Несвоевременные

Ида Эфемер

История о перемещениях во времени, симулякрах и о гениальном психиатре, в котором доброта в итоге победила холодный разум. Фантазии, письма из будущего, генерации нейросети, сны, видения – и, наконец, откровение: каждый книжный герой подспудно знает своего автора.

Сны. Рождённые заново

Наш незримый корабль рассекал всеохватывающую пустоту, пространство абсолютное, самоценное и оттого не нуждающееся в наполнении, как не нуждается стихия воды в стихии огня. И точно так же, как вода, соприкоснувшись с огнём, погашает его, пустота гасила наполненность, подавляла собой, расщепляла, уничтожала всё, что чьим-то дерзновением посылалось в её жерло, — из этой схватки лишь один должен был выйти победителем.

Не желая вступать в союз с сущим, её антисущность не вмещала и самих нас. Так, и наш беспечный дрейф в поисках вопросов и ответов, и загадка Ретроспектора, и плоский вращающийся остров, который создал нас заново и выплюнул в дальнейшее странствие по юдоли, — всё это противоречило действительности, и нонсенсом казалось уже само допущение нашего существования. Тогда мы, воспротивившись, отвергли пустоту, усилием общей воли обменяв её непреложность на единственно верное для нас солипсическое бытие, которое выросло со всех сторон могучей космической галереей, ограниченной, подобно тоннелю, рукавом иной материи и направлением нашей мысли.

— Оглядитесь, — сказал Ретроспектор. — Как вам это?

Блеск звёзд немного стих, и я в изумлении обнаружил, что окружавший нас космос превратился в тёмный океанский простор, россыпь звёзд предстала обитателями простёршегося под нами дна, а облака космической пыли — колониями мельчайших живых существ. Будто капли разноцветных чернил в стакане воды, растворялись в этом безводном океане туманности, раскрашивая обсидианово-чёрное полотно. Околдованный, я жадно пил океан, впитывая в себя его миры. Я приносил их в жертву пустоте, пока, пресытившись, не развернулся сверхновой и не исторг весь мир в его множественности, как когда-то в предначальные времена Великая Мать в родовых муках исторгла первомир.

Землю укрывало толстое одеяло ракушечного песка. Солнце стояло в зените. Ретроспектор лежал ничком, утопая в сухой бледно-жёлтой зыби, и ветер наносил песок ему на спину.

«Как мы здесь очутились? Сколько миновало времени с тех пор, как я перестал управлять собой и ввергся из пустоты в космический океан?» — Вопросы, которые мне некому было задать, повисли в воздухе, и их развеял новый порыв ветра, откуда-то донёсший знакомый голос.

— Когда ты, раздавшись до сверхкосмических размеров, не выдержал напора изнутри и лопнул, точно воздушный шарик, нам едва удалось зацепиться за одно из небесных тел, которые ты породил. Не соверши мы посадку, нас раскидало бы, словно песчинки ураганным ветром. Ох уж эта твоя ненасытность! — Послышался добродушный смех. Я обернулся, но никого не увидел. — Что же говорить о времени… — продолжал голос, — время циклично: с тех пор миновало ровно столько, сколько ещё должно пройти до момента, когда рождение Вселенной неотвратимо произойдёт.

— Ретроспектор! — радостно воскликнул я. Фигура наставника материализовалась прямо передо мной, как только я позвал его. — Уж и не рассчитывал увидеть тебя живым. Но кто же тогда… — замешкался я и рукой указал на тело, — лежит здесь?

— Посмотри сам, — пригласил тот.

Я приподнял неподвижное тело того, в ком ещё недавно видел своего учителя, за плечи. И поразился: оно было на удивление лёгким — совсем как кукла из папье-маше. Тогда я перевернул его и увидел невзрачно серевшее лицо пустого болванчика, грубо вылепленное из бумажного месива и ещё не тронутое кистью художника. На нём отчётливо проступали лишь глазницы и нос да слегка обозначились контуры подбородка. Туловище было сделано из цельного куска, к нему небрежно крепились негнущиеся конечности.

