Дорога в Аризону

Игорь Чебыкин, 2023

Главные герои: советские школьники и учителя, жители советского городка в Подмосковье; в конце книги – бывшие одноклассники, выросшие и изменившиеся, встретившиеся через много лет в изменившейся стране.Место и время действия: СССР, 80-е годы XX века; Россия, 90-е годы XX века (последние главы).

Глава 13

Занятия драмкружка в отличие от занятий всех прочих детских кружков проходили не в Доме пионеров, а в Доме культуры — громоздком здании оранжево-белой расцветки с коринфскими колоннами у входа. Это было единственное сохранившееся до наших дней старинное сооружение в городе. Дом был воздвигнут в самом начале второй половины XIX века тогдашним хозяином поместья — бывшим лейб-гвардии штаб-ротмистром, известным на весь Петербург повесой и бретером. Сердца столичных красавиц, как девиц, так и незамужних, гвардеец разбивал легко и безжалостно, брал их в зависимости от ситуации приступом или резвым наскоком, сопровождая свои альковные победы салютующими хлопками пробок от шампанского и залпами дуэльных пистолетов. Судьба заботливо хранила его и от погибельных пуль, и от изощренной мести вельможных рогоносцев, чьи рога были столь высоки и ветвисты, что на них можно было вешать шубы, сабли и ружья с примкнутыми штыками. Тем более загадочным и необъяснимым для верных друзей лихого штаб-ротмистра стал итог его амурных похождений, последовавший за очередной и финальной, как оказалось, интрижкой — с очаровательной женой тайного советника Скоромного, которую не портила даже коротковатая шея. После нескольких недель бомбардировок юной прелестницы огнедышащими письмами и гарцевания на вороном жеребце перед окнами ее дома на Мойке лейб-гвардии Дон Жуан добился согласия на свидание. Однако в ночь перед встречей ему во сне явился ангел. Ангел, как и положено, имел за спиной два развесистых лебединых крыла, но был облачен в мундир лейб-гвардии корнета того самого полка, в котором служил наш неуемный волокита. Хотя штаб-ротмистр мог присягнуть, что видит это ангельское лицо впервые в жизни. Ангел-корнет щелкнул каблуками и драматическим тенором предостерег ловеласа от визита в особняк на Мойке. По ангельским сведениям, ревнивый супруг искусительницы, который, как предполагалось, должен был днем отбыть на встречу с прусским консулом, прознал о запланированном свидании жены от недоброжелателей удачливого красавца-гвардейца и приготовил в доме засаду. Вследствие чего, доложил ангел, рандеву закончится для штаб-ротмистра самым катастрофическим образом, говоря точнее — он будет застрелен, а тайный советник Скоромный объяснит полиции свои действия тем, что принял его за вора.

Проснувшись наутро, штаб-ротмистр, по обыкновению своему, не забыл тотчас виденный им ночью сон, но, напротив, размышлял о нем весь день вплоть до назначенного часа свидания. Бесстрашный гвардеец не верил в вещие сны, тайные знаки и прочую мистическую галиматью, однако на сей раз все же принял необходимые меры предосторожности. По его совету, жена Скоромного во всеуслышание объявила прислуге, что будет отдыхать у себя в спальне на втором этаже дома, тогда как сама незаметно юркнула в английский кабинет на первом этаже, куда ее верная горничная уже провела томимого страстью гвардейца. Донесение ангела-корнета оказалось абсолютно верным: штаб-ротмистр едва успел запечатлеть жгучий поцелуй на трепещущей шее своей новообретенной любовницы и запустить гуттаперчевую длань ей за корсаж, как услышал доносившиеся со второго этажа крики взбешенного Скоромного, внезапно вернувшегося домой. Пока обманутый супруг высаживал запертую дверь будуара, гвардеец, собрав напоследок сладостный нектар с женских уст, благополучно бежал через окно.

Казалось бы, наш штаб-ротмистр с его безмятежной натурой по завершении всей этой истории должен был лишь хохотать в компании таких же кутил, как и он сам, над одураченным тайным советником, радоваться тому, что столь виртуозно избежал уготовленной западни и расценить ночной сон как помощь небес в его любовных авантюрах. Но штаб-ротмистр посмотрел на ниспосланное ему вещее сновидение совсем другим взглядом. На него неожиданно нашло отрезвление. Воинствующий греховодник счел явленного во сне ангела грозным предупреждением свыше, которому он должен внять и покончить раз и навсегда с прежней распутной жизнью.

