Сказки, рассказки и небыли Афанасия Барабанова

Игорь Фарбаржевич

«Сказки, рассказки и небыли…» – очень необычная, загадочная и даже в какой-то мере волшебная книга. Некоторые из наших читателей уже могли познакомиться с кое-какими повествованиями из неё – в книге «Любовь и вечная жизнь Афанасия Барабанова». Но по непостижимому стечению обстоятельств, а также учитывая вечно меняющуюся карту неба и созвездий, этих самых рассказок и небылей становится всё больше и больше. Мы уверены, что нашим читателям будет очень интересно узнать – как такое вообще могло произойти и кто зачинщик этой непрекращающейся сказочной фантасмагории…

В трех книгах, сочинённые в 1824-36 гг.

Истории, написанные на немецком языке — в переводе Отто КРАЦЕРА, под редакцией Игоря ФАРБАРЖЕВИЧА.

…Несколько лет тому назад, работая в зарубежных архивах «Российской Библиотеки Русской Провинции», я наткнулся на рукописи неизвестного мне автора, жившего в первой трети 19 века. Это были «Сказки, рассказки и небыли» Афанасия Барабанова.

Истории показались настолько современными — по сюжету и стилю (на фоне подобных произведений той эпохи), что сразу же захотелось узнать подробней об этом писателе. Я стал искать о нём сведения, но нигде не смог найти и следа — в том числе, в Российской Государственной Библиотеке (бывшей «Ленинке»). Странное ощущение испытал я: сочинения человека, написанные пером на бумаге, лежали передо мной, а о нём самом не было ни строки!

Вскоре об этой странной находке я рассказал моему приятелю из Германии, профессору-лингвисту Отто Крацеру. Каково же было моё удивление, когда он сказал, что не только слышал об Афанасии Васильевиче Барабанове, но и хорошо знает его биографию (в воспоминаниях издателя Карла Штернера, а также гусарского поручика в отставке Павла Львовича Агафонова), однако нигде не может найти его сочинения.

И вот, объединившись, мы решили когда-нибудь выпустить книгу — как в России, так и Германии — о жизни забытого русского сказочника, включая его удивительные истории.

Профессор Крацер сделал перевод «Сказок, рассказок и небылей» на русский язык, я же рискнул написать роман о жизни А. Барабанова, в жанре «фантастического реализма» — «Любовь и вечная жизнь Афанасия Барабанова», не называя, при этом, самого Автора — русским или немецким писателем — ибо всё талантливое на свете принадлежит всему человечеству. Как Пушкин, Гофман или Бах…

Погиб Барабанов случайно и нелепо, совсем молодым — в 1836 году, 25 лет от роду.

Игорь ФАРБАРЖЕВИЧ

Книга первая

ИСТОРИИ В КОТЕЛКЕ,

рассказанные господином Гансом — берлинским снеговиком

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ АВТОРА

Эти Сказки рассказал мне господин Ганс — берлинский снеговик.

Мы с ним давно знакомы, но видимся только зимой, когда я леплю его всякий раз заново для детей нашего двора. Вначале — туловище, из двух больших снежных шаров разного размера, затем голову, на которую надеваю чёрный котелок, потом в его руку втыкаю старую трость и говорю волшебные слова:

— Гутен морген! Гутен таг!

Оверштаг, форшлаг, дуршлаг!

Тимс и тумс! Трямс и блямс!

Оживи, мой милый Ганс!

И сразу же снеговик оживает, к восторгу всех детей и даже взрослых — ведь все взрослые, как мы знаем, когда-то тоже были детьми.

— Ах, как же я долго спал!.. — каждый раз жалуется он.

Все делают вид, что верят ему, а я говорю, как он хорошо выглядит — гораздо лучше, чем год назад.

— Это мне весёлые сказки снились! — отвечает довольный господин Ганс и тут же принимается рассказывать истории, которые якобы видел во сне…

Никто не хочет его огорчать. Поэтому и не говорим ему, что растаял он ещё прошлой весной и теперь слеплен заново. Ведь Снеговики — народ обидчивый. Вот так мы с ним дружим.

Но кто мне всё-таки объяснит: если снеговик растаял и слеплен заново — оттуда в его снежной голове, под потёртым котелком, берётся столько новых историй? Может быть, вы знаете, друзья?..

Афанасий БАРАБАНОВ

ВОЛШЕБНОЕ ЗЕРКАЛО

Однажды один зеркальный мастер из Вайсфельда, назло всем законам физики, отлил такое зеркало, что каждый, кто в него заглянет, увидит свою настоящую сущность.

Скажем, посмотрит на себя, невзрачная на вид, фройлен, и вдруг с восторгом обнаружит, что симпатичнее её нет на целом свете. А какой-нибудь солидный господин, увидит себя закоренелым бродягой. Обидно, конечно, но, как говорится: «Es steckt nicht im Spiegel, was man im Spiegel sieht» — «Не от зеркала зависит то, что в нём видят».

Удивление было в другом: как такую волшебную вещь смог изобрести простой зеркальщик — этого никто не понимал: ни он сам, ни разные учёные, с университетскими дипломами. Везенье, наверное. Или подарок Судьбы — что одно и то же.

Возвёл зеркальный мастер небольшой балаган на ярмарке, выставил в нём волшебное зеркало, и стал зарабатывать большие деньги. Ведь каждому непременно хотелось узнать свою сущность. А то живёшь на свете и не знаешь, кто ты, на самом деле! Словом, очередь к зеркальному балагану образовалась огромная.

И вот однажды глянула в зеркало — ни уродина, ни красавица, обыкновенная фрау, каких большинство на свете, — а оттуда смотрит на неё она же, то есть, такая как в жизни, ни лучше и ни хуже. Будто перед ней не волшебное стекло, а обычное зеркало из её же гардеробной. Удивилась дама, отошла в сторонку и поглядела на себя ещё раз — и вновь увидела своё привычное отображение, до последней чёрточки.

— Это что такое?! — возмутилась фрау. — Я этого так не оставлю и немедленно подам в суд за обман частного лица, тем более, женского! Непонятно за что вы дерёте такие несусветные деньги! Да я в такие зеркала могу целыми днями на себя и дома любоваться! Или, может быть, хотите сказать, что это и есть моя настоящая сущность?! Так сказать, «ни то, ни сё»?!

Посмотрел зеркальщик в зеркало сам, и обомлел: ещё утром видел он в нём, то ли Архимеда, то ли Ньютона, а сейчас узрел самого себя такого, какого знал с детства — рыжего, лопоухого, неказистого. Вот так дела!

— Это я подам на вас в суд! — рассердился он на даму. — С вашей, с позволения сказать, обыкновенностью, вы мне этакое зеркало повредили! Сколько людей в него глядело, но ни уродство, ни красота его не испортили. А такая вот, с позволения сказать, серая сущность — взяла и разрушила в нём само волшебство! И теперь оно навсегда останется обыкновенным зеркалом!

С одной стороны, может быть и прав мастер: потерял он волшебную вещь, зато с другой стороны, какой прок в волшебных зеркалах? Ведь не в сказках живём! Каждое зеркало должно отражать нашу действительность правильно, как есть — ни хуже, ни лучше, ни приукрашивая, ни насмехаясь. Мало ли кто хочет увидеть себя красавицей, а своего соседа уродом!

Пусть уж лучше каждый разберется в себе сам. В конце концов, выставлять напоказ свою сущность, то есть, считать себя гением или злодеем — дело сугубо личное.