— Хотелось бы знать, чьих рук это дело, — не отрывая глаз от зрелища, сказал я.

Нимало не поколебавшись, Ретроспектор ответил: «Твоих. Как и всё вокруг. Десять лет ты приходил сюда каждую ночь, ваял, воздвигал весь окружающий мир вместе с обитателями на голом участке огромной Вселенной, за доли секунды вырванной взрывом из недр твоего сознания. И чем больше ты гнался за оригиналом, не находя его рядом, тем больше творение от подлинника удалялось.

Но ты был упорен и еженощно продолжал создавать этот мир в погоне за первообразом, который считал утраченным, — тысячами копий. А память, увы, совсем тебе не служит: окончив работу, ты предавал её забвению и, как только день снова сменялся ночью, с оправданным лишь беспамятством усердием начинал заново. Я всё это время находился рядом и наблюдал со стороны за твоим сизифовым трудом».

Это звучало как издёвка. Много лет я потратил впустую, повторяя цепочку давно заученных миросозидательных действий, а Ретроспектор, постоянный свидетель моей нескончаемой игры в демиурга, даже не вмешался!

Тот лишь развёл руками:

— Ведь пытался. Но не думал же я, что встреча со мной воочию настолько напугает тебя. В прошлый раз, когда я пришёл к тебе в первозданном обличье, ты меня слушать не стал: так и лишился чувств, бросив работу! — И он рассмеялся громко и безудержно.

Я стал успокаиваться. Воодушевляло то, что, создав несколько тысяч копий мира, от повтора к повтору всё более упрощающих его суть, я рано или поздно смог преступить узкие границы памяти и попытался воссоздать образ Ретроспектора.

Мы побрели по пустынной земле, надеясь встретить хоть одну живую душу между солнцем и песком. Ретроспектор предостерёг: важно суметь при встрече отличить копию от оригинала, чтобы не попасться в ловушку разума.

Небо прямо над нами было насыщенно-бирюзовым, но по мере приближения к земле его цвет густел, темнел, менялся, и на горизонт оно ложилось лиловой каймой. Будто нарисованное, это небо ничего не излучало и не отражало: оно служило занавесом, солнце — софитом, песок под нашими ногами — театральными подмостками. Всё вокруг выглядело декорацией, ждущей своих актёров, которые уже отрепетировали роли и считали минуты до выхода на сцену.

Издали заметив силуэты деревьев, я поспешил вперёд, ведомый любопытством. Уже на полпути я усомнился, не мираж ли отвлёк моё внимание: слишком неправдоподобным показалось зрелище. Но Ретроспектор настойчиво подталкивал меня в спину, побуждая двигаться дальше.

То, что я принял за деревья, поразило меня, стоило подойти ближе: ничего подобного видеть ещё не доводилось. Стволы походили на туго свитые корабельные канаты, даром что толщина некоторых из них позволяла спрятаться сзади ребёнку. Уходя вверх на несколько метров, они увенчивались шарообразными кронами без листьев, напоминающими крепко сплетённые корзины. Кое-где корзины-кроны имели прорехи, и через сломанные прутья на нас смотрели трудноразличимые человеческие лица. Большая часть этого диковинного сада висела в воздухе, едва касаясь земли истончающимися книзу корнями, и лишь немногие низкорослые и слабые деревья были привязаны вервием корневой системы к сухой песчаной почве.

Я подошёл к самому низкому дереву и попробовал раздвинуть пальцами ветви. Конструкция не поддалась. Тогда я приложил усилие и попытался сломать прутья — в этот момент корзина вдруг слетела с толстого стебля и быстро, будто живая, покатилась, ускоряясь, по песку. Ретроспектор бросился вдогонку. Как только они поравнялись, древесный клубок рассыпался и из его сердцевины показалось похожее на краба существо. Размерами оно слегка превышало кокосовый орех, при этом имело твёрдый панцирь из двух шестиугольных щитков, соединённых между собой роговыми пластинами, как кираса, — из-под него выбивались пять пар хрупких сочленённых ножек.

