Самые обычные люди?

Игорь Филатов (2023)

Очередной контракт частного детектива, заставляет его глубоко погрузиться в судьбу, казалось бы, обычного человека. Читая эту книгу, вы окунлтесь в нел вместе с ним. Вам тоже придётся изучать чужую жизнь, удивляться и злиться, оценивать и сравнивать, что-то вспоминать, а что-то, наоборот, пытаться забыть. И, может, потом, глядя в зеркало, вы по-другому посмотрите и на собственное отражение.

Часть вторая

Глава первая

Владимир проснулся. Снова в больничной палате. А может и нет. Ощущение понимания реальности исчезло. Где и когда эта реальность? Умер? Или сошёл с ума? Или на самом деле — в обычной психиатрической клинике на экспертизе? Или… Твою ж мать! Ответов нет. В голове только каша и тяжёлый колокольный звон. Кто ты, Звонарь?!

А амбалы уже заходят и бесцеремонно грузят обмякшее тело в коляску. Снова везут в кабинет Авдеева. Тот беззвучно шевелит губами. Переводит растерянно-озадаченный взгляд на Молчуна и оба, наверное, что-то говорят Володе. Он их не слышит — не хочет и не слышит. Облокотившись локтями на колени, он просто закрыл уши ладонями. Закрыл глаза. Сознание взбунтовалось, отказываясь понимать, ощущать, отделять одну реальность от другой. Амбалы выгрузили обмякшее тело обратно в кровать. Снова в больничной палате. А может, и нет.

Запах свежескошенной травы. Что-то колет сквозь одежду. Чья-то рука трясёт за плечо. Вова открыл глаза и сразу их прищурил, защищаясь от прямых солнечных лучей. Он лежал в небольшой куче сена. Тёплый мягкий ветер обдувал лицо. Звонарь перестал его трясти, не спеша отошёл и сел на очередную скамеечку. Довганик «на автомате» немного утрамбовал сено и сел поудобнее. Теперь он был снаружи. Колокольня уходила с холма ввысь мощными белокаменными линиями. Вокруг тянулись бескрайние поля.

— Эка тебя накрыло-то, — улыбаясь заговорил Звонарь. — Не думал я, что ты такой впечатлительный.

— Я ничего не понимаю. Что происходит? У меня мозг взрывается!

— Скорее всего, с мозгом у тебя всё более-менее нормально. Это у тебя сознание протестует. А мозг-то, он что? Он художник — пишет картину твоей реальности. Мазок цветом, мазок запахом, мазок звуком, чем-то ещё и ещё. Все твои ощущения — это его творческий взгляд. Перестань прятаться. Как сказал Теодор Рузвельт: «Делай что можешь, с тем, что имеешь, там, где ты есть». Только так ты сможешь понять, где ты и зачем. Только так ты сможешь попасть куда-то в другое место — если найдёшь в себе силы для движения. Ты попал в реальность, из которой только один путь — твой жизненный путь, который требуется пройти заново, шаг за шагом. Где-то на этом пути тебя наверняка ждёт эта точка — выход из твоего прошлого в твоё настоящее и будущее.

— Почему это со мной происходит?

Звонарь задумчиво склонил голову, разглядывая травинки у своих ног:

— Каждый видит в мире и людях то, что искал и что заслужил. И к каждому мир и люди поворачиваются так, как он того заслужил. Но чего бы ты ни заслужил, о прошлом нельзя жалеть. Это твой опыт. Это твой груз, от которого уже не отказаться, его вес не уменьшить. Но что ты в него добавишь — решать тебе. Решать снова и снова, с каждым новым шагом. Как на тебе отразится его тяжесть — решать тебе. Натренироваться, стать сильнее и чувствовать его легче, либо быть раздавленным — решать только тебе. В общем… В общем, как говорится, соберись, тряпка! — улыбнулся Звонарь. — Давай, хочу уже послушать, что у тебя там дальше произошло.

Глава вторая

Володя снова сидел в кабинете Авдеева. Ему удалось настроить себя на продолжение игры, в которую он угодил.

— Как вы сегодня себя чувствуете? — поинтересовался доктор. В голосе слышались озадаченные интонации.

— Всё нормально, спасибо, я вполне готов продолжать. Вчера на меня что-то накатило… Жутко голова болела. Может, погода. Да и как-то… распереживался я от этих воспоминаний. Эти Танины глаза… Но я уже в порядке.

— Тогда давайте дальше, раз готовы.

Довганик поёрзал в кресле, мысленно возвращаясь в отъезжающий автобус:

— Ну и всё, автобус уехал. Тогда в Москве был один единственный КСП^[28], на Угрешской улице. Здание типа школы, только обнесённое забором и колючей проволокой, которое охраняли солдаты. Заезжал автобус, и всю эту полупьяную нестройную толпу загоняли по классам. У сопровождающих из военкомата на руках были личные дела, и они — этот налево, этот направо, туда-сюда. В общем, всех разгоняли. А у каждой двери стоит солдат, и закрыта она на ключ. Открывается ключ, меня туда, и за мной дверь запирают. И я вижу реально помещение класса, но вместо парт стоят топчаны^[29], такие жёсткие топчаны, обитые коричневым дерматином. И практически на всех топчанах кто-то ворочается, спит, играет в карты, рассказывает анекдоты, бухает… Я бы сказал, такая вот животная масса. Потому что на людей эти призывники похожи не были. Потому что я думал, что это мы вчера нажрались. Нет, мы не нажрались — мы культурно выпили. А многие, во-первых, нажрались на самом деле, потому что призыв-то был не только восемнадцатилетних — призывали до двадцати семи лет. И были те, которым через месяц двадцать семь, а их забрили. Во-вторых, потом оказалось, что это команда, которая набирается в стройбат. Были люди просто как в фильме «Джентльмены удачи», когда Леонов сидит на шконке^[30], руки в боки и из себя пахана изображает. Были и такие — с голым торсом, все синие, в татуировках… Многие притащили с собой спиртное, закуску. Вот реально большая тюремная камера. Я понял, почему стоит солдат, почему всё это закрыто на ключ. Потому что в туалет можно только за взятку солдату. То есть — ну человеческая надобность, но никого это не волнует. Плати солдату две сигареты или три сигареты, я не помню. Я чего-то ещё хочу? Тоже каких-то денег стоит. Все эти солдаты, которые служили там на КСП — это были, по-моему, очень состоятельные люди. У них было всё. А в армии что ценится у солдат? Гражданская одежда. Им на гражданскую одежду тоже много что меняли — ну, чтобы в самоходы^[31] ходить. Соответственно, деньги. За деньги можно было его и в магазин послать. И даже вечером была предложена услуга: кто хочет на ночь домой — пятьдесят рублей. Пятьдесят рублей было не у всех, да и потом — это большие деньги, но это была беспроигрышная лотерея.

Потому что призывник если не возвращался, то солдат, охранявший этот класс, говорил: «Ну а чего? Я его в туалет отправил, а он вылез и убежал. Не знаю, где он». А если вернулся — ну, значит, вернулся. Но находились такие, у которых были бабки^[32], и они на ночь ездили домой. В общем, в этом… спецприемнике мы пробыли трое суток. На этих топчанах, в этой жаре и вони, в этом перегаре. В конце концов, алкоголь и деньги начали заканчиваться. Единственное — категорически пресекалась информация о том, куда мы едем. То есть это была типа военная тайна. Я помню, один парень, отпросившись в туалет, где-то что-то услышал, прибегает: «Я знаю, куда мы летим. Мы летим в Красноярск». И тут же старшина, который стоял у него за спиной, взял его за шиворот и так, уже очень грубо: «Боец, где твои вещи? Бери вещи, на выход!» — и больше мы его не видели.

Вова постепенно возвращался в комфортное состояние — когда его слушали, когда он притягивал внимание, вызывал улыбки Авдеева и Молчуна. Рассказ отвлекал от непостижимых и тревожных событий, связанных со Звонарём. Пока сюда, в своё прошлое. И как он там сказал? Может, и найдётся выход.

— Но я не думаю, что его съели или закопали, просто его перевели, наверное, в другую команду. Не знаю, чем руководствовались военные, но вот так было. Больше никто слухов не распространял. На третьи сутки приехал так называемый «покупатель» — это офицер, сопровождающий команду призывников к месту дальнейшего прохождения службы. И действительно, мы прилетели в Красноярск. Зима, ночь, стояли автобусы. Нас уже таких немножко… Алкоголь, спесь и вообще… Ну, поубавилось. Хотя с нами эти офицеры сопровождающие достаточно нормально общались. Я понимаю, почему. Потому что для них это было неким отпуском. Они из своих частей, где они несли службу, побывали в Москве, походили по магазинам. И плюс они понимали, что командовать нами бесполезно, потому что это было стадо баранов. А я уже говорил, что это за стадо было. Единственное, что… Ну не разбегались, садились в автобусы. Но в автобусах уже нас встречали офицеры и сержанты той части, куда нас везли. И там уже всё резко поменялось. Прям резко поменялось! Уже к тебе если и обращались, то только криком и называли тебя только, допустим, «Эй, боец! Бегом сюда!» — Мы резко поняли, что… Вот гражданка, вот он аэропорт, вот самолёт, а это — автобус. И уже даже в этом автобусе совсем другая жизнь. Там уже матёрые сержанты, в таких полушубках, офицеры, прапорщики, которые тебя за человека не считают. Ты для них — мясо. Просто мясо! И был прецедент такой, я, правда, его наблюдал со стороны. Чувак один какой-то, ну такой, весь распальцованный^[33], сержант ему что-то сказал, а тот: «Да пошел ты!» — типа того. Он: «Чё ты сказал?» — Подходят два сержанта таких крупных к этому призывнику. Ударом под дых уложили его на землю и: «Десять раз отжался!» — А это зима, руки у него на льду, на снегу. Тот, значит: «Не буду». Каблуком сапога он получает по затылку, потом разбивают ему нос, он понимает, если он ещё что-то скажет, будет только хуже. Ну это было так, показательно, для всех. После этого никакого шума, никакого гама, никаких проявлений неповиновения не было. И нас повезли в неизвестном направлении на этом автобусе. Было темно, окна в автобусах — замёрзшие. Но мы дышали на них, стёкла оттаивали. Единственное, я помню, мы Енисей проезжали. Поразило, какая огромная это река! А всё остальное время был лес, лес, лес…

Внезапно лес расступился. Автобусы выехали на заасфальтированную площадь невероятных размеров! Резко стало светло! Как будто кто-то щёлкнул тумблером и включил солнце — хотя, скорее, даже сразу два — десятки прожекторов справлялись не хуже. Фраза «мышь не проскочит», похоже, обретала здесь буквальный смысл. Гигантская шахматная доска! Вместо фигур — противотанковые и прочие заграждения, которые колонне пришлось объезжать по затейливой траектории. А впереди — настоящая крепость, одна из многих, в мощнейшем кольце охраны — огромный контрольно-пропускной комплекс, как на границе с заклятым врагом.

Всех высадили и повели пешком. Автобусы отдельно — призывники отдельно.

Солдаты, собаки, рамки — досмотр, обнюхивание, «прозвон». Автобусы проверены и снизу, и сверху, и в салоне. Каждый сантиметр просканирован натренированным носом.

Обратно по автобусам — и в путь. Опять тайга и ночная зимняя дорога. Снова лес, лес, лес…

— Оказывается, нас привезли в закрытый город, Красноярск-26. А все закрытые города — так называемые, литерные города — они всегда были связаны либо с ракетостроением, либо с атомной энергетикой. Я служил в стройбате Министерства общего машиностроения, чтоб никто не догадался — это ракетчики стратегических ракетных войск, в том числе — несущих ядерные заряды. Мы проехали ещё десять-пятнадцать километров, и открылся уже сам город. Сейчас он называется Железногорск. Многие литерные города перестали существовать как спецобъекты. Красивейший город, просто красивейший! Была ночь, всё было залито огнями, как улица Горького в Москве. Чистейшие тротуары, витрины сверкающие. Просто меня поразило, что где-то в лесу, в тайге далёкой, такая прям жемчужина. Я так тогда и сказал — не город, а жемчужина.

Владимир непроизвольно попытался поймать взгляды Авдеева и Молчуна, словно желая убедиться, что они тоже видят сейчас эту красоту и разделяют его восхищение, и снова окунулся в картинки своих воспоминаний.

— Ну и где-то на окраине этой жемчужины располагалась войсковая часть. Нас из всех этих автобусов криком, матом и пинками загнали в актовый зал, приставили несколько военнослужащих — следить за порядком и оставили мариноваться часа на три-четыре. Я думаю, просто готовили обмундирование и баню. В процессе этого маринования произошёл очень интересный момент. Вышел на сцену то ли офицер, то ли прапорщик и сказал: «Есть у кого-нибудь музыкальные специальности?» — Кто-то протянул руку, в том числе и я. По-моему, всего нас было двое. Один парень играл на альте, а я почти закончил музыкальную школу по классу трубы. Диплома у меня на руках не было, но до пятого класса я доучился. Она пятилетка была, эта школа. Есть музыкальные школы, где инструменты преподают пять лет, а есть — где семь. Ну и я говорю: «А я по классу трубы». Этот дядька спустился, подозвал нас, отвёл в сторону и говорит: «Ребята, оставайтесь здесь. Потому что эта команда новобранцев — она поедет дальше. И неизвестно, куда она поедет. И вас могут разделить, и вы если даже сдружились за несколько дней — не факт, что вместе останетесь. Вы можете попасть в такое место, что будете проклинать всё на свете. А здесь — цивилизованная часть, у нас штатный оркестр». А я не понимал, что это. А штатный оркестр — это, оказывается, когда люди остаются на сверхсрочную службу и просто ходят на работу. Им даже дают общежитие или кому-то удаётся снимать жильё. Они живут обычной гражданской жизнью, только на работу ходят в воинскую часть, репетируют и выступают на всех торжественных мероприятиях города. Это же советское время, да? Нужно и гимн сыграть и марш на 9 мая — всё что угодно. И всегда, из каждого набора призывников отбирались музыканты-профессионалы. Такие как я или вот этот парень — у которых есть образование, которых не нужно с нуля учить. И таким образом пополнялся оркестр, потому что он чем больше, тем лучше. Он не мог быть, конечно, до безумных размеров, но партий для инструментов всегда хватало. Потому что у трубы есть, допустим, первая партия, вторая партия, третья партия, может быть, две первых партии. И так у всех инструментов… Но тут во мне ожил Вадик Озанянц. Я сказал: «Не. Я с братвой». Ну… Совершил, наверное, одну из… Вырастил очередную поганку в своей жизни. Он как-то так посмотрел, говорит: «Ты не понимаешь, чего теряешь». Хотя он всё объяснил. Во-первых, будет денежное довольствие, во-вторых, офицерская форма, жить не в казарме, а отдельно… Привилегий там… Нет, блин, я с братвой… Ну, с братвой так с братвой…

Довганик вздохнул и продолжил:

— Ещё какое-то время нас помариновали и повели дружною толпою в баню. Солдатская баня, я так понимаю, мало чем отличается от тюремной. Это огромное помещение, разделённое на душевые кабинки, кафельный пол, кафельные перегородки, и душ — с горячей водой, правда. Перед баней всех, естественно, подстригли налысо. Все эти машинки — они волосы где-то стригли, а где-то — просто выдергивали. Очень неприятные ощущения. Потому что я же всё время носил волосы — мне их было жалко… Потом процедура избавления от гражданской одежды. Прилавок такой, как у мясников, за ним стоят военнослужащие с топорами и с мешками. Забавное зрелище. И ты подходишь, неся свою одежду. То есть полностью ты разделся, ты голый, по кафельном полу, среди таких же голых чуваков. Причём что было очень гнетуще и неприятно — не было нормального освещения, всё в полумраке. И вот с этой одеждой, допустим, кто-то говорит: «Я хочу отправить домой». Ему дают мешок: «Пиши адрес». Он запихивает вещи в мешок, пишет адрес. Его забирают, кидают в общую кучу. Что дальше с этим мешком — никто не знает. Поедет он туда, куда написано, или не поедет… Всё, свободен. А я, помня наставления отца, просто подошёл и сказал: «Мне ничего не надо». Они очень обрадовались, потому что у меня был абсолютно новый офицерских бушлат, и чего-то ещё им понравилось. И я смотрю — они бушлатик в сторону, а остальное топором — хрясь, хрясь и в кучу. Типа, утилизировали. Потом вот эта самая помывка… Мыло хозяйственное, которым очень «приятно» мыться. Запах после него такой… «ароматный». Причём, так сказать, «воспитание» началось уже с этого момента — и с каждым действием гайки затягивались. То есть из нас начинали делать мужчин. Видя, что бо́льшая часть намылилась, сержант скомандовал громогласным голосом: «Прекратить помывку!» — и перекрывает воду. Все: «Ууу!» — а никого не волнует. Всё! Воду перекрыли. Нет воды! Кто-то успел смыться, кто-то нет. Бо́льшая часть в этом мыле так и высохла. Потом кастелян выдаёт нижнее бельё. А поскольку погода не африканская, выдавали два комплекта — кальсоны и рубаха такая, без пуговиц, с треугольным вырезом. А размер он оценивает на глаз! Тебя никто не обмеряет, мерки не снимает, ничего. То есть ты мог получить кальсоны — слава богу, если они тебе длинные — их можно подвернуть. А если они тебе чуть ниже колена? То же самое с обувью… И надеваешь эти два комплекта — сначала «хэбэшку», поверх неё — фланельку. И вот как эти размеры — совпадут или не совпадут, будут ли какие-то заломы, натрет ли ноги, жопу, шею, подмышки — это вообще никого не волновало, кроме тебя. Никак не волновало! А потом ещё и тебя переставало волновать, потому что начинали появляться проблемы более серьёзные. Вот у нас был парень — он был очень толстый, видимо, из-за какой-то болезни, поэтому в строевую часть не попал. Но его всё равно взяли в стройбат. Оказалось, что у него родители какие-то известные учёные, вот прям учёные из Академии наук, и они решили отправить его в армию. И ещё у него были очки — мало того, что линзы с какой-то жуткой кратностью, так ещё и тонированные. То есть было у него какое-то заболевание глаз, когда солнечный свет очень губителен. И всё, что ему дали, ему, естественно, не подошло и разошлось по швам. Но он всё это как-то надел и говорит: «А как же я? Я в сапоги не влезаю». У него икры не влезали в сапоги, хотя ему дали самый большой размер. Старшина просто вытащил штык-нож, разрезал ему голенище на сапогах и сказал: «Иди. Теперь нормально?» — И вот, когда нас нарядили, это был тоже жуткий стресс. Ты ни о чём не думаешь, понимаешь, что буквально ещё несколько дней назад ходил с волосами, виделся с друзьями, мог пойти куда-то погулять. А тут на тебе шинель, которая тебе не по размеру, которая сковывает все движения. Ремень такой, как пластиковый, который дубел на морозе и превращался в железный обруч. Сапоги, в сапогах ноги, обутые в портянки. А портянки никто толком не умел наматывать, потому что показали один раз. Твоё дело — запомнил, не запомнил… И самое главное, что вокруг тебя люди, которых ты абсолютно не знаешь, но эти люди… Ещё раз говорю, это не строевые войска, это стройбат — это отбросы…

— У меня возник вопрос, — прервал Вову Молчун, — вы сказали, что вы с братвой. А с кем-то отношения уже наладились из этой братвы, так сказать? Или вы просто так, абстрактно с братвой? Или вы толком и не знали их — как зовут, кто они, откуда?

— Смотрите, не, не, не. Кто-то уже с кем-то перезнакомился, но ещё чёткой иерархии не было выстроено. Как знаете, в тюрьме живут так называемыми «семьями», то есть объединяются и вместе ведут какой-то быт. И они друг другу «семейники». То же самое было и там. Потому что, ещё раз говорю, 85–90 процентов коллектива были судимые и сидели, многие — по 3–4 года. Я, конечно, познакомился с некоторыми ребятами, с которыми мы держались вместе. Один из них был наполовину армянин, наполовину русский, его потом перевели служить в Москву. Ещё был парень из Москвы — я так и не понял, за что он попал в стройбат, но говорил, что судим не был. И ещё один был Толя Барсуков, из Орехово-Борисово. У того была судимость. Он был такой широкоплечий, высокий, здоровый — но не прямо весь мускул-мускул, а просто высокий и здоровый. И мы держались вчетвером. Потому что блатные — они сразу друг друга нашли. По татуировкам, по повадкам, они сразу скучковались. Они уже знали, что надо делать какие-то общаковые^[34] запасы — сахара, сигарет, того, сего. А мы то, даже если у нас и были судимости — они все были условными. То есть мы на зоне не были, не проходили эту школу. А то, что здесь практически весь контингент судим, я знал. Естественно, я знал. Потому что ещё сидя на КСП, помню, в пьяном угаре каждый орал: «У меня статья такая-то, а у меня такая-то!» — И короче все: «О, братва!» — И я поэтому и сказал, что я с братвой. Я не мог подобрать другого термина.

— Я имею в виду мотивацию. Вы хотели остаться с теми парнями вместе, поэтому так сказали? Или как протест, например?

— Мотивацию я скажу… Не протест, конечно. Скорее всего, мотивация была такая — эту толпу я уже хоть как-то знаю. А то, что предлагают — мне сейчас надо самому принять решение, и это совершенно неизвестные для меня вещи. Всё равно я остаюсь в армии, всё равно… Я не знаю… И поэтому я не мог оценить все «за» и «против». И ещё раз говорю, если была бы голова на плечах, если был бы жизненный опыт настоящий, а не вот этот вот показушный, который, в общем-то, всю жизнь и был, то, конечно же, я бы всё взвесил и остался в штатном оркестре. А так… Вот почти сто человек — те, которых я хотя бы в лицо знаю. Тем более, уже есть три-четыре кореша какие-то, которые с тобой общаются, с которыми можно пойти покурить и так далее… Вот такая мотивация была.

— Ну хорошо, — Молчун согласно покивал головой, показывая, что ответ его удовлетворил. — Вы продолжайте.

— Ну и вот… Вывели нас из бани всех на морозный плац^[35], построили в колонны. Пинками объяснили, как надо стоять, как надо реагировать на команды, и повели в казарму. Там самое яркое впечатление было такое — всех распределили, это твоя койка, это твоя, это твоя. Кровати одноярусные были. Потом «Отбой!» — начинаешь раздеваться. — «Не, бойцы, так не пойдет. Отставить отбой! Одеться всем!» — в общем, главное было — быстро раздеться, и на табуретке прикроватной сложить форму так, как положено. Она складывается определённым образом для соблюдения последовательности, в которой ты будешь одеваться. Чтобы ты не путался в вещах и чтобы форма меньше мялась. Потому что нет ни прачек, ни глажек, а солдат должен выглядеть прилично. Вот этого добивались от нас старшины и сержанты.

— И как, получилось? — поинтересовался Авдеев.

— Раза с пятнадцатого… Что удивительно, потом я заснул мертвецким сном. То есть — чик, лампочку выключили. Потом её — чик, и тут же включили от дикого крика сержанта, который орал: «Рота, подъём!» — Он, видимо, настолько был поднаторевший, что не среагировать на это было невозможно. Но мозг мой не среагировал! А вся физика среагировала — я пружиной подорвался и как рыба, открыв рот, тупо по сторонам смотрю. У меня ещё рядом парень был. Он: «Давай, давай, одевайся быстрее». Он раньше сообразил и продолжает мне: «Одевайся быстрее». Я начинаю одеваться и вдруг понимаю, что мне очень, просто вот бывает такое, хоть ты тресни, но мне это сейчас надо — я очень хочу маминого вишнёвого компота! И я начинаю его искать в тумбочке. Я не отдаю себе отчёт! Просто в голове сбой какой-то! Вишнёвый компот, холодный! Вот сейчас очень хочу! Глоток хотя бы! Потом, естественно, от какой-то оплеухи или очередного пинка или тычка в спину я очнулся, оделся и встал в строй.

— Без компота? — рассмеялся Авдеев.

— Без него, — улыбнулся Довганик. — Ну а дальше понеслось. Строем в столовую. Это огромный зал. Все подходят к столам, никто не садится, ни к чему не притрагивается, пока не поступит команда ротного: «Приступить к приёму пищи!» — То, что там давали, есть было невозможно ни при каких обстоятельствах. Сначала, конечно, кто-то тупил, кто-то нос воротил, но в итоге всё выглядело так — с молниеносной быстротой черпаком разливалось первое по мискам. Оно, какое бы ни было, не важно — мясо со шкурой, с шерстью, картошка червивая, с глазками, чёрная, не очищенная — всё это сжиралось. Потом с такой же молниеносной быстротой в эти же миски этим же черпаком клалось второе. А второе — это та же самая небритая козлятина, только на комбижире и с какой-нибудь крупой — рисом или сечкой^[36]. А если была гречка — это было счастье! И потом нечто похожее на чай, уже разведённое с сахаром, и кусочек белого хлеба с маслом. Это была кормёжка советского солдата в то время. А если у кого-то завалялась где-то печенька — это был праздник.

Владимир непроизвольно сморщился, вспоминая это меню, запил неприятные ощущения водой и продолжил:

— В армии, естественно, была градация. Например, после присяги тебе по заднице били черпаком из столовой двадцать четыре раза — по числу месяцев службы. Так производили в салабоны^[37]. А это, я хочу сказать, не просто больно, а кожа слезает и задница становится чёрная, несмотря на то, что бьют через одежду — но наотмашь. А пока мы были вообще ещё никто — духи^[38]. А дух — это совершенно бесправное существо! Но всё равно дух должен был выглядеть опрятно, поэтому старослужащие объяснили, как чего пришивать, подшивать. Естественно, навыка никакого не было. Ну и мы как-то ночью, потому что в наряд нас поставили с этим Барсуковым Толей… Я вперёд немного забегу. Он впоследствии, уже после армии, сел лет на двенадцать, по-моему. Ему то ли не давали водку, то ли у него не было денег, и он кинул боевую гранату в окошко коммерческого киоска. А так мы с ним очень мило разговаривали — как подворотнички подшивать, как чего, туда-сюда. Потому что утром нужно было принимать решение. Нам объявили, что призыв — вот эта команда — будет разделен на две части. Одна останется здесь, другая поедет дальше, в Ангарск. Мы, конечно, сидели и думали, где лучше, а где хуже. Тут-то плохо! Ну плохо! А может, там будет лучше?

— Всё как обычно, — не удержавшись, вставил Авдеев, — хорошо там, где нас нет…

— Наверное, да… Хотя старшина роты, можно сказать, предупреждал… Вернее, как? Он называл фамилии — этот здесь, этот в Ангарск, этот здесь, этот в Ангарск. И было человек десять, которым, я не знаю почему, но предложили самим решать, оставаться или нет. А кто-то из этих десяти: «Не, я тоже в Ангарск». Потому что это ещё какая-то дорога, это ещё какое-то время, движуха. И старшина — он был такой большой, толстый, настоящий старшина, он орал: «Дебилы долбаные! Знаете, что в этом Ангарске?! Там рота чеченов. Они вас порежут на ремни. А вы ещё сомневаетесь?!» — Но кто же ему поверил-то тогда? И одним из попавших в Ангарск был я. Добровольно или нет, я уже не помню. Но я так понял, что в Железногорске оставляли наиболее вменяемый контингент. То есть у кого либо статьи были лёгкие совсем, либо условка и так далее. А вот в Ангарск попали самые-самые «сливки» общества — вся татуированная блатота^[39], все, кто реально отсидел. Ну а по дороге эти дебилы, которые уже назывались солдатами — это почти двести человек… Мы занимали несколько вагонов плацкартных, они, естественно, были переполнены, потому что в каждом отсеке вместо четверых ехало по двенадцать. Где-то достали водки и кому-то из особо весёлых чуваков пришла в голову идея раскачать поезд. И вагон стал реально раскачиваться. Прибежала с огромными глазами проводница: «Вы чего делаете?!» — в общем, всё закончилось дёрганьем стоп-крана, потому что ещё чуть-чуть — и поезд бы завалили. Выявили зачинщиков, исполнителей, и всем хорошо досталось. Уже не было никаких стеснений — били по лицу ногой спокойно совершенно. И так из Красноярска, через родину Евгения Евтушенко, станцию Зима, мы доехали до города Ангарска…

Ангарск возник на месте дремучей тайги, где сливаются реки Ки-той и Ангара. Решение о создании города, а точнее, о строительстве комбината по производству искусственного жидкого топлива, было принято в 1945-м, поэтому жители называют его «город, рождённый победой». Оборудование было по репарации завезено из побеждённой Германии. Демонтировали завод в Блеххаммере и переправили его в Восточную Сибирь. В итоге возник так называемый «Комбинат-16», впоследствии переименованный в «Ангарскую нефтехимическую компанию». В него входило несколько различных заводов протяжённостью почти тридцать километров.

Там же появились ГУЛАГовские лагеря^[40]. Бесплатная рабочая сила зеков^[41] эффективно решила эту колоссальную задачу.