С той поры зеркальщик больше не пробовал мастерить волшебные зеркала. Тем более, что в волшебство в Вайсфельде почти никто не верил, да и опасно это, в конце концов. Нет, не само волшебство. А серость, или обыкновенность. Вот что нужно бояться в жизни. Именно она, или оно всё разрушит, до основания. Кажется, и не уродство это, но и не красота. Ни белое, ни чёрное. Не пресное-не солёное. Не горячее-не холодное. Ни то, ни сё. Этакое среднее. Серость, одним словом!..

ВТОРАЯ НАТУРА

Однажды очутился один Вор в чужом городе и по привычке сразу же отправился на рынок, чем-нибудь поживиться. А там — такое обилие товаров, что руки его зачесались и затряслись одновременно.

Только хотел стянуть что-то с прилавка, как Торговец и говорит добросердечно:

— Берите, уважаемый, не стесняйтесь.

Вор был не из стеснительных, а тут растерялся:

— Как это — берите?..

— А так, — улыбается Торговец, — всё, что понравилось — вашим будет.

Тут бы Вору его поблагодарить да набрать всего полные карманы, но так как он был настоящим Вором, то страшно возмутился:

— Сдались мне ваши бесплатные товары!

Надо сказать, что Вор был человеком профессиональным, воровал по-настоящему, а не подбирал, что плохо лежит. Этим, говорил, пусть занимаются любители да карманники.

И, бросив сворованное, направился к другим лоткам. Но и там ничего не удалось стянуть. Всё, на что бросал свой хитрый взгляд, ему тотчас же отдавали в подарок, да ещё благодарили, при этом. То же самое было во всех магазинах и харчевнях.

«Что творится в городе?.. — с недоумением думал Вор. — То ли праздник какой, то ли все разом сошли с ума. Так можно и квалификацию потерять!..»

И стал размышлять, где бы ему такое украсть, как в старые добрые времена, ибо мы знаем, что привычка — вторая натура.

«Ну, уж в домах, — понадеялся Вор, — должно быть всё по-прежнему».

Влез он в пустой особняк, набрал дорогих вещей, уложил их в два тугих мешка, и собрался, было, уйти восвояси. Да не тут-то было! На пороге появился хозяин дома, который, к тому ж, оказался Полицейским.

Вор бросил мешки на пол, и бежать, по привычке. А Полицейский за ним, с мешками. Выскочили оба на улицу.

— Постойте! — кричит Полицейский Вору. — Вы мешки забыли!

От этих слов Вор остановился и заголосил на всю улицу:

— Да что у вас за город такой?! Как честному вору выжить?!..

— А в нашем городе, — отвечает Полицейский, — давно уже никто не ворует. Всё у нас общее. Мои вещи — ваши вещи, мой экипаж — ваш экипаж, мой дом — ваш дом.

И протянул ему, улыбаясь, оба мешка.

Грохнулся Вор от этих слов наземь, а когда открыл глаза — тут же… проснулся.

«Надо же, — сказал он, продирая глаза, — какая дрянь привидеться может!.. Хорошо, что это только сон…»

И ошибся.

Потому как второй год сидел в тюрьме за очередную кражу.

«ДРУГИЕ ЛЮДИ»

Один Король имел до того тонкий вкус, что не выносил ни в чём уродства — ни в Природе, ни в Искусстве, ни в людях.

Поэтому по его приказу, в королевском парке были вырублены самые кривые и уродливые деревья, из дворца вынесены и сожжены все отвратительные, на его взгляд, картины (некоторые даже кисти великих мастеров), а людей с уродствами, жившие в его Королевстве, к сожалению… Нет-нет, их не казнили, а отправили жить на один из королевских островов в Фиолетовом море.

В «уроды» попали — как одноглазые и горбатые, так и карлы, лилипуты, сиамские близнецы и другие люди, с подобными аномалиями, хотя почти все они с успехом трудились в разных областях человеческой жизни. Среди изгоев оказались поэты, учёные, врачи, учителя, сапожники, портные, клоуны и даже несколько военных. Но, согласно «Королевскому Указу об уродствах», такие, «с непозволения сказать, люди», должны были жить раздельно, с людьми нормальными, к которым, естественно, принадлежал и сам Король.

Вообще-то уродство понятие расплывчатое. Попади кто-нибудь из нас на остров лилипутов или карлов, мы тут же стали бы выглядеть в их глазах настоящими монстрами. Ведь самая уродливая, на наш «изысканный вкус» и «просвещённый взгляд», пигмейка, покажется её мужу-пигмею неземной красавицей, а нашу «Венеру Милосскую», он назовёт уродиной, каких свет не видывал.

А ведь среди них, так называемых, «уродов», есть люди такие же умные, как и среди нас, которых большинство. Есть средь них и глупцы, и подлецы, точно такие же, какие живут меж нами. Так, может быть, главное, не внешний вид — не оболочка, не короб, не переплёт, а то, что внутри? Ум, например, или душа.

Она есть у всех живущих. И это — главное в человеке! Не богатое платье, не знатный дом, не высокий чин, а Душа!

Да и слово «урод» — плохое слово. Лучше сказать — «другой человек». Или — «не такой, как все». Так будет правильней и справедливей. И тогда они — одноглазые и шестипалые, горбатые, карлы и лилипуты — будут зваться не уродами, а — ДРУГИМИ ЛЮДЬМИ.

Хотя географы уже успели дать название тому диковинному острову — «Остров Уродов» — во, как! — с определением географической широты и долготы. Подробней его местоположение в Фиолетовом море можно найти в «Географическом Атласе», за 1827 год. А господа журналисты написали о нём сотни статей — одна фантастичней другой!

И стали туда приезжать толпы туристов, чтобы взглянуть на скопище «других людей», словно на зверей в зверинце, и ощутить своё превосходство и даже свою ценность, хотя, сами понимаете — какую «ценность» может представлять собой глупый человек!

Но однажды попал на тот остров один монарх, корабль которого сбился с курса и, увидев его жителей и пообщавшись с ними, возгорел желанием пригласить некоторых из них себе на службу. Ведь умным правителям нужны умные подданные. Или, как говорится, «короля делает его свита». Этому примеру последовали другие монархи, и разобрали всех жителей этого острова по своим государствам, положив им большие жалования, подарив чины, а, главное, не забыв о человеческом достоинстве и уважении.

…Сам же Остров Уродов не опустел. Туда стали свозить людей с уродливыми душами или характерами — завистников, например, или хамов. А ещё — выскочек, глупцов, лжецов, бездельников, недоброжелателей, себялюбцев, извращенцев, подстрекателей, обольщенцев, болтунов, скупцов, жадин, хамов, смутьянов, самодуров, фигляров, пьяниц, воров, ханжей, демагогов, мотов, циников, ябед, доносителей, мошенников, вымогателей, шантажистов, интриганов, лизоблюдов, дилетантов, сутенёров, дебоширов, ухарей, бродяг, растлителей; людей халатных, беспечных, придирчивых, любопытных, чванливых, высокомерных, праздных, нерадушных, негостеприимных, неряшливых. И прочих трусов, предателей и невежд.

Как видите, таких «уродливых» людей оказалось, куда больше, чем «не таких, как все».

Конечно, мир полностью не очистился от зла и глупости, но, надеюсь, стал чуточку добрее.

И, кстати, жаль, что на том острове не живёт тот самый Король! А то несправедливо получается: он его основал — значит там ему и место!

ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ

Эта история об одном хорошем человеке. Бывают же на свете такие люди, которые забывают себя во имя других!