— Рачок-отшельник, — проговорил Ретроспектор, поднимая существо с земли. Оно ответило неожиданной покорностью. — Возьмём его с собой?

Противиться я не стал, хоть и счёл такое желание странным. Вспомнив о своём случайном наблюдении, я поинтересовался:

— Сквозь прутья этих живых клеток проглядывали лица. Уверен, мне не почудилось. Что бы это могло значить?

— А как бы ты сам объяснил? — Он окинул меня испытующим взглядом.

— Сдаётся мне, мы набрели на зловещий сад хищных растений, — высказал я свою догадку. — Сколько ещё живых существ сгинет в западнях этого дьявольского места!

Ретроспектор покачал головой.

— Вокруг нас ни одного растения. — Он придержал рукой собравшегося было пуститься наутёк рачка-отшельника. — Сейчас мы находимся в гостях у местных жителей. Те, кого ты принял за деревья, — на самом деле живые разумные существа, такие же, как ты и я. Как невзрачная гусеница, готовясь к превращению в бабочку, запелёнывается в кокон, так и дети этой земли, ожидая перехода на ступень взрослости, окукливаются внутри своих древовидных скорлупок.

Даже после его объяснений понятнее не стало. Существо опять зашевелилось, и вопрос, вертевшийся у меня на языке, наконец нашёл выражение в словах:

— В корзине, которую я потревожил, ждало своей участи животное, уже подошедшее к завершающей стадии метаморфоза? Оно сорвалось со стебля, дозрев?

— Ты снова не прав, — ответил Ретроспектор. — Это даже не животное. Если описывать весь окружающий мир и тех, кто его населяет, в известных тебе категориях, то скорее я назвал бы его человеком. Однажды вы с ним были очень хорошо знакомы. Когда память вернётся к тебе, ты увидишь, как много общего созданный тобой мир имеет с тем миром, к которому ты привык.

— Совершенно не похож он на человека, — я скептически отверг его утверждение.

— Притворяется, — Ретроспектор закрыл глаза, углубившись в воспоминания. — Он же всего лишь ребёнок, а дети любят играть. Ты сорвал его с родительской ветки на самой ранней стадии, и нам придётся позаботиться о нём, пока не подрастёт. Может быть, однажды нам удастся найти его мать. Что сделано, то сделано — теперь мы не можем его здесь оставить. Ещё и потому, что без него загадка не будет разгадана.

Я просиял: спонтанное воспоминание молнией взрезало темноту сознания.

Ничто не происходит без неё,

И в поисках её терялся каждый,

Кто, глядя происшествиям в лицо,

Искал им объясненья хоть однажды.

Вращающийся диск нарисовала моя память столь же отчётливо, как если бы я на несколько мгновений вновь переместился туда. Сунув в карман руку, я нашарил небольшой бархатистый мешочек, внутри которого перекатывались, ударяясь друг о друга, два костяных кубика. Я вытащил кости наружу, и они легли на ладони, демонстрируя небу грани, на которых значилось два и три.

— Двадцать Третий! — выпалил я, сверля глазами извлечённое из корзины существо. Ретроспектор, не ответив, снова взял его на руки и приподнял над головой, подставляя лику солнца твёрдый, как гранит, шестиугольный панцирь.

Панцирь раскрылся, подобно раковине двустворчатого моллюска, и обнажил жемчужину, покоящуюся на дне. Скорлупка рака-отшельника таила в себе крошечное тельце новорождённого. Он был покрыт тонкой слизистой плёнкой, ручки и ножки плотно прижаты к туловищу, головка повёрнута набок и вжата в плечи. Ретроспектор предложил мне взять на руки младенца в беспомощной безмятежности его хрупкого сна. Я принял ношу не без опаски, меня испугала воздушная невесомость дышащего незаметной жизнью тельца. Так мы двинулись дальше по горячему песку с бесценным грузом чужой только что зародившейся жизни в руках.