма тяготила необходимость быть лицом и пусть формальным, но все же главой сильнейшего государства планеты. Он не доверял никому в Аркануме и Сенате, считая их проходимцами, прислушиваясь только к главе Королевской Гвардии. Это был легендарный воин и искуснейший дуэлянт всего Королевства, а, может, и мира — одна из самых загадочных личностей во всей стране — уступающая в загадочности, пожалуй, только самому Грандмейстеру да таинственному Командору Ордена.

…Примерно с полчаса они с Чарльзом проболтали — тот рассказывал что-то о политике, о своем участии в общественной работе, а потом раздался громкий хлопок: директор приглашал к столу, угощаться чаем, пирожными и тортами на любой вкус.

После сладкого и настроение пошло в гору — Альбина наконец полностью расслабилась, и когда время угощения подошло к концу, охотно вместе с широким потоком толпы двинулась на улицу — фейерверки взрывались залп за залпом, без остановки, музыка гремела, и стихия танца, праздника и веселья закружила человеческую многоголовую гидру в единый цветной, смеющийся круговорот.

Тайное совещание

Утром того же дня, в первый день года, в неприметном особняке на окраине Парижа, состоялась встреча. Присутствовали на ней трое: седобородый старик в красной шубе (это, конечно, был директор), подтянутый лысый неулыбчивый человек средних лет в кожаном плаще (это был Стефан Кей), и еще один, неопределенного возраста, с длинными, черными, слегка седеющими волосами и легкой щетиной — лицо этого третьего было вытянутым и непроницаемым.

–…Стало быть, что-то непременно начнется, и это что-то имеет связь с будущим пополнением Ордена, — резюмировал старик. — То есть с моими питомцами, — мрачно кивнул Кей, — хотите сказать, что они идут туда для того, чтобы выяснить тайну смерти своих родителей? — Да, тайну того, из-за чего они были убиты.

— А когда это раскроется, — вступил в разговор третий, — то мы должны ожидать, что все фигуры придут в движение.

— Если придут, — возразил третьему Кей, — кто бы они ни были, они пока что зеленые сопляки. — Стоит ли недооценивать талантливую и объединенную общей идеей молодежь? — прищурился Грандмейстер, — ведь нам-то известно, что все эти истории — не выдумка. — Они не Великие, — отрезал Кей, — будь это так, они бы уже сейчас превышали то, что делают, в несколько раз. — Сокрытие? — безразлично спросил третий. — Не думаю, — ответил так же ровно Кей, — они не так сильны и опытны, чтобы скрывать Великого, а кто-то другой не сможет это делать постоянно под Вашим носом, — кивнул он директору. — Мой нос можно оставить в покое, — возразил тот мягко, — дело отнюдь не в нем и не в их силе… — Которая колеблется в потенциале до четвертого ранга, не выше. Пятый… не знаю, быть может, у одного, и тот через полсотни лет, не раньше, — вставил Кей. — Я хочу сказать, что их сила — не единственное, что может вызвать изменения, — спокойно повторил Грандмейстер. — Магия связи. Возможно, их родители все-таки успели добыть и спрятать то, что должны были, — вновь подал голос третий участник беседы. — И вы хотите, чтобы теперь дети закончили то, что не смогли сделать родители? — с недоверием в голосе спросил Кей. — В противном случае им все расскажут за нас, и совсем в ином свете, — качнул головой третий. — А по-другому нельзя? Гроссини и Крейтоны были опытными магами, и тем не менее не смогли себя защитить. Чего вы хотите от этих птенцов? Почему не можете сделать все это сами? — недовольно спросил Кей. — Смею напомнить вам, Стефан, — начал Грандмейстер тихо, однако голос его сковывал своей тихой мощью всякие возражения, — что перед нами не стоит варианта продлить сиротам детство. Они в любом случае вступают в игру, не в этом году, так в следующем, но лично я боюсь, что времени почти не остается. Он подбирается к ним, и если их не направим мы, то это сделают за нас другие. Представляете, что будет, если они узнают всю правду от Повелителя или его присных?

