Только не для взрослых

Ида Мартин, 2022

Они молоды, безрассудны и всесильны. Они совершают глупости, рискуют, идут напролом, нарушают правила, дружат безвозмездно и любят до умопомрачения. Тоня узнает секрет своих родителей и неожиданно теряет любимого человека, Никита не может решить, кому из девушек должен достаться лунный пирог Юэбин, а Вита вынуждена ходить в школу под присмотром охранника. Но если Дед Мороз – твой знакомый блогер, а от опасностей можно спрятаться в Нарнии, то все оказывается не так уж и страшно, даже если сражаться приходится со всем взрослым миром.

Глава 5

Вита

Никогда прежде я не приходила в школу с несделанными уроками. Даже во время нашей прошлой ссоры с родителями я всегда продолжала учиться, потому что не могла иначе.

Но вчера все пошло кувырком. Из-за долгих слез голова была ватная и абсолютно пустая. А бессонная ночь и вовсе превратила меня в подобие зомби.

Поэтому, когда историчка попросила рассказать о предпосылках Февральской революции, я честно призналась, что не учила.

— Как не учила? — Историчка удивленно округлила глаза. — Но ты же хоть что-то помнишь из того, что я рассказывала?

— Монархическая система не справлялась с изменениями и не могла поддерживать новый тип экономики. На заводах работать было некому, сильно вырос внутренний долг, а несколько неурожайных лет привели к тому, что страна голодала.

— Замечательно! — обрадовалась историчка. — У тебя отличная память!

— Вот, крыса, — прошипел сзади Дубенко. — Нарочно набивала себе цену.

Послышались противные смешки.

— Тишина! — шикнула учительница. — Продолжай, Вита.

— К концу тысяча девятьсот шестнадцатого года государственная власть была дискредитирована фигурой Григория Распутина, оказывающего сильное влияние на царя через императрицу Александру Федоровну.

— А можно подробнее? — снова вылез Дубенко. — Как это — через императрицу?

— Мы тебе, Дубенко, потом дадим слово, — пообещала историчка.

— А правда, что Распутин был половым гигантом? — выкрикнул Зинкевич.

— Пусть Котова доклад на эту тему подготовит, — заржал Тарасов. — Со слайдами.

И все снова стали гоготать.

Раньше их компания во главе с Дубенко постоянно доводила меня, но потом, когда по просьбе Артёма с ними «поговорил» Тифон, о моем существовании они забыли. Однако после лета они снова стали донимать.

ОБЖ вел трудовик. Уроки проходили в классе музыки, потому что он находился рядом с кабинетом труда и после шестого урока почти всегда был свободен.

— Итак, тема: «Контртеррористическая операция и условия ее проведения», — прогнусавил трудовик занудным голосом. — Котова, подъем.

— Я не учила, — сказала я.

— Она и на истории так говорила, — крикнул кто-то. — Спросите ее про Распутина.

Глупость моих одноклассников была безгранична.

— Про Путина у нас в другом параграфе, — сострил в том же ключе трудовик.

Все снова заржали и долго не могли успокоиться.

— Так, пацаны, сидим тихо. Ну так что, Котова? Что там у нас с контртеррористической операцией?

— Просто поставьте мне двойку.

— Двойку? — Трудовик прищурился. — Любую оценку нужно заслужить. Даже двойку, а ты пока еще ничего не сделала.

Ему очень нравилось красоваться перед парнями. Наверное, в нашем возрасте он был одним из вот таких приспешников кого-то вроде Дубенко.

— Я, конечно, понимаю, что ты — золотая медалистка, но тебе должно быть стыдно, что вместо судьбы своей страны тебя интересует какой-то там Распутин.

Я хотела сказать, что Распутин — это тоже судьба моей страны, но тут с задней парты послышался громкий ритмичный стук.

Все резко обернулись — и я в потрясении замерла.

С самой дальней парты, сияя довольной улыбкой, медленно поднялся Артём. В руках у него было мое пальто.

— Я ее забираю, — объявил он.

— Не понял, — растерялся трудовик.

Артём ловко запрыгнул на стул, с него на парту, перебежал на крайнюю и, встав одной ногой на подоконник, распахнул окно.

В класс тут же ворвался пронизывающий морозный ветер. Шторы шумно затрепыхались.

