Опасайся человека одной книги. В преддверии

Игорь Сотников

Любое знание или же незнание, это та призма, через которую вы смотрите на окружающий мир. И когда вы знакомитесь с новым для вас миром, то кто знает, на что лучше опираться при знакомстве с ним.

Глава 3

Индивидуальный подход.

Зачитанная до дыр и выжженная в сердце либерала, главенствующая выдержка из свода его библии: Либерализм провозглашает права и свободы каждого человека высшей ценностью и устанавливает их правовой основой общественного и экономического порядка.

«Она получала удовольствие, а я, значит, должен за это отвечать? — закинув ногу на ногу, не сводя своего взгляда с зашедшей в автобус беременной молодой особы, выразитель этой глубокой мысли, Яшка расплылся в голливудской улыбке. — Нет уж, за всё нужно платить».

Следом, но всё же шепотом, Яшка добавил эту фразу, обращенную к сидящему рядом с ним Фоме, не испытывающему таких же благостных чувств, что и Яшка. Не получив никакого ответа и не удовлетворившись молчанием Фомы, он ищет в нём причины такой невнимательности к такому насущному факту:

— Ты чего такой набыченный-то? О чём задумался? — пытается растормошить Фому Яшка, чьи действия, не имея свидетельств этих действий, теряют всю свою ценность для него.

— Много о себе не надумаешь, если есть чем думать, — втянувши голову, и вправду набычено смотрит на Яшку не переживающий за него на этот счет Фома.

— Но если нечем думать, то можно додумать до того, до чего не додумается и создатель, — на этот же счёт, Яшка уже вызывает беспокойство у Фомы.

— Ну, я даже не думал, что ты такой, — Яшка дал своё определение Фоме и, развернувшись обратно, заметил, что нашлись паршивцы, совсем не считающиеся с его мнением и уступившие место этой беременной особе.

«А какой я, и кто я, собственно, такой? — вдруг решил для себя выяснить Фома. — Ага, попробуй тут не в двух словах выразить это. Вот, например, как охарактеризовать свой возраст, не задействовав числовые параметры? Хотя, впрочем, в моём случае можно сказать, что я перестал донашивать уже не рубашки, а куртки, что, в принципе, можно соотнести и с моим развитием качеств, заявив, что я наконец-то перестал донашивать чужие мысли.

Так, что ещё? Ну, добавлю, что я не слишком разносторонний человек и могу похвастаться только двумя выдающимися моими сторонами: интровертной и экстравертной, которые и включают в себя весь мой спектр качеств. Так что, многие меня знают только с этих двух сторон. И если в кругу друзей я экстраверт, то для всех остальных я остаюсь интровертом.

Ну а кто, обо мне всё-таки может что-нибудь рассказать, то, наверное, это тот, с кем я полностью откровенен и с кем могу общаться на равных, а именно — техническое средство, присутствующее у каждого в доме, с коим, надо признаться честно, я частенько разговариваю после бурно проведенного вечера. Оно-то уж умеет выслушать и, скажу честно, такого наслушалось, что даже мне подчас становится стыдно.

Вот ведь наговорил больше двух слов, а толку никакого. Блин, ещё попроси себя рассказать что-нибудь смешное», — Фома вдруг явственно хмыкнул и резюмировал свой себе ответ:

— Да и вообще, кому в нынешнее время ты интересен кроме себя. Вот то-то же.

— Ты тоже заметил! — приняв это всхлипывание Фомы за что-то своё, обрадовался Яшка.

— Да, чёрт, достал уже, — Фома выпрямил спину и начал озираться по сторонам, пытаясь рассмотреть, что же такого он, по словам Яшки, заметил.

А между тем, всеобщим вниманием завладел зашедший в автобус очень нетрезвый гражданин, несущий в себе все те атрибуты, которые сопровождают такого рода господ: смердящий невыносимый запах, вызванный стычками с окружающим приземленным миром, потрепанный внешний вид и явно читающееся в его взгляде пренебрежение ко всему миру. Нетрезвый гражданин тут же, без лишних слов и какого-либо предупреждения уселся промеж сидящих на ближайшем к нему сидении пассажиров, несущественного для него образа, которые сразу же, чтобы не испытывать судьбу, слегка поворчав и не найдя защиты у кондуктора, мигом перебрались в другую часть салона автобуса. Но, может, действительно, сейчас кондуктор как одно из должностных лиц, отвечающих за порядок на этом транспортном средстве, подойдёт и своим строгим взглядом на этого, своим видом однозначно портящего внешний ландшафт жизни, пропойцу, заставит его заплатить за всё?

