В петле из колец

Илья Бухарин (2025)

Америка. 1930-е годы. Сухой закон. Один из главных авторитетов города впервые теряет контроль над происходящим на его территории — у его босса выкрали важные документы. Кто же мог осмелиться на кражу, зная, что за такое грозит неминуемая мучительная смерть? Или это просто отвлекающий маневр? Но для чьей шеи тогда на самом деле готовится петля?

Эрни

20 июля 1969 года. Район Оук Виндз, Чикаго, штат Иллинойс.

Этот день неплохо поиздевался над жителями престижного района, которые его выбирали и сражались даже за скромные участки. Лишь бы оказаться тут. Стремились сюда по двум причинам: первая — отсутствие знаменитых чикагских ветров, вторая — уединенность и изолированность каждого отдельного жителя от остального мира.

Говоря про первую причину, стоит отметить, что ветра в Чикаго настолько отвратны, что о них было известно во всех остальных штатах. Знамениты они стали тем, что в Чикаго ветра никогда не дули — они пробивали насквозь, сносили, выбивали из колеи, доводили до истерики, но никогда не дули.

Ничто не могло повлиять на них. Зимой чикагские ветра вели себя как начинающие гангстеры, без явных причин били в голову каждому выходящему из дома. Предвестники поганого дня и пророки твоих жалоб. Договориться с этими гангстерами было невозможно. Сколько бы ты ни тратил на защиту от вездесущих поганцев, они всегда находили твой расслабленный зад и, начав с легкого дуновения как предвестника неладного, пробивали насквозь при первой же возможности. Едешь в машине? Попробуй выйти или открыть окно. Сидишь дома? Ты не сможешь прятаться там вечно, а они как раз вечно могут тебя ждать. За каждым углом поджидал очередной сквозной бандит, который если не с ног, то с мыслей сбивал однозначно.

Вот ты словно натянутая струна, готов добраться до работы и просто вывалить все свое возмущение на природные явления коллегам, но за обсуждение погоды Чикаго готовил тебя к бомбардировке. После первого удара давалась пара секунд, чтобы среагировать и начать возмущаться внутри. Но только ты начинаешь внутренний диалог, тут же прилетает второй удар, потом третий, потом… о боже! Блаженная пауза. Можно сделать еще пару шагов, радуясь затишью. А вот и нет. Это просто перезаряжали, чтобы ты получил следующие удары.

И ты уже идешь, смотря под ноги и бормоча что-то невнятное на собственном дебильном диалекте, понятном лишь тебе и паре оккультистов, которые слушают пластинки задом наперед, ожидая услышать послание от дьявола или обращение от Бога. Незаметно для себя ты начинаешь походить на городского сумасшедшего. А главное — смотря перед собой и сдабривая свое движение бормотанием сомнительного содержания, ты не замечаешь, что вокруг таких много.

Диалоги о погоде в Чикаго были похожи на трагическую оперу, где каждый участник с легким фальцетом выходил на сцену и начинал свой рассказ с трагической концовкой. Общее у всех погодных арий было лишь одно — устремленный в будущее слегка влажный взгляд, преисполненный надежды, что вскоре тепло принесет избавление от мук. Но тепло в Чикаго не только не приносило долгожданного избавления, оно переводило всех страдальцев из статуса жертв в статус официальных потерпевших.

Летом ветра пронизывали всех в области живота. Набравшись опыта и заработав репутацию, они меняли стратегию и превращались из явных агрессоров в римских императоров с неизменным принципом «разделяй и властвуй». Колкие порывы в жаркий день моментально убивали настрой и, сковывая радость внутри, разрывали ее в клочья, оставляя пустоту. Только вместо зимней саможалости на этот раз внутри оставалась беспричинная раздраженность.

Говорят, что в Чикаго люди никогда не слышат собственного дыхания. Это не только из-за постоянного ветра, который просачивается через мельчайшие трещины прямо в сознание, а еще и из-за неостановимых мыслей. Бездомных, бесконечных и бесполезных. Когда ты находишься в пустоте размышлений, тобой постепенно начинают руководить четыре всадника эмоционального апокалипсиса. Только в твоем случае это инфернальная колесница. Тянут эту эмоциональную повозку три лошадиные силы: раздражение отвечает за молниеносно-провальные решения, стремление к одиночеству ведет тебя за ручку на станцию «Социопатия», ненасытность заполняет пустоту, но, как правило, не так, ведя тебя обратно к раздражению. Управляет этим умственным бесстыдством твой «партнер», которому ты отписал контрольный пакет своих эмоций с возможностью добрать до ста процентов. Только этот «партнер» работает на другую «компанию» и послан разрушить твою через необдуманные решения, связи не с теми людьми и бесконечную жадность.