Почётный гражданин Ангарска Валерий Алексеев написал так:

Не верьте никому и никогда,

Что наш Ангарск построен комсомольцами,

Мы с корешем^[42] отнюдь не добровольцами,

А по этапу^[43] прибыли сюда…

Дешёвая рабочая сила стройбатовцев продолжала эту традицию…

— Сам городочек лепился к АНХК. Когда ты туда попадал, создавалось впечатление, что попал на другую планету. Реально! Причём планету после апокалипсиса. Потому что были там булькающие зелёно-жёлтые лужи, фиолетовые дымки, какие-то трубы, идущие в никуда. В общем, совершенно сюрреалистический пейзаж. А каждый завод что-то делал. Где-то — стиральный порошок, где-то — удобрения для сельского хозяйства. Мы, допустим, работали на заводе, где для кур делали подкормку. Причём подкормка делалась очень интересно. Серу, добытую в горах — обычную жёлтую серу — дробили и пропускали через неё спирт. Происходила какая-то реакция и получалась эта подкормка. Зачем она курам нужна была, никто не знал. Ну и соответственно… А город — город кто? Это либо зеки, которые откинулись^[44] — и куда им ехать? Либо те, кто не от лучшей жизни приехали, строить этот завод — назывался он Промплощадка. Это тоже тайга, тайга, тайга, потом бац, огромная площадь освещенная, КПП и комбинат. А сама войсковая часть находилась как бы в Ангарске, но этот район назывался Четвёртый посёлок. Ну и начались Ангарские будни. Командование части решило искоренить такое вселенское зло, как дедовщина^[45], и сделать роту призыва. У нас были русские, узбеки и армяне. Но они не учли, что бывает такая штука, которая называется землячество. Это гораздо хуже дедовщины! Мы дрались с армянами, армяне дрались с узбеками… В общем, все дрались, но уже по национальному признаку. Узбеки сдались быстрее всех и решили просто держаться вместе и никуда не лезть. Может, это восточная мудрость… Битвы продолжались между нами и армянами, причём, очень жестокие. У всех же был ремень, а кто же не умеет пользоваться ремнем? В первый же день массовая драка в туалете — разбитые бошки, прямо реально разбитые пряжками головы, рассечения, поломанные руки… Ну, в общем, трындец. Ну и нас разделили. Тупо — половина армян, половина узбеков и половина русских — четвёртая рота, остальные — девятая рота. Я попал в девятую роту. Просто критическую массу разделили на две части.

— Драки стали менее массовыми? — усмехнулся Молчун, — не десять на десять, а пять на пять?

— Ну а что там было сделать? Ничего сделать нельзя было. И если четвёртая рота осталась в своём помещении и это помещение было оборудовано для проживания — то есть там до этого служили солдаты и всё было хорошо — то нас, девятую роту, поселили в другой корпус. Он стоял буквой «г», что само по себе уже наводило на мысли, — Вова усмехнулся. — Это было необжитое помещение на третьем этаже. Ну как — необжитое… Не было окон! Рамы были, стёкол не было! Напоминаю, это зима, Иркутская область! Отопление было перекрыто для того, чтобы оно не было заморожено. Не было окон, не было кроватей, не было ничего! А как в армии? Никто ни от кого никакой помощи не ждёт. Вот ведро с краской, вот кисточка — и ты красишь…

— А стекло из краски как сделать? Очень быстро, чтоб успело замерзнуть? — Молчун откровенно развеселился, слушая рассказ.

— Я сейчас расскажу, — тоже рассмеялся Довганик, — естественно, стёкла в первую очередь поставили. Но стёкол не хватило на двойное остекление, поэтому первое время оно было одинарное и не очень помогало, но хотя бы снег не задувал. Всё подмели, потом начали красить потихоньку, то-сё. А там такая кубричная система — плацкартный вагон, только в величину жилого помещения. Четыре койки — это называется кубрик. Дверей нет. Какие двери? Дверь есть только в кабинет командира роты, замполита, старшины роты, в кастелянную и в сушилку. Потому что в армии сушилка — это, блин… Там сварены ужасные какие-то конструкции из всяких труб и арматуры. Это всё для того, чтобы можно было быстро просушить вещи. В сушилке всегда было градусов сорок, а на этих конструкциях — садишься и обжигаешься. В начале всего этого дела имелась лестница, которая вела на первый этаж, не пересекаясь с другими ротами, потому что чревато. Специально строились казармы, чтобы у каждой роты был свой выход. А в конце — умывальник и туалет. Туалет — это не унитаз, а тоже разделённые перегородками такие… Где на корточки садятся… Дырки, но в плитке. И бачок сливной наверху. И в первую ночь мы спали полностью одетые. Шапки завязанные, варежки — полностью одетые! Потому что на улице минус тридцать, а в казарме, в лучшем случае, ноль, а то и тоже минус. В конце концов потихоньку, полегоньку… И никто не отменял утреннее пробуждение, заправку кроватей, выход на построение, зарядку. Причём на зарядку, по-моему, до минус пятнадцати — форма номер один. Это сапоги, нижнее белье, брюки, фуфайка — и всё. Выходишь — все строем делают зарядку, бегают, поют песни… Забавно, да? В минус пятнадцать, практически голышом? Так мы начали жить, существовать. И до момента принятия присяги мы, естественно, нигде не работали. Присягу достаточно быстро приняли, в течение недели, может, двух. Потому что это был стройбат, и её просто нужно было тупо выучить. Автомата было два. Они были деревянные — реально были деревянные макеты, которые передавались друг другу. И вот ты с деревянным автоматом, по памяти, где-то заглядывая в бумажку, читал присягу и становился военнослужащим Советской армии…

Володя задумался и как-то отстраненно, как будто автоматически, повторил:

— Да… Советской армии… Доктор, — поднял он глаза на Авдеева, — я вот всё это прекрасно помню, но почему у меня до сих пор полная пустота по… Как это назвать правильно? В общем, по событиям, из-за которых я сюда попал?

Авдеев как будто не ожидал такого резкого разворота от повествования к вопросу, и первое движение его рта было как у рыбы, которую достали из воды. Он вхолостую чмокнул губами, выпуская воздух, и даже чуть дёрнул головой назад.

— Ну, понимаете, — всё же проговорил он, — пока у вас наблюдаются классические признаки амнезии — воспоминания возвращаются, так сказать, в хронологическом порядке. А вот именно важные события, которые предшествовали моменту нарушения памяти, к примеру, как в вашем случае — травме головы, могут вернуться в последнюю очередь. И справедливости ради стоит отметить, что, к сожалению, могут и вовсе не вернуться.

— То есть я могу и не вспомнить, что было непосредственно перед травмой?

— Увы.

— Тогда почему я не помню, что было после травмы?

— В каком смысле? — озадаченно произнес Авдеев.

— В смысле, я тут на правах арестанта, — утвердительно заключил Владимир, — экспертиза назначена, значит, уголовное дело возбуждено. Со мной должны были проводить следственные действия: допросить, признать подозреваемым, свозить в суд, избрать меру пресечения, признать обвиняемым и так далее. Я ничего этого не помню. Адвоката своего что-то не помню, чтоб я видел.

Авдеев растерянно начал коситься на Молчуна, явно не понимая, что ему делать дальше.

— Мы же просто врачи, — вмешался тот, — нам привезли вас, привезли постановление — дальше мы просто делаем свою работу. Мы же с вами сразу это проговаривали — дождитесь следователя и всё с ним обсудите.

Но Довганик уже явно не собирался возвращаться к роли покладистого пациента:

— Вы, как врачи, так и не ответили на мой вопрос. Почему я не помню кусок событий между травмой и этой больницей? И врач вы или кто, я понятия не имею, вы даже так и не представились ни разу, за столько времени.

— Иван… Михайлович Кузьмин, — чуть запнувшись после имени, выдавил из себя Молчун, — я врач-психиатр, ассистент… Николая Сергеевича.

— Очень приятно, будем знакомы, — с агрессивным сарказмом продолжил Володя, — так есть медицинские версии моей занимательной амнезии?

— Одну минуту, у меня важный звонок, — Авдеев вдруг вскочил из-за стола и, прижимая смартфон к уху, поспешно вышел из кабинета.

В помещении повисла напряжённая тишина. Вова, слегка прищурившись, впился взглядом в глаза Молчуна, но встретил в них ледяное спокойствие и уверенность. «Очень знакомый взгляд. И это ни фига не взгляд врача», — пронеслось у него в голове.

— Окей, подождем Николая Сергеевича, — снял Володя напряжённость ситуации, спокойно откинувшись на спинку кресла. Он как бы безразлично водил глазами по мебели и стенам. Затылком он почти физически ощущал застывших сзади амбалов, которые несколькими секундами ранее, вставая, скрипнули дерматином.

— Давно вы с такими, как я, работаете? — вновь обратился он к Молчуну.

— Прилично…

— К такой работе надо иметь призвание, на мой взгляд, может, даже, некий фанатизм нужен… Одна учёба чего стоит — столько времени и сил. Разобраться в этих всех теориях. Одно светило одно говорит, второе — другое… Иван Михайлович, а вот вы как относитесь к идеям этого недоброго старикана? — вдруг спросил он, показывая пальцем на портрет Фрейда, вновь уткнувшись взглядом в глаза собеседника.

На этот раз Молчун дрогнул, и как говорится, «поплыл». Растерянность в глазах не укрылась от Вовы и он, зло ухмыльнувшись, процедил:

— Садись, два. Вопрос на «тройку» — скажи хоть, как его зовут… доктор.

Эту фразу якобы Кузьмин сопровождал молчаливым кивком куда-то Довганику за спину. Тяжёлые руки тут же опустились ему на плечи, прижимая к креслу. Амбалы спокойно покатили пациента на выход.

— Я, пожалуй, следака подожду. В жопу себе засуньте эти беседы, — уезжая, крикнул Володя озадаченно смотрящему ему вслед Молчуну.

Постояв так ещё с минуту, разглядывая закрытую дверь, Молчун перевёл взгляд на портрет Фрейда, мысленно плюнул в него и набрал номер на смартфоне:

— Куда вы сбежали-то? Идите быстро обратно.

В коридоре послышались торопливые шаги, и в кабинет почти вбежал Авдеев.

— Какого хрена, хочется спросить? — раздражённо встретил его Молчун.

— Вы меня извините, пожалуйста, я сам не знаю… После слова «адвокат» меня как-то тряхануло.

— Вы какой-то слишком нервный для психиатра.

— Ну я же вас предупреждал, — смущенно попытался сопротивляться Авдеев, — у меня же только диплом. Реальных пациентов по этому профилю я видел, только будучи студентом.

— А портрет этот вы нафига сюда повесили? Это вообще кто?

— Это? Ну… Зигмунд Фрейд. Вы же сказали оформить здесь всё так, чтобы было похоже на кабинет психиатра. Я решил, так будет убедительно — президент и… Фрейд.

— Вот сука… — Молчун сокрушенно провёл ладонью по лицу, от лба к подбородку. — Этот гад ещё и Фрейда по роже знает откуда-то…

— Да… Такой человек необычный, — вставил Авдеев, — я ещё раз прошу прощения. Не ожидал я, что он разбирается в этих вопросах… уголовных. Ну просто сам от себя не ожидал — реально испугался, вот так, в моменте. Всё-таки… ну… это ж тут всё не совсем законно… мы с ним…

— Да какой, на хрен, не совсем?! Совсем! Себя-то не обманывайте! Но я тоже тут Гуантанамо^[46] устраивать, видите ли, не собирался. Но теперь имеем, что имеем.

Доктор плюхнулся в кресло, явно пребывая в подавленном состоянии.

— Ладно. Всё это мы разрулим, не переживайте, — потрепал его по плечу Молчун. — Можете пока ехать. Думаю, в текущей ситуации несколько дней вы точно не понадобитесь. По вашему итоговому гонорару… Оставляем всё в силе — по окончании мероприятий получите полную сумму, независимо от сегодняшнего… инцидента. Только давайте без лишних движений.

— Да, спасибо, — бледный Авдеев торопливо покинул кабинет.

— Не переживайте, всё будет хорошо, — ещё раз кинул ему вслед Молчун.

— Ещё и имя своё этому дебилу назвал случайно! — зло прошипел он, оставшись в одиночестве, и с силой пнул мусорную корзину.

Глава третья

Володю поместили обратно в палату. Ни в этот день, ни на следующий его уже никуда не вывозили. Амбалы периодически приносили еду и забирали пустую посуду. Окно снаружи закрыли ставнями, полностью перекрыв доступ звуков и освещения извне. Несколько светодиодных ламп на потолке круглосуточно выдавали слабую дозу света, некомфортную ни для сна, ни для бодрствования. Внутри воцарился постоянный полумрак. Контролировать течение времени и смену дня и ночи постепенно становилось невозможно. Ситуация и раньше была запутанная, теперь же она и вовсе надежно закрепилась в тупике. Можно, конечно, было тешить себя надеждой на появление мистического следователя, который подтвердит неприятную, но хотя бы понятную версию об избиении, травме, амнезии и психиатрической экспертизе, но Вова практически не сомневался, что Молчун никакой не врач, держат его взаперти по каким-то другим причинам, и явно не госструктуры. ВИП-психушка оказалась ВИП-тюрьмой. Возбуждение от этой неизвестности не давало толком ни поспать, ни поесть. Мысли носились словно стальные шары, пытающиеся пробить изнутри череп и умчаться покорять космос. Придумать какое-то хотя бы минимально логичное объяснение всему происходящему в таком хаосе и с полным отсутствием хоть каких-то исходных данных было невозможно.

Володя увидел и понял тот взгляд мнимого психиатра. Тогда сразу вспомнился диалог между бандитами из фильма «Антикиллер»:

— Как мы их узнаем?

— Они такие же, как мы, только рожи незнакомые.

Молчун такой же, как многие друзья Довганика. Такой же, каким был он сам. С учётом этого и масштабов разыгранного спектакля, тема явно была серьезная. Паника? Да, подходящее слово. Именно она поселилась с Вовой в палате.

— Совсем, смотрю, нос повесил? — очередному появлению Звонаря Владимир уже не удивился. — Ждать и догонять… ну, ты знаешь.

Его дребезжащий голос вывел Володю из состояния полусна. Пришлось прикрыть ладонью глаза, привыкая к яркому закатному солнцу. Свежий ветер наполнял лёгкие, облегчая дыхание.

— Располагайся у меня, отдохнёшь немного. Обиталище-то твоё совсем унылым стало.

Аромат сена, в котором опять оказался Довганик, действительно оживлял. Бескрайность окружающих полей давала отдых глазам, привыкшим к полумраку и давлению стен его палаты-камеры.

— Хорошо здесь…

— Так ты заходи, если что, — рассмеялся Звонарь, пародируя известного мультипликационного волка, — границы твоей реальности у тебя в голове.

— Пожалуй, да, я бы здесь запарковался.

— Есть идеи, зачем и почему тебя упекли?

— Вообще ноль. Я ни во что уже давно не лезу такое, чтобы так накрыло.

— Зато, подозреваю, в прошлом у тебя такого было хоть отбавляй. А подобные приветы могут прилетать хоть спустя десятилетия.

— С этим не поспоришь, — взгляд Владимира растворился где-то внутри себя.

— Ты вслух давай, вслух. Может, вдвоём разберёмся в твоих проблемах. По порядку, спокойно. Двигайся. Из той точки, где ты сейчас, выхода нет. Пойдём к следующей. Помню, стал ты военнослужащим Советской армии с деревянным автоматом.

— Да… Советской армии… Ну и понеслись солдатские будни. Наша вновь сформированная рота, соответственно, получила новое командование. Командир роты — капитан Бокалов. Заместитель по производству — есть такая должность в строительных войсках — капитан Тимощук. Внимания стоит только Бокалов. Потому что он был алкоголик, но при этом — боксёр. И вот мы в расположении^[47], как раз это первая ночь или, может, вторая. Я не спал. А почему не спал? Потому что первые несколько месяцев моя кровать стояла рядом с чуваком, который снимался в фильме «Гостья из будущего».

— Это который…

— Ага, тот самый.

— А ты, я смотрю, прочно на эти рельсы встал, — Звонарь широко улыбнулся, — и мне будешь по тем же правилам всё про всех менять?

