Кукольная лавка для импресарио

Илья Асриев

Романтический герой, прибыв в город, обнаруживает кукольную лавку. Куклы, выставленные на продажу, заменяют любовниц – обычная трансгуманистическая история недалекого будущего. Чувствительность и воображение терзают героя ретроспекциями и аллюзиями из прошлого. Страсти, воспоминания и надежды сплетаются в клубок противоречий, и история приобретает детективный оттенок.

глава первая. лавка

Можно отрицать всё. Можно отрицать Бога. Игру отрицать нельзя.

Я не видел, как хозяин заведения отсчитывает голландские монеты автору рекламной жемчужины. Вывеску сменили давно, в те времена я не знал ни г-на Монро, ни содержимого его лавки — меня не было в городе.

Представить публике всех кукол в лавке г-на Монро нелегко. Описание кукольной внешности требует твёрдости рисовальщика и трепетности поэта — я не смогу соблюсти чертёжную точность в метафоре. Романтические обстоятельства и черты случайных лиц я запоминаю плохо, и причина не только в рассеянности, но и в капризном устройстве воспоминаний — признаюсь, они зависят от погоды и состояния нервов.

Мне случалось ловить память на перемещении людей и предметов из одних интерьеров в другие, не связанные с этими людьми или предметами, на умышленной путанице в именах, а также в приукрашивании прошлых лиц и замыслов.

Заглядывая в прошлое, я брал в подмастерья такой механизм памяти, жернова которого вертелись по законам художественного мошенничества. Всякие неудобные шероховатости стирались ловким механизмом бесследно, и отполированное прошлое отражало ретроспективный взгляд с равнодушием опытного зеркала.

Назначение упомянутого казуса подробно прописано в полезных психоаналитических брошюрах, доступных всякому заблудившемуся посетителю аллегорического леса. Слыша скрежет механизма, я умолял память не лгать — нет нужды обманывать, когда можно договориться.

Моя сговорчивость распространялась и на других. Мне доводилось ловить людей на таком вранье, от которого у человека щепетильного пропал бы интерес к беседе, но механизм запускался вовремя, и собеседник из пустого болтуна превращался в занимательного выдумщика, отважно ступившего на зыбкую тропу бескорыстной лжи — единственной стоящей вещи, какую я находил в чужих историях.

Я видел, как легчайшее прозрачное воспоминание, пройдя сквозь жернова памяти, превращалось в пепел добровольного признания — владельцам прошлого следует остерегаться бестактности механических ассистентов.

Меня не волновало, были ли куклы достоверными механизмами. Волнующим в куклах было их вызывающее разнообразие — клянусь, перед витриной кукольной лавки я стоял с разинутым ртом.

Рядом с крупноватой по витринным меркам, длинноногой и длиннорукой белесой куклой в игрушечном пятнистом платье сидела маленькая чернявая куколка со смешным нездешним лицом, с нарисованной глупенькой улыбкой, в куцем завитом паричке, и эти куклы, одна из которых была вдвое, или даже втрое больше другой, предлагались покупателю как вещи взаимозаменяемые, и можно представить мучения свободного человека, обречённого на немыслимый выбор.

Некто, мнящий себя богачом, мог указать приказчику на обеих — но западня в том, что десятки других кукол были не хуже, и ловкач, задумавший обмануть игру, куражился бы недолго — избранные куклы, каких он успел обменять на несметные сокровища, не заменили бы малозаметной мечты, влетевшей в память без спроса, и на какую уже не хватало несметности сокровищ, и расточитель оборачивался нищим, не способным утолить жажду воображения, и приказчик, отворяя клетку, с удобством гасил тлеющее презрение о скорбную спину бредущего прочь неудачника.

Торговля у г-на Монро была организована умело — большинство кукол выставлялись, и опытный покупатель мог не спешить с выбором. Но кто мог поручиться, что посетитель окажется непременно опытным — я видел, что в лавку заходили разные люди, старые и молодые, и подозревать в расчётливости всех было несправедливо. Не знаю, что чувствовал бы я сам, окажись в лавке лет пятнадцать назад — но нет сомнений, я был бы теперь другим человеком.

Во времена моей юности не было подобных заведений, и свобода выбора была ненастоящей — хорошим тоном считалось дополнять скудость быта цветистостью выдуманных удовольствий. Частично оскопленный выбор был не так безобиден, каким он подаётся хроникёрами, и эхо его мести до сих пор живо — отсутствие опыта, приобретаемого в доступном многообразии, приближало людей к животному поведению, что сказывалось на их судьбах и общественной нравственности.

Я не хочу выглядеть моралистом, или проводником чужой коммерческой ловкости, но в череде достижений общественного прогресса последних лет я приветствую возвращение в городскую жизнь лавок, в каких идёт цивилизованная торговля куклами, поощряемая и опекаемая властями.

Некогда в портовых закоулках цивилизации роль кукол принуждали играть живых женщин, но такие штуки ушли в прошлое, и несколько надрывных описаний, доставленных нам хроникой, похожи на сентиментальные выдумки, порождённые от недостатка настоящих ужасов по части морали.

И без монокля общественной нравственности живая кукла выглядит неудобной вещью — трудно избежать назойливого участия настоящего человеческого тела в потайном удовольствии, вроде созерцания совершенных линий. Непременно вмешалась бы неделикатная зоология — я намекаю на живые запахи, сомнительную гладкость невыделанной кожи, наличие малозаметных пятен или волосков и прочего, что совершенно отравило бы дело.

Не так давно качество применяемых материалов было зачаточным, и предлагаемые публике куклы выходили карикатурой на кинематографические прототипы. Обманутые рекламой прогрессивные сластолюбцы обнаруживали досадную непригодность вещи к использованию — при попытке основательного поцелуя к губам прилипал мерзкий целлулоидный привкус.

Теперь же химические изыскания продвинулись вперёд, и вкус куклы подаётся на заказ. Обличители ведут расследования преступного применения в особенных куклах человеческой кожи, содранной с представительниц обездоленных слоёв общества — это раскаты конкурентной войны, запущенной расплодившимися производителями.

Достигнутый успех в подражании природе пугает публику, и следует вовремя придушить прогрессирующую пародию, пока газетные диспуты не вышли на городские площади, где эстетические противоречия спорщиков, безобидные в печати, вступят в опасную трансгуманистическую схватку, к какой хватает учёных подстрекателей.

Появилось немало людей твёрдых убеждений, открыто признающихся в посещении кукольных лавок, но общество до сих пор не даёт любителям кукол полной свободы, тесня её исподтишка, нагло вводя полускрытые налоги и бесстыдно преувеличивая психиатрические последствия.

У меня остались воспоминания о высокомерной настороженности к таким местам в то время, когда г-н Монро был для меня силуэтом в стекле, и холодная надменность его взглядов на идущих вдоль витрины зевак воспринималась мной абстрактно, как вовсе ко мне не относящаяся — так дождь, походя задевающий нас особенно неуместной струёй, не кажется нам личным обидчиком.

Витрина лавки и её таинственное содержимое будили во мне интерес, но я пренебрегал этим щекочущим интересом, ускоряя шаги, или выдумывая срочное дело, вроде покупки ненужной газеты, или даже пускаясь в умственное морализирование, нелепое из-за неопределённости моих моральных устоев — я не помнил и дюжины достоверно аморальных вещей, каких следует сторониться приличному человеку.

Видя известного щёголя, выходящего из лавки г-на Монро со старательно равнодушным лицом, я завидовал чужой смелости. Но спасительная деталь, вроде полицейского агента, караулящего случай возле афишной тумбы, меняла зависть на осуждение, и моя походка приобретала нелепую деревянную манеру — я назвал этот феномен телесным ханжеством.

Упомянутому агенту не было дела до обычных посетителей кукольной лавки, т. к. г-н Монро имел связи в муниципальных кругах, и шаткость местных устоев умело подкреплялась его количественно оцениваемым дружелюбием.

Дружба, которую нельзя оценить выгодой, таковой не является, и должна быть названа терминами психиатрии, сказал г-н Монро.

Слова г-на Монро, сказанные по случайному поводу, выдавали манеру вести дела, и я признавал за ним право на защиту дела любыми способами, и его слова друг мой, так же мимоходом обращённые ко мне, приобретали зловещий оттенок, какой чудится нам в словах лощёного крупье, предлагающего публике, вопреки неукоснительным правилам заведения, сыграть партию с неопределёнными ставками, и всё вокруг, привычное и скучное, начинает покачиваться от малозаметного ветерка из тайного инфернального оконца, приоткрытого коварным предложением.

Дружба г-на Монро с властями была оплачена по принятой в городе мере — я видел тайный знак встревоженного приказчика через витринное стекло. Скучающий агент встрепенулся, стряхивая обыденность улицы, и балетным крадущимся шагом поплыл к входу в лавку, и его невнятное лицо обрело чёткие, даже отточенные черты, и кожа на этом хищном лице натянулась в предвкушении охоты.

Обошлось пустяками, и агент, простецки насвистывая, прошмыгнул в тень тумбы, по пути теряя балетные навыки и опасность черт. Улица беззаботно завертелась, но вдоль стен витал опасный азарт, непонятно уже к чему относящийся.

То, как г-н Монро сумел подкрепить торговлю поддержкой властей, говорило в пользу его предусмотрительности.