Оук Виндз, кроме защиты от беспощадности чикагских ветров, предоставлял лекарство, которое необходимо прописывать по рецепту. Но многие его принимают бездумно и впадают в новую фазу страданий. Оук Виндз предоставлял почти полную изоляцию. Вековые дубы толщиной по метру и высаженные крайне плотно, позволяли сформировать ветряную и социальную завесу, превращая небольшой район Чикаго в укрепленный форт, населенный маленькими государствами, отделенными друг от друга стенами из деревьев. Если по району ходили слухи, то распространяли их только дубы, которые превращали всеразрушающий ветер в легкое дуновение, переносящее разговоры птиц и грызунов, плетущих заговоры в своем маленьком королевстве.

Главные преимущества этого райнона известны всему Чикаго: изолированность каждого дома и защита от любопытных глаз. Причем без разницы чьих — соседских или случайных посетителей района, заехавших посмотреть, не туда свернувших или «заблудившихся» с непредсказуемыми, но вполне меркантильными мыслями.

Чтобы добраться до чьего-то дома в Оук Виндз, необходимо было четко знать, куда едешь. Заплутавших здесь не очень любили, о чем многократно сообщалось на въезде в район. Не многие использовали имена или фамилии, в основном инициалы и порядковый номер дома на общей схеме, расположенной при въезде на территорию, чтобы пожарным было легче найти… пылающий лес. А вот из предупреждающих надписей на этих табличках можно было устроить целую выставку изобразительно-настораживающего искусства. Каждый владелец вкладывал свой смысл в указатель к дому. Кто-то был скуп на слова, но щедр на красную краску, которой было написано: «Частная территория. Есть оружие». Некоторые использовали юмор, указывая: «Счетчик выживших посторонних: 0». Кто-то перечислял количество, наименование и калибр оружия, находящегося в доме.

Однако надпись на одном из самодельных знаков была если не странной, то вызывающей вопросы. «Включи дворники, подъезжая к воротам, и моргни фарами один раз». Судя по виду надписи, цифру часто стирали и рисовали новую. По свежим следам земли и легкой неровности в установке знака было видно, что его часто вынимали и вставляли заново.

Глядя на эту табличку, внутри бурлила смесь из духа авантюризма и приключений, приправленная мыслями, что это сделал параноик, который проверяет, может ли въезжающий читать и не ищут ли конкретно его.

Конечно, параноиков в Оук Виндз было предостаточно. Но применяемые меры безопасности, иногда кажущиеся излишними, здесь зачастую являлись необходимыми. Такой объем агрессии на табличках, подкрепленный двузначным количеством единиц огнестрельного оружия на душу населения, появился неспроста.

Все началось еще в конце 1930-х, когда в районе только стали появляться первые домовладельцы. С каждым новым жильцом становилось все больше «заблудившихся» посетителей на черных машинах с четырьмя неизвестными, не стесняющимися показать, что у них случайно затесался «Томми» на заднем сиденье, и ищущими «кого-то похожего на человека с фотографии».

Казалось бы, ничего удивительного, ведь в районе покупали дома разные темные личности — и «честные» политики с белоснежной улыбкой и табличкой «Продано», вколоченной в самую душу, и просто богатые придурки, которых могли искать бандиты. Однако даже в самом страшном районе Чикаго, около 25-й авеню, который без преувеличения называли «Чистилищем», так часто похоронно-поисковые отряды не появлялись. А причина этих черных рейдов была в слухах, принесших Оук Виндз не самую полезную, но все же популярность.

Как и у многих гнусных вещей, источники слухов отследить невозможно. Быть может, агент по недвижимости придумал историю, чтобы продать дом. А может и застройщик пошутил. Возможно, строители или просто те, кто не может позволить себе жить здесь, придумали эту байку в отместку. Точно сказать невозможно.