— Тогда они будут для нас потеряны, а Королевство будет ввергнуто в хаос, — горько кивнул Кей, — но как мы сами можем сказать им, не вызвав при этом катастрофических последствий? — Не говорите пока, Стефан. Лучше следите за ними, попытайтесь заранее предсказать, с какой стороны он нанесет удар, и окажитесь в нужное время в нужном месте, не дайте им натворить глупостей.

— Хорошо, — вновь кивнул Кей, — однако я хочу знать. Что именно они должны были получить?

Грандмейстер пожевал губами в сомнении, и, наконец все же решившись, начал рассказ, сведя вместе кончики пальцев. — Если говорить кратко, то Гроссини и Крейтоны сумели вырвать у них то, чего ему не хватало для того, чтобы одержать победу. Он хочет этого, вне всякого сомнения, и теперь… — И зная его методы, мы можем ожидать всего — от многолетних провокаций до внезапного налета Черных Рыцарей…

— Именно.

— Но ведь он заинтересован не в них самих, не так ли? Они интересны ему только как хранители тайны, я правильно понимаю? — Кей смотрел в глаза Великого мага пристально и испытующе, но тот выдержал его прямо и легко.

— Дело в том, Стефан, что я привык полагаться твердо на то, что знаю, но на всякий случай иметь в виду догадки и вероятности. — Какие именно, Грандмейстер? — Их пока слишком много, Стефан, чтобы о них был смысл рассуждать. Каждая — лишь малый шанс наткнуться на истину, но все они могут сбить вас с самой верной и точно известной цели. — То есть — не дорос, не в свое дело лезешь, — с каким-то язвительным удовлетворением сказал себе под нос Кей.

— То есть, — улыбнулся Грандмейстер, доверительно наклонившись к Кею, — я считаю вас одним из ценнейших и умнейших сотрудников, которыми располагает наша, светлая, сторона. И я считаю, что вы как никто способны сделать все возможное, чтобы решить сложнейшую проблему. Я просто бездарнейшим образом потрачу бесценную возможность, потратив ваши силы на погоню за феями в Черном Лесу. — Знаю я, какие там «феи», — поморщился Кей. — И я о том же, мой дорогой друг, — серьезно кивнул директор. — Если говорить предметнее, — все так же без выражения перебил их третий, — я полагаю, Грандмейстер, вы хотите знать, чем и кем мы можем располагать в случае начала… какой-либо активности? — Ты как всегда прав, — вновь улыбнулся Грандмейстер, — именно это я и хочу знать. — Но что именно мы предполагаем? — спросил его собеседник. — Решительно что угодно. Предположений, как всегда, более чем достаточно, и я имею приблизительный план действий на случай каждого из них. Но зная нашего противника, всегда следует ожидать чего-то… не учтенного заранее. — Да. Что ж, предварительный расклад таков — Тревиньон нас всех терпеть не может, но его поддерживают трое из шести судей и больше трети сенаторов. Что касается Арканума, там его положение не так твердо. Вы знаете, что группировка Эври, Леклерка и Трэвиса к нему не очень дружелюбна, а этот триумвират имеет силы и в полиции, и в Аркануме… — И в Сенате, — закончил за него Грандмейстер, сосредоточенно глядя на оконную раму.

— Кроме того, Арнольендо, наш Генеральный Инспектор, играет в свою игру, и, кажется, заручилась поддержкой Маклоусона и даже Конна.

Грандмейстер покачал головой. — А что насчет армии и полиции? — Как и прежде — старик Понтис находится на жаловании у Маклоусона, Лальен — слушает каждое слово Тревиньона, а Гвиди не стесняется кушать с каждой руки.

— Иеронимус? — Его так просто не поймешь. Он, как всегда, на своей стороне, но все же предпочел бы порядок, так что если мы будем выполнять его условия и удовлетворять аппетиты, он скорее за нас.