Но к удивлению и разочарованию пассажиров, этот пропойца не стал бузить, а достал смятые денежные купюры и сполна заплатил за свой проезд. Так что, это должностное лицо, кондуктор, не найдя иных причин для вопросов к нему, оставила всё как есть и развернувшись отправилась на своё высокое место, чтобы с него обозревать всех нарушителей общественного порядка, в основном тех, у кого растут длинные уши.

Ну а сильно нетрезвый гражданин, между тем, с сознанием дела поднял вверх руку с билетом, ознакомил всех рядом сидящих и стоящих с этим наличием его права и, показав одному, сильно от этого его действия изумленному очкарику с козлиной бородкой язык, чем несказанно ещё более сильно удивил подругу этого, по мнению нетрезвого гражданина, козлиной бороды («Ты что, его знаешь?» — ущипнула за локоть этого очкарика его нервная подруга, внеся еще больше сумятицу в мысли уже ничего не понимавшего козлиной бороды), со всем своим настойчивым вниманием принялся лицезреть, сидящую напротив него, ту беременную молодую особу.

— Ты про этого, что ли? — кивнув в сторону нетрезвого гражданина, спросил Яшку Фома.

— Ага, — поддакивает Яшка, любитель всяких таких острых действий, чьи запахи не доносятся и, как правило, происходят на расстоянии от него.

— Чем-то на тебя смахивает, — замечание Фомы выбивает из радостной колеи Яшку, вгоняя его в легкий недоуменный ступор.

— Не понял… — наконец-то искренне недоумевает Яшка.

— А что непонятного то? — ухмыльнулся Фома.

— Едет себе этот нетрезвый гражданин, имеющий на всё про всё такие же права, что и все его окружающие пассажиры. И вроде билет купил и даже, если не считать своего несколько беспардонного занятия места под этим солнцем, едет, никого не трогает, а при этом между тем беспокоит всех. Вот не внушает его настырный взгляд спокойствия, хоть ты тресни. А он едет и едет, а все между тем ждут, когда эта вонь, пробирающая не только его печень, (что есть результат его выбора), но и наши, не имеющие отношения к этому выбору гражданина, сформируется во что-нибудь и выкинет из себя.

— Значит, я также сижу и воняю? — было дёрнулся Яшка.

— Вернее будет сказать — лицезришь и на основе своего аналитического ума делаешь выводы.

Взгляд Фомы не менее жесток, чем у Яшки, который, не сумев переглядеть Фому, идёт на попятную и улыбнувшись, хлопает себя по колену, и со словами: «Ну ты и приколист!» — слезает с этой, грозящей целостностью его зубам, темы.

— Я же только образно. Я-я-я-ков! — Фома, делая упор на полном именовании, которое записано прописью в паспорте, Яков, выбивает последние подпорки из-под ног Яшки-Якова, на что тот, потерявшись и глотая спёртый воздух, не знает, что и ответить. А ведь стоящая перед ним проблема собственного именования была не так проста, как кажется. Вот же родители подкинули свинью собственному сыну, отказывающемуся от употребления, как свинины, так и всего животного. Так, Яшка, для него звучало определенно по-шкетски, когда как в Якове, он видел некоторое скрытое подтрунивание над собой, чего не мог вытерпеть даже самый последний сидящий в нем Яшенька.

— Тьфу, мам. Не называй меня так больше при всех! — слишком кипуч Яшка, стоит ему лишь заслышать своё имя в неправильном ключе, который при всех его раскладах только таким и был.

Но может, тогда ему пойти другим путем, как это делают все те, кого природа вознаградила полётом мысли его родителей, и выбрать для себя если не псевдоним, то, по крайней мере, другое имя? Но, как ни странно, для Яшки, несмотря на всю его именную неупотребительность, было дорого это его имя. Вот и поди разбери после этого, отчего он тогда так на Фому закусился, что даже себе губу прокусил.