Как любая непроверенная информация, слух постепенно обрастает новыми деталями и предысториями. Происходит важнейший этап на пути становления сплетни — находятся поверившие в нее. Эта легендаризация и сыграла злую шутку с Оук Виндз. Появился слух о том, что район был якобы построен правительством как место, куда отправляли жить важных свидетелей еще до создания программы защиты свидетелей. Отсюда и бандитские рейды, и нападения на жильцов. Бандиты приезжали за кровью и возвращаться с пустыми руками им не хотелось. Поэтому под предлогом «этот похож» они нападали на целые семьи.

За пару месяцев погибло три человека и около двадцати было ранено, ограблено или избито. Плохие продажи и отток жителей не радовали застройщика и тогда он стал привлекать других бандитов — чикагскую полицию. Строительная компания договорилась о смене маршрутов патрулирования таким образом, что около въезда в Оук Виндз каждые десять минут проезжала полицейская машина, а каждый коп мог открыть огонь на поражение при малейших подозрениях на наличие оружия. Патрули, курсировавшие около Оук Виндз, имели расширенный арсенал и дополнительное количество патронов. За полгода в перестрелках было убито пятнадцать полицейских и сорок бандитов, а также пятьдесят человек получили ранения от полиции из-за необоснованных подозрений в наличии оружия.

Продажи это не повысило, а копы стали запрашивать гораздо больше, потому что никто не хотел работать около Оук Виндз. Тогда владелец строительной компании мистер Сэгит пошел на сделку с главами чикагских мафиозных семей. Он тайно передавал группировкам всю информацию о новых и существующих жильцах, включая фотографии, номера и описания автомобилей, на которых они ездили, при условии, что рейды закончатся и что ни один жилец, если вдруг он окажется тем, кто им нужен, не будет схвачен или убит на территории Оук Виндз. Сдавал ли мистер Сэгит всех своих жильцов мафии на самом деле, никто уже не подтвердит и не опровергнет.

Главной причиной прекращения перестрелок около Оук Виндз и гигантского роста продаж домов стало не то, что все получили свое, а то, что мистер Сэгит просто уничтожил легенду, превратив ее обратно в слух, который грел душу недовольным жителям ветреного города. Однако стоит помнить, что у слухов и легенд есть одно долгоиграющее последствие: подобно любой эпидемии, охватывающей всех окружающих, слухи также оставляют в каждом небольшой сувенир. И если после болезни это может быть затрудненное дыхание или фонтанирующий вулканический понос, то легенды, особенно с кровавыми подробностями, оставляют после себя крайне бездумный страх. Тело от него не дрожит, как при страхе смерти, но он постоянно всплывает в памяти. Как трупы в озере Мичиган, поднимает шум и захватывает мысли, контролируя тебя полностью и превращая на время в зомби, который совершает необдуманные поступки, будучи уверенным в их правильности. Ведь именно так работает памятный испуг от когда-то услышанного.

Когда люди помнят что-то пугающее и держат это в голове, они открывают бесконечную эстафету по передаче страха другим по принципу «поделиться опытом, чтобы не повторял моих ошибок». В большинстве случаев это очередной способ привлечь внимание, приподнять свой авторитет, что ой как любят делать люди постарше. Вопрос лишь в том, во что перерастет коллективный страх в ходе своей беспощадной колонизации. Если он передается из поколения в поколение и при этом страдают те, кто не боится, то страх превращается в правило. Если при этом кто-то умирает, то страх становится мерой предосторожности или техникой безопасности. А вот если страх и опасения продолжают передаваться без каких-либо причин, просто потому что так когда-то было, то этот процесс уже называется традицией. Традиции, выросшие из страхов, на удивление быстро объединяют людей. А стать частью особенной традиции, да еще и в закрытом сообществе — настоящая привилегия. Так и зародились традиции в Оук Виндз.

Сколько бы правил относительно ограничений на количество оружия у жильцов ни вводили, семьи, живущие здесь уже не первое поколение, а особенно новые жильцы с большим энтузиазмом следовали местной традиции, заключавшейся в двух фразах: «Жизнь в районе не игрушка, раз есть палец, есть и пушка» и «Если семью защищать ты готов, возьми столько пушек, сколь в доме голов».

Отсюда и возникали предупреждающие таблички с угрозами. Следуя старой традиции, здесь сначала стреляли, а потом спрашивали, чего ты хотел. Жители Оук Виндз не стеснялись и не отказывали себе ни в чем потому, что их дома были недоступны взору незнакомцев. Ведь если деньги любят тишину, то безумие обожает скрытность и размах.