— Ну да, а теперь-то и подавно.

— Ну и правильно. Ну ладно, а почему он был в стройбате?

— Я понятия не имею, почему он был в стройбате, почему он не попал в какие-то другие войска. Может, просто по физической форме не подошёл. Он какой в фильме, такой же и в жизни был. Он погиб после армии — сгорел в доме… У меня кровать рядом с ним оказалась. Он, конечно, сначала был достопримечательностью, но в силу того, что он очень сильно храпел… Очень сильно храпел! Днём все его спрашивают, расскажи, как фильм, Алиса, какая, туда-сюда. Ну он чего-то рассказывал. Он по жизни такой тихий, достаточно забитый был… В общем, его в конце концов сгубил храп. Потому что чего с ним только не делали. И портянки ему на нос клали, и сапогами в него швыряли, и ноги ему поджигали, и, в общем… Всё было бесполезно. И как только он принимал горизонтальное положение — он храпел. Я не спал, во-первых, поэтому, а во-вторых, у меня дико болел зуб. Я в армию ушёл с фактически разрушенным зубом, с оголёнными корнями. У меня была с собой пачка анальгина — наверное, блистеров двадцать — и я всё время этот анальгин клал на зуб, но боль не проходила. Потом, ко всему прочему, я приболел. Я кашлял, этот храпел, у меня болел зуб… И тут заявляются Бокалов с Тимощуком — часа в два ночи, в жопу пьяные. А в кубрике, слева от меня, стояло две кровати. Там спал Женька Романцев и Толя Сугробов — оба интересные товарищи. Сугробов — такой был крупный мужик. Он впоследствии, после армии открыл свою школу и преподавал каратэ или ещё что-то. А Романец — Женька Романцев, он отсидел четыре года за кражу, был таким чуваком из блатного мира — то есть весь синий, в татуировках. А наш кубрик — первый от лестницы. И оттуда доносятся вот эти звуки — кто-то кашляет, кто-то храпит. И Бокалов заходит: «Кто тут не спит?» — И не повезло же этим двум дуракам проснуться, повернуться и встретиться глазами с Бокаловым. И он, не обращая внимания, что храпели и кашляли не они, он их поднимает двоих: «За мной!» — И я слышу там «Бум, бум, бум». Оба приходят с такими рожами восьмиугольными. То есть начался процесс воспитания. Бокалов таким образом показывал, что не нажалуется в штаб, не напишет никакой рапорт — он будет бить. А когда он пьяный, он бил всех, без разбору. Он коренастый был такой, невысокого роста. Я один раз под его руку попал, но он был настолько пьян, что для меня это без последствий прошло. Ну и, в общем, обычные будни солдатские, такие вот жестокие, с этой сечкой, с комбижиром, с небритой козлятиной, и тут…

Довганик на несколько минут замолчал, заворожённо глядя на заходящее за горизонт солнце. Звонарь молча любовался закатом вместе с ним.

— Красиво… — наконец продолжил Володя, когда ярко-красный круг полностью скрылся. — Ну и… История разделяется на службу в самом полку и работу в городе. Потому что мы, как стройбат, работали. У нас роту разделили на тех, кто работал в городе на разных объектах и ещё на шестнадцать человек, которые попали на эту Промплощадку. А мы же зарплату получали, как солдаты. У нас при выполнении нормы зарплата была примерно три рубля семьдесят копеек в месяц. А у них зарплата каждый день закрывалась по одиннадцать рублей. По одиннадцать! У солдат! Они не говорили, что делали: давали подписку о неразглашении. Да и форма, в которой они ходили на производство, им заменялась каждые два месяца, потому что «фонить»^[48] начинала. Они рассказывали страшные истории всякие, как кто-то упал в чан с какой-то водой и тут же поседел, тут же умер — ну, рассказки. Но, тем не менее, у них была такая зарплата и меняли форму. А я, мало того, что выезжал на производство, ещё узнали, что я трубач, и принудительно пригласили в оркестр.

— Пинками и добрым словом? — улыбнулся Звонарь.

— Вроде того… Он был не штатный — типа самодеятельности. Но какой полк без оркестра? В этом оркестре были одни дембеля^[49], которым через полгода на гражданку. И они мне сказали: «Парень, ты можешь что угодно тут рассказывать — но ты должен, во-первых, играть с нами, а во-вторых — готовить смену. Потому что тут так — пока смены нет, домой не отпускают. А мы все хотим домой». А дембеля были матёрые — краснодарские парни и старшина из Красноярска — огромный качок, который ударом кулака лошадь точно мог убить. Прям как Шварценеггер. Они довольно-таки неплохо играли, но для меня это была ерунда. И они говорят: «Смотри, какие привилегии. Ты, во-первых, будешь командиром оркестра — это сержантская должность» — кстати, звание, которое я так и не получил, опять-таки, за свое поведение в армии. «У тебя будет в подчинении десять человек. У вас будет отдельная кандейка».

— А что это?

— Кандейка, в переводе на нормальный язык — это отдельное помещение, некое подобие квартиры, с дверью, обитой железом, которая закрывается на ключ. Можно хранить в ней свои личные вещи, и вообще это в армии мало кто имеет. Вот у нас был столяр, Будкевич, тоже четыре года отсидевший, у него была кандейка. У него там свои собирались — его, как говорится, «семейники». Был комсомольский актив, куда переметнулся Толя Барсуков, который гранату потом метнул. И там же, в общем-то, собрались все урки^[50], в комсомольском активе. Бокалов — он решил, что ему надо на кого-то опираться в роте. То есть в роте должен быть какой-то костяк, который насаждал бы… и держал в страхе всех остальных. И он решил, что лучшие — это кто? Это урки. А урок нельзя назвать урками — их назвали комсомольским активом. Естественно, рисовали всякие плакаты не они, выдумывали всякие занятия не они. У них тоже была своя кандейка. И они, мерзавцы, вели такую анти… Ну, деятельность против других товарищей. То есть старались, чтобы все плясали под дудку Бокалова. Бокалов был — хорошо, что боксёр, плохо, что алкоголик, и у него была психика самодура и, на самом деле, подонка и подлеца. Ну… Понять можно… И простить уже давным-давно. Но я от них пострадал один раз. И третья как бы группировка — это музвзвод, которым командовал я. У нас в этом же подъезде, на первом этаже, была наша кандейка — шикарная двухкомнатная. В одной комнате мы репетировали, держали инструменты и свои личные вещи. Ребята, которых я набрал — они были рукастые. Романец, например… Во второй комнате сделали шкафы, сделали мягкий топчан, где можно было поспать, небольшой спорт-зальчик и так далее. Хотя большой спортзал мы сделали в роте, рядом с умывальником — ну, из подручных средств. Кто чего смог, со стройки припёр. К ломам приваривали всякие грузы и прочее. Кто-то где-то гири какие-то украл. А ещё мне старослужащие объяснили: «Ты, как командир оркестра, дэ-юре, подчиняешься командиру роты, но есть приказ начальника штаба, который сказал, что музыкантов ни на каких хозработах — то бишь убирать снег, на кухне картошку чистить или ещё что, не задействовать — они должны уметь играть». Потому что оркестр — это лицо полка. Ну мне кого набирать? Естественно, только из русских. Из русских, естественно, никто никогда не играл.

— Русских — это из-за этих драк межнациональных?

— Конечно. И ещё один маленький нюанс. Я с собой в армию взял мундштук — есть у трубы такая штука. Мне его сделали по размеру моего губного аппарата так называемого, в мастерской Гостелерадио. Потому что я когда учился в школе музыкальной, моим преподавателем был старый дед, который раньше играл в оркестре Большого театра первые партии. Он был очень известный трубач. Он мне посоветовал, и мне тогда сделали по спецзаказу мундштук. Я его взял с собой. Мне это очень пригодилось, потому что на всём том дерьме, которое было у них… Я-то дома играл на золотой трубе, реально — «B&S» у меня была, с позолоченным раструбом — инструмент, который стоил двести пятьдесят рублей. А тут дали то, что дали — типа, горны какие-то. У меня всё получалось, я адаптировался. А вот этих питекантропов, которые отсидели по два, по три года, научить играть никак не удавалось. Но теория Дарвина — она, наверное, имеет под собой основание, потому что потихонечку как-то всё встало на свои места. У одного вдруг получаться стало на альте. У другого, вот у Сугробова Толи, на тубе — большая такая труба. У Романца на маленьком барабане, строевом — трам, та-та-там, та-та-там, та-та-там. У Лося — Миши Лосева, на большом барабане — такая штука, сверху тарелка под левую ногу, задает ритм. Ещё двое пацанов научились тоже на трубах. Ещё был Антон Вознесенский, он тоже на альте играл неплохо, и я с ним сдружился больше всего. А ещё был один чувак, блин, у него не было четырёх передних зубов. И мы думали, думали, мучились, мучились и в конце концов решили: «Ладно, Андрюх, ты здесь числишься, но ты, как говорится, пока мы на разводе, там… чаёк, прибраться. В общем мы ещё получили в его лице… Хотя нас многие спрашивали: «А чего Колмыков не вышел?» — мы: «А у него температура. У него зуб болит». Они: «Ха-ха-ха, какой, железный? Верхний или нижний?» — в общем, он не играл все два года, но числился в музвзводе. Но он исполнял свои обязанности. И очень забавно было смотреть… Получилось ведь как? У нас два окна за решётками выходили прямо на то место, где стоял оркестр. Справа была трибуна, где стоял командир полка, а слева стояли мы. И Колмыков каждый раз у окошка сидит, ручкой подперев, и смотрит, как Маша, ждущая солдата с фронта. Вот это было забавно. В общем, у нас получилось некое подобие оркестра из шестерых человек играющих, и один в запасе. И я их всё-таки научил играть «Прощание славянки» — тот марш, который играется всегда, когда дембеля уходят. Это обязательно, это традиция. И три марша, под которые все два года маршировал полк. Мы их играли по очереди, закольцованно. Это было достаточно весело. В этой кандейке нам действительно было удобно, было своё помещение. То есть, не в кубрике, не в роте — мы вообще туда не поднимались, только ночевать. А все свои делишки — разговоры, переговоры и прочее — мы всё проводили в кандейке. Вещи свои хранили, в том числе и запрещённые, то, что нельзя в тумбочках хранить.

— Какие?

— Ну, ножи, деньги там, не знаю… В тумбочке должно быть: мыло, расчёска, зубная паста, бритвенные принадлежности. Всё. Потому что в роте периодически проводился шмон^[51] — так же, как на зоне, и всё запрещённое изымалось и уничтожалось.

— А деньги почему запрещены, если выплачивалась зарплата?

— Зарплата на книжку — на лицевой счёт, который был открыт в Ангарском банке. Потом, после армии, я получил в Москве в Сбербанке с этой книжки семьдесят рублей. Это за два года я заработал, официально. Неофициально я заработал на порядок больше. Тоже потом расскажу, как… И жили мы, не тужили, но Бокалову категорически не нравилось, что есть какая-то группа товарищей, которые совсем не товарищи, и под его дудку не пляшут. Не ходят убирать снег, не ходят на строевые занятия, хотя мы все нормально ходили в строю, знали все команды. Тем более, у нас был свой строевой порядок. Мы после прохождения последнего взвода, последней роты, выстраивались в такую коробочку, прямо как на параде — шаг сюда, шаг сюда, раз, и также, под свой же барабан, шли замыкающими. Мы всё выполняли и считали, что нам эта лишняя муштра не нужна. И все как бы и говорили: «А где музвзвод?» — им: «Они у себя, репетируют». А у нас оттуда всегда что-то доносилось. Кто-то от нечего делать, кто-то действительно пытался лучше что-то освоить. То есть какое-то дудение, какие-то звуки внутриутробные, их всегда было слышно. Ну и Бокалов всё-таки решил войну эту выиграть путём того, что натравил конкретно на меня вот этот комсомольский актив. Вообще, даже на зоне есть такое понятие — актив. Это те, которые целиком и полностью ложатся под администрацию. Ну, это на «красных» зонах^[52]. То же самое было и здесь, ничем не отличалось. И как-то ночью, после бани, я в чистом белье лёг спать. Тут, часа в два ночи, поднимает меня один парень — а он наполовину азербайджанец, четыре года за кражу отсидел. Был весь синий — если у кого-то только руки, кисти были в наколках, то он был весь синий. И он наколол всё, что можно. И звёзды воровские, и черепа… Поднимает меня, и таким, как умеют они, азербайджанским добрым голоском: «Пойдём, поговорить надо». Пойдём так пойдём. Я же не ожидал ничего такого…

Володя вздохнул и продолжил:

— Я захожу в комнату комсомольского актива — а они все бухие, человек семь-восемь. И они просто начинают меня тупо бить — руками, ногами, табуретками. Причём это, как сказать… Это же не драка была — просто избиение. Сбили с ног, ударили табуреткой по голове, подняли, опять сбили с ног, опять чем-то ударили, отпинали ногами. И это продолжалось где-то минут двадцать. И помимо того, что они меня здорово отмутузили, они ещё, сволочи, что самое стыдное для меня было, порвали на мне всё бельё. То есть из комнаты комсомольского актива, до своего кубрика, до своей кровати, мне пришлось идти голым. А это практически по «центряку», через всю роту. И кто-то не спал и был сильно удивлён. Тем более в армии, а уж тем более в стройбате вот этот «нижепоясной» юмор, он прямо… Вот чего не коснись. То есть фильтруй, что выплёвываешь. Только ты сказал то, что можно двояко трактовать, тут же к тебе будут вопросы соответствующие. Тем более, я ещё раз говорю, это все люди судимые, так или иначе, отсидевшие. То есть за базар^[53] надо было отвечать. За любой. А уж за прохождение по «центряку» голым… Я лёг под одеяло. Думаю, как вставать? Кое-как уснул, проворочался до утра. Бужу чуть пораньше подъёма Антоху Вознесенского — он рядом со мной спал. Я говорю: «Антох, у тебя есть запасное бельё?» — Он: «Есть». Я говорю: «Дай мне штаны хотя бы». Он говорит: «Чего такое?» — Я говорю: «Ну дай, потом объясню». В общем, под одеялом натянул эти штаны, натянул гимнастёрку сверху — не гимнастерку, «ВСОшка» у нас называлась — военно-строительная одежда. И спускаемся в музвзвод… А там, получается, как? У меня в музвзводе, кроме остальных, были Романец, Толя Сугробов и Лосев Мишка. Это те чуваки, которые были вхожи в столярку к Будкевичу. А столярка Будки, это… грубо говоря, блатное «отрицалово»^[54], которое в контрах всегда находилось с комсомольским активом. То есть, чисто зоновские вещи. Вот Будкевич, он прям «авторитет» такой. И мои парни, потому что они тоже умели столярить, они у Будки чифирили^[55]. Можно сказать, входили в совет блатной касты, этой самой, основной. Ну и я рассказываю, говорю: «Пацаны, смотрите, какая ситуация. Я, как бы, за вас бьюсь. И получаю тумаков то от Бокалова, то ещё от какого-то руководства. Я вас сюда пригласил для того, чтобы вам жизнь облегчить. И вот с вашим командиром так ночью поступают. Чего делать будем?» — Романец, Лось и Сугроб чего-то пошушукались, пошли к Будке. Ну, и сходняк^[56]. Вызывают на стрелку^[57] этих… В общем всё закончилось тем, что меня больше никто не трогал. Но оставалось какое-то напряжение, и мне надоело его терпеть. Я подошёл к этому Толе Барсукову. А он уже был к тому моменту лидером этого комсомольского актива. Я говорил, что он высокий, очень широкоплечий, а он там раскачался, стал такой, вообще… И я говорю: «Толь, вот чего за фигня?» — а он в зале, качается: «Чего ты имеешь в виду?» — я говорю: «Ну как? То, что вы сделали». Он: «Ну ты своих успокой, и ничего и не было бы». Я говорю: «Слушай, как успокой? Это приказ начальника штаба: мы — оркестр». Он: «Нас это не волнует, Бокалов хочет, чтобы вы, как и все, тоже участвовали в хозработах». Я говорю: «А ты понимаешь, что учить людей и поддерживать их в форме, именно по игре на инструментах, это тоже труд определенный?» — но в силу того, что он… Он не понимал этого. Он: «Ну и чего?» — я говорю: «Ладно, хорошо, как мне жить дальше?» — ну я такой, риторический вопрос задал. Я говорю: «Ты ж понимаешь, что под вас я не лягу, что оркестр как был, так и будет. Не хотите оркестр? Не будет вообще оркестра никакого. Но тогда вопросы уже начнутся не только к вам, но и к Бокалову и не от меня, а со стороны командира полка, начальника штаба». Он, типа: «Ну живи, как жил». Я говорю: «Давай на этом и договоримся». В общем, вот таким образом, опять-таки, я отстоял место под солнцем. Неприятный момент…

Володя снова тяжело вздохнул, вспоминая эту историю.