На следующий же день штаб-ротмистр подал в отставку. Получив ее (и избегнув, возможно, тем самым, участи многих своих полковых товарищей, сложивших головы в Крымскую кампанию), он вернулся в родной дом, где принял бразды правления имением из рук дряхлеющего отца. Женившись на белесой и тощей дочке соседей-помещиков, скончавшейся впоследствии во время пятых родов, бывший гвардеец зажил мирной, но не лишенной честолюбивых замыслов и прожектов жизнью в деревне. При нем в имении были построены швейная мануфактура, ставшая позже промышленной основой будущего городка, каменный храм Архангелов Господних — на месте старой деревянной церкви — и особняк с коринфскими колоннами, переиначенный после революции в Дом культуры.

В войну, во время оккупации, в доме располагался немецкий штаб, где гитлеровцы допрашивали и пытали местных жителей и пленных партизан. При освобождении города Дом культуры был сильно поврежден, однако после войны его восстановили и достроили, возвели новую, более просторную, нежели прежде, сцену, на которой теперь сдобные, обильно напудренные дамы в потрескивающих атласных платьях исполняли оперные арии и русские романсы, фольклорные ансамбли задорно отплясывали кадриль и заезжие столичные знаменитости вдумчиво отвечали на записки с вопросами из зала в ходе творческих вечеров.

Детскому драмкружку было дозволено заниматься в главном зале, чей таинственный полумрак вызывал в юных актерах безудержный прилив творческого вдохновения. Толик посещал кружок уже второй год. В раннем детстве он хотел стать милиционером, затем — астрономом, однако, повзрослев, окончательно и бесповоротно определился с выбором будущей профессии, поняв, что его неотвратимо влечет театральная сцена, а в большей степени — киноэкран. К такому неопровержимому выводу Толик пришел, в 17-й раз посмотрев кинокартину"Пираты XX века", среди персонажей которой наибольшее восхищение у него, как и у многих других мальчишек, вызывал не отважный советский механик Сергей (Тэтэ отметил про себя, что в облике Сергея что-то смутно напоминало ему Перса), а беспощадный летучий корсар — узкоглазый и узкогубый Малыш. Ради драмкружка Толик бросил секцию фехтования в спортшколе — к негодованию тренера, видевшего в нем перспективного рапириста."Извините, Валерий Иваныч, но я вдруг понял, что не могу тыкать в человека шампуром, как в кусок мяса. Психологически не могу", — заявил тренеру Толик, довольный тем, что навыки обращения с рапирой, полученные на тренировках и соревнованиях, пригодятся ему в будущем — на уроках фехтования в театральном училище.

Он, конечно, знал о неимоверном конкурсе в эти самые училища и во ВГИК, но не сомневался, что станет одним из счастливчиков, удостоившихся благосклонности приемной комиссии. Все необходимое для этого у Тэтэ, по его собственному мнению, было — природная впечатлительность вкупе с богатым воображением, живой острый ум, эрудиция и красивая образная речь, развитые благодаря художественной литературе, которую он глотал полками и стеллажами, уверенность в себе и ямочка на подбородке, как у Фокса, который, как известно, бабам нравился. Кроме того, Толик пел в школьном хоре вторым голосом и был непременным участником всех музыкально-драматических композиций, представляемых школой на городских конкурсах художественной самодеятельности в преддверии майских и ноябрьских праздников. Огранку же своего артистического таланта Тэтэ доверил слегка подрагивающим рукам руководителя драмкружка — Генриха Романовича.