Служил этот человек в Городском Ведомстве Благодеяний, на должности Попечителя. Место — тихое, незаметное, но начальство его уважало, а горожане любили. С раннего утра до поздней ночи, в любое время года, помогал он всем, кто ждал от него помощи — деньгами или советом. Даже в воскресный день не сидел без дела.

— Золотое сердце! — говорили о Попечителе старики.

— Действительно, золотое! — восторгались инвалиды.

— Ещё какое золотое! — соглашались бедняки…

И это было сущей правдой!

Хотя, может быть, кто-то и говорил это с издёвкой, или с насмешкой — но ведь на всех не угодишь.

Семьи у Попечителя не было — он и представить себе не мог, что хотя бы час в день потратит на домашние дела и семейные заботы. Нет уж, увольте! Служба, и только служба. И все двадцать четыре часа в сутки пёкся о горожанах.

О, золотое сердце!

Так и бегал Попечитель по городу — от улицы к улице, от двора к двору, от дома к дому, поднимаясь на последние этажи, спускаясь в подвалы, и только далеко за полночь возвращался в свою пустую квартирку, валился на диван и мгновенно засыпал.

Он даже сны перестал видеть от усталости, а если изредко что и снилось, то это был всё тот же калейдоскоп улиц и переулков, домов и лестниц, те же благодарные улыбки горожан, ради которых он так терпеливо нёс свой крест.

Ах, золотое сердце!

Всю жизнь прослужил Попечитель на одном месте, даже на повышение не пошёл — так ему нравилась его работа! И прослужил вплоть до отставки. Даже выйдя на заслуженный отдых, всё равно продолжал трудиться. И что было в этом больше — привычки или потребности помочь другим — не знал даже он сам.

Вот оно, золотое сердце!

Но однажды почувствовал Попечитель сильную боль в груди.

Поначалу не придал этому значения, а просто выпил настой из трав. Однако боль тревожила всё чаще и чаще, отчего даже дышать становилось трудно, и после очередного сердечного приступа угодил он в больницу, прямо на операционный стол.

Но даже там Попечитель всё переживал о неотложных делах, которые не успел сделать.

Зато Бургомистр немедленно заставил его подписать бумагу, в которой говорилось, что в случае смерти Попечителя, золотое сердце будет передано в Хранилище Городского Банка. И поставил рядом с ним, во время операции, полицейского, чтобы золотой орган никуда не пропал. Правда, после поговаривали, что Начальник Городского банка подбивал врача заменить золотое сердце обычным, если таковое в лечебнице имеется, ибо не порядок, когда драгоценный слиток, в триста пятьдесят граммов, находится не в банковском Хранилище, под усиленной охраной, а в грудной клетке человека, которого можно легко похитить и даже убить. Хотя, повторяю, что такие разговоры могли быть и злыми слухами.

Но вскоре спорные вопросы сами собой отпали во время операции, когда в грудной клетке Попечителя обнаружили обычное человеческое сердце — с венами, артериями, аортой, которое билось так же, как и у любого из нас. Что-то в нём зашили, что-то подлатали, и спустя месяц Попечитель снова вышел на службу.

Отсутствие золотого сердца очень возмутило Бургомистра и разгневало Начальника Городского банка. Но им тут же доложили, что в городе есть два человека — с «золотыми руками» и «золотыми мозгами» — один из них портной, другой часовщик.

А Попечитель вновь продолжил служить, с привычным добросердечием, старикам, инвалидам и беднякам. И опять в городе говорили о его «золотом сердце». Потому что бьётся оно не в грудной клетке, а сверкает в человеческой душе.

ИСТОРИЯ СКРИПАЧА

Жил-был в Рейнбурге один Скрипач. Знали его не только рейнбуржцы, но и жители других городов, где он с успехом выступал с концертами.

Был Скрипач до того талантливым музыкантом, что городские власти решили поставить ему памятник при жизни. И не где-нибудь, а прямо перед его домом, чтобы каждый день, подходя к окну, любовался он на себя да о властях вспоминал добрым словом.

Известный ваятель вылепил статую музыканта — сначала в глине, потом отлил в бронзе — и взгромоздили её на мраморный пьедестал.

Стоит на нём бронзовый Скрипач, со скрипкой в левой руке, со смычком в правой, словно, живой! А в центре постамента высечена надпись: «Великому Музыканту от благодарных горожан».

Теперь все жители Рейнбурга знали, где живёт их любимец. А почитатели, ежедневно прогуливаясь у его дома, пытались угадать, за каким из зашторенных окон, он сейчас находится.

Был Скрипач человеком некичливым, обижать своих поклонников не стал и постепенно свыкся, не только с самим памятником, но и с надписью на пьедестале.

Это событие никоим образом не повлияло на него самого. Он продолжал много работать, разучивая новые произведения и давая концерты. Особенно любили почитатели слушать его импровизации, в которых звенела капель, шумел ветер, стрекотали кузнечики и пели птицы. Услышав их, старики молодели, больные выздоравливали, а всё мёртвое возвращалось к жизни…

…Однажды на Рейнбург налетел ураган невиданной силы. Он сдувал со всех домов черепицу, поднимал экипажи, как воздушные шары, а старинные дубы вырывал из земли, словно пучок укропа из огорода. Он-то и спихнул с постамента статую музыканта, которая вдребезги разбилась о мостовую.

Когда к утру ветер стих, и Скрипач выглянул в окно — он так и обмер! Постамент был пуст, лишь на земле валялись обломки его бывшей статуи. Теперь и надпись на пьедестале выглядела довольно глупо — ну, зачем, спрашивается, знаменитому музыканту ставить памятник, в виде постамента!

Однако Скрипач не мог допустить такое бесчинство, чтобы «благодарные горожане» лишились своего бронзового кумира. Пришлось самому влезть на пьедестал и замереть в той самой позе, которую придумал скульптор — со скрипкой в левой руке и со смычком в правой.

Весь день возле памятника, как обычно, прогуливался народ, и никто не заметил подмены. Один лишь дворник, который свёз бронзовые обломки на свалку, никак не мог понять, откуда они взялись. Даже городские голуби так же, по привычке, садились на голову «живой статуе». Скрипач бранил их про себя, но не пытался отогнать, чтобы горожане, гуляющие рядом, не дай Бог, не догадались о подмене. Так он провёл весь день — под солнцем и дождём — в возвышенной позе, которую придал скульптор его статуе. Ноги музыканта затекли, руки почти окаменели, но он стойко продолжал стоять, как «памятник самому себе».

Лишь к вечеру, когда зажгли фонари, и горожане отправились спать, Скрипач, изнемогая от усталости, сполз с постамента и вернулся домой. Отдохнув и поужинав, он вновь на рассвете взобрался на подножие. Правда, в этот раз, запасся бутербродами и кувшином с водой, которые поставил у своих ног, правда, их тут же забрали бродяги.

Так он и простоял до полудня, как вдруг с ужасом вспомнил о концерте, который должен был состояться сегодня вечером. От этих мыслей у Скрипача помутилось сознание, кровь отлила с лица, но вместо того, чтобы свалился с постамента в обмороке, он внезапно застыл и… превратился в мраморную статую.

В связи с отменой концерта, по причине отсутствия Скрипача, по городу поползли мрачные слухи о его похищении. А в полиции открыли уголовное дело, по просьбе его невесты, но поиски не увенчались успехом. Скрипач так и не объявился.

Память о талантливом музыканте ещё долго витала над Рейнбургом. Ему посвящали стихи поэты, художники писали его портреты. Даже его дом объявили музеем, а сквер, в котором стоял памятник, назвали именем Скрипача.

Родители же его бывшей невесты нашли для неё нового жениха — сына банкира, но их дочь дала слово никогда не выйти замуж ни за кого другого.