— Он был единственный за всё время службы. Это уже было ближе ко второй половине, потому что конфликт назревал постепенно. А Бокалов всё это время дурковал. Никак не мог, никакими путями, ни с нами справиться, ни с ротой этой многонациональной. То армяне что-нибудь вытворят, то узбеки что-нибудь натворят, то мои молодцы… Вот у меня Женя Романцов. Во-первых, ему уже было двадцать семь, и он уже был законченным алкоголиком. Он просто, например сидит в музвзводе, такой, раз, рожу почешет: «Ой, что-то зашелушилась». Мы говорим: «Ну чего, Жень, смазать надо?» — он: «Ага». А деньги водились всегда и у всех — я расскажу потом, откуда. Да откуда — мы занимались воровством со строек. Каким образом, это отдельная история. И Женя через забор, в Четвёртый поселок. А там всегда водочка или самогон, всё есть. И смотрим, Женя идёт, щёки розовые — значит, всё хорошо.

Огромная белая луна своим полным кругом освещала всё вокруг не хуже, чем дневное солнце. Владимир без устали шагал по своему прошлому.

— Вот… Работали мы на стройке и конкретно моё отделение — весь музвзвод, плюс ещё несколько армян и несколько узбеков — это была бригада порядка двадцати человек. Мы все были маляры-штукатуры и попали на работу к гражданскому бригадиру, который по всем объектам был с нами все два года службы. Звали его Никита. Он был просто потрясающей внешности. Это был небольшого росточка, достаточно жилистый, но тщедушный товарищ, у которого была огромная копна рыжих волос, крупно вьющихся рыжих волос — можно было подумать, что это парик клоуна. Весь конопатый и нос картошкой. Ну вот клоун! Клоун клоуном. И оказывается, этот клоун несколько месяцев назад освободился. А сидел он пятнадцать лет за двойное убийство. Ну и, соответственно, на стройке у нас всё по понятиям было. Во-первых, что замечательно, под руководством этого Никиты мы из бытовки — нам дали новую строительную бытовку — благодаря ребятам рукастым из этой бытовки сделали почти салон бизнес-джета. Её утеплили, сделали шкафчики индивидуальные, мягкие топчаны, откидной стол. Подвели систему водоснабжения — куда бы на объект мы не подъехали, нужно было только найти шланг — и мы с водой. И не с рукомойником, а с водой. В общем, всё супер-пупер. Всё вагоночкой, знаешь, нычки-тайнички. Всё просто атас! Первый объект — на нём остановлюсь, потому что там был смешной случай. Это на этом АНХК, где как раз мы узнали про корм для кур. Нас на работу возили на Поларисах. Назвали так, наверное, просто в шутку — были же такие ракеты стратегические американские. А наш Поларис — это был ЗИЛ 130-й в качестве тягача, и к нему деревянный вагончик — сзади дверь, лавки и четыре окошка без стёкол, зато если кто-то курил, то вытягивало. В общем, ни утепления, ничего. А ехать можно было и час на объект… Своего рода это были скотовозки такие, куда загоняли солдат и захлопывалась дверь. И привезли на один из этих заводов, отвели в какой-то новый корпус. Огромное-огромное помещение, которое было отделано бетонными плитами, сверху всё в бетоне, а на полу, как строители оставили — битый кирпич, какие-то кучи засохшего цемента, какие-то проволоки, трубы. Привезли и говорят: «Сидите здесь». И мы сидим. Час сидим, два сидим, три сидим, четыре сидим. А туда привезли не только наше… Тогда мы с Никитой, этим бригадиром, ещё не были знакомы. Туда привезли чуть ли не всю роту. И мы пошли покурить. Ну и как обычно, я, Романец, Сугроб, Лось, по-моему — в общем, такая компания, которые я постоянно умудрялся находить в своей жизни… И тут идут мужики: «О, служивые, привет». — «Привет». — «Давно?» — «Да вот, недавно», туда-сюда. — «Слушайте, а что у вас есть, хорошего?» Мы: «В смысле»? Они: «Ну, плитка, кирпич». Мы говорим: «Да всякое говно, а у вас что есть»? Они говорят: «А у нас спирт». Мы говорим: «Опа», — особенно Романец, такой: «Ага… Давайте», — говорит, — «Через полчаса, здесь же». И мы по этому зданию давай… Смотрим, одна дверь — ну такая, картонная и навесной замок хлипкий… Открываем, батюшки мои, а там кафель. Битком кафеля! Столько этого кафеля! Видимо, весь этот кафель предназначался, чтобы эту огромную комнату снизу до потолка выложить. Так потом и оказалось. Ну а кафель — это плитка, двадцать на двадцать, белая, с еле заметными разводами, то ли голубыми, то ли розовыми. Ну и мы — каждый мог поднять по две пачки. Сделали ходок, наверное, по пять, по семь каждый. То есть порядка тридцати пачек… А тридцать пачек — это можно было кафелем выложить два, а то и три санузла в какой-нибудь хрущёвке. Мы всё это дело перетаскали поближе к месту встречи, присыпали снежком и сидим курим. Замок, естественно, на место повесили. Подходят эти: «Ну чего вы, нашли чего-нибудь?» — Мы говорим: «А кафель нужен?» — Они: «Кафель! Какой?» — Мы раз им плитку одну. Они: «Ну давай. И сколько у вас?» — Мы: «Тридцать пачек». Они: «Ни фига себе. Чего хотите?» — Мы: «Три литра спирта». Они такие: «Три литра нет, а два дадим». Мы говорим: «Ну давайте два». Они куда-то исчезают и приносят две химические бутыли из тёмно-коричневого стекла и какие-то пакетики с чёрным порошком. Мы говорим: «Вот плитка. Носите, как хотите, мы вам помогать не будем, потому что мы и так рисковали, когда всё это дело сюда носили». А они говорят: «Только, слушайте, спирт смешан с эфиром». Эфир — это жидкость, пары которой использовали для наркоза. Он очень летучий и смешивается со спиртом. Они говорят: «Спирт с эфиром, и для того, чтобы отделить эту эфирную фракцию… Его там немного, но, чтобы отделить от спирта, мы вам эти пакетики принесли. Найдите какую-нибудь тару, через этот абсорбент перелейте, а потом употребляйте». Но кто же их слушал! В общем, картина маслом. На работу нас в тот день так никто и не задействовал. Вечером открывается дверь, а вся рота просто спит. Кто-то от паров, кто-то — от паров и выпитого. В общем, мы, естественно, все нажрались в говно, но никто, слава богу, не отравился. Но причина была сразу установлена. Потому что вот банки, вот запах, всё понятно и рядом цех, который это производит. Ну и после этого за нами глаз да глаз. Но вот спирт с эфиром я никогда не забуду, потому что это было что-то с чем-то. А самое главное, что после этой фигни, после этого эфира, от него жутчайше болит голова. Причём насколько мы рисковали… Мы же не знали, что за спирт нам дадут. И выжрали эфира. Вот такой смешной случай, который первый раз с нами произошёл. Потом нас всё-таки заставили работать, научили действительно штукатурить. Мы штукатурили этот огромный зал, строили леса, потом выкладывали плитку — в общем, рассказывать долго и неинтересно. Потому что была такая… тупая рутина. Я так понимаю, нас специально туда загнали, чтобы мы хоть как-то научились работать. Мастерками, прави́лом, кельмой. Понимали, что такое раствор и так далее. А потом, когда этот объект был сдан, нас уже разделили по этим бригадам. Мы уже попали к этому «Никите-убивце». И нашу бригаду под руководством этого замечательного человека отправили… Угадай, куда?

— Риторический вопрос? — усмехнулся Звонарь.

— Ну да… Заниматься внутренней отделкой пристройки к женскому общежитию. То есть было общежитие — к нему сделали пятиэтажную пристройку. Сделали фасад, а внутри надо было штукатурить, делать полы и так далее. Отделочные малярные работы. Ну и само собой происходило всё весело, потому что девчонки хихикали, лазили из окон, мы им отпускали всякие шуточки. Я сначала работал на мозаичных полах, а потом, опять-таки… Никита — он же постепенно почувствовал, куда кого. Кого штукатурить, у кого лучше получается плитку класть. А поскольку я всегда старался, честно скажу, от какой-то именно рутинной работы держаться подальше, он сказал: «Ты будешь оператором насосной станции». Есть такая штука, когда большие объёмы штукатурятся, то к объекту подгоняют такую фигню на колёсах, с большим бункером. В него по эстакаде подъезжала машина и опрокидывала весь раствор в бункер. В бункере было колесо как у водяной мельницы, с черпаками. И это колесо не давало раствору засохнуть — ты, естественно, за этим должен был смотреть. Потому что, если оно не сильно расходовалось, надо было добавить водички, опять же, чтобы было пригодно для дальнейшей работы. А надо было понимать, раствор из какой марки цемента тебе привезли, трёхсотый, известняк, пятисотый… Потому что пятисотый сохнет очень быстро, трёхсотый помедленнее, известняк вообще, зараза, не сохнет, и так далее. И это колесо, одновременно всё время размешивая, не давая застывать, оно этими черпаками наливало небольшими порциями в такой жёлоб, который уже шёл внутрь этой станции. Внутри станции была сетка, которая не пропускала большие фракции. Через эту сетку раствор, проливаясь, попадал в насос, и через этот насос, через шланги подавался на второй, третий, четвёртый этаж — туда, где велись штукатурные работы. Обычно этот раствор наливали в большие корыта и из них расходовали. Всё это было сделано для чего? Чтобы раствор не лежал кучей внизу и чтоб его в носилках не таскали на пятый этаж, потому что это потеря времени, он сохнет, его потом не размешаешь, и так далее. Вот такая растворная станция. И, естественно, в ней было достаточно большое помещение. Это как кунг^[58] 66-го «Газона». Там, помимо этого насоса, была какая-то лавка, какое-то управление электрикой. И я был оператором этой станции на многих объектах. Но я плитку могу положить и по тем старым технологиям. Потому что раньше никаких гребёнок не было, никаких клеёв, крестиков. Могу и правильно разметить, и с отвесом плитку положить, и штукатурить — и известковой штукатуркой, и любой другой, и, в общем, мне это дало в руки профессию. Хотя я этим давно не занимаюсь, но, если что, наверное, минут пятнадцать-двадцать мучений, и что-то начнёт получаться.

Довганик повернул голову к Звонарю, увидел его одобрительный взгляд и, довольный, вернулся к рассказу.

— Вот… Как зарабатывали деньги… Вопрос возник сам собой. Естественно, это как-то старались в тайне держать от всех, от большого количества людей разных. Потому что в бригаде, помимо моих музыкантов, работали ещё всякие армяне, узбеки — их, естественно, никто не посвящал. Началось всё с того, что Никита принес из дома магнитофон «Электроника», и он сгорел. Говорит: «Надо купить новый». Мы ему: «А где же мы деньги возьмём?» — Никита такой: «Идите сюда. Вон, видите бидон с белилами? Занесите-ка его за тот вагончик». И через два дня появился новый магнитофон «Электроника». Ну и как-то само собой всё поехало, и я был втянут в эту преступную группу. Потом мы ходили по квартирам, предлагали ремонт. Постольку-поскольку… Не особо это пользовалось спросом, Никита сказал: «Ну его на фиг, слишком как-то это всё законно, да и выхлопа не приносит. Давайте будем просто продавать, а ремонт они пусть сами делают». В общем, на любом объекте, где мы были, всегда был склад… А это конец советского периода — 87–88 год — ничего в магазинах нет, появились первые кооперативы. Это была краска, линолеум, были даже… Самый шикарный мой, как говорится, выход — это воровство целого автомобиля, причём это был УАЗ «буханка» командира части — который я доверху забил паркетными плитами из ценных пород дерева. Потом продал кооператорам за бешенные деньги. И мы, приезжая на каждый объект или обходя рядом стоящие объекты, где солдаты работают, смотрели: «Ага, вот это склад, на этом складе что-то есть. А есть ли сторож? Нет. Хорошо. Но есть прожектор. Хорошо». Мы днём, пока прожектор не работает, вырубали напряжение, мало ли, пока разберутся, топором обрубали кабель, а для вида его подсоединяли, чтоб не сразу нашли. Обычно всё это делали под вечер, потому что как: «А. До утра. Пускай, ладно, без света…». В свою ОПС^[59] мы взяли водителя санитарки полковой и водителя командирского автомобиля. Потому что они оба ездили на УАЗах-«буханках». Это машины, куда можно было много чего положить. И таким образом мы воровали с объектов стройматериалы. И денег у меня было — домой отсылал. У меня после последней сделки с кооператорами прям пачки пятирублёвых, трехрублёвых — я даже не считал. Помню, я получил рублей четыреста пятьдесят, по тем временам, своей доли. Я прям половину матери отослал переводом.

Володя снова посмотрел на Звонаря. На этот раз ни о каком одобрении речь уже не шла. Как бы оправдываясь, Довганик продолжил, но очень быстро к нему вернулись прежние довольные интонации.