Вернемся к тому самому дому с неприветливой табличкой около дорожки. Миновав табличку и повернув налево, надо было проехать по тому, что когда-то было подъездной дорожкой к дому. На самом деле это было небольшое возвышение над землей, состоящее наполовину из листьев, наполовину из грязи. Признаков асфальта дорожка не подавала уже много лет. При взгляде на эту стометровую полосу препятствий слово «давно» теряло всякий смысл. Там определенно подходило слово «никогда». В некоторых местах было видно этот слоеный пирог в разрезе: старые листья сгнивали и прижимались новыми, а те, в свою очередь, также сгнивали и становились подложкой уже для новой партии. Если со стороны все это гнилолистное зрелище вызывало вопросы, приправленные неодобрительным киванием, то у тех, кто шел или, боже упаси, ехал по этому месиву, в голове возникали только проклятья в сторону того, кто заставил их ехать по этому дерьму.

Подобно чикагским ветрам, эту дорожку нельзя было улучшить или хотя бы подобрать удобный момент, чтобы проехать. Как неприветливый хозяин, она всегда давала понять, что вас тут совсем не ждут, в лучшем случае — поджидают. Немного влаги моментально превращало поверхность дорожки в маленькое болото, в котором был риск застрять навсегда. При этом следов ранее застревавших автомобилей, которые бы послужили ориентиром, не было.

И в сухую погоду листья разносило так, что они моментально покрывали машину полностью, даже без ветра и на маленькой скорости. Дворники не справлялись и с жалобным скрипом сдавались через пару секунд. Приходилось высовываться из окна и пытаться проехать побыстрее, потому что при снижении скорости сразу ощущалось, как машина уходит вниз. Только знающие и те, кого там ждали, не имели особых проблем с передвижением по этому адскому маршруту.

Конечно, всегда можно было попробовать пройтись пешком, но через пару шагов любая обувь если не промокала насквозь, то приходила в негодность из-за кучи острых веток под ногами.

Освещение на дорожке являлось оплотом стабильности — его никогда там не было. Создавалось впечатление, что такой тернисто-гнилолиственный путь ведет к чему-то таинственному, готическому, но с каким же треском рушилось это представление, когда перед глазами возникало то, к чему приходилось добираться.

Болотистая дорожка вела к огромным черным чугунным воротам шириной около пятнадцати и высотой около десяти метров. Они напоминали вставленные в землю копья римских легионеров, но, если убрать огромные пики на конце каждого прута, то это походило на черный матрас. Ворота переходили в бетонный забор высотой около семи метров. Он был покрыт мхом и невысыхающими из-за отсутствия солнца сырыми пятнами. Лишь раскраска из мха и воды, небольшие квадратные прорези для циркуляции воздуха, а также отсутствие колючей проволоки отличали серое полотно от тюремных стен.

Забор уходил глубоко в лес, окружая строение непонятной формы — деревянный многоугольник без намека на правильность форм и какую-либо концепцию. Части внешних стен состояли из разных пород дерева, а крыша была многоуровневая, но не по изначальной задумке, что бросалось в глаза — местами деревянная, местами черепичная, а где-то просто листы ржавеющего металла, накрытые целлофаном. Перепад высот можно было сравнить с перепадами настроения «архитектора». В некоторых комнатах даже хоббиты бились бы головой о стену, тогда как в других баскетболисты «Чикаго Буллз» могли бы спокойно прыгать через скакалку.

Жильцы в Оук Виндз не видели соседних домов, они вообще не знали, кто рядом с ними живет и живет ли. О смерти жителей или появлении новых можно было догадаться только по форме и цвету кортежей, двигающихся в направлении одного из домов. Для большинства обитателей района вид из окна на вековые дубы становился последним, что они видели перед смертью, поэтому Оук Виндз редко ассоциировался с созданием жизни — скорее с ее завершением.

Так было и в случае с уродливым деревянным домом, которому не грозила перестройка. Все, чего он был достоин, — смирение и глубокий вздох.

Однако «автор» сего творения сделал великолепное крыльцо и поддерживал его в первозданном виде. Оно было выполнено в классическом американском стиле в нежно-голубых тонах с белыми перилами, которые, в отличие от остального дома, получали внимание и заботу от хозяина. Пол из красного дуба, отшлифованные доски, ухоженная лестница и два старых деревянных кресла с подушками и небрежно брошенными на них одеялами и мексиканскими пончо. Все это при взгляде с определенного ракурса создавало впечатление, что в доме живет милая пожилая пара, которая любит проводить время на крыльце, любуясь на лес и периодически друг на друга.