…Прошёл месяц-другой…

Однажды, кормя голубей в сквере у памятника, она вдруг увидела, как два голубка, о чём-то беседуя между собой на птичьем языке, то и дело, поглядывают в её сторону.

— Какая незавидная судьба у этой бедняжки! — гулькал белый голубь. — Ни вдова, ни невеста. Ах, если бы она узнала правду!

— А если ей всё рассказать? — предложил сизарь.

— Не поверит… — отвечал белый. — Люди любят слушать сказки, но в жизни предпочитают верить лишь в то, что может быть, а не в то, что быть могло…

— И всё же попробую, — сказал сизарь, торопливо переваливаясь на своих коротких лапках, приблизился к бывшей невесте Скрипача. — Милая фройлен! — завёл он с ней разговор. — Готовы ли вы выслушать грустную историю о вашем женихе?..

Услышав от птицы человеческую речь, девушка чуть не упала со скамьи от изумленья, но, взяв себя в руки, произнесла:

— Я готова услышать всё, что вы мне расскажете, сударь.

— Я не сударь, — поправила её сизая голубка, — я фройлен. Впрочем, это не имеет никакого отношения к моему рассказу…

И поведала ей обо всём, что видела своими глазами…

Бывшая невеста Скрипача была девушкой благоразумной. Мало того, что не потеряла сознание и не принялась рвать на себе волосы — она искренне поблагодарила голубку и сказала, что теперь знает, как вернуть к жизни своего «мраморного жениха».

— До скорой встречи, любимый… — шепнула она ему. — Я спасу тебя…

И отправилась… куда б вы думали? К ваятелю? К колдуну? Ни за что не догадаетесь! В лес. Да-да! В прекрасную лесную дубраву, что окружала Рейнбург.

Войдя в неё, девушка громко крикнула:

— Здравствуйте, любезное Эхо!

И старое Эхо ответило ей:

— Здравствуйте, милая фройлен!

Надо вам сказать, что было это не совсем обычное Эхо. Во-первых, оно никогда не повторяло чужие слова, как попугай в клетке, а во-вторых, было ещё и музыкальным.

Все мелодии, когда-либо звучавшие в городе, приносил в дубраву Ветер, и Эхо прятало их в своём невидимом сундучке. Когда же наступала ночь, оно выпускало мелодии на свободу, и те звенели среди звёзд, до самого утра.

Среди разных мелодий, хранились в сундучке Эха также импровизации Скрипача, которые умели омолаживать, лечить, возвращать к жизни. И девушка попросила Эхо помочь вернуть её бывшего жениха из небытия.

Эхо, конечно же, согласилось. Ведь мелодии музыканта были так прекрасны, что, слушая их, оно само плакало над лесом, вспоминая свои прожитые годы…

Так Ветер принёс эти мелодии в город, которые обвили собой мраморную статую заколдованного музыканта, и тот ожил на своём пьедестале.

…На следующий же день, на вопросы полицейских и журналистов Скрипач отвечал, что всё это время путешествовал по Германии и давал концерты в разных её землях.

Возвращение знаменитого музыканта было самой большой радостью в Рейнбурге. Правда, вернуться в свой старый дом ему не позволили и вещи забрать не разрешили — музей, всё-таки. Пришлось возвращать через суд. И сквер имени Скрипача тоже переназвали: «Сквером скрипичных мелодий», в котором стали устраивать конкурсы юных скрипачей.

А на следующий день музыкант сыграл… (нет, не концерт!) свадьбу со своей невестой!

Власти города тут же захотели поставить ему новый памятник, но на сей раз он был категорически против. Ну, в самом деле, зачем человеку памятник при жизни? Памятник — от слова «память», чтобы помнили. А наш музыкант — вот он! — живой-здоровёхонький.

А пустой постамент так и оставили стоять на месте — мало ли, какой знаменитый человек родится когда-нибудь в Рейнбурге.

КАК САПОЖНИК ВОЙНУ ОСТАНОВИЛ

Эту историю рассказал Сапожник, до недавнего времени живший в другом городе.

О, это был отменный Сапожник! Не тот, о котором, ехидно говорят: «сапожник», а совсем даже наоборот.

Шил он такую модную обувь, что, те, кто её носил, доставляли удовольствие не только себе, но и всем окружающим. Во-первых, она так и сверкала новенькой кожей! Во-вторых, была очень удобной, то есть, нигде не теснила и не натирала ногу. И, в-третьих, те, кто имел счастье ходить в ней — будто по облаку летали! И слава о нашем Сапожнике разнеслась по всему свету.

…Однажды один король объявил войну королю-соседу.

И надо такому случиться, что как раз перед войной оба военных вражеских сапожника повздорили в пограничном кабачке и застрелили друг друга.

Одни говорили: будто напились они «в стельку», другие — что подрались из-за зависти к мастерству другого, словом, остались две армии без сапожных мастеров.

Слышу, кто-то из вас усмехнётся: дескать, ах, какая потеря для армии! Разве без них пушки стрелять не будут?

— Будут! — отвечу я вам. — Да только пойдёт разок пехота в атаку — и пора на сапоги заплатки ставить. Или — носок в лепёшку, или — каблук всмятку. Да мало ли какие мелочи могут нанести вред самой остроумной военной операции.

В отличие от некоторых насмешливых читателей, генералы двух армий были об этом в курсе, и потому срочно — хотя и втайне один от другого — послали разведчика найти нового сапожника для своей армии. Причём, самого лучшего! Как вы уже догадались, каждый разведчик явился в мастерскую именно к нашему Сапожнику.

Вот это был заказ, скажу я вам! Заказ заказов! Требовалось срочно сшить тысячу пар сапог для одной армии, и тысячу для другой.

Привезли ему тайно два генерал-интенданта по десять телег со свиной кожей, да по телеге с деньгами. Шей, мастер, яви миру, а точнее говоря, войне — своё искусство!

И месяца не прошло, как сшил сапожный мастер две тысячи первоклассных сапог.

Надели их солдаты на поле боя, и пошли в атаку, друг на дружку. Но в первом же бою обе армии — все до одного солдата! — вывихнули себе лодыжки. Война, о которой мечтали два короля с их генералами, не состоялась.

«Ну и Сапожник! — рассмеётесь вы. — Ох, и мастер!..» — И будете неправы.

Сапожник наш, и в самом деле, был одним из лучших мастеров в Пруссии. А дело в том, что шил он… женскую обувь, в которой те дамы, кто имел счастье ходить в его туфельках или сапожках, будто по облаку летали!

А женская обувь, она какая? На высоком каблучке, с изящными застёжками. В такой только по театрам ездить да по паркам гулять, но никак не ходить в атаку!

Разозлились оба короля на «дамского мастера» и приговорили его повесить на кожаном ремне. А тот сшил себе сапоги-скороходы, и — поминай, как звали!

Прилетел в наш город и вновь продолжил работу, не покладая рук, для прекрасных дам и их, не менее прекрасных, ножек!

КЛАУС И КЛАУС

Жил когда-то в Вайсбурге портной Клаус Циммерманн, считаясь самым опытным мастером среди других портных в городе. Однажды в конце января, возвращаясь из бани, он сильно простыл и скоропостижно скончался.

Сражённая этим несчастьем — теперь уже его вдова Фрида Циммерманн — слегла в постель, твёрдо решив отправиться следом за своим супругом, как вдруг невероятное событие в корне изменило её планы.

В конце недели в дом вдовы кто-то постучался.