— Зашибись, — прежде чем прикусить свою губу, Яшка обратился к своей любимой присказке, которая во всех относительно неопределенных случаях служила ему универсальным ответом на полученный результат.

К присказке же, в зависимости от обстоятельств, часто добавлялись свои определяющие глаголы, как «приехали» или же менее динамичное «пришли». А ведь поговаривают, что за слишком частое употребление этого утверждения Яшка, правда за глаза, частенько зовется этим самым «зашибись», что, надо признать, частично решило его проблему имязамещения, что, впрочем, ещё не значит, что, узнав о своём таком новом прозвище, сам Яшка будет несказанно рад.

— Зашибись, приехали, — глотая потёкшую кровь, Яшка корит себя за такую несдержанность.

— Этот пьяный, есть своего рода образчик того отдельного индивидуума, имеющего в отличие от среднестатистического нормального человека, отличный от него образ мышления или разумения. Он на данный момент мыслит иначе, что, надо сказать, в основном и пугает обывателей, не имеющих понятия, что же от него можно ожидать. Ведь непредсказуемость всегда нас страшит.

Я привел в пример этого пьянчугу, как наиболее близкий нашей ментальности элемент раздражения, коих существует в мире бесчисленное множество. Но ведь нельзя же осуждать человека за егё еще неосуществленные, но, как нам кажется, весьма вероятные намерения, которые приблизились к 99-процентному пределу осуществления, доказательством чего служит ваша визуализация с её утверждением.

А по нему разве не видно? Ну, я скажу, что и по тому участнику в этих парадных промо-акциях тоже много видно того, чего бы не хотелось видеть, и чьи намерения будут пострашнее этого, алкоголем-накачанного гражданина. Так что, давайте проявим свою толерантность к этой единице меньшинства! — с издевкой для Яшки, закончил свою слишком длинную для всех речь Фома.

— Блин, попомните моё слово, ещё придется пожалеть, что мы привлекли к участию этого кадра, — глядя на Фому, Яшка вспоминал свои пророческие слова, сказанные им кое-кому из видных членов партии, которые и слышать его не хотели, и обязали его обаять и увлечь этого мутного кадра:

— Нам нужны новые идеи, без наличия которых нас ждет незавидное будущее.

— На одну зарплату, — как в воду смотрит Яшка, пророчески читая самые худшие опасения на лицах членов, привыкших только повелевать и руководить.

— Так что нам, просто необходимо привлекать новых людей, — приближенный к первым лицам партии, член этой самой партии, упершись взглядом в Яшку, прямо из души проговорил. — А кому выбирать? Не тем решать, у кого нет права на выбор.

— Зашибись… — чувствуя будущие проблемы, так выразил своё отношение к этой кураторской деятельности Яшка.

Хотя, с другой стороны, не часто тебя направляют в командировку во Францию, где под палящим демократическим солнцем, в кругу единомышленников можно будет во всё горло проораться на стадионе во время какого-нибудь матча. А после, где-нибудь в пивном баре, от души «поклеймить» ненавистный диктаторский режим. А всё-таки ловко он продвинул эту тему по поводу знакомства лицом к лицу с западными ценностями, подкинув её всем заинтересованным лицам. И нечего теперь Кацу рожу кривить. Привык, понимаешь ли, раскатывать по странам со своими блочными прелюдиями. Нет уж, теперь придется подвинуться и на двоих нести груз ответственности, ну и чуть-чуть безответственности. Яшка сглотнул накопившуюся слюну, набежавшую от представлений этих французских безответственностей.

— Ну, кажется, следующая наша, — поднимаясь с места, заявил Фома.

— Кажись, — поднимаясь вслед за ним, сказал Яшка, по воле судьбы, которой на сегодня руководил Фома, впервые оказавшийся в этом общественном транспорте.

— Нравится, видите ли, ему ездить с людьми. Тьфу, глаза бы не смотрели! — не смотря по сторонам, Яшка, прожигая своим ненавидящим взглядом спину Фомы, остановился в нескольких шагах от выхода из автобуса.