— Ну конечно, это было… я сейчас понимаю, что это было преступление, и за него я мог сесть в тюрьму. Но Озанянц во мне всё-таки пророс, пустил корни и в моё окружение… Да, я понимал, что я сейчас делаю что-то со знаком минус. Но это опять — я, как говорится, на виду, я в деле, в теме, я не среди планктона, а в первых рядах тех людей, которые «вершат судьбу мира»! И мне это позволяло… Вот только представь, после всех тех ужасов, которые я рассказал… После первого года службы у меня, во-первых, была гражданка, причём лучше, чем те вещи, которые я раньше носил. Я одевался как денди. Это мне позволяло уходить в увольнительные, не приходить в часть — соответственно, ночевать у женщин и ходить в рестораны. Правда, был там всего один приличный, но он был. А! Нет, был ещё один пивной ресторан, где я, помню, первый раз услышал: «Джули, Джулия». Это был новый формат, кооператор какой-то отрыл. Там подавали шикарное пиво, сосиски с горошком, отварную телятину. Перепелов разве что не было. Я тогда прикоснулся, наверное… Не для кого же не секрет, что какие-то весьма авторитетные преступные элементы — они живут на широкую ногу, по крайней мере, в нашей стране. И вот эта блатная романтика… Она не затягивала, нет. Я ещё раз говорю, я понимал, что я делаю что-то со знаком минус, но деньги — они… Они победили… Я отправлял домой мыло, потому что как-то мама написала, что в Москве так плохо, что даже кусок мыла теперь рубль стоит. Я пошёл, ящик мыла купил и отправил. Я деньги отправлял домой. Не жене — маме отправлял. По сто рублей, по двести рублей. И продолжалось это всё… Всё время…

Рассказы сменяли друг друга. Звонарь слушал очень внимательно. Всё реже на его губах появлялась улыбка. Всё чаще в глазах читался молчаливый укор.

— Были ещё истории, связанные с гашишекурением. У меня в роте был парень по фамилии Гольдман, из поволжских немцев. Он был очень большой любитель покурить и сделать какие-нибудь штуки из этого. А в том регионе этого говна росло как грязи. Он находил кусты — а я до этого в жизни не знал, как конопля выглядит. Мы с ним идём, он раз к забору — и давай натирать. И натирает, и натирает. Я говорю: «Ты чего делаешь?» — Он: «Да подожди ты». Раз, раз, раз. — «Дай папиросу». И я пристрастился к этому делу. Ну не пристрастился, нет. Сейчас я не стал бы курить — не мой кайф, что называется. Но там… Там любой кайф был мой. И у меня в голове опять Озанянц, блин — это же надо поставить на поток! В общем, в кармане всегда у каждого было что покурить. Ещё Гольдман один раз сделал какое-то жуткое жидкое варево — я его потом чуть не убил за это. Он нашёл где-то в поле торчащие кусты, которые, естественно, до него на фиг никому не нужны были, ободрал их, притащил и что-то сварил. Получилось такое… Ну какая-то жижа. И всем, сколько нас было, по полкружечки налил. Но тут дозу, видимо, очень сложно рассчитать. Мы выпили. Соответственно, пока это дошло до желудка, потом до мозгов — прошло какое-то время. Нам уже пора с работы сниматься. А работали мы в то время за семьдесят километров от части, в деревне Саватеевка. Тогда была программа — мы сельским жителям строили кирпичные дома. И мы сели в автобус, а ехать через горы. Реально сопки, горы…

В автобусе было холодно. Действительно холодно. Замёрзшие стёкла покрыты замысловатыми узорами, в тот день казавшимися какими-то особенно красивыми. Совершенно отчётливо видны были фигуры — вот зайчик, вот кошечка и слоник рядом с ней. Кенгуру и белый медведь.

Вдруг — резкий крик сзади. Володя обернулся и увидел своего товарища, который с лицом, искажённым от ужаса, отпрянул от окна и полез куда-то вниз, под сиденье. Что там?! Хочется посмотреть туда, за окно. Надо растопить этот лёд — руками, дыханием. Что там?!

Приложить ладошки — почему удаляется окно? Нет, всё равно надо попытаться! Руки вытягиваются, удлиняются, провисая, как верёвки — напрячь мышцы — какими руки могут быть длинными! Наконец-то холод стекла обжёг кожу! Что это? Зайчики, слоники и кенгуру прыснули врассыпную из-под пальцев, словно стайка птиц, которых спугнул расшалившийся щенок. Кошки запрыгнули на руку и побежали к плечам, царапая одежду острыми коготками. Вот они уже возле лица, запрыгивают на голову и прячутся в волосах!

Распуганный зверинец разбежался, полностью очистив стекло. Да! Надо посмотреть, узнать. Рядом истерический смех! Кто же так ржёт?! Плевать — здесь что-то гораздо важнее! Что-то очень опасное?!

Пропасть! Колёса на самом краю, веером выбивают мелкие камни, улетающие в бесконечность. Бездонная узкая полоса, а за ней вертикальные стены, уходящие к облакам. Откуда-то сверху летят огромные валуны и падают прямо перед мордой автобуса. Водила уворачивается в последнюю секунду, в салоне всех трясёт и швыряет. Как бы не вылететь через окно! Как же страшно! Да, надо вниз, под сиденье, держаться, держаться — как можно крепче…

— Ну, в общем, я никогда не пробовал ЛСД^[60] или ещё что-то такое, но вот это был просто передоз конкретный. Я не могу передать, что происходило в автобусе! Это надо пережить! Точнее наоборот — никому не пожелаю… Когда мы приехали, нас всех рвало, мы были зелёные, нас всех попытались довести до медсанчасти. По дороге мы подышали свежим воздухом, видимо, время прошло, и мы дошли туда вполне вменяемые. Потом эта падла Гольдман испёк какие-то лепёшки — тоже с коноплёй, и дал мне, как лучшему другу, потому что я его пускал греться в растворную станцию. И мы сожрали с ним по половине. Потом нам захотелось есть. Ну, действие, как обычного каннабиса^[61] — хочется кушать. Мы пошли искать еду, зашли в магазин. Тут стоит бабушка: «Ой, солдатики, есть, наверное, хотите?» — Мы: «Дааа!» — «Ну пойдёмте, у меня тоже внучок служит». Привела домой, даёт кусок сала и буханку хлеба. Мы заходим в станцию, закрываемся изнутри, а резать нечем, нет ножа. Но есть пила! И мы начинаем это сало пилить — пилить ножовкой по дереву! И булку хлеба тоже пилить. Получаются куски по полтора-два сантиметра толщиной, и мы их запихиваем в рот и жрём! А бригадиром тогда — Никиты не было, где-то он был в другом месте — была девушка. Молодая, красивая, только-только закончила, видимо, строительный институт. Она даже по стройке всегда ходила в таком бежевом пальто, с меховым красивым воротником, может, из песца, и в шапочке такой. И она культурная была. И тут она решила зайти в станцию. Потому что станция молотит, фигачит, раствор не идёт, всё застыло, но кто-то внутри есть. А в двери окошко. Она заглядывает и видит, что два чувака, у которых на пружинках болтаются глаза, пилят сало и пихают его в рот. Она постучалась, а потом рассказывала: «Как только я начала стучаться, вот эти две рожи куда-то пропали тут же. Растворились». Там нельзя раствориться, но мы растворились. Не знаю, кто-то под насос, кто-то ещё куда-то. Потому что нам показалось — это уже мои впечатления — что мы-то не в растворной станции, а едем на поезде, едем домой, и кто-то вышел на ходу, и сейчас чья-то очередь из нас выходить и прыгать. И поэтому мы старались прятаться… Мы с Гольдманом потом и самогон гнали, и на ножах дрались — чего только в этой Саватеевке не было. Потом Гольдман ещё раз сделал лепёшки, а мне нужно было ехать с крановщиком — были такие краны на базе МАЗа 500-го. Ехать из Саватеевки в Ангарск, на объект, где тоже работали наши — строили роддом Ангарский, самый большой тогда и самый новый. Ну я в дорожку, Гольдман: «На». Я съел. В общем, водила чертыхался так! Ехать-то семьдесят километров, а он едет сорок кэ-мэ в час, а в горку десять кэ-мэ в час. Водила меня хотел в тайге выбросить! Потому что я вешался ему на шею, я его обнимал, я цеплялся за руль, пытался нажимать педали, дико хохотал, пытался выйти на ходу. В общем, исполнял такое! И когда мы приехали… А на том объекте нас встречал Антоха Вознесенский. Он говорит: «Пойдем раскуримся?» — Я говорю: «Какое раскуримся? Я от прошлого ещё не очухался!» — Ну вот…

Глава четвертая

Иван сидел в кресле и задумчиво изучал портрет Фрейда, периодически поглядывая на часы. Наконец послышались шаги, и в кабинет неохотно вошёл Авдеев. Иван встал ему навстречу, протягивая руку для приветствия:

— Добрый день, присаживайтесь к монитору.

— Да, здравствуете, — произнёс доктор, садясь за стол. — Извините, пробки.

— Ничего. Жмите «плей».

Авдеев клацнул мышкой, и на экране появилось изображение палаты. Владимир сидел на кровати, облокотившись спиной на стену, и увлечённо рассказывал о своей службе в армии. Иногда он замолкал, как будто что-то слушая, а затем продолжал.

— Выглядит, как беседа по телефону, — рассеяно пробормотал доктор.

— Хорошая версия. Давайте другую, — съязвил Иван.

Авдеев чуть тряхнул головой, отходя от удивления:

— Это… Разговоры с самим собой — частый признак шизофрении, насколько я помню. Так сразу диагноз не поставить…

— Мне диагноз и не нужен, — прервал его Иван, — справка для бассейна тоже, — в голосе явно слышалось нарастающее раздражение.

— Прошу прощения, — покраснел Авдеев.

— Меня всё устраивает. Шизофрения, дисбактериоз, ветрянка — главное, чтобы не немота. Как это продлить по максимуму?

— Я думаю… Не знаю, что конкретно его к такому состоянию привело, но думаю, оптимальный вариант — сохранить всё как есть, без резких изменений, исключить дополнительный стресс. Он где-то завис — не мешать ему и дальше «висеть». Сохранить проводимую терапию. Вы же применяете какие-то… препараты?..

Иван продолжал молча смотреть доктору в глаза, явно не намереваясь отвечать на этот вопрос.

— Ну, всё сохранить, — тяжело сглотнув, продолжил Авдеев, — и надеяться, что… По тем сеансам, которые мы провели… Моё мнение — ему это самому нужно и нравится, а тот инцидент — возможно, он для него стал таким… Привёл к ситуации, которую сейчас модно называть «незавершённый гештальт». И пока она у него в голове висит, эта незавершённость… Вполне вероятно, всё сложится удачно и… надолго. К тому же, я вижу, вы ему создали некое подобие так называемой сурдокамеры — это такой специальный аппарат, в котором рецепторы перестают что-либо воспринимать. Свет, звук, запахи и так далее. В такой обстановке человек через какое-то время начинает галлюцинировать — это что-то вроде снов наяву. Очень реальных снов. Мозг, лишённый внешних раздражителей, начинает создавать картины реальности сам по себе. Да, пожалуй, сохранить как есть…

Доктор с надеждой смотрел на собеседника, но тот продолжал молчать:

— Он как будто спит, и его не надо будить, — робко добавил он, не в силах терпеть эту неопределённую тишину. Хотелось быстрее всё закончить и уехать подальше.

— Да, я уже понял, — Иван продолжал пристально смотреть в глаза Авдееву, и тот явно сломался под этим взглядом. — Я тоже хочу вас немного проконсультировать, — продолжил он неторопливо, — наше с вами мероприятие по совокупности совершённых действий уже вступило, скажем так, в конфликт минимум с двумя статьями уголовного кодекса: «Похищение человека» и «Незаконное лишение свободы». «Потолок» — двенадцать лет, почитайте на досуге. Но если… никто, — многозначительно сделал он акцент на этом слове, — если никто не совершит какую-нибудь глупость, я благополучно дело закончу, и все участники концессии останутся довольны и на свободе… Спасибо, Алексей Семёнович, — назвал его Иван настоящими именем и отчеством, — я вам наберу при необходимости.

Бледный, мокрый от пота доктор тяжело поднялся из кресла и, еле передвигая ногами, вышел из кабинета. Иван озадаченно смотрел ему вслед.

Побродив пару минут по кабинету туда-сюда, он вернулся в кресло. Закрыл файл, который показывал доктору, и открыл следующий…

Довганик стоял посередине палаты, повторяя странные движения двумя руками — справа налево, полукругом перед собой:

— Давненько я траву не косил, вот так, по старинке.

Справа от него уверенными движениями орудовал косой Звонарь:

— Давай-давай, а то вы все привыкли к технологиям. Триммеры, газонокосилки — всё за вас скоро роботы будут делать.

— Что ужасного в технологиях? — Вова остановился, намереваясь продолжить спор. — Есть вещи, помогающие сделать жизнь легче и комфортней. Что ж в двадцать первом веке на прорубь бегать, носки стирать?

— Легче и комфортней… — тоже остановился Звонарь, опершись двумя руками на черенок косы, как на копье. — Тут ты прав. Сегодня. А будешь ли ты прав завтра? Или послезавтра? Технологии не учат людей думать — они выкатывают на-гора готовое решение. Ты не успеваешь озадачиться, ты не погружаешься в проблему, и мысль не успевает возникнуть. Ты даже, как в какой-нибудь викторине, не выбираешь один из вариантов — вариант всего один, за тебя уже всё решили. Помнишь, как в мультике, когда «двое из ларца» выполняли любое желание? Отличная иллюстрация перебора технологичных помощников: «Вы что, и есть за меня будете?» — «Ага!» — К этому и катимся… Правда в том, что человек не пригоден для жизни в Раю. Его удел — не счастье, а борьба за выживание. Это фундамент. Его разрушение неизбежно приведёт к трагедии.

Звонарь аккуратно опустил косу на землю и сел рядом, положив локти на полусогнутые колени. Володя последовал его примеру.

— Можно как угодно к этому относиться, но… люди начинали в Раю. И чем это для них обернулось? Это может быть правдой, а может быть историей, основанной на мудрости предыдущих поколений — когда всё хорошо, люди неизменно находят способ разрушить свою жизнь. А сейчас что? Сыто, тепло. Заболел — вылечили. Куча друзей — правда, большинство из них живьём никто не видел никогда. А тех, кого когда-то видел — уже забыл, когда за руку держал — всё больше в руке, в смартфоне. Развлечений — вагон и маленькая тележка… И большинство из них, опять же, с гаджетом под ручку топают. Нет нужды бороться… Проблемы мельчают, и в мелочности своей выходят на передний план, заслоняя действительные угрозы. Песчинка в глазу может помешать увидеть даже Солнце… А раз бороться нет нужды, то и навык этот уходит — постепенно, незаметно, неизбежно истончается и тает, как сливочное масло в тепле, оставляя лишь иллюзию — да если что, да я как! Что — как? Эээ… Минутку, погуглю… Так что… Чем больше людей будут стирать свои условные носки в условной проруби, тем позднее их в очередной раз изгонят из Рая. Чем больше ты потребляешь гаджетов, тем больше вносишь в копилку, из которой оплачивается будущий апокалипсис. С такими технологичными помощниками человек может разучится самостоятельно делать всё — даже жить… А думать-то уж и подавно… Знаешь, мне нравятся стихи. Есть в них что-то… Какая-то концентрация мысли, которую нужно понять, найти суть. Постараться, напрячь извилины — они как загадка… Как раз та сложность, которая развивает. Не разгадал ты ещё ту загадку, с которой мы познакомились?