На самом деле руководителя звали Геннадием Романовичем, но об этом знали немногие. Еще в молодости начинающий актер Геннадий Пуповицкий решил, что для него лично и для искусства вообще будет лучше, если он сменит имя на монаршее"Генрих". Сценический псевдоним, несомненно происходивший, как и мирское имя, от слова"гений", пришелся ему впору, и с того самого времени даже его родственники и члены его многочисленных семей именовали артиста исключительно Генрихом. Генрих Романович, средних лет мужчина с оплывшим лицом, был выдающейся личностью — выдающейся как целиком, так и отдельными частями своего грузного тела. Выдающимся был его живот, свисающий на ремень полупустым мешком картошки. Выдающимся был бержераковский нос, на котором можно было сушить белье, — длинный, угреватый, нежно-алого цвета утренней зорьки. Редеющие сальные волосы, начинающиеся на середине оголенной головушки Генриха Романовича, становились полноводными в районе затылка, ниспадая на плечи, словно султан из конского хвоста на шлеме доблестного эллина. Иногда в чертах усталого лица бывшего московского актера вдруг на мгновение появлялись проблески чего-то действительно величавого и породистого — будто золотые монеты блистали на дне залива. Но набегающая рябь морщин и пленка скопившейся за долгие загульные годы житейской тины так же быстро эти проблески гасили.

Язык руководителя драмкружка был цветистым и сочным, изобилуя тяжеловесными и пышными, как театральные люстры, эпитетами, выдававшими в нем человека возвышенного. Генрих Романович употреблял словечки вроде"приятственно","отвратственно","недурственно", интонационно нажимая на сдвоенную"н", будто на клавишу, от чего слово звучало еще более веско. Для выражения же высочайшего одобрения или подчеркивания непомерной важности чего-либо использовался эпитет"генеральный"("генеральная","генеральное","генеральные") — "генеральный спектакль","генеральный бифштекс","генеральная женщина","генеральная погода".

По удивительному совпадению Генрих Романович был до крайности подвержен тем же соблазнам, что и бывший хозяин особняка с коринфскими колоннами гвардейский штаб-ротмистр в петербургский период его жизни, — женщинам и алкоголю. Эти две страсти, первенство среди коих постепенно перешло к алкоголю, и погубили Генриха Романовича в расцвете творческих сил. Хотя сам он, водя перед лицом собеседника назидательным перстом с глубокими заусенцами, неустанно повторял о том, что его ой как поспешили списать в утиль и что он еще сверкнет и прогремит, как Зевс-олимпиец. Своим юным слушателям он любил рассказывать, как царил на подмостках, будучи премьером труппы прославленного столичного театра. Особенно убедителен Генрих Романович, по его словам, был в образе Отелло: в тот миг, когда он душил невинную Дездемону, женщины в зале, испытывая сильнейший катарсис, который они нечасто испытывали в своей супружеской жизни, были снедаемы не столько ужасом, сколько завистью, мечтая хоть на секунду, хоть перед смертью, но оказаться в руках ТАКОГО мужчины. После спектакля Генрих Романович часами не мог открыть дверь своей гримерной и уехать домой из-за толпящихся в коридоре экзальтированных дам разного возраста и семейного положения. Однажды в такой давке миловидной брюнетке в шелковом наряде с чувственным вырезом на спине даже сломали руку, но и, теряя сознание от боли, брюнетка продолжала шептать имя своего кумира — Генриха Пуповицкого. С его именем на устах она и покинула здание театра в машине"скорой помощи".

Любвеобильность, надо отметить, вообще была отличительным качеством многих мужчин из достославного рода Пуповицких. Дед Генриха Романовича, популярный провинциальный трагик, перед началом спектаклей любил подзывать к себе кого-нибудь из молодых неопытных коллег и, указывая сквозь щель в занавесе на волнующийся партер, горделиво говорил:"А первые две грядки, сударь, я прополол слева направо и обратно — в том же порядке", имея в виду дам, восседавших в предназначенных для лучших задниц города первых рядах. Столь же невоздержанным был дед Пуповицкий и в вопросе потребления горячительных напитков. Однажды после грандиозного банкета в честь помолвки книготорговца Фарисейченко Пуповицкий, играя следующим вечером Сатина в постановке"На дне"и чувствуя в голове и желудке мощные подземные толчки, а во рту — непередаваемый вкус незрелых огурцов, в момент произнесения знаменитого монолога внезапно выпалил:"Человек — это звучит горько!". И остолбенел в ужасе от содеянного. К счастью, публика встретила оговорку рукоплесканиями, приняв ее за изящный каламбур с намеком на автора пьесы.