— П*дор что ли? — слишком четко, целенаправленно и неожиданно для всех и даже для себя инициировал этот запрос пьянчуга, переведя свой взгляд на Яшку, тем самым окатив его холодным душем и выбив остатки терпения.

Что ж, конечно, трудно вот так на ходу, без всякой на то подготовки ответить на столь провокационный вопрос-утверждение человеку, скажем так, не имеющему особенных к этому предубеждений, или по долгу общественной жизни, часто отстаивающему их право на особое слово. И не подумавши выкрикнутое Яшкой: «Кто?!» — быстро обрело свой пункт назначения.

А ведь надо заметить, что этот вопрос подспудно уже витал в головах пассажиров, разделивших своё приложение ответа к разным, несущим в себе предикат действия, лицам, где всё же, до этого выходного момента, лидировал этот пьянчуга, то после прозвучавшего истеричного голоса Яшки, чаша весов начала постепенно склоняться в его сторону.

Ну а что мог ответить пьянчуга, на этот звонко поставленный вопрос, кроме как расплыться в улыбке и, покачивая головой, всем своим видом выразить полное согласие со своим видением этого, напротив, — кто. Видимо, от Яшки не ушло понимание того единодушного одобрения местным автобусным сообществом (и даже беременная, однозначно обработанная пропагандистским взглядом алкаша, авторитарно посмотрела на Яшку) этой выдвинутой пьяницей версии. Он вдруг забылся или, вернее сказать, перепутал значения слов тоталитаризм и толерантность и вместо того, чтобы бесстрастно заявить «Да, я гей!», схватил того за шкирку и начал слишком нетерпеливо допытываться:

— Кто, сука, гей?!

Да, что сказать, сложен путь ко всякой истине и, конечно, можно было бы, следуя демократическим правилам волеизъявления населения, провести выборы и даже организовать референдум среди волей судьбы, оказавшихся на данном пространстве, но, судя по нервному состоянию Яшки, его вряд ли устроили бы результаты этого плебисцита, проведенного точно среди зомбированного населения. Это, между прочим, довольно странно слышать от такого крайне последовательного приверженца идей новой нормальности. Не иначе тоталитаризм, пропитав всё до основания и передаваясь воздушно-капельным путем, занёс свой разлагающий вирус в мозговые клетки и, нарушив работу мозга, заставил действовать такого ко всему терпимого Яшку, совершенно нестерпимо, по отношению к этому пьянице, во всеуслышание заявляющему такие нестерпимые вещи.

И кто знает, к чему бы привел этот дотошный поиск, если бы тряска пьяницы Яшкой, не дала своих вполне ожидаемых прорывных результатов, которые без всякой оглядки на окружающих, густым потоком вылились прямо на рубашку «от Габаны», на этот момент носимую не Габаной, а всего лишь почитателем их дизайнерского таланта Яшкой.

— Вот п*дор, — стряхивая с себя последствия выпитого и съеденного этим алкашом, стоя на улице, Яшка пришёл к той истине, до которой он совместно с пьянчугой пытался дойти на протяжении пятиминутного совместного время приложения в автобусе.

— А кто бы сомневался! — глядя в окно отъезжающего автобуса на Яшку, отражали своё видение истины, невольные свидетели этой трагикомедии, пассажиры автобуса.

— Ладно, я пока забегу к Кацу, а ты пока погуляй тут, — видя безвыходность своего положения, Яшка, не сильно желая, всё же решается зайти в квартиру этого, теперь по жизни ему будешь обязанным Каца.

Что ж, хозяин, даже если он сам себе не хозяин, а всего лишь хрен его знает кто таков, но раз существует такая пословица, то Фома, не желающий, как это делалось в семнадцатом году, оспаривать имущественные права этих, как оказалось, так себе хозяев, заявил Яшке окончание пословицы.

— Ладно, барин, — направился в близлежащий замеченный им книжный магазин.

— Идиот… — ничего не поняв из сказанного Фомой, в чём, наверное, каждый из слышавших эту сказанную непонятность Фомы, будет солидарен с Яшкой, Яшка, набрал телефон этого, ввиду его большого роста, невыносимого Каца.