В разговорах, бывших наполовину торгом, я чувствовал пинки проснувшейся бережливости и в запале торговли был готов напирать излишне, и только воспоминания о кошачьих навыках агента, откидывающего полу мягкого пиджака страшно грациозной рукой, останавливали меня от напористости, какой грешат нервные покупатели.

Я ждал чудес, веря в лавку г-на Монро, как уличный зевака верит чуду карточного фокуса — не удивительно, что я робел. Но любопытство и предвкушение побеждали, и я сдерживал нервное воображение, вечно задирающее реальность с единственной целью — вовремя пуститься наутек.

Лавку г-на Монро нельзя отнести к реальности без оговорок — через витрину, если смотреть с улицы, приказчик, принюхивающийся к поддельной певичке в кружевном белье, пугал прохожего материалиста неопределённостью назначения сцены.

Путь к лавке был устроен удачно — известно, что приличный театр начинается задолго до сцены.

Второстепенная городская лестница, образец избыточных трат прошлого, состояла из круто забирающих ступеней, тяжёлых, облупленных временем гранитных боков и обрывка неба, в какой сооружение упиралось уверенно и основательно — этим плохо освещённое каменное предисловие заканчивалось, и начинался город.

В скудости освещения был умысел, и отставная пушка, при дневном свете грязноватая от исторических наслоений, ночью, благодаря скромности окрестных фонарей, светилась мрачно и тускло, и её дневная музейная наглядность пряталась за серебряной вуалью, и чугунный сувенир обращался пятнистой рыбиной, вынырнувшей невесть откуда, чтобы нырнуть обратно в неизвестность, подразнив напоследок случайного прохожего мокрым селёдочным боком — опытный игрок признал бы старую каменную голгофу первосортным, то есть совершенно неопределённым преддверьем предстоящей игры.

На лестнице виделось запустение, и смотритель расположенного наверху музея, разгоняющий первобытной метлой обрывки ушедшего дня, выглядел особенно бескорыстно, т.к. знал о тщете своих усилий.

Кратчайший путь в лавку г-на Монро шёл по ступеням вверх, к натужным атлантам на стене музейного здания, и дальше по тонкой улице, крытой гулким привозным булыжником. Улица увиливала от вечно запертого музея с ловкостью беглого экспоната, и зависть прочно прикованных статуй наполовину доставалась мне — до лавки г-на Монро было уже недалеко.

Дверь в лавку г-на Монро манила инфернальной фиолетовой бездной, и прогулочный маршрут, изначально случайный, был повторён десятки раз — эта дверь стала моей навязчивой идеей.

Я распахнул ее поддельным хозяйским жестом, почти теряя сознание от робости, и приказчик вскинул бровь обреченно, словно увидел конец кукольной истории.

Первый настоящий разговор с господином Монро был монологом — привкус непрошенного жизненного урока усиливался усыпляющей монотонностью ровного голоса с тлеющей страстью под пеплом пресыщенности, откровенностью тонкой темы и дразнящим содержимым лавки.

Усвойте, сказал господин Монро с выверенной дидактической насмешкой, что букет перверсий не делает вас интереснее, чем вы есть на деле. Верхом простодушия было бы входить в лавку, рассчитывая на избавление от чего-то постыдного, вроде подхваченного пигмалионизма или наследственной подагры — здесь никого не лечат. Всё дело в великолепнейшем качестве моего товара, и оценить его может только здоровый человек, свободный в средствах и желаниях — вот здесь нет ограничений. В лавке нет места ложной стыдливости, и я гоню прочь болезненных мечтателей, не способных испытать желание без попытки сгореть от стыда и сменить трудно исполняемую тайну на совсем несбыточную — таким игрокам следует приберечь деньги для лечебниц, или даже похорон, т. к.. все их выдуманные мечты будут зарыты вместе с ними. Я не торгую чужими мечтами, не устраиваю распродаж и не рекламирую фальшивое счастье — я человек серьёзный, и моя репутация стоит дорого. Мне нравится ваше лицо — из вас выйдет приличный игрок, если вы, конечно, не из пустых мечтателей.

Напор, с каким господин Монро обращался к малознакомому человеку, меня не смутил. Я восхитился его страстностью, и поспешил с заверениями, что я никакой не мечтатель, а вдумчивый исследователь, взявший за образец терпеливых, обученных эволюцией пауков — я также заверил, что в сети моей наблюдательности куклы попали совершенно случайно.

Подобно замечательному насекомому, я не прочь извлечь из наблюдений выгоду, если назначена разумная цена, сказал я, и господин Монро посмотрел на меня с практическим интересом — это была первая скромная победа, одержанная в его владениях.

Я сообщил, что мои наблюдательность и любопытство никогда не переходят установленных границ, и меня не интересует полнота соблюдения законов или приличий — в тех случаях, разумеется, когда мне ничего не угрожает, или моё соучастие не может быть доказано достоверно.

Никаких очевидцев, сказал г-н Монро, и тень приказчика слилась с полумраком в углу.

Г-н Монро был очень самоуверен — я не поставил бы ломаного гроша против очевидного факта, что и он сам, и я, были прекрасными, квалифицированными очевидцами, и роль свидетеля, доставшаяся мне по случайности, уже отдаляла меня от зреющей в недрах лавки развязки.

Показания есть плод фантазии, сказал я невпопад, и приказчик издал в углу тревожный, предупреждающий шорох.

Вы человек опытный, сказал господин Монро, и я не возразил, скрепляя молчаливым согласием уговор укрывать щекотливые секреты заговорщицкими недомолвками, принятыми среди спевшихся сообщников — я считал господина Монро моим состоявшимся приятелем.

Не спешите с выбором, добавил г-н Монро, и я решил уходить.

Я собирался откланяться, когда приказчик, призванный из-за магазинной кулисы щелчком хозяйских пальцев, вынес коробку, напоминающую раскраской увеличенную упаковку восточных сладостей, и г-н Монро, несколько цедя слова, предложил мне взять это на пробу без оплаты — моё благоразумие сопротивлялось недолго.

Лишённые драматического лоска материальные обстоятельства превращают трагедию в фарс — решившись принять предложенную куклу, я не подумал о доставке объёмной вещи, и мысленно отрепетированный выход из лавки вышел смазанным — насладившись моей растерянностью, господин Монро распорядился доставить коробку на дом.

Позвольте ключи, сказал г-н Монро с фамильярностью сводника, всё будет в лучшем виде — не придерётесь.

Я вышел из лавки налегке — руки были свободны, мысли легки, а желания туманны. Г-н Монро, смотревший из-за стекла, мог быть доволен новым знакомым. Мне хотелось нравиться ему, и я не боюсь признать это теперь — я верил, что его оценки отличались от общепринятых, и раздавались им не так легко, как это бывает у лавочников, меряющих посетителей по внутренностям кошелька и по аккуратности в покрытии кредитов.

Предстоящая игра щекотала нервы, но не будила воображения — я с подозрением относился к рекламным обещаниям. Куклы могли обмануть надежды моей чувствительности, и окажись это так, я принял бы мошенничество легко.

Игра обещала быть честной — г-н Монро выглядел прилично. За приличием скрывалась щекочущая тайна, хвост которой я собирался ухватить. Я рассчитывал на легкую победу, и смотрел по сторонам с надменностью, какая, в пуританских защитных целях, просыпалась во мне в минуты предвкушения особых удовольствий.

Обращайтесь осторожно с тем, чего вы желаете, вкрадчиво шепнул г-н Монро, и я жестом отверг предупреждение. Я видел двойное дно слов — я с закрытыми глазами мог указать местность, где обитала поучительная фраза. Но я не из тех сыщиков, кто ловит людей на слове, даже украденном — я сам не чужд аллюзий, неотличимых от воровства.

Я не нуждался в поучениях — я был уверен, что знал правила игры.

Мне нужен был друг, какой мог поощрить желание развлечься таким развлечением, какое не привело бы к необратимым изменениям судьбы, или к разорению, или к расшатыванию здоровья.

Я полагал, что игра в куклы развлечёт меня, но не лишит свободы покидать её на время, потакая врожденной склонности к побочным экспромтам — недопустимая наивность для опытного игрока.

Г-н Монро, по замыслу игры, становился мне другом и даже соучастником, и я мог обсуждать с ним потайные вещи, каких не доверишь первому встречному.

Я размышлял о дружеской откровенности будущих бесед, и едва не стал говорить вслух — возможно, я произнёс кое-какие слова, и приятная дама в бордовой шляпке c бульварным намёком, решавшая у оперной афиши судьбу вечернего удовольствия, метнула в меня поощрительную полуулыбку сквозь вуаль французской парфюмерии.

Поддавшись на половинчатую уловку, я выпустил жало compliment tueur² ровно наполовину, оставляя ей право бежать, или отделаться пустяком, или даже отшить приставалу с горячностью, какая тлеет в обладательницах la peau douce³ на случай, когда предложенные домогательства расходятся с душными ночными фантазиями.

Бордовые губы затрепетали под бордовой шляпкой, и я перестал различать слова — до меня доносились звуки тонкой романтической мелодии, от которой недалеко до звона в ушах, и зуд нетерпения, этот доказанный симптом перезревшего либидо, уже гнал меня в таинственный будуар, и амуры, отложив на время луки и стрелы, дули в победные дудки с усердием провинциальных оркестрантов.

Какое-то время амурам пришлось подождать — поддельная француженка продолжала беззвучно шевелить губами, и я, удачно выловив из немого потока слово опера, тут же вызвался провожатым.