Бабка Генриха Романовича почитала супруга великим артистом, а потому, скрепя сердце, мирилась с его регулярными попойками, ничего не ведая о его столь же регулярных любовных шашнях, как всякая ослепленная любовью жена. Чудовищная правда открылась ей средь бела дня на городском бульваре, куда мадам Пуповицкая с приятельницей, чей тщеславный супруг тоже топтал театральные подмостки, вышли прогуляться и убить время в ожидании мужей. Мужья в эти самые минуты, как предполагалось, душевно и физически отдавались изнурительному процессу репетиции. Присев на скамейку, щебечущие о корсетах и шербетах дамы не сразу, но все же обнаружили, что находятся аккурат напротив известного на весь город двухэтажного дома с узкими высокими окнами — борделя."А ведь, я так думаю, наши благоверные частенько сюда захаживают", — сказала вдруг ни с того, ни с сего спутница Пуповицкой, кивнув на бордель."Ну, не знаю, как твой Фрол Ермолаич, а мой Николаша — никогда!", — надменно возразила ей на это мадам Пуповицкая."Не зарекайся", — говорят мудрые люди, в чьей прозорливости мадам Пуповицкой пришлось тут же убедиться. Уже спустя несколько минут после ее самонадеянной тирады двери напротив распахнулись, и из греховного гнездилища на бульвар вывалились упомянутые Фрол Ермолаич и Николаша с помятыми, но лоснящимися от поцелуев порочных женщин рожами. Возникшей после этого немой сцене могли бы поучиться лучшие исполнители героев"Ревизора"в лучших императорских театрах страны. Сцена эта стала финальной в благополучной семейной жизни господина Пуповицкого с матерью его детей. Перешагнув через валяющегося в ногах с мольбами о прощении супруга, будущая бабка Генриха Романовича вместе с детьми отбыла к родне в Москву. Неверный муж пытался ее вернуть, но безуспешно. Позднее мадам Пуповицкая, женщина красивая и горячая, соединила свою судьбу с солидным столичным адвокатом, расстрелянным красными в кизиловой балке на окраине причерноморской станицы в марте 1920 года при попытке пробиться с семьей к бегущим из Новороссийска остаткам Добровольческой армии. К чести адвоката, он оказался человеком мужественным и смелым и на допросе, стремясь спасти любимую и ее детей, заявил, что они — совершенно чужие ему люди: дескать, вдова артиста едет к родственникам в Туапсе и попросила попутчика о помощи. Комиссар поверил адвокату, благо документы задержанной его слов не опровергали: в свое время безутешный Пуповицкий так и не дал оставившей его жене развода, и она до сих пор носила его громкую фамилию. Перепуганная до смерти жуткими сценами гражданской войны и гибелью возлюбленного Пуповицкая, схватив детей в охапку, рванула после этого не в мифический Туапсе, а в прямо противоположном направлении — на север — и после долгих мытарств нашла пристанище в Тульской губернии, устроившись учительницей в сельскую школу. В этом селе впоследствии и появился на свет будущий король сцены, мастер фееричного эпизода Генрих, урожденный Геннадий, Пуповицкий.