Довганик отрешённо посмотрел на Звонаря и отрицательно покачал головой.

— А может, она и даёт тебе силы? Эта незавершённость, поиск… борьба… Нравятся мне стихи… Вот и про то, что я сейчас говорил, тоже есть:

Ты правда тот, кем ты себя считаешь?

Ты точно там, куда хотел дойти?

Ты каждый день себя находишь и теряешь?

А только так причина есть идти…

Причина есть, но почему пуста дорога?

Найти в себе Желание — вот вызов непростой,

Они лишь вместе выгонят с порога.

Но как искать, с бездушной повсеместной слепотой?

Незрячий видит только на длину своей руки,

Но и глазами многие не видят дальше носа.

Теперь играть судьбою Мира могут дураки,

Но с дураков-то, как известно, нет и спроса.

А с дурака дурак — и вовсе никогда не спросит.

Ему и так понятно всё: вопросы — моветон.

А если невзначай он взгляд чуть дальше переносит —

Там, перед носом, новенький смартфон!

А в нём есть всё: еда, любовь, друзья, работа,

Он няня для ребенка, место для забав.

Твой Мир в твоих руках! Но изменилось что-то…

Он снова плоский — Аристотель был неправ.

— Снова плоский и у каждого в руке… — Звонарь тоже погрузился в себя. — Ну чем не конец света?

Он неожиданно усмехнулся и продолжил:

— Вы уже столько лет пугаете друг друга зомби-апокалипсисом. Столько фильмов наснимали, бункеры копаете. Но зомби — это не полусгнившие, окровавленные, волочащие ноги, прожорливые ожившие трупы. Настоящие зомби выглядят так, — и Звонарь изобразил человека, сгорбившегося над смартфоном, — они уже здесь — посмотри вокруг.

Он не спеша поднялся с земли:

— Давай, бери косу, коси траву, приобщайся к природе, — широко улыбаясь, продолжил Звонарь, как обычно резко изменив настроение разговора. — Здесь смартфонов нет, и роботов тоже. Про Саватеевку свою лучше ещё расскажи.

— Про Саватеевку? — Володя легко продолжил работать старинным инструментом, как будто и не было этой угнетающей речи Звонаря. — Достаточно забавное было там пребывание. В общем, нашу бригаду, но не под предводительством этого рыжего убивцы, а меня, Гольдмана, ещё кого-то, практически в полном составе послали в деревню Саватеевка. Она от Ангарска семьдесят километров в сторону Байкала. Совсем недалеко. Там богатейший был колхоз или совхоз. И из сибирских деревянных домов колхозников переселяли в коттеджи кирпичные. Мы их строили. Наш основной объект был школа. Ну и, соответственно, было меньше контроля со стороны нашего военного начальства — потому что это далеко. Ну они, собственно, и не приезжали. Нас утром возили не на «Поларисе», потому что на «Поларисе» только трупы окоченевшие доедут — возили на автобусе. И обратно возили. Ещё, ко всему прочему, нам туда привозили горячие обеды, а не нас туда-обратно на обед, как это происходило в городе… А тут как бы всё — мы более автономные. И мы оборзели — всю эту хрень с зимней коноплей Гольдман устраивал периодически. Ещё ходили в сопки, ставили всякие капканы на зверьё. Правда, слава богу, никто не попался, из людей, я имею в виду… и вообще из живого. И потом пришла гениальная мысль — а чего бы нам не сделать самогонный аппарат?! Мы же можем у себя, в этой шикарной бытовке, поставить брагу. Причём наши друзья уркаганы знали, наверное, штук десять рецептов разных браг. То есть мы в успехе не сомневались. Нашли бидон такой, молочный, отмыли его. Скорее всего, не нашли, а спёрли где-то. Брага вызрела. В принципе, могли бы этим и обойтись, потому что упиться с сорока литров браги можно было и так. Но решили пойти дальше и смастерить самогонный аппарат, тем более, кто-то знал его устройство. И мы первым делом сломали единственный большой строительный бульдозер. Потому что, блин, так сложилось — его топливопровод, длинный, по-моему, из латуни — он очень подходил под змеевик. В общем, выдернули мы эту трубку, скрутили её, на распорках вставили в строительное ведро. А строительные ведра у нас были такие — они одинакового диаметра, что снизу, что сверху. Поставили эту брагу на плитку, подсоединили самодельный змеевик, ведро набили снегом. Периодически, когда снег таял, его подбрасывали. И у нас через какое-то время потекло. Потёк самогон! Настоящий, вонючий, но самогон. Нас очень, конечно, пока мы гнали брагу, забавляло, как этот бульдозерист бегал вокруг бульдозера и не мог понять, кому же понадобилась эта штука, этот топливопровод. Он потом плюнул, ушёл, а мы сидим в бытовке. Но мы не рассчитали время. То есть, по идее, надо уезжать с работы, а там ещё, блин, полбидона браги. Самогона-то должно было получиться о-го-го сколько. И мы решили, что друзья-товарищи нас как-нибудь прикроют в полку, а ночевать я и Гольдман остаёмся в Саватеевке. Товарищи все уехали, помахав нам лапками, а мы остались. Ну и естественно… Естественно, мы попробовали. Но… В общем, сложилось так, что эти самые вредные и действующие на психику фракции… То есть у самогона это называется «голова» и «хвост» — первые сто грамм и последние сто грамм — очень вредные. Их пить нельзя, их выливают. Но, ффф, кто же выльет?! И мы как раз эту первую соточку, когда она закапала, мы её в стаканчик, потом — второй. В результате крышу снесло у обоих. Мы сначала очень веселились, потом выкурили «трубку мира», набитую гашишем, опять-таки Гольдман где-то это всё припрятал. Потом… В общем, как в песне у Высоцкого, «то плакал, то смеялся, то щетинился как ёж». То же самое было с нами. Всю ночь мы с Гольдманом в этой Саватеевке устраивали пляски. Он с ножом, я с ремнём, потом он с ремнём, я с ножом. Потом друг на друга кидались, потом целовались, обнимались. В общем, под утро, обессиленные, мы в конце концов выгнали эту банку самогона и отрубились спать. Ну и с утра приезжает рабочая смена, наши, так сказать, товарищи, и вместе с ними приезжает зам по производству — капитан Тимощук, потому что всё-таки он заметил, что двух бойцов не хватает. Ну и он видит эту картину. Стоит самогонный аппарат, фляга, два бойца в абсолютно никаком состоянии и с жутким запахом изо рта. Но, слава богу, мы успели спрятать уже готовый продукт. То есть мы были таким образом реабилитированы. Но Тимощук — он, в отличие от Бокалова, был очень мягкий мужик. Он был шутник такой, мягкий, деревенский. Он, конечно, ругался матом и всякими словами, которые только мог придумать, и обещал страшные кары, но пришла как раз эта бригадирша молоденькая и сказала: «Давайте вы свои разборки в части будете устраивать, привезли раствор, нужен оператор» — то есть я. Нужно заводить эту хрень, надо работать, и я свалил под шумок в свою любимую станцию, а конфликт к вечеру был исчерпан. Тимощук забыл или напился с Бокаловым где-то. В общем, мы его не видели, и так нам всё это прокатило. Но самогон мы выгнали. В Саватеевке особо больше вспомнить нечего, кроме того, что это удивительно прекрасное место. Потому что это сопки и бескрайние снежные степи. И мы когда ходили ставить петли, единственное что мы, долбанавты, не понимали — нам потом местные сказали: «Ребята, а что вы тут ходите, собственно говоря, в лес, и вообще ходите? И до леса, и по полям по этим — тут же волков и медведей, как собак домашних». В общем, с Саватеевкой всё…

Довганик и Звонарь закончили работу, отнесли инструменты в колокольню и вернулись на улицу, присев на скамейку.

— Ну какие ещё интересные моменты в самой службе… — продолжил Вова, — она вся была такая… Как сказать? Она была сначала унизительно-салабонистая, а когда уже перевалило за год, мы уже многое себе могли позволить. Во-первых, я уже рассказывал, мы бесстыдно воровали государственное имущество, продавали — деньги были. Были деньги даже для того, чтобы ходить в рестораны… Один раз мы попёрлись на дискотеку. Но это было где-то ещё, может быть, в первые полгода службы, может, чуть больше. У нас не было гражданки, и мы пошли в город, просто по увольнительной, в парадной форме. А контингент города Ангарска — я уже рассказывал. Это либо практически зеки, либо их дети. То есть всё, что передвигается в форме, для них несёт потенциальную угрозу. Они не разбираются, что это — чёрные погоны, стройбат, или красные погоны, внутренние войска — это солдаты, которых надо бить. А мы пошли на дискотеку в центральный ДК. И как только туда зашли, кто-то оказался более-менее сердобольный, к нам подходит и говорит: «Ребят, лучше валите отсюда. Потому что солдат здесь не любят и вас сейчас будут бить». Ну а нас человек двенадцать, нам не очень страшно. Хотя там-то человек двести. Ну и мы начинаем что-то изображать, танцевать, трали-вали. Тут музыка прекращается, потому что диджей тоже был, видимо, убеждений таких же, как и всё остальное население. И вся эта толпа на нас набрасывается. Мы успели выбежать из ДК и нас рассеяли по прилегающей территории — остановки, лавки, парк, ещё что-то. В общем, грубо говоря, каждого из нас била отдельная группа советских граждан. Мне повезло больше всех, потому что… ну в кавычках, как обычно. Потому что мало было того, что меня свалили с ног и били. Тогда был фильм «Пираты двадцатого века», а в нём герой Нигматулина, он сломал хребет таким приёмом — то есть человек какой-то лежал, а он подпрыгнул и двумя пятками в позвоночник. Тот: «Ааа!». И всё, и умер. И какой-то ангарец, видимо, недавно посмотрел этот фильм, он сделал то же самое два раза, только на мне. Но он промахнулся мимо позвоночника и сломал мне два ребра. А одно ребро проткнуло правое лёгкое. Прям проткнуло! Но кроме диких болей, я ничего не почувствовал. Но эта драка быстро рассосалась, потому что местные менты — они быстро среагировали. Кто-то их вызвал. В общем, туда-сюда, эти все разбежались местные, ну и мы сели на автобус, который идёт в Четвёртый поселок, и поехали. Я еду, а мне всё хуже и хуже. Я не могу дышать, начинаются какие-то хрипы. Ну а мы пришли в часть, мало того, что в непотребном виде, так ещё и с запахом алкоголя. Потому что перед тем, как идти на дискотеку, мы, естественно, употребили что-то. Ну и, значит… Всех, кто с запахом, всех сразу же на гауптвахту, а находилась она прямо в здании КПП.

— И что, никто не заметил, что у тебя проблемы?

— Да какое там… На гауптвахте служили наши же однополчане, которые по каким-либо причинам не остались в роте. Это был комендантский взвод. Они жили отдельно, в отдельной казарме, у них было боевое оружие, они осуществляли именно комендантские функции, в том числе — охрану гауптвахты. А люди там подобрались такие, которые по каким-то причинам в роте не прижились. Собственно говоря, могли и просто начать издеваться с первых дней службы, и таким, как правило, предлагали: «Слушай, ты парень здоровый, а чего ты такой, не можешь отпор дать?» — Есть такие люди, да. Отбирали не каких-то дрищей, а физически крепких и здоровых, не судимых, что самое главное — но слабохарактерных. Их — в комендантский взвод. И, естественно, на весь остальной личный состав полка они точили зуб и ненавидели. Когда привозили нового арестанта — для них это был просто праздник. Изгалялись они особенно изощрённо. Там была камера — я не знаю, сколько их было всего, я побывал в одной, мне хватило. Причём я побывал с пробитым лёгким, с так называемым пневмотораксом. Это была камера, метр на метр. То есть, в ней можно было либо стоять, либо сидеть на корточках. Лежать было нельзя. И бетонный пол. И вот тебя закрывали в эту камеру, а потом туда выливали ведро хлорки — воды, разведённой с хлоркой, они уже знали, в каких пропорциях, чтоб ты ласты не склеил. Ну это что-то с чем-то! Во-первых, ты уже не мог на корточках сидеть, потому что это мокрый пол в хлорке — мог только стоять. И пары этой хлорки — они выедали всё. Глаза, дыхание — это трындец! В этой камере могли продержать до двенадцати часов. И меня сразу в эту камеру, как-то она у них, типа, «дезинфектор» называлась, что ли… Умирало всё живое в ней. Но они увидели, что мне реально плохо. У меня пошла кровь горлом. Меня перевели в обычную камеру, где ещё один арестант какой-то был, даже дали матрац. Чтобы как-то… Чтобы я выздоровел…

Володя грустно усмехнулся, сорвал травинку и начал крутить её в руках. Было заметно, что это до сих пор вызывает у него злость.

— Матрац не помог… Кровь продолжала идти. Они: «Покажи зубы, покажи рот». Всё цело. — «Откуда у тебя кровь?» — А кровь — ну вот с дыханием. И дышать мне всё хуже и хуже, я задыхаюсь. И им пришлось вызывать скорую. Скорая приезжает — там обычный фельдшер. Он меня послушал, сразу всё понял и говорит: «Срочно в больницу». И меня увезли не в госпиталь, а в обычную городскую больницу. Там провели все необходимые манипуляции. Ну, что рёбра? Они, как говорится, гипс на них не накладывают. Единственное, мне из этого легкого, чтобы оно функционировало, постоянно выкачивали жидкость. То есть делали пункцию ежедневно, в течение недели, пока эта жидкость скапливалась. Пока эти, как называется… альвеолы — не зажили. Делали прокол такой толстой-толстой иглой, толщиной как стержень от шариковой ручки. Потом в эту иглу вводилась игла меньшего диаметра, подсоединялся шприц и оттуда эта жидкость — такая сукровица розового цвета — и выкачивалась. Я начинал дышать, лёгкое начинало работать. Потом опять всё скапливалось — на следующий день то же самое. Конечно, ничего не сказать, если просто сказать, что это больно. Потому что, естественно, никакой анестезии, ничего… Такая штука. А в больнице я познакомился с парнем из города Серпухов. Москва и область — мы земляки считались. А он такой здоровый, огромный пацан, и мы с ним сдружились, Лёха его звали. Но его пораньше выписали, тоже с какой-то травмой. Он, наоборот, не пострадавший, а об кого-то руку, что ли, сломал или ещё чего-то. И он служил тоже в стройбате, тоже в Ангарске, только у нас часть стояла в Четвёртом поселке, а они стояли прямо за нашей частью. Это было обособленное подразделение, называлось оно… Даже не часть. Это была командировочная рота какой-то другой части из Читы. Что они делали, для чего они там были, никто не знал. Командировочные, вот эти, как мы их называли — это просто атас! Такого я не видел нигде. Я когда выздоровел, я пошёл к Лёхе в гости и офигел. То есть, эти почти сто человек, эта рота, они находились под командованием одного какого-то лейтенантика, который там даже не появлялся. Просто не появлялся и всё. Потому что эти отъявленные товарищи — они реально были такие отъявленные. Видимо, их даже… А Чита — это ещё хуже, чем Ангарск. Их даже из Читы командировали, лишь бы их не было нигде. Они жили в реально деревянном бараке, с реально текущей крышей. Они реально сами себе пекли хлеб, у них был свой «Газон» 53-й, на котором они с какой-то фабрики-кухни, видимо, была какая-то договоренность, возили какие-то обеды себе. Они нигде не работали, постоянно дрались, устраивали поножовщину, играли в карты и ходили в гражданке. У них даже забора не было вокруг барака. Ну и Лёха там был в авторитете. Я пришел, он: «Во, земеля мой!», туда-сюда. Я так-то немного с ним общался, но тем не менее… Но он сыграл очень важную роль, потому что мы переходим к теме чеченцев.