— И я был бы последним человеком в мире, кто бы на него положился, — вставил Кей. — Хм. Что с нашими? — продолжал Грандмейстер. — Дюваль держится неплохо, под Валлона копают одновременно Трэвис и Тревиньон, Корбина грозятся отправить в отставку, но у него неплохие шансы отбиться. Жибер… у него все более-менее в порядке. Альберт — в Стране Огня, и неизвестно, когда вернется. — Печально. Лучше всего как-нибудь вернуть его к нам. Итак, нам почти неизвестно доподлинно, кто состоит в его организации и откуда ждать удара. Все-таки, друзья мои, мы белые маги, а белым положено ходить первыми… Что у нас за мир такой, если только и бывает, что наоборот?

— Другой мир выдать забыли, — пробурчал Кей, — так каков план? — Вы, Стефан, тренируете своих питомцев, следите за их малейшими вопросами и проблемами, даете знать мне… и ждете, как всегда — чего угодно и в любой момент.

— Так точно, — саркастически хмыкнул Кей, но при этом слегка выпрямился, насколько позволяло мягкое кресло. — Что до вас, мой друг, то задача в целом та же, только объектов для наблюдения… куда больше, и они не столь мирны и благожелательны. Собеседник Великого мага не улыбнулся — его лицо вообще было трудно представить улыбающимся.

— Как мы отличим их собственную грызню от его шагов? — В данном случае я бы сказал: все что у нас есть — лишь интуиция и наблюдения. Докладывайте мне, на всякий случай, обо всем.

— Рассказ может затянуться. — А есть ли у нас выбор? Любая мелочь в нашем деле может оказаться критически важной. Что ж, друзья мои, нам пора. Третий из собеседников коротко раскланялся и телепортировался мгновенной бледно-синей вспышкой. — И все же я не пойму, Грандмейстер, — выпалил Кей, набравшись решимости. Старик обернулся, внимательно посмотрев на мага, словно заранее зная, о чем пойдет речь. — Мы шепчемся, как заговорщики, при том, что вы — Хранитель, власть не в руках темных магов, но мы прячемся от любых глаз и ушей, как нелегалы. Я до сих пор не понимаю, что мешает вам…

Грандмейстер мягко, но властно прервал его, подняв руку.

— Об этом мы с вами уже говорили, Стефан. Иногда самое очевидное решение оказывается самым ошибочным. Более того — это скорее правило, нежели исключение.

С этими словами Великий Маг телепортировался в сиренево-голубых искрах, и Кею не оставалось ничего, кроме как сделать то же, что и другим участникам тайной встречи.

Глава 5. Финальное испытание

Алекс

Первым, что заметил Алекс, входя в Гранд-Холл для итогового испытания, была просторная круглая арена в центре. Три дня назад они выполнили свой индивидуальный выпускной проект — Алекс вытребовал у Кея полтора десятка гулей, пещерных костеглодов и людоящеров для своего испытания. В тот момент, когда они разом кинулись на него, Алекс ощутил, как замирает в ужасе сердце, как парализует мозг… А затем все пропало — и собственный страх, и скованные ужасом лица зрителей — остался лишь текущий момент, момент абсолютной жизни, ощущения, когда ты словно ускоряешься во много раз, когда время останавливается, когда все пространство вокруг — под твоим контролем. Твари наступали со всех сторон, и Алекс, набрав силу, сделал мощный кувырок назад — и приземлился у края арены, с сокрушающей силой обрушив молот о каменные плиты пола. Ударная волна, пройдя по всей арене, отбросила монстров прочь, сбив с ног тех, кто стоял ближе всего к нему, а тем, кто находился в непосредственной близости, и вовсе не поздоровилось: нескольких гулей подбросило в воздух и разорвало напополам. Не теряя ни мгновения, Алекс накопил энергию, выпустив ее направленным потоком в гулей и людоящеров, кинувшихся к нему с дальнего конца зала. Удар был так силен, что всех их впечатало в стену, оставив на ней бурые пятна давно свернувшейся крови и зеленые, ядовитые следы крови людоящеров. Алекс, не обращая внимания на поверженных монстров, перекинул массивный молот в левую руку, выбросив правую вперед указующим жестом, и с его пальцев, полыхнув и на лету увеличиваясь в размерах, слетел огненный шар. Еще одно скопление нежити, имевшей тупость нападать стаями, с воем исчезло в огне, усеивая пол гнилыми внутренностями и ошметками. Алекс вновь схватил молот обеими руками и поднял над головой, произнося заклинание Щита Арканы, усиленного мощью Земли. Вовремя — на него напали аж с трех сторон, но безрезультатно: щит лишь слегка дрогнул, а нападавшие с яростным шипением отскочили, присев. Алекс обрушил молот на башку костеглода, и тот не успел и зарычать, расплющенный могучим ударом. Резко развернувшись, он принял молотом прыгнувшего ему на спину гуля — тот отлетел и с тонким воплем ударился оземь. В его ногу вцепились чьи-то челюсти, но даже бритвенно-острые клыки не сумели прокусить зачарованный доспех. Молот опускается вниз — и от людоящера остается зеленая лужица слизи. К нему бегут еще враги, и Алекс вкладывает все силы в щит, чувствуя, как сминается тот под яростными атаками монстров…