Его отец, после войны занявший ответственный пост заведующего сельским клубом, погорел на супружеской измене, как некогда и его собственный родитель, самым головотяпским образом. Виной всему стала обыкновенная ситцевая кофточка в горошек — одна из тех кофточек, что как-то летом завезли в сельмаг. Жена завклубом прибежала в магазин в тот момент, когда партию кофточек, и без того немногочисленную, уже расхватали более шустрые селянки. Но продавщица Зоя успокоила расстроенную женщину, сообщив ей, что ее супруг, товарищ Пуповицкий, штурмовал прилавок в авангарде выстроившейся очереди, кофточку добыл и, надо думать, вечером порадует жену обновкой. Не зная, за что ей выпало счастье иметь такого любящего, заботливого мужа, окрыленная женщина ушла восвояси. Муж вечером явился домой трезвый, но без кофточки. Припертый к стенке показаниями продавщицы Зои, на которые активно ссылалась супруга, Роман Николаевич все же сумел выкрутиться, сочинив на ходу сказ про то, как он спешил к супруге с заветным свертком подмышкой, шел через речной мосток, споткнулся да и выронил сверток в воду. Сверток-де сразу затонул, и хотя Пуповицкий обшарил днище не хуже заправского водолаза, но пропажу так и не нашел."Видать, течением унесло", — виновато закончил завклубом печальную повесть об утраченной кофточке, как будто речь шла о необузданном горном потоке, а не об их сонной неповоротливой речушке. История была нескладной, однако простодушная жена поверила и, погоревав для виду еще немного об уплывших деньгах, успокоилась и забыла о своем ситцевом разочаровании. Забыла ровно до следующего дня, когда соседки огорошили ее разнесшейся по селу вестью: парикмахерша Лидка, баба незамужняя, но до мужиков охочая, хвасталась подругам новой кофточкой, которую ей, мол, подарил завклубом. Доказательство мужниного коварства гражданка Пуповицкая могла узреть самолично: злосчастная кофточка и впрямь обтягивала тугой Лидкин торс… Мать Генриха Романовича была не такой своенравной дамой, как его бабка, а потому пойманного за руку и прочие места неверного мужа бросать не стала. А вот неверному мужу пришлось бросить шикарную любовницу, дурманящую все живое в радиусе километра монолитным ароматом духов"Каменный цветок".

Генрих Романович, перещеголявший по амурной части отца и деда, бросал собственных жен и любовниц, по его словам, постоянно, и они нередко платили ему той же разменной монетой, не в силах смириться с трубным зовом его похотливой плоти. Всякий раз уличенный в очередной измене Пуповицкий со стоическим хладнокровием выдерживал низвергающийся на него каскад слез, упреков и обвинений, замечая лишь:"Пойми, моя сусальная: как большой актер не может всю жизнь играть одну и ту же роль, так и я не могу любить одну и ту же женщину. Для этого во мне слишком много любви и пылкости. Влюбляясь в женщину, я вживаюсь в нее, как в новый образ, черпая в ней вдохновение и творческие силы. Если ты не в силах этого понять, значит, ты — женщина неглубокая и нечуткая, значит, не дано тебе быть музой большого актера. Хочешь меня бросить? Пожалуйста, бросай. Но учти: меня подберут мгновенно. Я и земли коснуться не успею". И, похоже, все время оказывался прав.

"А знаешь ли ты, дражайший друг мой, сколько раз я официально, учти — лишь официально, был женат? — спрашивал порой Генрих Романович, поймав кого-нибудь из младых воспитанников драмкружка. — Пять. Недурственно, да? При том, что в СССР разрешается только четыре"."А как же тогда?..", — спрашивал озадаченный школьник. — "А вот так. Пятой моей женой была сотрудница загса — та самая, которая оформляла мой четвертый развод. Тогда она меня и полюбила. Глянула на меня — и потеряла себя навеки!.. Не смогла устоять перед моим обаянием. Она сама наш с ней и брак и регистрировала. Должностное преступление, по сути, совершила, закон нарушила — и все из-за любви ко мне. Вот так-то, достопочтенный мой".

Нынешней спутницей маэстро была замдиректора Дома культуры — строгая некрасивая женщина с буйволицыным задом, которую Генрих Романович заискивающе называл"моя Минерва". Когда мэтр Пуповицкий в первый раз наградил замдиректора этим интимным прозвищем, то получил в ответ благодарную оплеуху: суровая замша, плохо знакомая с древнеримской мифологией, углядела в"Минерве"параллели то ли со стервой, то ли с курвой (именно это, представьте, она там и углядела). Но узнав, что прозвище восходит к образу покровительницы искусств и, более того, — богини, темпераментная подруга Пуповицкого сменила гнев на милость, согласилась быть Минервой и даже разрешила поцеловать себя в шею. Неизвестно, была ли освящена их любовь работниками регистрирующих органов, были ли сызнова украшены страницы Генрихова паспорта живописным загсовским клеймом, однако"Минерва"обращалась с Генрихом Романовичем, как с законным супругом, полностью подчинив себе его бунтарский разум и волю. Что не мешало маэстро за глаза называть замшу соседкой."Почему"соседка"? — спрашивали Пуповицкого удивленные коллеги. — Вы же вроде вместе живете?"."Потому что соседка по кровати", — кисло отвечал Генрих Романович.