Фрида слышала за дверью, как служанка спустилась на первый этаж, как спросила: «Кто там?..», как отперла засов. И тут же до её слуха донёсся сильный грохот, словно упал платяной шкаф. Фрида поднялась с постели и вышла в коридор посмотреть, что случилось.

Внизу у лестницы она увидела лежащую без чувств служанку — грузную молодую женщину, а рядом, у входной двери стоящего… кого б вы думали? Почтальона? Врача? Молочника? Нет!.. Самого Клауса Циммермана — вот кого! Живого и здоровёхонького, в военной шинели, с дорожной сумкой на плече. Словно и не хоронили его вовсе.

Фрида тут же последовала примеру своей служанки.

Когда же пришла в себя, то поняла, что вновь лежит в своей постели. А напротив неё, в кресле, сидит её покойный муж, но уже без шинели, в форме морского капитана.

«Неужели я «на том свете»?», — подумала Фрида.

— Клаус… — тихим голосом произнесла она, думая, что умерла. — Как хорошо, что мы снова вместе…

— Ты рада этому?.. — недоверчиво спросил он.

— А ты ещё сомневаешься… — горько усмехнулась Фрида. — Что бы я делала одна на белом свете? Уж лучше быть «на том свете», зато с тобой…

— Ты совсем не постарела за эти годы… — произнёс Клаус, с теплотой в голосе и улыбнулся…

— А разве прошло много лет, с тех пор, как мы расстались? — удивилась Фрида, садясь на постели.

— Прошло четверть века, с того августа… — ответил Клаус.

Она недоумённо на него посмотрела:

— Неужели?.. — и тут же подумала: «Боже! Он свихнулся разумом!.. Вот потеха!.. Стоило было умирать, чтобы сойти с ума на том свете!..» — Но вслух сказала: — Ты, наверное, забыл, что умер неделю тому назад, 27 января…

Теперь он взглянул на неё с удивлением:

— Прости, Фрида… Но я ещё не умер… Да и ты, как будто жива и здорова…

После этих слов она тихо заплакала, потому что видеть своего покойного мужа безумным было ей не под силу…

Он присел к ней на кровать, крепко её обняв. И тут она почувствовала запах его волос — совсем чужой и, в то же время, давно забытый.

— Успокойся, — сказал Клаус. — Всё будет хорошо…

Фрида хотела возразить, что так хорошо, как было при жизни, здесь уже никогда не будет, но промолчала. Что спорить с умершим человеком, который, вдобавок ещё, не в своём уме!

— Откуда у тебя такая красивая форма? — внезапно спросила она. — Я никогда не видела её в твоём гардеробе…

— Эту форму я ношу больше десяти лет, — ответил Клаус. — В ней я проплавал по всем морям и океанам. В ней я отдавал приказы, когда на мой корабль нападали враги. Теперь я её повешу в гардероб, на «вечный отдых». Я продал свой фрегат и ушёл в отставку… — И тихо добавил: — Я давно хотел быть с тобой, Фрида… И вот мы опять вместе…

«Ах, бедный-бедный, — качала она головой. — Это ж надо так свихнуться! Наверное, всё случилось тогда, когда оборвалась верёвка, и гроб стукнулся о дно могилы…»

— Так ты сшил эту форму уже здесь?..

— Ты путаешь меня с Фридрихом… — ответил он и спросил: — Кстати, что с ним?

— Наверное, ты забыл, что он давно умер… — ответила Фрида.

— Жаль… — глухо сказал Клаус. — Я часто его вспоминаю…

— При жизни ты не вспоминал о нём вовсе… — с укором сказал она. — Я не знаю, что произошло тогда между вами, но после гибели Фридриха ты навсегда вычеркнул его из своего сердца.

— Разве?.. — он призадумался. — Я просто много лет ничего не помнил…

— Как это? — не поняла она.

— Потерял память. Когда же пришёл в себя, то оказалось, что прошли годы. Всё это время я жил в Гамбургском порту. Потом матросил. Стал боцманом. Закончил курсы капитанов, и десять лет проплавал на шхуне, которую купил.

— Откуда же ты взял деньги? — спросила Фрида, решившая с ним больше ни о чём не спорить, а только соглашаться.

— Войны, Фрида… Богачей они делают нищими, бедняков богачами. Но чаще всего, и тех, и других покойниками…

В этом она была с ним согласна. Она хотела ещё что-то ему сказать, как в дверь комнаты настойчиво постучали.

Клаус резко поднялся с кровати и отошёл к окну.

— Войдите! — разрешила Фрида, и в приоткрытой двери появилось испуганное лицо служанки. Она сообщила хозяйке, что в доме жандармы.

— Зачем они здесь? — не поняла Фрида.

— Я вызвала….

В комнату вошёл унтер-офицер местной жандармерии, с двумя полицейскими, которые тут же встали с двух сторон двери.

— Добрый день, фрау Циммерманн!.. — кивнул головой унтер и, с любопытством глянув на Клауса, сухо попросил:

— Ваши документы, пожалуйста!

— Какие могут быть документы у покойника? — торопливо ответила за него Фрида.

Унтер-офицер недоумённо на неё посмотрел, затем вопросительно повернул голову к Клаусу.

— Фрау Фрида немного не в себе… — тактично ответил тот полицейскому чину. — Это бывает, когда человек от горя теряет рассудок.

— Я в своём уме! — обиделась она. — Зачем вам его документы, господин офицер?

— Нам доложили о проникновение в ваше жилище неизвестного человека… — ответил тот, кинув взгляд на стоящую в полуоткрытой двери служанку.

Та тут же пропала в коридоре.

— Какой же он неизвестный?! — возмутилась Фрида. — Это мой муж Клаус! Ваша жена шила у него платье в прошлом году… Красное такое… В рюшечках…

— Простите, фрау, но я не интересуюсь делами своей жены. Тем более, её гардеробом…

Клаус уже достал из дорожной сумки нужные бумаги. Унтер прочёл их вслух:

— Клаус Циммерманн… Капитан шхуны «Фрида»…

— Бывший капитан, — уточнил Клаус. — Я ушёл на покой…

— Бывших капитанов не бывает, герр Клаус… — с уважением заметил унтер, возвращая бумаги. — Что ж, всё в порядке, господа… — он взялся за козырёк своей фуражки. — Честь имею! — И, кивнув сопровождавшим его жандармам, покинул дом вместе с ними.

— Какое равнодушие! — недовольно покачала головой Фрида. — Не интересоваться делами своей жены!.. Я всегда была в курсе твоих дел… Как и ты моих…

Клаус молча прошёлся несколько раз из угла в угол, наконец, снова присел рядом с ней, на кровать.

Она взяла его левую руку, погладила ладонь и вдруг увидела на тыльной стороне, между большим и указательным пальцами, едва заметные буквы: «F» и «Z». Они были вырезаны двадцать пять лет тому назад, острым ножом, в её честь — чтобы на вопрос всех, кто спросит его, что они означают, он мог с любовью и гордостью ответить: «Это первые буквы имени и фамилии моей любимой Фриды Циммерманн». Тогда, перед свадьбой, буквы исчезли самым загадочным образом, и на вопрос, где они — Клаус шутливо отшучивался, что «их растопило солнце и смыли дожди». Потом она забыла про них. И вот буквы появились на том же месте, где были когда-то. И Фрида вспомнила свою юность. Первые свидания… Поцелуи… Объятья… И вдруг поняла — откуда этот запах от его волос… Оттуда… Из юности… Из прошлых лет… И внезапно до неё дошло, что ничего на свете не забывается. Оно притупляется, прячется, скрывается в сумерках памяти. Но стоит лишь одному яркому лучу воспоминаний осветить их — и всё, что казалось забытым, тут же вспыхивает ярким светом и возвращает к истокам бытия…

— Как они опять появились?.. — с замиранием сердца спросила Фрида.