…Всю силу их ярости, поглощенную щитом, Алекс сконцентрировал в молоте, чьи руны нестерпимо засверкали от переполнявшей их силы. Произнеся короткое слово заклинания, Алекс взвился вихрем, и молот, кружась, слово перышко, сокрушил своей невероятной мощью всех тварей, обступивших Алекса. Он кружил все быстрее и быстрее, двигаясь к центру арены, и, сосредоточив все силы, поднялся на несколько метров в воздух, и, взмахнув последний раз, направил всю бурлящую вокруг энергию вниз…

В себя он пришел только пару секунд спустя — когда погасла вспышка и улеглась пыль из растрескавшегося пола арены. Все твари, что еще держались до того на ногах, были уничтожены — кто просто лежал неподвижно, кого разорвало напополам, от некоторых, кто, очевидно, попал в эпицентр — осталось лишь какое-то месиво и куча костей.

Алекс поднялся, встав с колена, и, чувствуя, как дрожит все тело, поднял молот над головой.

Овация доносилась до него очень слабо, словно он был разделен с залом водяным барьером.

Наконец, прозвучал гонг, и испытание официально закончилось — Алекс снял шлем, и, стараясь не чувствовать подгибающихся ног, направился к выходу. Он не мог думать ни о чем, кроме ванны, еды и сна — и все это ждало его в ближайший час.…В тот день вся их команда показала себя с отличной стороны. Кей придумал для каждого задачу, наиболее отвечавшую его или ее роли, и все, подобно Алексу, справились на отлично, с изяществом и стилем.

Само собой, письменные и условно-практические (что есть практика по сравнению с боевой магией, в конце концов?) экзамены они сдали еще на прошлой неделе, и с большинством из них проблем также не было.