Около дома стоял старый желтый «Бьюик» 1946 года выпуска. То, что автомобиль когда-то работал в такси, сразу бросалось в глаза. Шашку просто оторвали с крыши, а отличительные полосы на дверях небрежно закрасили черным цветом, превратив машину в огромного шмеля. Да и разглядеть цвет машины было практически невозможно из-за толстенного слоя грязи, покрывавшего кузов сверху донизу.

Сегодня рядом с «Бьюиком» стоял бежевый пикап «Форд», приехавший на колесах из грязи. Еще на пикапе было много грязных отпечатков ладоней и пальцев. Очевидно, маршрут передвижения по адской подъездной дорожке водитель выбрал неверно и попутчикам пришлось конкретно замарать руки, обувь, одежду и настроение, выталкивая машину через каждые десять метров.

В самом доме было мрачно из-за отсутствия света, который заслонял лес, да и у хозяина не было желания вкрутить дополнительные лампочки, а грязные занавески, потерявшие белизну еще двадцать лет назад, дополняли угрюмую обстановку.

Около входной двери в левом углу было небрежно раскидано оружие: три старые винтовки, около пяти кольтов и три револьвера, а также два полуразобранные пистолета-пулемета Томпсона. Вокруг оружия лежали патроны — какие-то были в коробках, остальные просто валялись и перекатывались по полу, когда кто-то проходил рядом.

Сегодня в доме было на редкость шумно. К хозяину этого деревянного одиночества по имени Эрни приехала дочь с семьей, чтобы вместе посмотреть высадку астронавтов на Луну. У Эрни был дорогой телевизор, который его дочь Мелинда подарила ему в прошлом году, но хозяин его даже не включал. Не только потому, что не знал как, а скорее потому, что не понимал, зачем.

В тот день Эрни оказался единственным вариантом, у кого можно было посмотреть лунную высадку. Во-первых, потому что отец был единственным, к кому Мелинда могла поехать без спроса и приглашения, а во-вторых многочисленные друзья семьи больше не приглашали их из-за мужа Мелинды.

Ронни (или, как он просил, чтобы его называли — Железный Рон) при наличии рядом более двух человек любил опрокинуть пару банок пива залпом и рассказать присутствующим о своей боксерской карьере, которая так трагично оборвалась из-за травмы паховой области. В доказательство своего неугасающего таланта он непременно начинал разминаться, прыгать на месте и приглашать побоксировать любого, кто находился ближе всего. Он пытался найти спарринг-жертв и среди женщин, и среди мужчин. Исход всегда был один: драка, размашистые удары в воздух, укусы, разбитая мебель и вызов полиции, ведь что ты за звезда бокса без ночных сирен и наручников.

Каждый раз, не усвоив предыдущий урок, Ронни заводил одну и ту же шарманку: «Боже, как же я обожаю бокс», — после чего все начинали расходиться, убирать бьющиеся предметы и вызывать полицию.

У Ронни была избирательная амнезия. Он помнил всех, с кем «выходил на ковровый ринг» и как он «победил». При этом во вселенной Ронни, где он дома на кухне в шутку боксировал с сыном Джеем, по утрам случались провалы в памяти. Возвращаясь после ночи в участке, он говорил, что ничего не помнит и очень сожалеет, что у Джея сломан палец, а у Мелинды синяк под глазом. Ох уж эти «я не хотел» и «такого больше не повторится». Они вселяют и подпитывают в женщинах пустую, съедающую их изнутри надежду. И раз за разом они идут по «избитому» сценарию, ожидая иного исхода, который для них никто не припас.

Сегодня у Ронни, потного, грязного и злого, было одно задание — продержаться у старика пару часов и на обратном пути найти пиво, которое Мелинда выбросила, когда толкала пикап. Ронни боялся появляться у отца Мелинды, которого он называл просто «сэр». Эрни внушал ему первобытный страх, от которого сводило ноги и пропадал дар речи. При этом Мелинда как будто расцветала, когда находилась в грязной деревянной хибаре отца. У нее был иммунитет к отцовским нравоучениям и она всегда могла прекратить спор фразой: «Потому что ты мой любимый и единственный папочка на свете». В самом доме ее ничего не смущало: она росла на этих руинах недостройки. Каждый раз по приезду Мелинда спокойно готовила на импровизированной кухне и убиралась там, где в этом еще был смысл и куда Эрни ее допускал. Старик не мог ее ни выгнать, ни отругать. Просто потому что не мог.