— Они были здесь всегда, — ответил Клаус. — Разве могут шрамы бесследно исчезнуть — на руке или на сердце?..

То ли туман, то ли сумерки пронзил яркий луч, и тут до Фриды дошло, что она не в Раю, а у себя дома. И этот человек, имя которого Клаус — он и не он. И вдруг она всё поняла…

— Это ты! — охнула Фрида.

…Жили два брата — Клаус и Фридрих. И влюбились они оба в одну девушку Фриду Майер. Но ответную любовь она подарила одному лишь Клаусу. Мстительный Фридрих всё лелеял в душе мечту погубить своего брата, и однажды, будучи с ним в Гамбурге, по делам отца, споил Клауса. Когда же тот опьянел, ударил по голове тяжёлым камнем. И когда он захрипел, а потом затих, Фридрих подумал, что убил его. Вернувшись в Вайсбург, Фридрих сказав отцу и, конечно же Фриде, что пьяный Клаус утонул в Эльбе. Сам же Фридрих навсегда стал Клаусом, и всю жизнь носил ненавистное ему имя, ради Фриды. И сердцем бы ей почувствовать это. Но глаза её ничего не заметили. Ведь братья Цимммерманны были близнецами…

… — Несчастный глупец… — горько молвила Фрида в адрес Фридриха. — Вот почему Бог не дал нам детей. Он сделал его бездетным… Как и меня… За то, что я не доверилась своему сердцу.

Они ещё долго молчали. Наконец она спросила:

— А как же ты всё вспомнил?..

— Это было в Калькутте, — ответил Клаус. — Индус-врачеватель излечил меня… Постепенно вернулась память… Медленно, по глотку… Вначале вспомнил, кто я… Потом имя матери… — И после паузы тихо произнёс: — Тебя я вспомнил последней… Прости….

— Обо мне ты мог не вспоминать вовсе, — ответила Фрида. — Я оказалась недостойной твоей любви…

…Вот и вся история о возвращении к самому себе Клауса Циммерманна. Он ещё долго прожил с Фридой, и умерли они вместе, в один день…

Хоронил супругов весь город. А эту историю рассказала их служанка, которая была с ними до последнего часа, закрыв навсегда глаза обоим…

КОЛОРАТУРНОЕ СОПРАНО

Эта загадочная история произошла в начале 19 века, с молодой оперной певицей Габриэллой Буркхард, из придворного веймарского театра, которым руководил в те годы великий Иоганн Вольфганг Гёте.

Пела г-жа Габриэлла попеременно с примадонной Каролиной Ягеманн, заменяя её во всех спектаклях, когда та уезжала на гастроли в Берлин, где выступала также с большим успехом. И партию Катарины Кавальери, в «Похищение из сераля», и Памину, в «Волшебной флейте», и дону Анну, в «Дон Жуане».

Надо сказать, что обе певицы обладали красивейшим колоратурным сопрано и пели до того замечательно, что трудно было определить — чей голос звучит лучше. Г-же Ягеманн исполнилось в ту пору уже тридцать лет, а г-же Буркхард всего 23 года. Обе были свободны от семейных уз, имели множество поклонников, а Габриэлла ещё и сына Эриха, семи лет.

Однажды перед Рождеством 1810 года, после премьерного спектакля «Оберон, царь эльфов» Враницкого, где Габриэлла блистательно спела партию Рези — дочери Гаруна-аль-Рашида, вместо г-жи Каролины, которая уехала в очередной раз, в Берлин, — за кулисами появился знатный иностранец, с большим букетом фиалок.

Спросив, как пройти в артистическую уборную к г-же Буркхарт, он поднялся на второй этаж и постучался в её дверь.

— Войдите! — раздался в ответ красивый женский голос.

Иностранец вошёл.

— Разрешите принести вам самый искренний восторг своей души и сердца! — сказал он в дверях, с лёгким акцентом. Затем представился, протягивая фиалки: — Джиани Бернарди — антрепренёр театра «Ла Скала».

Услыхав эти слова и увидев перед собой галантного господина, г-жа Габриэлла взяла цветы и предложила ему кресло, а сама попросила свою одевальщицу поставить букет в вазу, что та и сделала, после чего покинула гримёрную комнату.

Присев в кресло, синьор Бернарди поведал г-же Буркхарт, что специально приехал в Веймар, дабы убедиться в красоте её голоса, восторженные слухи о котором будоражат воображение миланских меломанов и, конечно же, Дирекцию самого театра. Убедившись в том, что красота голоса г-жи Буркхард вовсе не слухи, а настоящее чудо природы, он готов обговорить с ней все условия, а также подписать Контракт от имени «Ла Скала», на одномесячные гастроли (в июле или августе следующего года), с концертным репертуаром из оперных арий и вокальных произведений. Ещё сеньор Бернарди добавил, что приезд г-жи Буркхарт — в Италию и обратно — а также проживание в миланской гостинице с полным пансионом будет осуществлён за счёт театра. Сам же гонорар, после обоюдной договорённости, будет выплачен в любые, удобные для г-жи Габриэллы, сроки.

Услыхав о таком предложении, которое для любой певицы предпочтительней предложения рук и сердца, г-жа Буркхард тут же дала своё согласие и добавила, что с этого дня будет готовиться к поездке, шлифуя и так блестяще спетые партии, чтобы исполнить их в Милане ещё лучше, чем перед веймарской публикой.

Итальянец поблагодарил её от себя и от имени Дирекции театра за согласие и сказал, что послезавтра, в это же время, после того, как он подготовит все официальные бумаги, они подпишут два экземпляра Контракта, с выплатой г-же Габриэлле суммы задатка. А встретиться решили в небольшом уютном ресторанчике на Рыночной площади. На том и расстались.

Художественный руководитель и директор веймарского театра Иоганн Гёте не так бурно разделил её радость.

Мало того, что звезда театра Каролины Ягеманн часто уезжала в Берлин на гастроли, так теперь ещё и молодая певица, заменяющая оперную диву, позволяет себе такой же гастрольный демарш, тем более, что ни третьей Рези, ни новой донны Анны, ни ещё одной Катарины Кавальери в театре не было. Хотя, нужно заметить, что сам факт приезда антрепренёра из «Ла Скала», ради одной из его артисток, произвел на директора театра гораздо большее впечатление, чем официальные письма из Берлинского оперного театра. Что ж, придётся менять всю афишу на летние месяцы 1811 года, хотя именно в это время в Веймар приезжают «разъездные меломаны», чтобы послушать кого-то из двух талантливых певиц — как кому повезёт… Может быть, летом будущего года г-жа Каролина никуда не уедет, Бог знает… При своей жёсткой политике худрука и директора, Гёте потакал талантливых артистам, давая им возможность проявить себя за пределами Веймара. Мэтр никому не отрывал крыльев. Летите! Старайтесь! Если где-то прославитесь — пойдёт только на пользу, как вам самим, так и придворному театру. Гёте понимал талантливых людей, ибо сам был гений.

…Весь вечер и всё следующее утро молодая певица словно летала на крыльях. Ах, будь живы её родители, как бы они порадовались стремительной карьере своей дочери. Впрочем, за «красивые глаза» Судьба ничего никому не дарит — значит это была «благодарность Свыше» за тяжёлый и верный труд.

После завтрака Габриэлла отпустила гулять с нянькой своего сына, а сама присела к клавесину и стала подбирать репертуар для гастролей.