Кокетливый отказ прожил недолго — я отогнал шалуна галантным предложением руки, и мы отправились к опере под аккомпанемент слезливой истории, счастливым выходом из которой выставлялось знакомство с романтическим и щедрым человеком — было объявлено, что чудо состоялось, и предположительный избавитель нашёлся.

Неудобство такого предположения заключалось в нескольких натяжках, досаднейшей из которых была неопределённость определения меня, как человека щедрого.

Взглянув в скучающую без дела витрину, я решил, что это лицо, при необременительных мышечных уловках, могло породить надежду на романтический исход — в повитухи призывались недостаточный опыт, склонность к повторению прежних ошибок, слегка вывернутый вкус, и полное равнодушие к чужим обстоятельствам.

Как мило, что вы вызвались помочь, сказали бордовые губы, я так надеюсь на счастливый случай.

Надежды под бордовой шляпкой были пустыми — я не собирался сорить деньгами.

Опера возникла величественным миражом — прилегающая улица до середины взбиралась вверх, и перед глазами зрителя висел занавес переменчивого неба, и половина пути превращалась в затянувшийся антракт.

Путник вознаграждался неожиданно — улица вдруг выгибала спину и сбегала к площади, и опера во всем великолепии возникала на вымытой мощёной площади, занимая всю перспективу, и сторожевые доходные здания по бокам стояли навытяжку, чуть сдвинув набекрень столетние крыши, в запылённых навечно мундирах, выставив медные алебарды водосточных труб.

Замашки чичероне не пригодились — указующая на храм трагедии рука повисла в пустоте, и воздух, набранный для патетического возгласа, пришлось выпускать в два приёма, выдавая отступление за приступ одышки.

В Париже такого полно, сказала любительница оперы, и потянула меня в боковой проулок, к рыжей облупленной двери, больше похожей на дверцу шкафа, чем на приличный вход в здание.

Интерьер был не лучше входа — запах локальной кухни дул из-под изъеденной лестницы, с невообразимого цвета панелей пялились проплешины былых шпалер, и слепой, на треть уцелевший витраж, показывал в прорехи пятнистую стену соседнего дома.

Милое гнёздышко, но обходится недёшево, сказала обитательница шкафа, и подтолкнула меня к ступеням — врожденная деликатность запретила мне зажать нос.

Я взбежал вверх, затаив дыхание, едва касаясь ступеней, и дожидался спутницу, развлекаясь видом шикарного декольте с позиции критика — порочные мотивы визита совершенно вылетели из головы.

Идите вперёд, сказало декольте, и я повернулся на тусклый свет коридорного канделябра — коридор, кривовато уходивший на десяток шагов от лестницы, был утыкан по бокам небрежно прикрытыми дверями, и в комнатах угадывалась жизнь.

Из дверей выпорхнули две девицы в танцевальном неглиже, и отпрянули внутрь, оставив в коридоре приятный фиалковый запах, знакомый мне по временам, когда я запросто бродил по задворкам подзабытого кордебалета.

Фиалки сменились старым силачом в трико, натужно тянущим вверх пузатую гирю в полутьме комнаты напротив, и рука из-за спины толкнула белую дверь у меня перед носом — мы вошли в бледно освещённую комнату, обставленную с экономной практичностью, и дверь захлопнулась.

Комната заканчивалась окном, приоткрытым на четверть, и я сделал шаг к этому спасительному окну, навстречу дневному свету, массивной оперной колонне и просторной театральной площади — открыточный вид манил на свободу.

Можете звать меня Мальвина, пропел сзади приглушенный голос, время пошло.

Я обернулся, готовя дежурный комплимент, и обомлел — зелёное платье ползло вверх с неотвратимостью итальянского занавеса, чуть застревая в анатомических подробностях хозяйки.

Всякая откровенность, даже вывернутая наизнанку, имеет естественные ограничения — я не способен внятно пересказать калейдоскоп, в который складываются дальнейшие события, но я ручаюсь, что и пальцем не коснулся свежеиспечённой Мальвины.

Возможно, у меня случился обморок, или припадок застарелой аверсии — одним словом, сознание ускользнуло.

Я заплачу позже, как только доберусь к себе — видите ли, меня ждут, прошептал я в предчувствии скандала, уже не надеясь на спасение.

Голос под платьем взвизгнул, и в дверь постучали деликатным лакейским стуком, совпавшим с последними достоверными ударами моего бедного сердца.

Вошедший силач, добродушно гримасничая, хмыкнул в сторону выставленных панталон, и пошел на меня, балансируя крохотным подносом с ловкостью палача — ладонь, сжимающая моё лицо, и два вынужденных глотка дрянного вина из грязной бутылки сошли за экзекуцию.

А заплатить-то придётся, сказал силач, и ухватил меня за ухо, выворачивая голову в сторону чёрных чулок и опереточного корсета, ожидаемо оказавшегося бордовым.

Возможно, я навсегда остался бы в ловушке этой жалкой комнаты, и игра, задуманная с размахом, сжалась бы до водевильного сожительства с выдуманной Мальвиной — до тех пор, разумеется, пока не вышли бы деньги.

Но бесполезный обморок сменился полезнейшей галлюцинацией — на несколько голосов захихикал приказчик, разбрасывающий с потолка рекламные листки с кукольными отпечатками, и укоризненный голос г-на Монро предложил мне выбирать без промедления.

Донжуанство не доведёт до добра, сказал г-н Монро предположительно из-под кровати, не забывайте, что кукла доставлена на пробу бесплатно, и пренебрежение не прощается.

Помогите же снять это чёртово платье, приглушенно взвизгнула Мальвина, и галантный силач оставил меня, ловя ёрзающий над корсетом зелёный подол — этого хватило на бегство, и я выпрыгнул в окно с решимостью проснувшейся посреди кошмара сомнамбулы. Цепкий силач ухватил меня сзади за край брюк, и я потерял пару пуговиц — удивительно скромная цена за смену места действия.

Побег удался — площадь по-приятельски хлопнула по подошвам, и подвернувшаяся нога была ничтожной расплатой за обретённую свободу. Я выдохнул остатки фиалкового дурмана и направился к себе — хромота, увязавшаяся за мной без спроса, удачно мешала неприличной спешке, и херувимы с оперного фасада щурились мне вслед с ухмылкой.

Меня тронула предупредительность, с которой г-н Монро наутро выслушал мой рассказ. Его лицо выдало великолепный набор сочувствующих гримас, простейшая из которых ни за что не удалась бы мне, случись нам поменяться ролями, причём в этом мимическом пиршестве не было ни тени подделки.

Что приключилось с вашей ногой, воскликнул г-н Монро и приготовился слушать. Моя растущая привязанность к г-ну Монро питалась его умением слушать так полезно, что через пару минут сбивчивого пролога, в ходе которого г-н Монро приспосабливал мимику к собеседнику, я летел над событиями, следуя точнейшим указаниям мимического флюгера, и эти указания предваряли тайные повороты, каких г-н Монро не мог знать, но угадывал, и почти достоверный рассказ катил вперёд без подвохов забывчивой памяти.

Объясняя внезапную хромоту, я промямлил с десяток скомканных слов, единственно разборчивым среди которых было слово конфуз, от смущения прозвучавшее с безупречным прононсом.

Смутившись окончательно, я стал говорить о деньгах, и блеснул неожиданной афористичной краткостью.

Кошелёк калеки не наследует увечья, сказал я, и г-н Монро ответил сытой улыбкой законного выгодоприобретателя.

Это не ваш конфуз, сказал г-н Монро, уловив развилку моего рассказа, после которой его достоверность теряла девственность, неудачи предопределены игрой. Дело тут в неверно выбранной эмоции — ничего удивительного, что вы допустили опечатку, поддавшись жалости и поддельной пылкости. Следует помнить, что большинство порывов сердца внесены в общедоступный перечень — но ловкость, с какой вы ускользнули в последний момент, не понеся трат, полностью вас оправдывает.

Клянусь, я поверил, что ускользнул без потерь. Избегнув соблазна соврать, я повёл рассказ к пропасти, где сорванные покровы перемешивались с обрывками силой вырванных у меня обещаний, но г-н Монро не дал мне разоткровенничаться.

Позвольте называть вещи своими именами, сказал он вкрадчиво, заранее усмиряя моё самолюбие, ведь попытка овладеть чем-то без предварительной оплаты есть обычная кража.

Г-н Монро тут же сообщил мне, что не является закоренелым противником воровства, но настаивает, что ремесло это требует навыков, какие трудно приобрести, не набив шишек.

Сперва придётся овладеть мастерством, сказал г-н Монро, и я обнаружил, что ему не чуждо мелкое тщеславие — не сомневаюсь, что лучистые морщинки, покрывшие его улыбающееся лицо, проистекали от тонкого каламбура, зародыш которого вертелся в окрестностях слова овладеть.

Есть неуместные порывы, безобидные с виду — вот вам кинематографическая история, с концом куда более неприятным, чем тот, что вы пережили, сказал г-н Монро, и я приготовился слушать, намереваясь развлечься ловлей коммерческих вставок, заманивающих ротозеев в дальний угол лавки, где старомодная медная касса с шикарным лязгом скрепляла сделки.