Однако завтра их ждало последнее испытание, по сравнению с которым все, сделанное ранее, было не труднее умножения в столбик. Профессор Кей. Им предстояло справиться с ним всем вместе, и тот ясно дал понять, что не собирается давать ни малейшей поблажки ради хорошей статистики успеваемости. Если им не удастся одолеть наставника, все предыдущие успехи станут просто ничем — и Ордена Алексу и остальным не видать. Последние недели три они почти не вели разговоров о чем-либо, кроме тактики, пробовали одну комбинацию за другой, изыскивали в учебниках все возможные заклинания, которые теоретически могли застать Кея врасплох. И все же так сильно Алекс не волновался никогда в жизни — вернее, почти никогда. Сильнее он волновался лишь перед вечерами у Томашевского. Нет, конечно, не из-за него самого, об этом и говорить глупо. Алекс не стал бы второй раз приходить, чтобы выслушивать эту кошмарную тягомотину, которой их пытался кормить зануда-профессор (как его вообще кто-то слушал?), если бы не Лорэйн. Не то чтобы Алекс влюбился с первого взгляда — он видел жену профессора и раньше, благо, она училась всего двумя курсами старше их. Когда стало известно о предстоящей свадьбе, Алекс поймал себя на возмущении: да как смеет какой-то унылый старикашка лезть в их, студентов, жизнь, считать себя вправе претендовать на (пусть лишь потенциально, но все же) их, его, девушек? Впрочем, тогда у Алекса формально была девушка, даже две, но обе — туповатые стервы, и ему с ними быстро наскучило. Собственно, о Лорэйн он тогда думал не больше, чем о других красивых девушках Университета — до тех пор, пока не увидел ее вблизи, на той самой клубной встрече. Вот тогда он действительно влюбился — без памяти, так что днями напролет думал только о ней, бесконечно любуясь на ее фотографии в тераномовском профиле, представляя себе, как они однажды будут вместе… Что ж, не в его характере было откладывать такие вещи в область отдаленных мечтаний. Отец всегда говорил: «Хочешь чего-то — встань, соберись и иди делать. Прямо сейчас. Сейчас — это единственный момент, когда что-то может быть «вовремя»». Алекс попробовал было подойти откровенно — пригласил на следующих же посиделках на танец, шепотом предложил «встретиться как друзьям» — и получил насмешливый отказ. Она смотрела на него, как на мальчишку! Да как она смела, при такой-то смехотворной разнице в возрасте! Можно подумать, если к тебе приставал старик, то ты сама от этого постарела лет на двадцать! От такого вызова Алекс отказаться не мог принципиально — тем более что более красивой, тонкой и умной девушки он никогда не встречал. Ладно, если уж невозможно взять крепость с боя, понадобится долгая осада. Впрочем, первая неудача охладила пыл и оставила ранку в самолюбии — злобного червячка, нашептывающего «ты не сможешь, у тебя нет шансов! Ты всего лишь богатенький мажор, папенькин сынок, силен только тем, что есть деньги да внешность…». От такого Алекс всегда приходил в бешенство. Впрочем, помог ему тот самый знаменитый диспут, когда профессор Беркли как следует опустил Томашевского в лужу и повозил лицом по столу. До самого диспута Алексу, честно говоря, дела не было: мало ли, что за философскую хренотень бормочут эти старые пердуны, — он был там только ради нее. И терпение было вознаграждено — Лорэйн, с которой Алекс не сводил глаз, если когда и смотрела на мужа, то определенно с таким лицом, в котором читалось что угодно, только не любовь и обожание. Скорее, недоумение, быть может, даже, презрение. Почему именно так — еще предстояло разобраться, понять и использовать, но тогда было важно другое: на него, Алекса, она смотрела все-таки не пренебрежительно и не насмешливо — скорее кокетливо. Значит, у него есть все шансы. Словом, Алекс наконец решился и с тех пор заседаний кружка у профессора не пропускал. Ему удавалось периодически сказать что-нибудь, что выгодно отличало его от Томашевского — например, когда тот начинал рассуждать о том, что с любым выродком типа можно договориться, Алекс припомнил случай, когда на него напали в темной подворотне возле клуба трое — и как он разобрался с ними совсем не переговорными методами. А начал бы разговаривать — лежал бы в тот вечер в больнице, а не в кровати первой красавицы класса. О красавице он, впрочем, умолчал. Лорэйн подавала правильные сигналы — поправляла волосы, когда он на нее смотрел, закидывала ногу на ногу, улыбалась — так, как улыбаются, когда недвусмысленно хотят продолжения — но вот подойти и заговорить наедине повода не давала. Повод, впрочем, нашелся случайно, как всегда и бывает. Этьен (а к нему Алекс, чувствуя вину за то, что его приколы довели до такого, что чуть не стало поздно, привязался и всячески старался покровительствовать), который интересовался понемногу всем — в том числе и литературой (скука смертная, если честно), попросил профессора показать им его коллекцию оригиналов известнейших писателей — обожаемого и вечно цитируемого Томашевским Луки Федотова, Томаса Ордингтона, потом еще кого-то — Алекс уже не помнил, — и вся компания, за исключением самой Лорэйн, двинулась в «священную» комнату, где хранились подлинники рукописей. Лорэйн нашла предлог в виде чая, который якобы хотела заварить — но Алекс знал, что она, как и он сам, этого Федотова терпеть не может. Он честно пробовал читать — такая скука, ничего не происходит, сплошные рассуждения ни о чем, сопли, нытье про мораль…