Знай она, что произойдёт сегодня вечером — ни за что не отпустила бы от себя Эриха. Но не отпусти его от себя, ещё неизвестно, чем бы закончилась эта история.

…Зима — время детских забав и проказ. И нет ничего лучше в это холодное время года, чем кататься с горы на санках, с радостным смехом и счастливыми возгласами или лепить снеговиков.

Тяжёлая это работа. Жаркий пар валит из-под зимней одежды, хочется сбросить с себя шубы, шляпы, меховые перчатки, чтобы не стесняли движения, не мешали катать снежные шары. А как хочется пить! Набьёшь снегом полный рот — а он лишь на один глоток. Зато вкусный, словно растаявшее облачко!.. А, главное, ни у кого из взрослых не нужно просить на это разрешения. Тем более, что никто его и не даст. Взрослые ужасно правильные люди — это нельзя, это не годится, а уж то, тем более, не сто́ит делать. Скучно! И когда они успевают превратиться из живых, замечательно непослушных детей, в таких зануд — вот загадка! И пока их нет рядом, ещё пару «снежных» глотков и — за работу. Шаг за шагом… Шар за шаром… Снеговик за снеговиком…

То ли отвлеклась старая нянька, то ли не заметила, как маленький Эрих, глядя на старших ребят, набил полный рот снега. Снег ледяной, жжёт язык, холодит зубы, и так похож на мороженое… Вот ещё раз зачерпнул снежную горсть, прямо из сугроба… Потом ещё и ещё…

Перед обедом Эрих расплакался — сильно разболелось горло, потом голова, потом стало трудно дышать.

Хорошо, что у Габриэллы в этот день был выходной. Перво-наперво она попросила няньку заварить чай с малиновым вареньем, но ребёнка от него вырвало. Испугались обе, и Габриэлла сама побежала на последний этаж, к доктору Канну, живущему в их же доме. Господин доктор, приникнув ухом к спине и груди мальчика, долго прислушивался к его дыханию и сказал, что похоже на «поветренную» болезнь — воспаление лёгких — и тут же принёс какую-то микстуру.

К вечеру мальчику стало хуже.

Всю ночь молилась Габриэлла, глядя, как нянька купает Эриха, который был уже почти в беспамятстве, в горячей ванне, настоянной на душистых травах, как обмазывает всего бараньим жиром. Хотели напоить микстурой, что принёс доктор, но ребёнок сразу закашлялся, продолжая тяжело и хрипло дышать, как маленький старичок.

К утру на женщин напало странное оцепенение — ни сон, ни дремота. Сворой бездомных собак выл за окном ветер…

Внезапно резкий звонок дверного колокольчика огласил квартиру. Габриэлла вздрогнула и глянула на стенные часы. На них было почти четыре утра. Нянька, окаменевшая у кроватки ребёнка, встрепенулась и побежала к входной двери. Она чувствовала свою вину, однако, не говорила об этом вслух. Через минуту вернулась.

— Кто? — спросила Габриэлла.

— Никого… — удивлённо ответила нянька. — Ветер, наверное… — Она подошла к кроватке Эриха, глянула на него и вдруг, громко взвыв, выбежала из комнаты, плотно закрыв за собой дверь.

Габриэлла взяла со стола подсвечник, с горящими свечами и подошла к сыну. Будто сквозь туман увидела, как его тонкие черты заострились ещё больше. Он уже почти не дышал, лишь глухо хрипел. И она вдруг ясно представила, что теряет Эриха.

Габриэлла не выдержала напряжения и нервно зарыдала. Затем вернулась, чтобы поставить подсвечник на стол и вдруг застыла на месте. За столом сидела незнакомка средних лет, укутанная в ярко-красную шаль, с рыжей копной кудрявых волос на голове и «горящим взглядом». Впрочем, в её карих глазах, скорей всего, отражалось дрожание огня от свечей.

— Кто вы?.. — с внутренним трепетом спросила Габриэлла.

— Саламандра… — ответила незнакомка.

— Как вы сюда попали?.. — не поняла Габриэлла.

— Я звонила… Мне открыли…

— Что вам нужно?

— Это нужно не мне, а вам… — ответила женщина. — Я здесь, чтобы спасти вашего сына…

И Габриэлла внезапно поняла, кто она и что имеет в виду.

— Спасите его! — она бросилась ей в ноги. — Возьмите, всё, что у меня есть! Деньги, драгоценности! Умоляю вас!

— Только не это… — усмехнулась незваная гостья.

— Хотите мою душу? Берите, я согласна! Оставьте лишь в живых моего мальчика!

— Хорошая у вас душа! Люблю, знаете ли, людей, с «огнём изнутри». В другое бы время взяла, не постеснялась. Но не сегодня.

— Чего же вы хотите?.. — растерялась Габриэлла. — У меня больше ничего нет…

— У вас есть то, чего я желаю сильней всего… — улыбнулась женщина, назвавшаяся Саламандрой. — Ваш певческий голос… Ваше колоратурное сопрано! Вот его бы я взяла..

— Мой голос?! — с изумлением воскликнула г-жа Буркхарт. — Зачем он вам?!..

— Я же не спрашиваю, зачем вам нужен сын, — сказала гостья. — Итак, делаем ставку! Ваше превосходное сопрано против здорового сына. Решайте!

— Я согласна, — тут же ответила Габриэлла, ни на секунду, не задумываясь. — Берите мой голос…

После её ухода Эрих тут же стал выздоравливать… Это было, как в сказке — только что умирал — и вдруг ожил! И сразу же попросил пить и есть…

«Живи вечно, о, Саламандра! — шептала счастливая мать. — И всегда твори добрые дела…»

…На следующее утро Габриэлла вдруг вспомнила, что должна подписать Контракт с синьором Бернарди и невольно расплакалась, понимая, что больше никогда не запоёт. И в то же время, слёзы были слезами благодарности Судьбе, что её мальчик жив и здоров.

Г-жа Буркхарт ещё не задумывалась о том, как и на что они будут жить с сыном. Правда, мелькнула мысль о «фрау Нищете», которая вначале робко стучится в дверь, затем, как водится, просит испить воды, потом садится на стул передохнуть, да так и остаётся навсегда.

«Ничего страшного, — сказала себе Габриэлла, — Буду понемногу продавать драгоценности и на эти деньги скромно жить с Эрихом. Правда, деньги имеют способность таять, куда быстрее, чем хотелось бы…»

…В полдень театр распрощался с прекрасной певицей.

Г-жа Буркхарт рассказала г-ну Гёте о потере голоса и настояла на своей отставке, хотя директор театра её не торопил. Он попытался пригласить Габриэллу в качестве драматической актрисы, но та решительно отказалась. Во-первых, она ничего не смыслит в драматическом искусстве. Во-вторых, актрисой драмы нужно было родиться так же, как и певицей.

Нет-нет, господин директор, спасибо! Она найдёт себе другую работу. В конце концов, в городе её помнят, и найти место педагога по вокалу не составит большого труда. Она даст объявление в городскую газету, и с этих пор будет учить других девушек искусству пения — с правильным дыханием и ритмом, с нужной силой голосовых связок. И, конечно же, с энергией вдохновения!.. Хоть кому-нибудь передаст силу и красоту своего пропавшего голоса.

Так думала молодая женщина, бывшая сопрано. Г-н Гёте молча выслушал её исповедь, дал немного денег, но больше ничего сделать не смог.

Веймар городок небольшой, всего-то 6 тысяч жителей, и страшная новость о Габриэлле Буркхарт в течение часа навсегда перечеркнула любое объявление в газете вместе с её бывшей славой. Разве станут родители учить своих дочерей у безголосой певицы?..