История, рассказанная г-ном Монро, тронула меня — я помню, как сжималось моё доброе сердце от раскатов адского хохота, рвущегося из-за занавеса полной темноты. Темнота, выдаваемая за аллегорию, обернулась натуральной слепотой, с медицинской дотошностью представленной в рассказе, и роль этого окончательного, без единого проблеска, мрака с блеском исполнила пола чёрного сюртука, взлетевшая перед моими глазами так страшно, что я зажмурился, и смех в темноте, неистово скачущий по октавам, пронзил меня силой несомненного сценического дара г-на Монро.

Грациозность, с какой г-н Монро изображал жертву похоти, крадущуюся вдоль кресел зрительного зала, отвлекла меня и заставила улыбнуться.

Но история не была окончательно смешной — говорилось о благополучном господине, желающем найти удовлетворение в одной разбитной особе, оказавшейся, в конце концов, ему не по зубам.

Мстительная судьба в обмен на краткое и редкое удовольствие лишила несчастного любовника немалого состояния, способности видеть мир и также любви и уважения родственников, включая малолетнюю дочь, умершую по воле рассказчика особенно слезливо.

Г-н Монро печально смотрел на меня глазами умирающего дитя, словно я был виновником порочной страсти — здесь не обошлось без его коммерческой предусмотрительности.

В довершение злоключений слепец, неудовлетворённый в физиологическом смысле и беспомощный в быту, слышал глумливый хохоток удачливого конкурента — и всякий раз, когда г-н Монро упоминал об этом смешке, ему изменяло чувство меры, и пресловутый смешок, задуманный как небольшой довесок к череде несчастий, превращался в раскатистый, самодовольный визг судьбы, празднующей победу над незадачливым простаком, рискнувшим обойти единственный закон игры, которому, по мнению г-на Монро, стоило следовать неукоснительно.

Платите полную цену, почти закричал г-н Монро, и я с благодарностью к судьбе вспомнил о моей врождённой манере сочетать бережливость с аккуратностью в расчетах.

По мнению г-на Монро, лирический герой заплатил недостаточно, и в укоризненном приговоре, вынесенном слепому простаку, проявились протяжные жреческие интонации, рассеивающие возможную путаницу в том, кто тут знаток таинственной меры.

То, что в конце истории слепому герою удалось проявить смекалку, и чуть ли не поквитаться, выглядело ненатурально, и г-н Монро, чувствуя фальшь компромисса, скомкал концовку истории до размеров носового платка, которым и стёр капли актёрского пота.

Я удержался от аплодисментов, т. к. не чувствовал себя с г-ном Монро на равных — я опасался, что фамильярность будет принята за намёк на неопределённый во времени кредит.

Представьте, скольких мучений удалось бы избежать герою, будь его пассия куклой, обученной трюкам и человеколюбию, вскричал г-н Монро, заплатить сполна — вот единственный путь к спасению!

Память возразила — я вспомнил подзабытый роман, прочитанный мимоходом. Герой, праздный мечтатель, взял привычку ходить то ли с тростью, то ли с плетью — и без колебаний пускал орудие в ход при малейших сентиментальных вибрациях непрочного сердца. Я подзабыл, был ли находчивый господин счастлив — но уверен, что чтение немецких философов не прошло зря.

Есть и другие спасительные способы, сказал я.

Назовите хотя бы один, заносчиво сказал г-н Монро, вставая в позу.

Идешь к женщине, не забудь плеть — память выдала цитату в кратком переводе, но я промолчал, т. к. не был уверен, что поклонник философии с тростью закончил хорошо.

Я подумал, что господин с тростью играл в собственную игру — и не было смысла приглашать его в кукольную лавку г-на Монро. При всей подвижности моего воображения я не мог представить себя, избивающим плетью куклу — не будем забывать, что все тайное проявляется в конце игры.

Впрочем, сдаюсь, сказал я, можете считать это комплиментом вашей ловкости в диспуте, или вашей опытности, на выбор.

Г-н Монро отступил и склонил голову. Лесть удалась, но лучшим комплиментом для торговца счастьем было бы содержимое моего кошелька, и я, разгоняя сомнения, сказал, что решился купить куклу.

И какого чёрта вы увязались за первой встречной в то время, как вам доставляли свежую куклу на пробу, спросил г-н Монро с бравой развязностью брандмейстера, гасящего пламя обоюдных сомнений в зародыше.

Представьте, я бережлив, ответил я с весёлостью кающегося грешника, принявшего во внимание пожарный шеврон, но я такой скряга, который решился на растрату, и нужен последний пинок, чтобы смириться окончательно — мой отец держал аптеку, и приучил меня смешивать снадобья и яды без спешки.

Г-н Монро воспринял упоминания ядов серьёзно, т. к. владел искусством видеть покупателей насквозь — я уверен, он расслышал упакованное в аптечные аллюзии предупреждение об опасности плутовства, какое допускают разбалованные публикой торговцы, пряча никчемность товара за ширмой ласкового обращения.

Так это бережливость толкнула вас в объятия муленружа, воскликнул г-н Монро, ребячливо радуясь глупому объяснению, и вы надеялись вовсе избежать трат! Спросили бы меня — под гнётом конкуренции я изучил расценки местного кордебалета насквозь. И знайте, за парижскую парфюмерию требуют приплатить!

Я надеялся избежать непоправимого, о чём мог бы сожалеть в старости, возразил я, и г-н Монро рассмеялся заразительным, искренним смехом, и я не удержался, и присоединился к веселью — мы оба посмеялись над неуклюжей изворотливостью, с какой я призвал в защитники далекую старость.

Можете не сомневаться, сказал г-н Монро, насмеявшись вдоволь, что моих кукол вы будете вспоминать в благословенной старости, как самое стоящее приключение вашей жизни, и те несколько сотен, что вы оставите в кассе, никогда не вызовут горечи сожаления, каким бы гобсеком вы ни были на самом деле.

Насмешка, которой г-н Монро подверг меня по-отечески, сработала благотворно, и я решился выдать cause de honte⁴ от начала до конца — в нём не было ничего достоверно постыдного.

Я взялся за описание с окраины приключения, т. е. стал говорить о чувстве свободы, испытанном мною после бегства из бордовых объятий.

Свобода, друг мой, есть физиологическое отражение рая — подобно стрекозе, вы можете лететь на все четыре стороны, сказал я, и г-н Монро недоуменно уставился на меня, пытаясь понять скрытый за репликой смысл.

Кое-что, разумеется, скрывалось.

Я скрыл обстоятельства, выставляющие меня в невыгодном свете — мне было трудно объяснить малодушие в короткой физиологической сценке, какую я назвал бы коллективной оргией, будь умирающая надежда или новорожденное отчаяние признаны за участников.

Мне не хотелось видеть в г-не Монро психоаналитического присяжного, фальшиво сочувствующего нарушителю закона, но выносящего бесчувственный вердикт — дружба была бы утеряна навсегда.

Кстати, о свободе — в удовольствиях, даже украденных, не следует спешить, осторожно сказал г-н Монро, т. к. спешка не даёт страсти созреть — не забывайте, что всякое удовольствие есть плод химических превращений, которые требуют строго отмеренного времени.

Я не нашел в суждениях г-на Монро следов строгой и прозрачной стройности, к которой стремилось всякое истинно химическое событие — скорее, его убеждённость отдавала алхимией, и меня накрыло предчувствие тупика, в котором я окажусь в конце кукольной игры.

Но и зная о будущем разочаровании, я не отказался бы пощекотать чувствительность пёрышком механической эротики — я не первый из простаков, что берутся приручать химеру с помощью подачек.

Возможно, моё лицо отразило предполагаемый тупик особенно грустно, и г-н Монро, опасаясь припадка меланхолии, поспешил вернуться к упаковке с одолженной куклой.

Истории, которыми мы обменялись, сошли за предисловие, и г-н Монро спросил меня, распробовал ли я присланную куклу как следует. Мне некуда было деться от его проницательного взгляда, от его экзаменаторских интонаций и от его фехтовальных жестов, и я правдиво рассказал, как было дело.

Я не собирался говорить всю правду — в немой прелюдии было больше откровения, чем в моём откровенном рассказе. Всей правды и не требовалось — опытный г-н Монро имел увеличительное стекло, через какое уцелевшие осколки истины выглядели пригодными для выявления правдоподобной копии исследуемого фиаско.

Владелец линзы рассчитывал поймать в фокус стыдный отчет о первом опыте с куклой, но я был начеку — игра только начиналась.

Теперь, пользуясь многослойностью кладовой прошлого, я смешиваю с гастрономической осторожностью и событие, и давний отчёт о нём, выданный г-ну Монро, и сегодняшние письменные воспоминания — я хочу говорить с откровенностью проигравшегося игрока, терзаемого лунными ночами страстью к обманувшей игре, и с болезненной дотошностью выпытывающего у пленной памяти, как оно было на самом деле.

Итак, выпрыгнув из окна на театральной площади, я направился к себе. Я спешил, срезая путь проходными дворами, и находился в победном настроении, несмотря на перенесённую трёпку в оперном эпизоде.

Избавление, отдававшее снизу хромотой, выглядело наградой моей ловкости, а сам эпизод был списан на исследовательский зуд новичка, приценивающегося к игре.

Я собирался смыть глотком приличного вина привкус адского напитка, поданного мне посланцем преисподней в трико, но волочащаяся сзади нога мешала спуститься в первый встреченный винный погребок — гигиеническую процедуру пришлось отложить.