— Я сейчас охрану вызову! — Трудовик переминался с ноги на ногу, но ничего не делал.

— Правильно. — Артём рассмеялся. — Как раз обсудите контртеррористическую операцию.

— Офиге-е-еть! — пораженно протянула Евсеева.

Это было представление, по ходу которого даже у Дубенко пропал дар речи.

Из окна сначала спрыгнул Артём, за ним я.

— Ты же не думала, что я буду сидеть сложа руки? — У него было абсолютно счастливое лицо.

Голубые глаза блестели, изо рта шел пар, от куража удачной выходки и радости нашей встречи он был весь взбудоражен и светился, как мальчишка, совершивший удачный набег на яблоневый сад.

Чтобы не пробираться через сугробы, мы пробежали по дорожке к дальней, всегда запертой калитке. За ней нас ждал Макс.

Прутья забора были ледяные, пальцы сводило. Артём подсадил, и я повисла на животе. Перекинуть ногу через перекладину, когда на тебе юбка и пальто, не так-то просто.

— Давай быстрей! — Макс нервничал, но Артём все еще веселился.

— Ща, погоди, руки погрею, — откликнулся он, продолжая держать ладони у меня на попе.

— После погреешь. Назад посмотри.

Мы повернули головы. Со стороны школы к нам мчался Носков. И он был уже настолько близко, что я могла различить шнурки на его ботинках.

— Вот черт! — Артёму стало не до шуток.

Макс подпрыгнул, дернул меня за пальто, и в ту же секунду я, кувырнувшись, оказалась у него на руках.

Следом прилетела моя сумка.

Однако Артём перелезть через забор не успел. Носков стащил его за ногу и повалил.

— Уматывайте, — крикнул он нам.

— Бежим, — Макс потянул меня за собой.

Но я не двинулась с места:

— Пожалуйста, помоги ему.

Громко выругавшись, Макс с легкостью перепрыгнул через забор и попытался оттащить Носкова. Произошла невнятная потасовка. Я вообще не поняла, как так вышло, но в один момент и Артём, и Макс странным образом прилипли к решетке. Приглядевшись, я увидела, что они оба пристегнуты наручниками, продетыми сквозь прутья. Один браслет на запястье Артёма, другой на руке Макса.

Артём бесился и сыпал проклятиями. Макс извивался молча.

Носков остановился напротив меня. Нас разделяли черные прутья.

— Идем домой.

— Отпустите их!

— Тебя отведу и отпущу.

— Они замерзнут.

— Если поторопишься — не успеют.

А в субботу Артём предпринял очередную попытку переговоров.

У мамы была старая советская пельменница, которой не пользовались лет семь. Но с чего-то вдруг она решила наделать пельменей и усадила меня помогать.

Мама раскатывала тесто и покрывала им пельменницу, а я закладывала в отверстия для пельменей фарш.

— Думаешь, я никогда не была молодой? — Она активно орудовала скалкой. — Все это у нас тоже случалось. Детские страсти — любовь до гроба. Не у меня, конечно. Меня в то время занимали гораздо более важные вещи. Учеба, например. Потому что и цель была, и смысл: человеком стать. Культурным, образованным, в столице жить, ходить на выставки и в театры. Книги читать. И уважать себя, и чтобы другие уважали. И чтобы, если семья, то с мужчиной достойным, а не двадцатилетним оболтусом, у которого и мозгов-то еще нет.

А вот у моих подружек и одноклассниц такие романы крутились — «Санта-Барбара» отдыхает. Насмотрелась я на их слезы и сопли вдоволь. И ты думаешь что? Ничего! Ни у кого из них ничего хорошего из этого не вышло.

— Ты мне все это уже много раз говорила, — скатав пальцами шарик из фарша, я аккуратно пристроила его в последнюю свободную ячейку.

— Много раз. — Она шлепнула пласт теста поверх мясных кружочков и принялась яростно его уплотнять. — Тогда в чем проблема? Откуда у нас этот конфликт?

— Ты очень правильно и разумно все говоришь, — я старалась говорить аккуратно, чтобы не злить ее лишний раз. — И я ни капельки не сомневаюсь в твоих словах, но в них нет ни одного про чувства. Про то, что они есть и тоже являются частью человека, как и мысли. Пусть даже и вызванные гормонами. Что в этом плохого?