О том, каким образом судьба бросила его, гениального артиста и всесильного дамского соблазнителя, в объятия этой тяжелой во всех смысла слова женщины, и вообще — в этот город и в этот Дом культуры, Пуповицкий рассказывал без энтузиазма, но подробно. Как и в истории почти полуторавековой давности с гвардейским штаб-ротмистром, виной всему, разумеется, была женщина и ее не в меру ревнивый супруг. К несчастью, ревнивец занимал пост художественного руководителя театра, где имел честь служить блистательный Генрих, от которого жена худрука, как несложно догадаться, совершенно потеряла голову. Ее не смущало то обстоятельство, что ее избранник был официально женат, и, что было еще более удручающим, не питал к ней ответных чувств."Я в то время любил совсем другую женщину — дочку одного архитектора, мы тайно встречались с ней несколько раз в неделю, — вспоминал Генрих Романович. — Естественно, как человек честный и порядочный, закрутить два романа одновременно я не мог, как бы ни был велик соблазн! Генрих Пуповицкий любил и любит женщин, но — по очереди! Я, прошу заметить, не мормон и не султан какой-нибудь, гаремов никогда не устраивал". Но не помнящая себя от любви супруга худрука, получив честный ответ от порядочного человека Генриха Пуповицкого, не отступилась. Сутками она простаивала возле дома своего возлюбленного, терпеливо снося холод, палящий зной и осуждающие реплики старух-сплетниц на лавочке. Во взоре ее, нацеленном на окна квартиры Генриха Романовича, не было ничего, кроме любви и печали. Муж-худрук, изрыгая проклятия вперемешку с мольбами, заталкивал ее в машину и увозил домой, но на следующий день она возвращалась на свою сладостную Голгофу. Муж пытался посадить ее под замок, но жена спокойно сказала ему, что выбросится из окна. Заглянув в ее решительные глаза, муж понял, что это отнюдь не пустая угроза. И тогда худрук пошел на подлость: он уволил из театра Генриха Пуповицкого, своего лучшего актера, придравшись к его мнимым алкогольным пристрастиям ("Какие пристрастия?! На сцену я пьяным ни разу не выходил, Бог свидетель, что бы они там ни сочиняли!"). Мало того: как повествовал, мрачнея, Генрих Романович, нелюбимый, но коварный муж использовал свои связи в театральных и партийных кругах столицы с тем, чтобы закрыть Пуповицкому доступ в другие театры и культурные учреждения города. Тем самым, его вынудили покинуть Москву, фактически выслали из нее, как декабриста, к отчаянию обожествлявших Генриха зрителей.

Впрочем, руководству детским драмкружком в подмосковной дыре низложенный король сцены посвятил себя всецело, увлеченно и самозабвенно прививая юным слушателям азы актерского мастерства. В драмкружке были собраны учащиеся всех школ города, но мальчиков значилось всего двое — Толик и тщедушный нервный Марик, который был младше его на год. По причине такого сугубо количественного неравноправия полов девочкам приходилось играть и мужские роли, вследствие чего драмкружок представлял собой полную концептуальную противоположность театрам античности и средневековья, где женские партии, как известно, исполняли мужчины.