Алекс, сделав вид, что тоже идет с остальными, совершил обманный маневр и вернулся в гостиную — кухня находилась тут же, даже не отгороженная дверью или проемом. Лорэйн, опираясь локтями на стойку, с немного хитрой (и такой очаровательной!) улыбкой встретила Алекса.

— Ты как будто меня избегаешь, — бросил он, улыбнувшись и медленно, но верно приближаясь к ней. Лорэйн выгнула спину. — Неужели? А тебя разве стоит бояться? — Меня стоит бояться мерзавцам или занудам. А красивым девушкам меня можно только любить, — он приблизился почти вплотную, ближе чем на полметра, и его рука почти касалась ее — но на этом остановился, не делая ни малейших попыток приблизиться еще или коснуться ее. Она взглянула испытующе. — Юноша, вы, кажется, забыли, что говорите с немолодой, замужней женщиной… — С последним я, возможно, пока согласен. Но вот с первым… — он цыкнул зубом и улыбнулся еще шире, — скажите, а вы всегда такая скромная, прямо как монашка? Литература, мораль, этика, чай для мужа, скромность, добродетель… — протянул он благочинно-саркастически, не отводя взгляда от ее глаз. — А что, если мне именно это и нравится? — спросила она со смехом, при этом приблизившись к нему еще чуть-чуть.

— А то, что мне врать не надо, — улыбнулся он, показав ровные белые зубы, после чего приблизился, чуть наклонив голову, как будто для поцелуя, но вместо этого легко подхватил Лорэйн на руки (та лишь охнула), покружил пару секунд и посадил на кресло, а сам отстранился, подняв руки: — Ну, впрочем, может ты и не врешь. Ведь не все же хотят молодости, любви, наконец, настоящей романтики… Прокатиться над городом так, чтобы ветер в ушах свистел — тогда не буду мешать, присоединимся к остальным и будем чтить Святоооого Лукуууу, — это он произнес нараспев, сложив ладони вместе и закатив глаза — Лорэйн звонко рассмеялась. Алекс плюхнулся рядом, на соседнее кресло, и наклонился ближе. — Ты вообще кем мечтала стать, если не секрет? — А если секрет? — она тоже наклонилась, подперев рукой щеку и улыбаясь. — Но ведь я — лучший в мире хранитель секретов! Только шепни — и об этом никто никогда не узнает! Ну же, признайся, ты хотела быть портальным мастером и проверять телепортационные линии… — Хаха, ну уж нет! — замахала она руками, и Алекс подавил желание поцеловать ее прямо в губы. — Нет? Тогда, наверно, истребителем темных магов? В обтягивающих штанах, с катаной, ну, короче, как в боевиках. Лорэйн засмеялась еще громче: — Уже ближе! Я хотела быть актрисой, но мне объяснили, что это дано не всем. — Что? Вот чепуха! Да ты как никто умеешь изображать что угодно: что тебе интересно слушать про «Святооого Лукууу», что тебе совершенно фиолетово на Алекса, что ты ни капли не романтик… — Ну хватит! Может, ты наглеешь, а? Между прочим, я этого не люблю, — она отстранилась. Нашла чем смущать. Алекс, не моргнув глазом, соскользнул с кресла и встал на одно колено, подняв руки над головой. — Прошу, прости, госпожа, меня, глупага да наглага. Ведь все от избытка восхищения пред вами! Я ваш рыцарь — хотите, убью дракона? — Сначала найдите! — фыркнула она хоть и насмешливо, но без холода в голосе, — ладно, прощу вас… на первый раз. Но больше чтобы никаких вольностей, иначе…