Ну а все те, на кого Яшке приходится смотреть снизу вверх, уже по факту данного природного существования считались им невыносимыми, что было даже как-то страшно за Яшку, которому природа уделила очень скромное внимание, не соизволив его наделить даже хотя бы средним ростом… Так что и говорить вам не надо, что, пожалуй, даже и вы, с которым совсем не знаком Яшка, в его глазах однозначно прослывете невыносимым типом. И наделив того знаниями о своей проблеме, после короткого обдумывания абонента, все-таки получил добро, и уже слегка пройдясь по родственникам этого Каца, о которых теперь мы знаем, что они живут очень далеко на каких-то куличках, отправился на квартиру к этому Кацу.

— Ну, где он? — спустя то время, которое понадобилось для того, чтобы Яшке переодеться в совсем не выходную рубашку, взятую им про запас, спросил он сам себя.

А ведь так хотелось поразить западную цивилизацию таким своим цивильным видом, что выглядит несколько странно и удивительно для понимания этого действа, поразить Габбану, напялив на себя рубашку самого Габаны — это, конечно, сильно, если, конечно, в таком подтексте работала мысль Яшки, что, судя по его заявленной выразительности, всё-таки частично соответствует нашим предположениям.

— Смотри, бл*ть! — встретив чисто в воображаемой случайности и схватив за воротник Дольче, заявит, обдав его перегаром, этот поразитель западной цивилизации.

— Non capisco! — попытается возразить ошеломленный Дольче, никогда не думавший, что настанет такой момент, когда крепкие мужские объятия ему не будут в радость.

— Не бзди, Габана, — ничего не хочет слышать этот носитель на себе культурных трикотажных ценностей.

— Non, non Габана. Me Дольче, — напряженно пыхтит Дольче, взятый в оборот за свой шейный шарфик этим поразителем цивилизаций.

— А какая, на хрен, разница?! Ладно, только не нуди, я понял тебя, Габана, — отвлекся на мгновение носитель не только ценностей, но и своего всегда с собой, доставая из пакета початую ценность, чем и воспользовался этот, даже не знаю, как его после этого назвать, Габана.

— П*дор, одно слово, — вслед убегающему Дольче, разочарованный в таком пренебрежении к своим изъявлениям любви, бросил этот поразитель, уронив очень точно пьяную слезу в горлышко бутылки, чем разбавил находящийся в ней чистый скотч, ну а после уже принялся заглушать этой разбавленностью свою тоску непонимания.

Но сдается мне, что воображаемая случайность не столь случайна, как нам кажется, и что она тоже стала жертвой целенаправленной манипуляции судьбоносности, которая, как и все в этом политическом мире, стала коваться в тайных ложах золотого миллиарда. А явный налёт стереотипности за милю выдает наветы на наших соотечественников, который, наверняка, совсем не случайно был занесен на верхний слой политически мотивированного на однобокость подачи материала подсознания Яшки и иже с ним, тогда как второй слой уравновешенности (для внутреннего пользования) рисует нам совсем другую картину.

— Конечно, Габанушка, — сдувая пылинки с голого торса находящегося только в одних лишь подтяжках Габаны, зная необходимый подход для завоевания доверия, отзеркаливается один из выразителей и носителей всех лучших либеральных идей (теперь стала очевидной причина ненависти наших западных людей к собственной стране, ведь все очень просто и лежит на поверхности: так, для того, чтобы понравиться собеседнику необходимо быть или по крайней мере вести себя как он. Вот они и отзеркаливаются, эти современные Алисы в зазеркалье).

— Grazie, Grazie, — щёлкнув по носу выразителю идей пальцем и себя натянутыми подтяжками, улыбнется ему Габана, пока вид бегущего к ним нервно-трясущегося Дольче не выведет его из себя, ну, и этой его задуманной образности.

— Cosa è successo? — Габана поначалу ошеломлён таким развязным видом Дольче, но затем его принцы'п, возьмёт своё, и он уже более понятно изъяснится:

— Где, твою срань, шарфик? — на что, конечно же, Дольче, не имея на то оправданий, только лишь разведёт руками.

Но разве горестным и побитым видом можно снискать снисхождения, когда дело касается престижа. Нет уж.

— Volevo… — пробует было что-то сказать в своё оправдание Дольче, но тут уже за дело берётся этот выразитель идей и, схватив Дольче за пуговицу рубашки, грозно зарычит на него:

— Ах ты, рожа поганая. Говори толком, по-аглицки или, на худой конец, по-русски. И нечего мне тут из себя заумного корчить.