Спектакль, правда, пока был выпущен драмкружком всего один — ершовский"Конек-горбунок". Однако несколько месяцев назад Генрих Романович задумал новую масштабную постановку — "Мещанина во дворянстве"Мольера. Репетиции, начавшиеся еще в прошлом учебном году, после каникул возобновились с удвоенной силой. Толику, к его несказанному удовольствию, досталась главная роль — господина Журдена. Однако нечаянно нагрянувшая любовь внесла коррективы и в репетиционный процесс. Необычная рассеянность и расконцентрированность истерзанного душевной болью Тэтэ не укрылась от проницательного взгляда постановщика."Анатолий, благолепный мой! — сердито кричал Генрих Романович. — Ты играешь павлина, который ходит, распустив хвост. А должен играть старого общипанного петуха, который пытается летать орлом и петь соловьем. Ты должен играть ужа, который представляет себя соколом, обезьяну, которая возомнила себя человеком, свинью, напялившую на себя фрак, лилипута, что тужится вырасти до гулливеровых размеров. В этом твоя генеральная задача! Твой персонаж — тупой никчемный человечишка, который пресытился единственно подходящим для него тесным затхлым мирком и вообразил, что создан для другого мира — бескрайнего и светлого! Он тщится пролезть в этот новый заманчивый мир, думая лишь о внешних соответствиях — дорогих камзолах, умении танцевать и размахивать шпагой — и не понимая, что этому миру нужно соответствовать, прежде всего, внутренне, духовно. Журден, упрямо стараясь быть похожим на"настоящего", как он полагает, дворянина, не в состоянии осмыслить, что все эти потуги, неуклюжие и смешные, не приближают, а, наоборот, отдаляют его от высшего света, лишь увеличивая пропасть между ним и дворянством. Не может он, старый дурак, осознать, что похож на болтающийся в проруби анализ на наличие глистов! То есть, ты играешь человека, который пытается жить не своей жизнью, а другой — упоительной, но иллюзорной и недостижимой для него жизнью. В этом и заключается весь трагикомизм ситуации. Ты слышишь меня?.. Да что с тобой происходит, Анатолий?!. Никак не можешь придти в себя после каникул, что ли? Надо, надо собраться, маэстро!".

В конце концов, под натиском вопросов бушующего руководителя кружка Толик решил открыться Пуповицкому и поведать ему о своей неразделенной страсти, скрывать которую от всего мира ему становилось все мучительнее. Тэтэ уже дошел до той точки душевного кипения, когда хочется выпустить пар, выговориться, поделиться с кем-нибудь своей бедой. Венька был не в счет: он признавал в женщинах только один талант — кулинарный, а потому говорить с ним о любовных порывах было бессмысленно. И уж совсем неразумно было бы сообщать о своей любви родителям, даже — деду: как уже совершенно взрослый человек Тэтэ гордился тем фактом, что у него появились собственные тайны, знать о которых родителям не следовало. Генрих же Романович был в этом отношении фигурой идеальной — вроде свой, но, в то же время, посторонний человек. Не последнее значение имело и то обстоятельство, что руководитель драмкружка был великим знатоком женщин и опытным моряком в океане страсти, многократно изнемогавшим под натиском его сокрушительных бурь, а, следовательно, наш влюбленный мог рассчитывать на дельный совет и на то, что мэтр Пуповицкий, верный принципам мужской солидарности, не сделает его секрет достоянием праздной общественности.

Придя к такому выводу, Толик на следующем же занятии драмкружка исповедался Генриху Романовичу. После репетиции, дождавшись, когда школьники покинут зал, Тэтэ растормошил своего духовного наставника, задремавшего, будто усталый сатир, в плюшевом кресле в пятом ряду, и выложил ему свою скорбную историю без пауз и остановок.

"Мда…, — молвил Пуповицкий, выслушав ученика. — Женщина может исковеркать мужчине всю жизнь, а может сделать ее божественной. В этом их женская суть… Зачастую ломаешь голову и понять не можешь: в награду тебе дана эта женщина или в наказание? Женщина — существо таинственное, непостижимое. Даже названия самых укромных уголков ее тела, куда мужчин затягивает, будто водоворотом, звучат таинственно: лоно, чрево… А у мужчин эти самые места как называются? Живот, пах и сам знаешь что. Мда… Женщины — они как… (он замялся, подыскивая точное сравнение)…как алкоголь. Да — как алкоголь! (Генрих Романович оживился, глаза его засияли). Для того, чтобы постичь женщину, ее нужно распробовать, вкус и аромат уловить, букет почувствовать. Поверь мне, Анатолий: каждую женщину, ну, буквально каждую можно уподобить тому или иному виду алкогольной продукции. Бывают, к примеру, женщины как пиво: градус у них небольшой, сами они простенькие, даже примитивные, пены в них многовато. Пена осядет, и что останется? Вода. Но, тем не менее, и такие женщины, скажу я тебе, не лишены приятственности и свежести. Почему бы, думаешь, и не употребить? А то и — злоупотребить, в больших, стало быть, количествах. Однако, любезный друг мой Анатолий, как раз таки в больших количествах женщины этого типа абсолютно невыносимы. Злоупотребил — и тебя тут же тянет… избавиться от нее. Ну, ты меня понимаешь. Потому как пейзанками со всеми их простодушными прелестями быстро пресыщаешься.