Вечером Габриэлла не пошла в театр, на встречу с синьором Бернарди — да и какой смысл был в этом? — и решила во всём начать экономить. Первым делом произвела расчет с нянькой — времени теперь оказалось вдоволь, чтобы самой воспитать сына. Нянька же была в полной уверенности, что г-жа Буркхарт каким-то образом узнала о причине болезни маленького Эриха, когда та не уследила за ним во дворе, и, собрав вещи ушла, искренне покаявшись в содеянном. За что была прощена.

…На следующее утро синьор Бернарди приехал сам, собственной персоной. Прождав г-жу Габриэллу почти весь вчерашний вечер в ресторанчике, на Рыночной площади, он был немного уязвлён, как мужчина — ни одна женщина ещё не повела себя с ним таким бестактным образом. Кроме того, через день он уезжал обратно в Милан, а ещё следовало обговорить многие нюансы будущих гастролей и, главное, заключить Контракт, ради которого лучший антрепренёр «Ла Скала» приехал в Веймар. Путь неблизкий, и уехать, так ничего и не решив, было бы слишком дорогим удовольствием, да и не в его характере было бросать всё на полпути.

Не зная домашний адрес г-жи Буркхарт, синьор Бернарди заехал прямиком в театр, и там узнал катастрофическую новость о пропаже голоса одной из примадонн. Вначале он не хотел этому верить, но, переговорив с директором театра, был вынужден принять эти ужасные сведения за истину. Однако, что случилось с прекрасной певицей, на самом деле, не знал никто.

Получил у г-на Гёте её адрес, он вскоре позвонил в скромную квартирку, недалеко от Парка-на-Ильме.

Дверь открыла сама Габриэлла.

Увидев синьора Бернарди, она очень смутилась и, отправив поиграть во двор Эриха, пригласила антрепренёра в дом.

Пропажу своего голоса объяснила страшным переживанием за жизнь сына и больше ни словом не обмолвилась — ни о появлении Саламандры, ни о передаче ей своего волшебного голоса.

Будучи человеком слова, синьор Бернарди оставил бедной женщине обещанный аванс, который та, ни в какую, не хотела брать. Однако он настоял на этом, пожелал выздоровления, попрощался и ушёл.

Выйдя из старинного дома, в котором жила бывшая певица, он присел на скамью, стоящую во дворе, чтобы понять, что произошло и обдумать, как поступить дальше.

«Наверное, следует обратиться к хорошему врачу, — подумал Бернарди. Один такой профессор по лечению голосу был его приятелем в Риме. — Но для этого нужно было приехать в Италию, а несчастная женщина, на которую свалилось такое несчастье, потрясена и убита. Да и судя по скромной квартирке, деньги на поездку вряд ли найдутся… Хотя и у ней самой, и у её стойкого характера одна и та же фамилия…».

Фамилия Буркхард означала «отважная крепость».

От невесёлых раздумий его отвлекли громкие детские голоса и звонкий смех. Дети бросались друг в друга снежками, или «снежными ядрами», как они их называли, и среди «дворовых воинов» Бернарди заметил сына Габриэллы.

— Эрих! — позвал он мальчика. — Подойди ко мне!..

Мальчик узнал незнакомца, который только что был в их квартире, и всё же просьба взрослого человека не очень его обрадовала.

— Петер! Макс! Я сейчас! — крикнул он своим приятелям и, как воспитанный человек, подошёл к Бернарди.

— Присядь на минуту! — попросил тот, сметая перчаткой снег со скамьи. Мальчик уместился на самом краешке, до того он был мал и худ.

— Меня зовут синьор Джиани… — улыбнулся иностранец.

Эрих кивнул, не отводя края глаз со своих приятелей, которые продолжали забрасывать друг друга снежками.

— Что с тобой произошло прошлой ночью? — поинтересовался Бернарди.

— Я заболел… Поел снега и простыл…

— Неужели не пообедал? — пошутил итальянец, но видя, что мальчик слушает его в пол-уха, задал другой вопрос: — Кто же тебя так быстро вылечил?..

— Одна женщина.

— Кто она?

— Не знаю… С рыжими волосами…

— А как зовут, не помнишь?

Эрих наморщил лоб, не отрывая взгляда от приятелей:

— Саламандра…

«Хвостатое земноводное», — машинально подумал Бернарди. — «Огненная саламандра».

Так называли «дождевую ящерицу» за яркую оранжево-красную расцветку. Когда-то в детстве маленький Джиани видел её много раз, в дождливую погоду, в деревне своего деда.

–…И ушла она не в дверь, а в камин… — голос Эриха прервал его мимолётные воспоминания…

— Кто, в камин?.. — переспросил он.

— Эта женщина, — ответил Эрих.

— Как в камин?! — изумился Бернарди. — То есть, в огонь?!

— Да.

— И мама это видела?

— И мама. Когда я ей напомнил об этом утром, она сказала, что всё это мне привиделось. Потому что у меня был сильный жар…

— А может, действительно всё так и было? Разве можно перепутать наяву дверь с горящим камином?

— Я точно видел, как она исчезла в огне, — твёрдо повторил мальчик.

— Спасибо!.. — потрясённо произнёс Бернарди. — Извини, что отвлёк тебя от игры… Когда я был маленьким, тоже любил играть в эти самые… «снежные ядра»… И кататься на санках, и лепить снеговиков. Только снега зимой в Сардинии у нас почти не было.

— Как не было?! — мальчик впервые посмотрел гостю в глаза.

— Наверное, Бог забыл насыпать… — улыбнулся тот. — Ну, прощай, Эрих!.. — И как взрослому протянул свою смуглую крепкую руку.

— Прощайте, синьор Джиани… — ответил мальчик, неловко пожимая её и тут же, с облегчением, побежал к своим приятелям, радуясь, что так быстро отделался от взрослого человека.

А Бернарди, наконец-то, всё понял:

«Так это была Саламандра! Только не дождевая ящерица, а огненная дьяволица Ада, помощница Сатаны, разжигающая костры для новых грешников!.. Значит, Габриэлла заключила с ней какой-то договор… Ах, как же я сразу не догадался… Скорей всего, жизнь мальчика взамен на её голос… Святой материнский подвиг…».

Бернарди вскочил со скамьи, чтобы вернуться к Габриэлле, но тут же остановился — он не хотел ставить молодую женщину в неловкое положение, тем более, лезть в чужую душу. Если не рассказала, значит, не пожелала.

И решил действовать иначе.

…Кто-нибудь знает, зачем «дьявольской особе» понадобился женский певческий голос? И не какой-нибудь, а колоратурное сопрано! Кто сказал, чтобы спеть в «Ла Скала»? Вы?.. Думаете, зависть взяла верх, заслышав пение талантливой певицы?.. Вот и себе захотелось отсыпать горсть аплодисментов… Понимаю вас и Саламандру. Выйти на сцену и заставить целый зал замереть в восторге — это похлеще любой дьявольской власти. Только хочу вас огорчить: не для этого помощница Сатаны завладела чудесным голосом Габриэллы. Нет, не для этого…

…Итак, по приезду в Милан, Бернарди привычно закрутился в делах театра — на носу была очередная премьера, и заказом афиш в типографии, текстом и печатью занимался именно он; а ещё нужно было пригласить на «званный обед» несколько известных журналистов, чтобы те позже написали восторженные рецензии; ну и обязательно пришлось помирить двух оперных примадонн, объяснив каждой из них, что именно она

Конец ознакомительного фрагмента.