Я вспомнил о кукле перед самым домом, не найдя ключей, и пару мгновений, ушедших на выворачивание карманов, передо мной маячил крадущийся в темноте силач с воровской отмычкой в предвкушающей расправу руке.

Ему не суждено было заглянуть в замочную скважину моей спальни — я вспомнил манящую ладонь г-на Монро, в которую сунул ключ, и неудобоваримая смесь из оперных французских панталон, боли в потревоженной ноге и страха навечно застрять перед запертой дверью смыла истерическую весёлость удачливого беглеца — я тяжело поднялся по лестнице, пересчитывая ступени изувеченной ногой, и нос к носу столкнулся с приказчиком, больно ткнувшим меня острым краем рваной коробки.

А мы заждались, сказал вышедший следом г-н Монро, а в лавке, знаете ли, дела.

Г-н Моро позвенел ключами на манер колокольчика, и деликатно уронил их в наполовину вывернутый карман моего пиджака.

Всё готово, сказал г-н Монро, можно начинать.

Самодельный колокольчик известил начало следующего акта игры, и уныние, сопровождавшее меня на лестнице, сменилось упрямством актёра, рвущегося на главные роли. Я расправил плечи и зачем-то прокашлялся, с трудом подавив порыв раскланяться в спину исчезающего в пролёте г-на Монро.

Я вошёл в квартиру с осторожностью взломщика, и замер, прислушиваясь к шуму улицы, отраженному от интерьерных теней — я хотел насладиться тайной присутствия куклы до того, как оригинал вызовет моё разочарование.

Нерастраченный на бордовую шляпку любовный пыл подталкивал меня к спальне — я был уверен в опытности г-на Монро, знавшего, что победу над натуральной философией следует праздновать в будуаре.

Оставалось два десятка шагов до двери в спальню, и я отправился к ложу предполагаемой любви крадущейся поступью расхитителя гробниц — спальня виделась мне усыпальницей главного мифа прошлого.

Я говорю о мифе божественного происхождения человеческой любви и обслуживающих её объятиях всех мастей. Полумрак коридора в сговоре с моей чувствительностью произвёл пару отчётливых миражей. Антропология в обнимку с бородатой религией крались навстречу с кинжалом морали под плащом доступного образования — одним, разумеется, на двоих.

Дверь была приоткрыта, и я заглянул в спальню с деликатностью начинающего вуайериста — кукла в детском цветастом платье сидела на золотом покрывале с равнодушным манекенным лицом, и её глаза смотрели на обрывки упаковки у края восточного ковра.

Я прошёл в спальню и встал у кровати — страх первого прикосновения родился и деликатно упорхнул, и я положил руку на кукольное плечо с фамильярностью давнего любовника.

Кукла подняла глаза, и тончайший оптический сюрприз, упрятанный в фиолетовый зрачок, обдал меня волной искусственной страсти, снесшей биологические преграды с лёгкостью образцового цунами, и в воздухе возникло предусмотренное создателем куклы видение — косматый сатир, хищно скалясь в объектив, протащил к зарослям упитанную голую пейзанку, чуть не пнувшую меня в лицо лицемерно дрыгающейся ногой.

Страстная волна спала, но оптический сатир задержался в спальне на правах суфлёра — я поднял куклу и поставил на ковёр. Она покачнулась, и мне пришлось приобнять скромницу, и свободная рука без спроса потянула подол игривого платья. Руки куклы поднялись, и кукла оказалась голой — не считая скромного белья откровенно бытового покроя.

Разочарование от нарочитой детскости кукольного платья пришлось кстати — не пришлось искать оправдания для обнажения беспомощной куклы, и я мог оголить неподвижную куклу с будуарной естественностью, какая предполагалась игрой.

Кукла, стоящая с ленивым лицом, встрепенулась от ловкости разоблачения, и обнаружила склонность к флирту — я говорю о руках, вскинутых вслед за улетающим платьем, и плавно, согласно точному расчёту изготовителя, опустившихся к почти голому телу, и в этом взмахе кукольных рук, которым я мог безнаказанно наслаждаться вечность, смешивались плавность смазанного механизма и расплывчатость аллегории покорности, обязательной в любовной игре.

Обманутый механической грацией, я прошептал комплимент — обладатель немой роли помнит реплики наизусть. Галантный шепот не убедил куклу раздеться окончательно, и я, постояв неподвижно, взялся за дело сам.

Сцена, в какой я стаскивал с куклы белье, вышла суетливой — не сомневаюсь, что она отпечаталась в истории игры назидательной иллюстрацией дурного вкуса.

Под треск разрываемой ткани в спальне проявилась моя предстоящая любовница — голая кукла из сонной механической игрушки превратилась в пригодную для объятий вещь, и её руки, подтверждая функциональность замысла, обвили меня с цепкой уверенностью гранд-кокет.

Даже отрепетированная порнографическая сцена не выдержит испытания летающими по спальне мужскими штанами. Кукла принялась мне мешать — она цеплялась за лацканы, издавала преждевременные стоны и подгибала колени в притворном бессилии, и то, что в конце разоблачительной сцены мы очутились на постели во взаимных объятиях, было сценическим подвигом для дебютанта кукольной игры.

Я был смущён абсурдностью обнаженной композиции — но правила игры не предусматривают дополнительных драпировок.

Я не смог сходу принудить себя к положенным ласкам, и от растерянности погладил куклу по волосам — она посмотрела с подозрением, и от обиды во мне проснулся сильно урезанный в смысле страстности двойник того сатира, что уже растворился в полумраке спальни.

Я закрыл глаза, и притаившийся сатир, ободрённый подаренной темнотой, принялся нашёптывать сочные детали предстоящей оргии — его знания о пределах гибкости куклы подкреплялись льстивыми предположениями о моей прыти в постельных делах.

Почувствовав готовность к любовному акту, я взялся за дело, не открывая глаз — я боялся спугнуть моего мифического ассистента, при случае вполне способного выступить очевидцем.

Даже руководствуясь инструкциями суфлёра, я испытал затруднения — признаюсь, что достоверно вступить в права любовника мне удалось с третьей, самой упорной попытки.

Клубок нервных переживаний содержал некоторое количество опасений, простительных неофиту — но ожидать от куклы натуралистических подробностей девственности я не мог.

Развратный инженерный гений изготовителя привел к невероятному — раздался отчетливый хлопок, и кукла надрывно вскрикнула, распугивая остатки моего здравомыслия.

Преодоление сопротивления кукольных внутренностей оглушило меня — завершать любовное пиршество мне пришлось без подсказок сатира, и кукла, следовавшая заложенной на фабрике партитуре, отчётливо не попадала в такт.

С последним стоном куклы я рухнул в пропасть, на дне которой силач в трико разыгрывал партию в японского дурака с вездесущим сатиром — я так долго летел к ним на смятом покрывале, что наизусть выучил порядок карт, и вывел, что в дураках останется пожилой силач.

Валет хлопнул десятку, и я проснулся. Мне с неизбежностью предстояло открыть глаза, и я протянул блаженство неведения несколько минут, выискивая в тишине спальни хихиканье сатира или плач куклы — к счастью, я расслышал только мерное кукольное дыхание и трамвайный звон за окном.

Я открыл глаза, и обнаружил куклу спящей — рука под растрёпанной головой, картинно разведённые бёдра и оттиск моей ладони на смятой груди.

Я испугался свидетельств страсти, и захотел одеть куклу — надорванное бельё валялось у кровати с наглядностью косвенной улики, и я вспомнил о сложностях преодоления неудобств, мгновенно разросшихся до размеров пригодного для суда насилия.

Здравый смысл, ссылаясь на смутные правила обращения с домашними питомцами и внятные робототехнические инструкции, приступил к защите владельца.

Я успокоил себя отсутствием свидетелей и недоказуемостью умысла — в конце концов, кукольная девственность была подсунута мне помимо моей воли. Готовя защитную речь, я сослался на риски, которым подвергался внутри куклы, и через два-три софизма уверил себя, что сам могу быть истцом обвинения куклы в предумышленном членовредительстве.

Преступление становилось размытым, и я решил заглянуть внутрь куклы — вольно раскинутые ноги подогревали криминальное любопытство. Я наклонился к месту преступления и присмотрелся к кукольной анатомии — к счастью, никаких повреждений не было.

Кукла была сделана подробно, с соблюдением пропорций потайных мест, но с заметной игривостью замысла — я почувствовал оживление, и решил разбудить куклу, подчиняясь эстетическому порыву и практичному желанию получить сполна.

Я приблизил губы к чуть подрагивающей кукольной плоти, и поцеловал искусственную кожу деликатнейшим исследовательским поцелуем, не разбудившем бы и спящей стрекозы — кукла вздрогнула во сне, издала легкое симпатичное мычание, и продолжила спать с безмятежностью выключенного механизма.

Равнодушие куклы толкнуло меня в трясину бытовой философии, и я задумался о превратностях либидо и его беззащитности против коммерческих манипуляций. Некоторое время я чувствовал себя отвергнутым — мысли о мести закономерно привели к прозрению.

Я вспомнил, что рядом со мной в постели лежала механическая игрушка, просто кукла, несколько преувеличенная в размерах для удобства использования.

К удивлению, жажда мести не прошла полностью, и некоторые ее обрывки еще долго подбивали меня сделать выбор между немедленным удушением и длительным равнодушием.

В конце концов, я решил разорвать отношения с куклой — искренность моей досады усиливалась поддельностью провинившейся любовницы.