Бывают женщины как шампанское: играют, веселятся, искрятся. Но несерьезно все это, баловство для слюнтяев, не ведающих толк в истинно королевских напитках. Таким дамочкам кроме пузырьков своих крохотных и предъявить больше нечего. Да и выдыхаются они быстро. Шипеть шипят, а голову не кружат. И икнется тебе потом такая женщина неоднократно, весь обыкаешься. А зачем, спрашивается, такой дрянью губы пачкал?..

Бывают женщины-ликеры: сладенькие, липучие, накрашенные, а градус все одно — жидковат. Бывают женщины как портвейн."Агдам". Но это лишь при крайней нужде пить можно, когда давно не выпивал, организм взалкал, а ничего другого, кроме этой отравы, в наличии не имеется. Но потом все одно обязательно пожалеешь, что не устоял и выпил: голова трещит, всего тебя мутит и выворачивает, и кажется, что весь шар земной сейчас треснет пополам, как ветхая рубаха.

А бывают, мой мальчик, женщины высшего сорта — как водка или коньяк. Водка — это, значит, светленькая дама, блондиночка. Коньяк — шатенка или брюнетка. Но это, как ты понимаешь, условности, внешние ассоциации. Главное — в другом. В градусе. Такие женщины обжигают тебя своим градусом, согревают, опьяняют, уносят в заоблачные выси, и жизнь твоя от них становится сказочной. На ложе к такой женщине вступаешь, словно на Олимп, на вершину блаженства, на облако пуховое, как перина взбитое. Такие женщины и губят мужчин, если позволишь им завладеть тобой полностью, со всеми потрохами, если подчинишь им всю свою волю и разум. Поэтому запомни, мой славный паж: никогда не подчиняйся женщине всецело, будь ее рыцарем, но не рабом, не соблазняйся сладкозвучным пением сирен пышногрудых, если не хочешь умереть раньше срока в страшных мучениях, бреду и белой горячке".

Генрих Романович помолчал, смахнул проступившую на носу влагу и продолжил:"Есть еще, конечно, буржуйские напитки — виски, ром, джин. И женщины там у них такие же, как этот суррогат. Вроде смотришь — все при ней: и спереди, и сзади, и объем, и градус. Но не забирает тебя — и все тут, не манит, с ума не сводит. Градус-то там есть, а душевности нету, родного чего-то не хватает. Вообще, не умеют они там на Западе, между нами говоря, пить, не прониклись они этим процессом, не открылась им истина воссиявшая. Не вкладывают они душу ни в приготовление напитка, ни, что еще более ошибочно, в его распитие. Вот как, например, русский человек стопочку опрокидывает? Выдохнул, как"Аминь"сказал, главу свою воздел и, устремивши глаза в небо, выпил все до дна. Потому как это для русского человека ритуал, сакральная процедура. А они на Западе как пьют? Бокал с вином в руках вертят да нюхают. Тьфу!.. Опять же, выпивать русские люди предпочитают втроем, потому как Святая Троица и все такое прочее… А у буржуев завалиться в бар и одному, как скоту, лакать свой виски считается деянием вполне допустимым!.. Бывал, бывал я в этих заграницах, немало с театром на гастролях по свету поколесил. Пивал и зелье их заморское, и женщин их познал немало. В Париже, помню, влюбилась в меня одна мадам, Мариам звали — прямо тряслась вся, когда меня видела! Сама красавица — ресницы, что опахала египетские, грудка рубенсовская, талия, как у часов песочных, бедра — тополя пирамидальные, а не бедра. Вдобавок еще и миллионерша: собственные магазины нижнего белья по всему Парижу имела. Каждый вечер после спектакля она меня на белом лимузине к себе домой увозила. А дом у нее — прямо как Зимний дворец, комнат больше, чем кресел в этом зале. Слуг полно — негры, азиаты!.. А в золотой клетке леопард сидит в алмазном ошейнике.

Конец ознакомительного фрагмента.