— Габана! — с мольбою в глазах, Дольче визгливо обращается за помощью к этому мастеру трикотажа. (А ведь гопники с района, даже не подозревают, кому они обязаны своими коленными растяжкам на трико, которые путем огромного совместного, в поте лица, труда этих модельеров получили свой выход на свет)

— Они уже 35 лет как Габана, — кидает леща Габане этот выразитель идей.

— Non 35. 53 Yes, — уже выводит из себя этот «преувеличитель» возраста Дольче Габану, для которого точность всегда стоит на первом месте (Семь раз отмерь, один раз отрежь — его девиз.), и он, кипя от злости, отстегивает одну подтяжку от брюк и после сильной их натяжки наносит очень звучный щелчок этому самому 53-Дольче. Ну а разве Дольче этим расстроишь, когда ему совсем даже не 53, а 53 с половиной.

— Ах ты, мурло, — Габана офигевает от такой своей забывчивости, которую в своих однозначно коммерческих целях принялся использовать этот прихлебатель с его стола.

И кто знает, чем бы закончилось это выяснение вещей, если бы подсознательный взгляд Дольче не упал на идущего к ним пьяного поразителя цивилизации, а сознательный взгляд Яшки не упал на появившегося в дверях магазина Фому.

— Ну, и чего приобрел? — с некоторой ехидностью в словах заявил не державший в руках ничего кроме методичек Яшка, держа в руках непонятно откуда взявшуюся пуговицу от Дольче.

— Да, точно. Пуговица от Дольче, без п*зды говорю, — этим странным обретением материальности, за кружкой пива, спустя энное время, Яшка будет приводить всех в дикий восторг.

— А может без Габаны? — все же найдётся свой скептик среди тех, кому недолили.

— Это как раз ответ на так волнующий вас вопрос, — достав из пакета книгу и подав её в руки Яшки для обозрения, заявил Фома.

— Мифы Древней Греции, — прочитал Яшка и удивленно посмотрел на Фому.

— Что вас удивляет? — Фома не спешит развеять сомнения в лицах современных мифотворцев Яшки и Каца.

— Всё… — решая не молоть воду в ступе, ответил ему Яшка, не забыв при этом прокрутить в голове дополнительное: «…в тебе, сука».

— Не буду много рассусоливать, нагружая ваше сознание той идеологической подоплекой, в которой самоназвание стало сродни самозванию, начиная с этого первого примера, с Греции, который взяли на кальку и стали вовсю использовать в этом мире, живущем по законам права сильного, дающего ему право на именование и название, — забрав обратно книгу, Фома всё-таки стал размусоливать (что ж поделать, такой уж у него соленый характер). — А ведь главный миф этой книги, как раз кроется в самом её названии…

Фома выставил книгу обложкой к своим собеседникам, ещё раз бросил на них взгляд, после чего продолжил начатое:

— Название «Греция» — это пришлое название, данное стране американцами, тогда как Эллада и есть настоящее название этой страны. И что интересно, так это то, что в свободных источниках упоминается, что именно греки дали самоназвание своей стране Эллада, а политисторики, опять не заметив своей ошибки, употребили слово «греки». При этом только греки называют свою страну Грецией, тогда как для эллинов она всегда будет матушкой-Элладой. Так вот… — захлопнув книгу и положив ее обратно в пакет, Фома, увидел, что его слушатели ждут окончания этого «вот», которое в виду его неправильной безударности имело право на продолжение.

Решив исправить этот недостаток своей речи, Фома добавил:

— Так вот, разобравшись с Элладой, мы разберемся и со всем миром. Так, наверное, сказал бы Тит Квинкций Фламинин, провозгласивший на Истмийских играх свободу греков, вера в которую на короткий срок сделала Рим популярным теперь уже в Греции.

Ну а тебе, Яков, наверное, как никому другому, это будет наиболее понятно, — не дождавшись ответной осмысленности действий со стороны своих визави, Фома этим завершающим свои разглагольствования словом, всё-таки закинул искру понимания хотя бы в эту, не слишком симпатичную личность.