Я представил, как выставляю бессердечную куклу из спальни, не слушая вопли запоздалого раскаяния куклы. Я даже задумал вернуть её в лавку г-на Монро непременно в небрежной, плохо подогнанной упаковке — голая кукольная нога, торчащая из свёртка, совершенно успокоила мою мстительность.

Я поклялся, что не позволю г-ну Монро всучить мне устаревшую сонную модель — я понял, что в выборе механической любовницы можно полагаться только на себя.

Ближе к вечеру обида на куклу прошла — не забывайте, что пробная кукла была всего лишь рекламным трюком. Я одиноко провёл ночь в корабельной спальне, и утром не стал навещать куклу — возможно, я почти забыл о ней.

Я отправился в кукольную лавку, и по пути размышлял о деньгах — выходило, что обеспечить разнообразие кукол стоило бы недешево. Пробная кукла преподала урок моей бережливости, и я дал себе слово быть осторожным и привередливым при выборе куклы, за которую придется платить.

Я вошёл в лавку г-на Монро со словами благодарности и лёгкой игривостью в голосе — так и должен выглядеть наутро удачливый любовник.

Г-н Монро приветствовал меня по-приятельски, и стало ясно, что от подробного доклада не отвертеться. Если бы г-н Монро слушал меня не так почтительно, я мог бы быть откровеннее, не опасаясь насмешки в тех местах рассказа, где за романтической ширмой пряталась робость неофита.

Простейшей из гримас г-на Монро, от которых он не хотел или не умел воздерживаться, хватало, чтобы сбить любого рассказчика.

Пересказывать слова г-на Монро легко — он говорил чистым языком, и знал предмет, т.ч. моя услужливая память передает его рассуждения без изъятий, не считая, может быть, обязательных мимических дивертисментов, которые не поддаются цитированию, но которые сам г-н Монро считал непременной приправой к монологам.

Когда я пытаюсь воспроизвести манеру г-на Монро слушать рассказчика, то теряюсь от неопределённости впечатления — его несомненное умение слышать и направлять собеседника бывало сильно подпорчено ядовитым стилетом его реплик.

Яд г-на Монро разил наповал — его ремарки проникали в беседу с вкрадчивостью кобры, и могли быть выданы за поддакивание, но после, через отведённое время, яд начинал действовать, и мысли рассказчика путались безвозвратно, и он начинал говорить словами г-на Монро.

Например, пытаясь по памяти воссоздать наряды кукол, я теряю дар речи, и вместо критических впечатлений мне вспоминаются какие-то цитаты из рекламных брошюр, которыми г-н Монро пользовался так уверенно, словно отпечатал их собственноручно.

Я хотел дружески, но твёрдо указать г-ну Монро, что платье присланной куклы подобрано бестолково — двусмысленная лёгкость наводила на мысли о постыдном беззаконии, какое предлагалось покупателю без консультации с адвокатом.

Признаюсь, вы меня огорчили, сказал г-н Монро, и мне придётся кое-что растолковать прежде, чем вы наговорите глупостей. Помните, что ответственность за сомнительные ассоциации лежит на психиатре, и если вы предпочитаете тратить деньги в другом месте, то вас не держат — но я буду разочарован. Будь кукла одета по-другому, т. е. реалистично, это было бы не что иное, как вмешательство в частную жизнь — не забывайте, что вы покупаете мертвую куклу. Что ваше воображение сделает с ней, дело темное, и вас не принудят давать отчёт. Мне всё равно, кого вы представляете на месте куклы — не сомневаюсь, что комедия будет разыграна в рамках приличия. Но в том то и дело, что вы не обязаны соблюдать приличия — нет таких общественных правил, какие требуют приличного отношения к вещам!

Г-н Монро ошибался — я не беспокоился о приличиях. Откидывая занавес времени в компании его уцелевшего в памяти двойника, я могу представить на суд добровольных вуайеристов мизансцену, изготовленную напоказ, как если бы зрители были приглашены — голая кукла в зачаточном, едва обозначенном белье, стекающие по игрушечным бёдрам странно гибкие руки, властный обладатель, покрытый дрожью любовного нетерпения, и летящий прочь покров кукольного платья, какому и была уготована участь занавеса в ретроспективных просмотрах.

Созерцание, сказал г-н Монро, является занятием пустым, сравнимым по бесполезности с гимнастикой, о безнравственности которой упоминал Сенека — тело откликается на зрительные образы ненадёжно. Я выгнал из лавки немало любителей понаблюдать, и меньшее зло, на какое такой наблюдатель мог рассчитывать, это добротный пинок в зад, каким приказчик сопровождает вынужденное прощание с несостоявшимся покупателем. Я понимаю, что вдумчивому человеку требуется время, чтобы приглядеться, но могу отличить внимательного оценщика от праздного зеваки, что пачкает товар неоплаченным любопытством.

Г-н Монро, вопреки рекомендациям цитируемой философии, с нравственным подозрением именно созерцал меня, а подвижность его лица вполне сходила за мимическую гимнастику. Возможно, в нём зародилось коммерческое разочарование в готовом ускользнуть покупателе, и я посмотрел с надменным ответным разочарованием, вложив во взгляд, в качестве практичной начинки, презрение к торгашеским фокусам, какие могли бы прийти в голову г-ну Монро, заподозри он во мне простака.

Дело не в торговых приёмах, сказал г-н Монро примирительно, а в том, что порождение химических субстанций не связано с хвалёным воображением — точнее, произведённые воображением суррогаты тоже оказываются воображаемыми. Я не желаю принимать от вас претензии потому, что вы перепутали созерцание и действие — прошу простить за дидактику, но куклы не флиртуют и не перемигиваются, и не желают, чтобы на них пялились без оплаченного счета, положенного им по праву функциональной вещи.

Я легко согласился со словами г-на Монро, т. к. именно в действии заложен смысл всякой игры. Если мне доводилось впадать в продолжительную созерцательность, я чувствовал себя неловко, словно ученик, пойманный на отлынивании от важного опыта, какой не заменишь показным прилежанием.

Главная претензия, которую я мог бы предъявить созерцательным паузам, была во множественности возможных интерпретаций хода игры, которые доступны наблюдателю в вынужденном антракте. Коварное приглашение к соучастию в материализации будущих сцен способно довести до умопомешательства застрявшего внутри паузы созерцателя — известно, что и краткий опыт имеет большую психиатрическую целебность, чем самая долгоиграющая рефлексия.

В гладком вопросе, в котором мы совпадали с г-ном Монро, была юридическая шероховатость — я знал, что всякое право, ведущее происхождение из римских развалин, в качестве возможной вины рассматривает действие, или даже его отсутствие, но никогда не охотится на наблюдателей. В случаях, если склонность к наблюдениям признаётся болезнью, беглому пациенту не положено наказания — суд брезгливо воротит нос от нравственной проказы, но не решается осуждать.

Держась границ созерцания, я оставался в границах гарантированной римлянами безнаказанности, и упомянутая шероховатость складывалась в портативную китайскую ширму, какую удобно носить с собой и прятать за неё от проницательности закона случайные порывы и подготовленные умыслы, отложенные до счастливого случая.

Завидная предусмотрительность, сказал г-н Монро с видимым облегчением, и вы будете вознаграждены — закон не признаёт действием ничего, что состоится у вас с куклой.

Я не сомневался в искренности и добросовестности г-на Монро, но моя манера уточнять важные вещи заставила пуститься в долгий полувопрос, прикрытый фиговым листком иронии, и чуткий собеседник пришёл на помощь.

Вы рискуете не более, чем спариваясь с комодом, сухо сказал г-н Монро, и мне неловко указывать на очевидные преимущества моего товара — чего доброго, вы примете меня за зазывалу. Щупальца разоблачения, о которых вы стыдливо упомянули, не дотянутся до моих покупателей, в противном случае я оказался бы соучастником — скажите мне в глаза, похож ли я на глупца, какой продаёт репутацию по цене куклы?

Я не смог смотреть в глаза г-на Монро — порция хвастовства, от которого он не сумел воздержаться, заставила меня отвести взгляд. Я взялся убеждать г-на Монро, что не сомневаюсь в его способности гарантировать мне юридическую безопасность, и что мои опасения относились, скорее, к морали.

Г-н Монро покивал в такт моей горячности, и разговор стих — мы устали пикироваться в ожидания отчёта о моём опыте с куклой. Исследовательский интерес г-на Монро угас до размеров равнодушного терпения, и я, раздувая интригу, перебрал со страстностью изложения.

Чувство неловкости не покидало меня долго — я и сейчас не уверен, не напугал ли г-на Монро манерой вникать в такие подробности, какие опускаются даже в судебных протоколах.

Я не несу ответственности за приличие употреблённых слов, т. к. бытовой разговор не предусматривал специальных терминов, за которые я мог спрятаться, и мне пришлось использовать немногое, что могла предоставить поверхностная образованность — спасительное интроитус, трижды использованное мной в описания первой пробы, забрело в голову лишь по счастливой случайности.

Сочувствие, с которым г-н Монро отнёсся к порыву моей искренности, разбудило совесть — так актёр, срывающий девятый вал аплодисментов, начинается стесняться изысканности собственного мастерства. Роль утешителя шла г-ну Монро, и вдохновляла его фантазию — он разошёлся так, что назвал меня истинным поэтом в том деле, о котором шла речь, и подтвердил комплимент цитатой из моего отчёта.