«О, вольности будут, моя прекрасная, кошечка, ведь только этого ты и хочешь… как и того, чтобы чувствовать, что управляешь ситуацией». Парни, кто поумнее Алекса, ломали голову над этим противоречием, а он — просто принимал как данность и действовал. И ведь работало, прекрасно работало. — Иначе мне останется только уйти в поход и вернуться убитым с вашим именем на устах, — Алекс поклонился на прощание, без спроса взял ее ручку и поцеловал пальчики (такие тоненькие, такие нежные… как у маленькой, беззащитной птички!), после чего развернулся и как ни в чем ни бывало присоединился к компании, слушавшей Томашевского. Знаком показал, что был в туалете, и о нем думать забыли. Лизоблюды изо всех сил изображали рвение, стараясь не зевать, Этьен уже, кажется, пожалел, что вызвался, и тоже старался выдавить из себя заинтересованную улыбку. А Алексу хотелось петь — ведь сегодня он, ни много ни мало — прорвал оборону!

…Впрочем, быстрого наступления не вышло. Встречи стали реже, в стенах Университета она почти не появлялась, но на самих посиделках дела шли иначе — Лорэйн говорила чуть оживленнее, смотрела на него с откровенной приязнью, в, общем, откровенно ждала повода — но тот все не наступал. Этот курс был последним, и подготовка к экзаменам действительно пожирала почти все время и силы. Алекс делал все, чтобы оставаться для нее оригинальным и интересным. Впрочем, надо сказать, она не раз заставляла его нервничать — могла и не прийти, могла вовсе на него не смотреть, болтая с кем угодно, или храня молчание, или вовсе ухаживая за мужем — и Алекс бесился, когда проклятый червячок шептал, что с ним она лишь развлекается, кокетничает, а ее настоящая страсть — «солидный, зрелый, состоявшийся мужчина». Эту фразу червячок произносил ее голосом, и внутри все клокотало и кипело от злости и ревности. В такие дни Алекс был мрачен и зол, тренировался, пока не падал с ног, круша манекены и драгоценную плитку в учебном кабинете — не беда, ее ведь зачаровали на самовосстановление.

Зато он был неописуемо счастлив, когда она смотрела на него и только на него — взглядом, который не оставлял сомнений.

Алекс как-то отомстил ей за издевательства — без предупреждения пропустил заседание. На следующий раз, она быстро повернула голову в сторону входа и так же быстро отвернулась, увидев его — ура! Ура! В тот день она пару раз атаковала его язвительными замечаниями, пару раз — согласилась с его высказываниями (совершенно ерундовыми), наградив нежной улыбкой, засмеялась над не особо смешной шуткой.

Его целиком поглотили волнение, азарт и нежность — и близость цели, постоянно ускользающей, и все же — не судьба ей от него ускользнуть. Пусть дразнит, сколько хочет, но она будет счастлива — с ним и только с ним. В последнее заседание он, воспользовавшись похожей отлучкой всей компании (снова смотрели какие-то «бесценные» экспонаты) снова поговорил с ней наедине. Алекс был молчалив, но избегал затрагивать серьезные темы. Сказал лишь, что давно мечтал об Ордене, об опасностях и что больше на заседания клуба не придет — разговоры разговорами, но цель — важнее. Она, кажется, была недовольна — и при этом посмотрела с уважением (восхищением?). Алекс снова поцеловал ее руку, на этот раз не выпустив ее после поцелуя. Они были так близко, что вполне чувствовали дыхание друг друга, и Алекс попросил, если они пройдут последнее испытание, оказать им честь и вместе со всей компанией отметить эту победу. Она, подумав, согласилась — почему нет? Все-таки он пригласил ее не на свидание, а на студенческий выпускной в узком кругу. Никакого интима — по крайней мере, формально не придерешься, а если есть желание — придет.

Конец ознакомительного фрагмента.