Эрни явно бесился из-за столь внезапного и многолюдного визита. Он ходил кругами по своему кабинету — комнатке с низким потолком, где было удобнее сидеть, чем стоять. Порепетировал ворчание себе под нос, поднял громкость и закричал на весь дом:

— Мелли, еще раз спрашиваю, за каким хером вы приперлись без предупреждения еще и с этим ублюдком?!! Да, я про тебя, Мухаммед, блядь своей жены Али! Ты сегодня близок к своей смерти, как никогда! Я тебя предупреждал и предупрежу еще пару раз, прежде чем привести приговор в исполнение! Пока ты в одном штате с Мелли, ты приговоренный, а я палач! У меня три заряженных кольта и два «Томми» старых, но верных. Они все просятся отдуршлачить твой черный зад и пригвоздить сраную звезду кухонного бокса на аллее забытой славы около моих дубов! Дай мне, сука, повод… Мелли, еб твою мать, вы же разведены! А ты после наших договоренностей не только приближаешься к моей дочери, но еще и осмеливаешься приходить в мой дом! Если у Мелли память, как у рыбки, и она готова плавать в аквариуме с собственным дерьмом, то у меня нет! Я все держу в уме и не прощу тебе ее сломанную руку и просранные на тебя годы! Если ты сейчас скажешь про второй шанс или хоть заикнешься про «теперь все иначе», я пройдусь по тебе «Гарандом»! — Эрни сжал кулаки и уже направился неспешным шагом в сторону оружейного угла. — Малышка не стреляла уже двадцать лет, но вломить может так, что мышечная память на твоей волосатой заднице не угаснет никогда.

Ронни выскочил в коридор и спокойно, но спешно начал объясняться:

— Сэр, у меня есть право видеться с сыном, сегодня мой день, и это Мелли предложила поехать сюда, потому что ее телевизор сломался. Джей согласился, а я не хочу пропускать день с сыном, потому что уеду завтра на два месяца в Оклахому.

Да, спокойствие обескураживает взведенных людей. Когда угасает агрессия, гнев пытается компенсировать ее желчью, чтобы вновь разжечь огонь и совершить что-то неладное.

— Оклахома-херахома. Ты сейчас здесь, а телевизор ты разбил, боец обосранного ринга? А?

— Нет, сэр, телевизор сломался без меня.

Не зная, что сказать и не имея никаких доводов в пользу своей агрессии, кроме голого расизма, Эрни пригляделся и взорвался от смеха, старательно выжимая его из себя. Он стал неестественно громко хохотать, нагибаясь вниз, чтобы отдышаться, и прервать смех еле пробивающимися сквозь него фразами:

— Святая дева Мария и все еврейские небожители с Пятой авеню, я ж тебя при свете не видел. Посмотри на себя, у тебя ж чистые только белки на глазах.

Эрни смеялся, то смотря в пол, то снова переключаясь на Ронни и оглядывая его сверху донизу, чтобы тот не ушел и успел вкусить всю желчь, что Эрни собирался из себя выжать. Ронни не уходил, зная, что старик все еще находился возле кучи заряженного оружия. Через минуту после того, как Эрни просмеялся, Ронни решился и спросил:

— Сэр, я пойду закончу подключать телевизор? У вас очень сложно с электричеством в доме.

Эрни не знал, что ответить и в приступе желчного смеха отмахнулся, чтобы тот ушел:

— Не засри мне там все.

Такие фразы обычно подаются вдогонку, как плевок в спину, и в данном случае она была вдвойне издевательской, учитывая состояние дома Эрни. Мелинда прокричала с кухни:

— Пап, отстань от него, он здесь впервые, Джей захотел. Ронни не слушал мои указания и поплатился за это, ну и мы все, можно сказать. Мы застряли раз восемьсот.

— А как ты думаешь, Мелли, на кой хрен только ты знаешь, как правильно сюда ехать? Почему гребаным астронавтам понадобилось сто лет, чтобы добраться до Луны? Хочешь, скажу?