Он указал, что среди возвышенных оборотов было упоминание о прохладном покрывале безнаказанности, и метафора окончательно примирила самолюбие г-на Монро с недружелюбной подозрительностью, какую он, в свою очередь, подозревал во мне — прекрасный образец французской дуэли добрых приятелей.

Г-н Монро сделал предположение о практическом применении выдуманного мной покрывала — в сильно сжатом пересказе его изобретение напоминало накидку, пригодную для путешествий в преисподнюю, где обитали самые аппетитные пороки, и в существование которой мы оба верили нетвёрдо. Инфернальный уклон огнеупорного изобретения г-на Монро выдавал скрытые опасения — возможно, основы его торговли были не так прочны, как они представлялись мне поначалу.

Я понимал, что его лавка опирается на такие опоры, какие не видны с первого взгляда, т. е. существуют сами по себе, и мало зависят от сиюминутных капризов моды и городских властей, но эти опоры, в силу их слабой нравственной обоснованности, кое-где подтачиваются всепроникающей разрушительной плесенью морализаторства, употребляемого обществом для проникновения в частные тайны человеческих душ — говоря коротко, для торговли куклами не было таких причин, которые можно было бы назвать без смущения.

Возможно, в будущем это смущение будет развеяно ветром новых нравов, и г-н Монро уже знал об этом.

Я помню, что однажды г-н Монро упомянул будущее в пустяковом нравоучении в сторону приказчика.

Время, сказал он, дарованная нам проекция вечности, разметает глупые сантименты человеческой любви по обочинам прогресса, вы из ничтожного служителя кукольной лавки превратитесь в героического первопроходца, подобного Прометею! Помните это, когда лень и сонливость мешают вам паковать товар так изыскано, как это заведено.

Моя нравственность, страдавшая от раздвоения, требовала компенсации — я захотел выслушать несколько анекдотов, скопившихся у г-на Монро за годы торговли, и какие могли успокоить моё самолюбие, потревоженное опасением, не выглядел ли я в откровенном рассказе неким дикарём, дорвавшимся до такого плода прогресса, проглотить который со вкусом ему не по зубам?

Другими словами, мне хотелось знать о злоключениях постороннего неудачника, на фоне которых мой опыт выглядел бы приличнее, чем он отражался в зеркале мимических реакций г-на Монро.

Откликнувшись на просьбу с готовностью, г-н Монро принялся за рассказ о человеке, полюбившем игру с куклами давно, когда он был ребёнком. Бывший ребёнок своевременно вырос, и пройдя через опыт обыкновенной, общепринятой жизни, нашёл счастье в кукольной лавке, и приказчик, похваляясь собачьим слухом, поддакивал из тёмного угла в нужных местах, и я знал, что скучный рассказ г-на Монро, мерное уханье приказчика, плавающие пятна света в полутёмной лавке, и саднящее чувство тревоги в груди — всё подталкивало к запретному плоду, созревшему за частоколом прикладной антропологии.

Герой смутного рассказа закончил в сумасшедшем доме, и г-н Монро смущаясь щекотливой темы, завершил его судьбу скомканным успокоительным жестом, оставляющем любителя кукол на волю судьбы и медицины.

Удалось ли вам достойно завершить задуманное, спросил г-н Монро с лукавством уютного дядюшки, какой всегда находится под рукой постановщика — происходящее в лавке стало отдавать театром, но ни я, ни необходимый для действия г-н Монро, ни лишний приказчик в углу не выглядели актёрами.

Скорее, в воздухе витал дух антракта, и я теперь думаю, что вопрос г-на Монро как раз и был сигналом к завершению паузы, что говорило о его опытности в самодельных бытовых спектаклях, сильно стеснённых своеволием действующих лиц.

Игра отвела мне второстепенный, но важный сценический номер, что подтверждалось сценографией. Несколько шагов до авансцены перенесли меня через пропасть остаточного смущения, обречённой решительности и болезненного чувства вины — не будем забывать, что занавес, отделяющий меня от общественного осуждения, был отдёрнут г-ном Монро с уверенностью назначенного капельдинера.

Я решил, что ограничусь туманным, мало объясняющим враньём, прячась за соблюдением разговорных приличий, но глаза г-на Монро, глядящие на меня с пронзительным, умоляющим любопытством, пробудили во мне актёрскую фанаберию, какой с лихвой хватило бы на десяток кающихся, и я едва не признался в нечаянной дефлорации.

Спасительный эвфемизм никак не находился, и в конце концов явился перед г-ном Монро в виде неудобоваримого tribulatio⁵.

Г-н Монро вздрогнул, словно обломок латыни упал ему на ногу, и приказчик в углу, исполнив роль голоса за сценой, уронил на гулкий пол упущенную улику.

Вам придётся выплатить контрибуцию, если повреждения видны на глаз, сказал образованный г-н Монро, и я уверил его, что покрою издержки с покорностью невиновного, но не желающего скандала приличного человека.

Обладание куклой в узком, физиологическом смысле, не вызывало у меня смущения, и я готов был бы сотню раз признаться в таком пустяке.

Но обнаруженная девственность была неприлично натуральна, и страшное, душераздирающее ощущение капкана кукольных внутренностей сдавливало грудь и не отпускало, пока под присмотром г-на Монро я выбирал окончательное содержимое для откровенного признания.

К счастью, мне хватило ума не сболтнуть лишнего — случайным чутьём, посещающим и неудачливого кладоискателя, я уловил, что г-н Монро мог не знать тайны устройства каждой из кукол, т. к. не все куклы устроены по одному чертежу.

Я понял, что любая кукла, как всякий продукт человеческого труда, могла иметь дефекты — виной кукольной девственности могли стать ошибка чертёжника или злая шутка фабричного мастера, смешанные в нужной пропорции.

Во время давнего разговора с г-ном Монро, который я так добросовестно воспроизвожу, мне было не до вольных допущений. Но теперь, когда события отдалились надёжно, счастливо подвернувшаяся гипотеза выглядит почти научно, т. к. объясняет и широту предоставленного выбора, и необъяснимый перекос цен, и странные на первый взгляд расхождения в размерах скрытых деталей.

Для конструирования кукол использовалась патологическая анатомия, и другие научные методы, вроде финансовой статистики, массовых антропологических измерений, и тайных наблюдений за фантазиями будущих покупателей в укромных местах, но производство кукол не стало настолько массовым, чтобы исключить рецидивы случайного ремесленного разнообразия.

Г-н Монро из выдуманного, но неотвратимого судьи, посредством одной лишь непрочной догадки превратился во второстепенного свидетеля, плохо проинформированного о сути дела, и я, смущённый непрочностью его судейского положения, усомнился в его полезности в игре — это был последний шанс бежать из кукольной лавки навсегда.

Я не ушёл из лавки г-на Монро — я запомнил, с каким трепетом сердца бросился в спальню после возвращения домой, с каким восторгом обнаружил куклу на том же месте, где моё воображение потеряло её утром.

Я знал, что неподдельный, немало стоящий восторг встречи с куклой будет повторяться — орудия любовной пытки не убивают жертву, а причиняют незаживающие раны.

Г-н Монро, почти списанный мной в тираж, подмигнул по-приятельски, и с ловкостью функционального миража распахнул в тёмном углу моей спальни дверь, ведущую к следующему повороту игры, и я понял, что принят в игроки окончательно — до появления на сцене вдовы г-на Монро оставалось недолго.

Я владел собой, и помимо предусмотрительности, что помогла погасить порыв к бегству, обнаружил быстроту мысли и живость изложения — не упомянув о кукольной девственности, я объяснил г-ну Монро, как неподготовленный обыватель бывает поражён новизной ощущений.

Г-н Монро, убаюканный моей уклончивой витиеватостью, ловко вышел из роли слушателя — он предложил мне продлить прокат вещи за очень умеренные деньги.

Отказываясь от отыгранной куклы, я запустил немыслимо сложный оборот, в котором раздутая благодарность вертелась в обнимку с разоблачительной иронией — стыдно признать, но я заподозрил г-на Монро в желании сбыть подпорченный товар.

Я вывернулся из затянувшегося пассажа просто — я попенял г-ну Монро на скудость представленных в его лавке дополнительных кукольных нарядов.

Это дело поправимое, сказал г-н Монро, я кое-что покажу, что не выставлено напоказ.

Мы прошли через дверь в задней части лавки, и я увидел просторную кладовую, заполненную разнообразнейшими кукольными нарядами, странно знакомыми, словно я встречал их на городских улицах.

Г-н Монро, указывая по сторонам, развлекал меня анекдотами из торговой практики, и мы вместе посмеялись над чудаком, покупавшим в лавке наряды для давно умершей жены — в этой истории была какая-то посмертная мораль.

Я счастливо женат, сказал г-н Монро невпопад, и я рассыпался в поздравлениях, и тянул так долго, что оттиск семейного счастья в честных глазах г-на Монро сменился лёгким волнением, затем небольшим подозрением и закончился крошечным, еле заметным испугом, какой нельзя было стереть никакими комплиментами.

Я побродил среди кукольных нарядов, и подумал, что пауза в игре затягивается по моей вине.

Пройдёмте в лавку, сказал я, выбор сделан.

Г-н Монро прогнал с лица маскировочную задумчивость, и на ходу уверил меня, что есть новые модели кукол, сильно улучшенные по сравнению с пробой, с многочисленными приятными секретами, и мимо приказчика мы прошли с совершенно заговорщицким видом — я уверен, что будущая покупка интриговала обоих заговорщиков.