— То, что эти твои чувства — дым. И когда он рассеивается, ты обнаруживаешь себя посреди пепелища: разруха и пустота.

— Нет, мам, извини, но ты хоть и умная, но иногда можешь ошибаться. Никакой это не дым. Чувства — это свет, который тебя греет. Это и счастье, и радость одновременно. Это то, что поднимает каждое утро тебя с постели и ведет сквозь непроглядную тьму, как пылающее сердце Данко. Ты бережно несешь их и очень боишься потерять. Ведь именно ради этого люди и ходят на выставки и театры, а не для того, чтобы поставить плюсик своей культурности.

— Вот это я и называю незрелостью. Ты сама-то хоть видишь, в чем разница между детским идеалистическим сознанием и взрослым жизненным опытом?

— Вижу. Ты ждешь, что все будет плохо, а я — надеюсь на хорошее.

Мама с грохотом швырнула скалку на стол и принялась со злостью выдавливать пельмени из отверстий. Они падали на стол, и я выкладывала их рядами на деревянную доску.

— Что ты от меня хочешь?

— Ты сама завела разговор.

— Да! Потому что там, в Америке, у тебя будут десятки таких Артёмов. Или Джонов… Не знаю. В общем, свет клином на нем не сошелся. Главное, ты сможешь сама реализоваться как личность. Стать тем, кем мечтаешь, и заниматься всю жизнь любимым делом. Потому что с мужчиной можно расстаться, а любимое дело — это навсегда.

— Ты знаешь, о чем я мечтаю, но ты против. Не думаю, что в Америке что-то изменится. Я вообще не уверена, что мне стоит туда ехать. Мне не нужны десятки Джонов.

Она так плотно сжала губы, что они побелели.

— Так я и знала, что этим все закончится.

В этот момент раздался звонок в дверь, я вскочила с табуретки, но мама оказалась быстрее. Кинулась мне наперерез, подлетела к двери и прижалась очками к глазку. По выражению ее лица я сразу поняла, что это Артём.

— Любовь Ильинична, — крикнул он. — Откройте, пожалуйста. Я хочу просто с вами поговорить.

— Откроешь? — с надеждой спросила я.

— Еще чего. — Она вытерла руки о фартук. — Я открою, а ты сбежишь.

— Поговори с ним. Он же извинился.

Звонок снова жалобно звякнул.

— Мне с тобой не о чем разговаривать. Уходи! — ответила она громко и в ту же минуту с возмущением отпрянула от двери.

— Что там?

— Комедию ломает.

— Можно мне посмотреть?

— Нет. — Она заслонила глазок ладонью.

— Что он делает?

— На колени встал, идиот.

И она снова приникла к глазку:

— Уходи! И перестань нас терроризировать.

— Я очень люблю Виту! — услышала я. — Я согласен на все ваши условия, только выпустите ее, пожалуйста.

Привалившись спиной к двери, мама зажмурилась:

— Какой стыд! Орет на весь подъезд.

— Выйди к нему сама, — предложила я. — Тогда я точно не сбегу.

— Отправляйся сейчас же к себе! — Она затолкала меня в комнату и, закрыв поплотнее дверь, чтобы не слышать криков и звонков, тоже осталась.

Мы сидели молча, пока все не стихло.

— Я тебе этого не прощу, — сказала я в наступившей тишине. — В тот раз простила. А теперь уже не смогу. Ты очень злая, мама. И жестокая. Когда я была маленькая, считала тебя самой лучшей. Самой доброй, умной и справедливой. Но теперь вижу, что это не так.

Она не отвечала. Сидела спиной ко мне и вытирала белыми от муки руками струившиеся из-под очков слезы.

Через полчаса за кухонным окном появился подвешенный на веревке букет роз. Он болтался туда-сюда на ветру, как красный маятник, и не заметить его было невозможно.

— Ты погляди-ка. — Мама всплеснула руками. — Он меня еще и дразнит.

Открыв окно, она притянула шваброй веревку с букетом к себе, обрезала ее ножиком и выкинула цветы в снег.

Всю эту ночь и половину воскресенья Артём играл на виолончели мои любимые песни. Я закрывала глаза и представляла, что он рядом.

Пару раз мама грозилась пожаловаться на шум, но, к счастью, все-таки этого не сделала. Потому что на самом деле ей тоже очень нравилось, как он играл. И это, кажется, единственное, что она в нем одобряла.