Володе надоело крутить многострадальную травинку. Он сильно размахнулся и попытался закинуть её как можно дальше. Улететь она никуда особо не улетела, но пар он, видимо, немного выпустил.

— Пока мы были совсем салабоны, нас долбили все абсолютно. И «чехи»,^[62] и не «чехи» — ну салабоны, да? «Чехи» очень долго не знали, что такое музвзвод и где он находится. Из Грозного был всего один человек. Он был очень интеллигентный, высокий, красивый, действительно джигит. Он не занимался никакой фигнёй вот этой. Он был парторг или комсорг, и к нему все уважительно относились. А остальные были прямо вот с гор — дети пастухов и сами пастухи. И их была не рота, их было пятьдесят человек. Но для полка почти в тысячу — это более чем. Пятьдесят чеченцев — это… Потому что они всегда держались вместе, все вопросы они решали исключительно с позиции силы… Одного они всегда избивали всей толпой. С нами они как-то не очень контактировали, они с армянами сначала начали воевать. Я помню, как… А у нас был в роте армянин. И он же армянин, он же гордый. И чего-то где-то они зацепились, и его выловили около гаражей… Ну, я его не узнал. Не узнал человека! Он пришёл с головой восьмиугольной, и такой… В общем, думали, что помрёт. Но нет, выжил. И «чехи» так решали вопросы. Но где находится музвзвод, они никак не могли понять. Выходят откуда-то люди и куда-то заходят. А эта дверь — они никак не могли опознать, что она ведёт как раз туда, куда им хочется. И нашёлся один среди них, самый сообразительный. Он был очень большой — очень большой, прямо мускул на мускуле. Он, видимо, мясо ел сырым и поднимал камни… Его звали Тамерлан. Он как-то подсмотрел, что эта дверь открывается, ворвался — и такой: «Ааа, вот вы где прячетесь!» — это год прошёл! И в свойственной ему беспардонной манере начал везде заглядывать, рыться в вещах. Мы ему пытались возражать, что было совершенно бесполезно. Его интересовала только еда. Он привёл потом с собой ещё пару человек, примерно таких же, как он, и они нас подстерегали около музвзвода, когда приходили посылки. Они врывались в музвзвод, и… Ну а мы-то как посылки в армии делили? Носки тебе мама прислала — это твоё, грубо говоря, а хавчик^[63] весь — на общак. Так они решили, что они теперь в хавчике с нами в доле. Мы ему говорим: «Тамерлан, с какого перепуга? Ты что, музыкант что ли?» — Он говорит: «Нет, я чеченец». Мы говорим: «Ну хорошо, ты чеченец, и что — ты у нас будешь еду отнимать?» — Он: «Нет, только мясо». А потом мы догадались. Нам приходит, допустим, говяжья тушёнка. А он читать не умеет. Он смотрит — корова нарисована, значит, это ему можно. А если свинья нарисована — свиная тушёнка — ему нельзя. Мы делали очень просто. На почте, когда ходили, переклеивали наклейки с банок. Со свиной на говяжью, а свиную оставляли без всего. Он спрашивал: «А это что?» — Мы говорим: «Свинина». Он: «Откуда знаешь?» Я говорю: «Ну открой». Он открывал, а там действительно свинина. И он стал верить. Он говорит: «А чего вам теперь одну свинину шлют?» — Мы говорим: «Ну, мы любим свинину, мы тут все почти с Украины». Но он был добрый. Он был добрый, он был хороший такой. Единственное, отнимал у нас говядину. Как он питался в столовой, я не понимаю, потому что там вообще жрали непонятно что.

— Да, вряд ли им отдельно готовили, — согласился Звонарь.

— Конечно… А потом появились плохие чеченцы. Появился Мансур Арсаев и ещё один гад рыжий — Хашиев. Арсаев — это был такой невысокого роста, может метр семьдесят пять, кривоногий, очень коренастый чеченец, который носил длинные волосы, как они любят — каре у них такое. Ходил в неуставных каких-то штанах. А за голенищем сапога у него всегда был нож. И он совершенно спокойно, посылая всех, в том числе и офицеров штаба, в таком виде ходил, и всё ему было по фигу. Он не ходил строем, ел когда хотел. Его как специально к нам в девятую роту определили. Он тут же выгнал нашего бедного армяна — почему-то его кровать ему понравилась. Он мог спать в одежде, мог спать днём, ну вообще, просто полный беспредел. Он считал, что он… Ну, что главней него только Аллах. И он ходил с ножом. И чуть что… А нож настоящий, охотничий большой нож. Большой тесак с кровостоком, с наборной ручкой. Такой зековский нож. Его никто не трогал, естественно, но он мало того, что вёл себя очень вызывающе — он делал, что хотел. Если он хотел спать, а ещё отбоя не было, все занимались своими делами, он мог заорать: «Эй, салабоны, отключили свет на хрен, заткнулись все!» — и, если эта команда не выполнялась, он просто доставал нож и под угрозой заставлял. А они оба, что Арсаев, что Хашиев, были наркоманы героиновые. Хашиев был из четвёртой роты — такой же отморозок, но без ножа. Но героина достать было негде, а мака — маковой соломки, и просто дикорастущего мака опийного, было навалом. Потому что это Иркутская область, там всё растёт, и это растёт. И они умудрялись где-то этой «черняшкой», как они называли, затариться, уколоться, и всё время ходили под кайфом. Ну и ладно бы, как говорится — но он терроризировал всю роту. Тот же самый Бокалов просто боялся его. Не то что его ударить — он заискивал перед ним, на это было противно смотреть.

Довганик презрительно сплюнул в сторону и продолжил:

— Никто Арсаеву ничего ни сказать, ни сделать не мог… И у меня с ним случился конфликт, который для меня, в общем-то, чуть не закончился летальным исходом. Арсаев — он, естественно, про музвзвод прознал сразу. И ему очень понравилось, что у нас есть место, где можно хранить свои вещи. Он освободил себе ящик — ну, чьи-то вещи выкинул и хранил там самое драгоценное для него. Свою «парадку»^[64] и альбом дембельский^[65] — то есть, он готовился на дембель. А «парадка» у него была — это вообще атас. Она была вся в аксельбантах, вся расшитая, вся в золоте. Он, видимо, в свой Ачхой-Мартан должен был явиться, как солнышко, в прямом и переносном смысле. А поскольку я командир оркестра, он, когда повесил туда свою «парадку» и положил драгоценный альбом, сказал: «Ты мне башкой отвечаешь за это». Я не придал этому значение, потому что никто ничего оттуда украсть не мог, никогда у нас шмона никакого не было. Мы прожили там почти полтора года, может, чуть меньше — туда даже Бокалов заходил крайне редко. Ну я и думаю: «Пускай себе висит». И тут, как назло, я уж не знаю, кому это пришло в голову, в общем, решили шмон провести и у нас. Ну у нас-то что? Деньги в нычках были, тем более, сосед такой появился, какие-то личные вещи тоже все были заныканы. А тут на тебе — генеральский мундир и альбом с «бриллиантами». И, естественно, их конфисковали. Арсаев, конечно, об этом узнал. И я понял, что будет серьёзный конфликт. Он приходит: «Где моя форма, где мой альбом? Иди сюда». Я подхожу, он: «Повернись спиной». Я поворачиваюсь. Он достаёт нож, приставляет к горлу и говорит: «Ты мне должен сегодня всё вернуть, или я тебе сейчас отрежу голову». Я говорю: «Мансур, ты чего?» — То есть реально, у меня около горла нож, и тут, на моё счастье, входит Лёха, с командировочной роты. А он авторитетом был там, и он этого Арсаева, в общем-то, ни во что не ставил, хотя Арсаев у них частенько бывал, и они знали друг друга. И он увидел эту ситуацию. Ну он всё сразу понял, говорит: «Мансур, а ты чего делаешь-то?» — Арсаев: «Да этот вот щенок, тварь, он просрал». Лёха говорит: «Э, слушай. Это, во-первых, не он. Потом решим, опусти нож». В общем, он как-то ситуацию эту разрулил и этого дурака оттуда увёл. Таким образом я сохранил свою жизнь, за что я этому Лёхе очень благодарен. А вопрос-то всё равно не был решён. Он рано или поздно как-то возникнет… Но тут Арсаев с Хашие-вым вообще пошли вразнос. Они ширялись^[66] и днём, и ночью, ходили под кайфом постоянно. Арсаев размахивал ножом уже и на офицеров. Оказалось, что его до этого в дисбат^[67] отправили за такие же выходки, только из другой части, а дослуживать к нам прислали. И он достал всех. А командование не знало, что с ним сделать. То есть не было официального повода его посадить. В самоходы он не ходил, про наркотики никто… Ну, может, не хотели выносить сор из избы. Его боялись. Просто боялись. Он зашугал всех! А наши два бойца, конкретно мои музыканты, Сугроб и Романец, они решили… Они же урки. Они решили его спровоцировать. Они пошли в увольнение, взяли из нычки магнитофон, включили погромче и возвращаются обратно в часть. Это уже я потом узнал, потому что этого всего не видел, мне рассказывали. У Женьки магнитофон орёт… — Довганик неожиданно запнулся на полуслове и посмотрел на Звонаря. — Тут такое дело… В моей жизни эта музыкальная группа будет присутствовать потом, и я её сразу по-другому назову.

— А ты действительно упёртый, — улыбнулся Звонарь. — Давай, жги, только не запутайся окончательно.

— В общем, из магнитофона орёт «Нежный апрель»», Сугроб идёт сзади. И сверху спускаются Арсаев с Хашиевым: «Э, салабоны, вы чего, охренели? У вас откуда балалайка? А ну дай сюда. Чего это тут поёт какой-то «Нежный апрель» — щас мы свою кассету поставим». А Женька четыре года отсидел — как говорится, страшно, но он, видимо, что-то подобное уже проходил. Тем более у них был план, а самое главное, у Сугробова был топор за спиной. И Женя говорит: «Не дам». Арсаев: «Как не дашь?» — и начинает вырывать и поворачивается к Сугробу спиной. А у него топор был за ремнём — просто был загнан, по-деревенски. Достаёт топор, размахивается, и просто чудом в этот момент в подъезд входит капитан Тимощук. Он Сугробову пытается сбить руку, но у него не получается, потому что Сугробов был очень крепкий. Топор просто разворачивается не острием, а обухом. И он со всей дури, обухом, пробивает башку Арсаеву. Ну не насмерть, но разбивает голову, рассекает, кровища! Хашиев тут же… Просто он испарился, как джин. Арсаева в санчасть. По идее, кто виноват? Ну, наши трезвые. Факт того, что Арсаев отнимал личное имущество, пускай и не уставное, подтвердили все, вся рота. Но самое главное, что командование очень мудро себя проявило. Командир части всё это перевернул — топора никакого не было, была драка. Травму головы он получил, ударившись обо что-то острое. Хашиев тоже участвовал, у Арсаева нож — угрожал убийством. В общем, Хашиева и Арсаева закрывают в тюрьму. То есть не на дисбат, а в настоящее СИЗО. Ну и вся часть вздохнула, естественно, потому что вместе с ними исчезло и постоянное напряжение. Их наконец-то убрали, они в СИЗО, но вся эта ситуация потом имела продолжение, и достаточно плачевно закончилась для многих ребят.

Примечания

28

КСП — контрольно-сборный пункт.

29

Топчан — дощатая кровать на ножках.

30

Шконка — спальное место в исправительных учреждениях (жаргон).

31

Самоход — самовольная отлучка из воинской части (сленг).

32

Бабки — деньги (сленг).

33

Распальцованный — человек, обладающий явно выраженным чувством собственного превосходства (сленг).

34

Общак — на уголовном жаргоне фонд взаимопомощи в среде преступного сообщества.

35

Плац — площадь для воинских строевых занятий, военных упражнений, парадов, смотров.

36

Сечкой называют разные дроблёные крупы.

37

Салабон — молодой солдат-призывник (армейский жаргон).

38

Дух — солдат-новобранец до принятия присяги (армейский жаргон).

39

Блатота, блатной — в данном случае, профессиональный преступник (жаргон).

40

ГУЛАГ — Главное управление исправительно-трудовых лагерей, учреждение, ставшее символом произвола советской эпохи.

41

Зек — заключенный (сленг).

42

Кореш — друг, приятель (жаргон).

43

По этапу — следование осужденных к месту отбывания наказания (сленг).

44

Откинуться — освободиться из мест лишения свободы.

45

Дедовщина — вид неуставных взаимоотношений между солдатами, когда старослужащие бойцы обращаются с новобранцами в унизительном и оскорбительном ключе.

46

Гуантанамо — тюрьма для террористов на Кубе, на территории военно-морской базы США.

47

Расположение — место, здание, помещение, в котором размещена войсковая единица (рота, полк и т. д.)

48

Фонит — сленговое выражение, возникшее от понятия «радиационный фон».

49

Дембель — в данном случае, солдат-срочник, которому осталось служить недолго.

50

Урка — отпетый уголовник (жаргон).

51

Шмон — обыск (жаргон).

52

«Красные зоны» — колонии, в которой всё находится под контролем официальной администрации, в отличие от «чёрных», где жизнь заключённых выстроена под «воровские законы».

53

Базар — разговор, обсуждение (жаргон).

54

Отрицалово — отказ от режима, от выполнения каких-либо работ на зоне (жаргон).

55

Чифирить — употреблять крепко заваренный, дурманящий чай (жаргон).

56

Сходняк — собрание, сборище (жаргон).

57

Стрелка — встреча конкурирующих группировок (жаргон).

58

Кунг — тип закрытого кузова-фургона военных грузовых автомобилей.

59

ОПС — организованное преступное сообщество.

60

ЛСД — полусинтетическое психоактивное наркотическое вещество, вызывающее галлюцинации.

61

Каннабис — конопля.

62

«Чехи» — чеченцы (сленг).

63

Хавчик — еда (жаргон).

64

Парадка — в данном случае, форма, в которой солдат-срочник увольняется из армии. По существующим традициям такая форма кичливо и экстравагантно «украшается».

65

Дембельский альбом — особым образом оформленный альбом с фотографиями и другими материалами, касающимися периода службы в армии.

66

Ширяться — колоться наркотиками (жаргон).

67

Дисбат — дисциплинарный батальон. Специальная воинская часть, куда отправляют отбывать наказание осуждённых за совершение преступлений солдат и сержантов срочной службы.