За витриной на тротуаре стояла дама с кукольным лицом — в том смысле, что черты лица были незначительными, но тщательно прописанными.

Меня насторожила фотографическая неподвижность этого неживого лица, но глаза дамы передвигались по внутренностям лавки с цепким интересом — ровно до тех пор, пока не встретили мой взгляд.

Память затрепетала в агонии, и сдалась. Не надейтесь, что всё проходит — прошлое выпрыгнуло из витрины с подлым ударом, и волны осеннего моря закачались в такт пульсирующей боли, сладкой и обидной, уже списанной в беспамятство, но по-прежнему очень живой.

В той игре я играл роль импресарио — я был молод, и мне нравилось красивое слово. Сначала я вспомнил лёгкую мелодию милой французской песенки в тональности ми бемоль мажор, и через немыслимо длинное мгновение, сквозь туман ночных слёз, сквозь саднящую боль хронических недугов совести и совершенно разорванного сердца я вспомнил поющие губы, тонкие пальцы и кокетливое платье, надетое непременно на голое тело — одним словом, я окончательно вспомнил Фелицию-Вивьен.

Я куплю эту куклу, сказал я, указывая на витрину, но Фелиции уже не было.

Ах, вы о моей жене, сказал г-н Монро, глядя на мою руку, она часто гуляет мимо лавки, наблюдая за мужем.

Рука висела в воздухе, и на лице соглядатая игры, каким без сомнений был шуршащий в углу приказчик, уже зрела насмешка.

Г-н Монро, отвлекая меня от пустоты, принялся поворачивать ко мне лицом витринных кукол, расхваливая обеих — мне было всё равно, и я сказал, что намерен отложить покупку на завтра.

На меня смотрели два кукольных лица, которые я десятки раз видел в витрине, проходя мимо лавки во время вечерних прогулок. Большая белая кукла смотрела лениво, но с интересом — похоже, ей надоели липкие взгляды прохожих, от которых витринное стекло защищало плохо.

Маленькая чёрная кукла подмигнула мне незаметно для г-на Монро — я решил, что завтра буду торговаться, требуя солидной скидки.

Прекрасные модели, полно сюрпризов, сказал г-н Монро, и я вышел на улицу. Я собирался провести день в городе, но на первом же углу, наткнувшись взглядом на разодетый манекен в витрине модного магазина, вспомнил про куклу в спальне.

Воспоминание вышло странным — зародившись в виде смущения, оно выросло в предвкушение, миновав барьеры приличий галопом похоти, и я бросился к себе.

Ближе к дому я распалился так, что был вынужден остановиться у фонарного столба, приводя в порядок мысли и дыхание — мне пришлось напомнить себе, что в спальне меня ожидает мёртвая игрушка, доставшаяся по случаю, и это не могло оправдать охвативший меня приступ любовной страсти.

Цензор в белом халате принялся укорять пылкого любовника, и я вынужден был согласиться — до диагноза оставалось недалеко.

Происходящее удобно было списать на приступ подхваченного в лавке г-на Монро поверхностного фетишизма, но сквозь туман притянутой за уши девиации проступала пугающая, нетерпеливая похоть, направленная на смятые локоны, разорванное бельё и сонное дыхание равнодушной и совсем беззащитной куклы.

Я бросился наверх, преодолев пролёты гимнастическими скачками, и остановился перед дверью — осколки похоти тлели в моей груди, но на смену уже спешили доводы рассудка, я и решил, что буду терпелив и осторожен, и для начала просто поговорю с куклой, и вчерашняя её сонливая холодность будет развеяна без следа.

Я забыл, что кукла дана на время, и думал о ней, как будто она безраздельно моя — предстоящее объяснение казалось естественным для владельца. Я вошёл в квартиру, и бросился в спальню — кукла спала, и я мог беспрепятственно любоваться зрелищем первосортного механического бесстыдства, откровенного так, как не бывает откровенна живая плоть.

Я любовался раскинувшейся в постели куклой, и неопределённая похоть сменилась жаждой обладания, какое охватывает провинциального коллекционера в приличном музее. Я был готов для любовного употребления куклы — в исследовательских, разумеется, целях.

Я скинул одежду и лёг рядом с куклой — она шевельнулась во сне, и я увидел, как вздрогнули её преувеличенные ресницы. Я был уверен, что кукла ждала меня — перипетии первой пробы не могли оставить её безучастной.

Я провёл пальцами по кукольной ноге от колена вверх, и на коже куклы остался бледный розовый след, исчезнувший под моим взглядом с рассчитанной деликатностью.

Я хотел, чтобы кукла проснулась окончательно — мне не терпелось сказать ей ласковые слова, и вознаградить за ожидание преувеличенной нежностью.

Я полагал, что встроенная в игру роль наперсника в любовных делах, доставшаяся мне в довесок к коммерческому трюку г-на Монро, мне подходит — не будем забывать, что я героически справился с упрямой кукольной девственностью.

Кукла, подрагивая ресницами, принялась наблюдать за мной, и я надел маску опытного соблазнителя — оставалось лишь мысленно отрепетировать интонации. Я собирался начать со слов утешения, но вспомнил, что кукла проводила девственность равнодушно, и даже проявила нетерпение в ожидании третьей попытки дефлорационного подвига.

Я принялся вспоминать, как дело было в точности, и обнаружил заметные шероховатости — я припомнил испуг в момент, когда препятствие рухнуло, и я попал в капкан неизжитых вовремя страхов, и кукла, неискушённая в комедии человеческих страстей, вполне могла посчитать выражение моего лица неподходящим к случаю, и даже смешным.

Мысль, что я вовсе не был героем в глазах механической куклы, привела к упадку моей любовной прыти. Я отдёрнул руку от кукольного тела, и кукла распахнула глаза — мы уставились друг на друга, и я отвёл взгляд первым.

Кукла принялась разглядывать меня, и даже улеглась для удобства наблюдения на бок, подперев голову рукой, и её взгляд, путешествующий от моего лица вниз, произвёл на меня странное, пугающее впечатление, и в моем воображении блеснул прохладный хирургический скальпель, скользящий по коже жертвы с грацией проголодавшегося удава.

Губы куклы скривились, и я не сомневался, что усмешка предназначалась мне. Рука куклы потянулась к моему лицу, и я замер — похоже, я надеялся, что неподвижность спасёт меня от стыдной сцены.

Кукла дотронулась до моей щеки, и её рука перешла к груди, и твёрдо направилась вниз, и за мгновение до моего безусловного позора я оттолкнул куклу чрезмерно порывистым, почти паническим движением, и кукла замерла. Её глаза закрылись с явственным хлопком, и дыхание прекратилось на половине вздоха — мне показалось, что кукла набрала воздух для решающего броска хирургической метафоры.

Я вскочил с постели, испытывая облегчение, и застыл посреди спальни голым, с разведёнными руками и с растерянным лицом, глядящим на меня из дверцы шкафа, стилизованного под версальские образцы — безучастное зеркало отражало смесь испуга и недоумения, пережитого мной под механическим взглядом куклы.

Я оделся с поспешностью застигнутого любовника, подошёл к постели, и принялся разглядывать неподвижную куклу, предусмотрительно убрав руки за спину.

Кукла выглядела спящей, но она не спала. Если бы передо мной лежал не достоверный механизм, я принял бы куклу за мёртвое тело — ни малейшего признака былого оживления в ней не было.

Кожа её побледнела, приобретая химический, т. е. нечеловеческий блеск, и обманная сила подделки слабела у меня на глазах, и волосы куклы, недавно старательно завитые, распрямились, и походили на небрежно изготовленный парик, надетый на куклу по случаю.

На кукольной ключице, ближе к горлу, я обнаружил миниатюрный выключатель — сюда пришлась моя рука во время недавней сцены. Я выключил куклу по счастливой случайности, и по воле неслышно щёлкнувшей безделицы психиатрический кошмар превратился в недорогую пародию на обыкновенную женщину, и я рассмеялся с искренним, замечательным облегчением.

Потусторонняя сила кукольной привлекательности прошла без следа, и теперь я мог овладеть куклой без ущерба для самомнения — угроза постыдного диагноза миновала, и я оставался нормальным обывателем, владеющим удобным приспособлением для развлечения, и остаточная страсть толкала к постели так по-приятельски, что я растрогался.

Я присел, и погладил тускнеющие поддельные волосы — экономность пробной модели проступала в каждой детали изделия, и рука, ласкающая искусственный локон, была комплиментом этой мёртвой кукле, которая уже не была беззащитной жертвой тайных пороков или глумливой обличительницей случайной слабости, а стала моим сообщником в таком деликатном деле, как смешивание в нужных пропорциях остаточных романтических ожиданий, приливов вездесущей физиологии и случайных порнографических отпечатков памяти.

Ингредиенты смешались, и я решил, что завтра непременно куплю Клару и Адель. Я написал сопроводительную записку для г-на Монро, в которой многословно обещал оплатить повреждённое бельё — о прошлой девственности пробной куклы я не упомянул.

Ближе к вечеру я отослал куклу в лавку — упаковочная суета и топот носильщика смешались в моей памяти с механическим эхом разочарованного кукольного вздоха, провисевшем в прихожей до утра.

Примечания

2

убийственный комплимент

3

нежная кожа

4

повод для стыда (фр.)

5

неприятность, беда (лат.)