Эрни шел в сторону кухни. Он говорил, делая паузы после каждого слова, проговаривая все с максимальной четкостью и поглядывая в сторону комнаты с телевизором и Ронни.

— А все потому, что ни на Луне, ни здесь больше никого, блядь, не ждут! Простите мне слово «Луна».

Эрни подошел к Мелли, увидел ее при свете из окна и начал причитать снова:

— Посмотри на себя, ты тоже вся чумазая! Еще пару мазков грязи и можешь отращивать афро и мчаться в забегаловку Синего Джека петь джаз.

— Джек давно умер, папа.

Летнее зеленое платье Мелинды было все в грязи, часть попала на ее рыжие волосы, превратив их в подобие красной аризонской глины, а брызги грязи на фарфоровой коже смотрелись как не совсем здоровые веснушки или родовые пятна, которые хотелось потрогать, но было страшно, что это заразно.

Эрни очень громко промолчал, бросив в Мелинду взгляд, говоривший: «Я все знаю».

— Иди умойся во дворе и возьми что-нибудь из шкафа матери. Ходишь тут, как из окопа под Эльзасом.

Мелинда улыбнулась и протараторила, как солдат:

— Закончу здесь и все сделаю, сэр. Так точно, сэр.

Эрни выдохнул, бросив старческое «А-а-а-ай», махнул рукой и пошел в свою любимую часть дома — на крыльцо. Проходя мимо комнаты с Ронни, он безнадежным тоном спросил:

— Ну и? Эта хрень будет работать?

Ронни вертел антенну, пытаясь поймать сигнал, но на телевизоре были только серые волны, приправленные белым шумом.

— Пока не знаю, сэр. Звук точно есть, картинка плохая. Вытащу антенну на улицу, соединю проволокой, думаю, сигнал получше будет.

— Получше…

Эрни снова тяжело выдохнул и направился к своей обители спокойствия — любимому креслу на крыльце. Там он увидел Джея в белой майке, покрытой брызгами грязи, и в синих джинсах, также по колено в грязи. Он сидел в кресле покойной жены Эрни. Старик округлил глаза и, перебирая варианты того, что он сейчас выпалит, наградил внука таким смачным подзатыльником, что Джей вылетел из кресла и продолжил движение по ступенькам до самой земли. Эрни взглянул на Джея и, кивая головой, направился к своему креслу, что было ближе к краю крыльца. Он уже придумал, что скажет, поэтому расслабленно, на старческом выдохе спросил издевательским тоном:

— Ой, ты живой, что ли? Прости, что так слабо — возраст. Я хотел вдарить так, чтобы ты вылетел из этих грязных штанов, которыми засрал все кресло моей жены. Посмотри, все подушки в грязи. Теперь будешь сам все отстирывать и думать, как не повредить ткань. Надеюсь, теперь голова у тебя начнет работать.

Джей минуту приходил в себя, пока перед его глазами все мелькало. То, что говорил дед, он услышал, но как будто во сне. И, как и любой сон, который остался нерассказанным, слова моментально выветрились из головы Джея.

— Деда, за что?

— Ты или тупой, или глухой, видимо. Подушки засрал, не видишь? Или мне встать и натыкать тебя в них, как кота в обоссанную обувь?

Джей посмотрел на кресло, не вставая, цокнул, что-то пробормотал еле слышно и стал подниматься.

— Мог бы просто сказать…

— Мог бы просто не садиться. Хочешь сидеть на этом кресле — прояви уважение и надень чистое.

— Да, сэр.

Джей часто бывал в этом доме с матерью. Зная, какая дорожка ведет к дому, Мелинда всегда брала с собой дополнительную одежду для Джея, на случай если вдруг приходилось толкать машину. Джей неохотно пошел в дом переодеваться.

— Лицо и руки вымой… с мылом! — Крикнул Эрни вдогонку.

Старик сплюнул в чашку-плевалку и приступил к своему ритуалу: взгляд вдаль, короткий взгляд влево на пустое кресло и сворачивание самокрутки. Когда сигарета была готова, из дома вышел Джей, переодевшийся в ярко-красную футболку с цифрами «69» на груди и в синие шорты. Эрни затянулся, выкурив сразу половину сигареты и, выпуская дым, спросил:

— Ты что, коммунист?

— Нет, конечно! Почему?

— Будь эта майка еще краснее, я бы тебя точно пристрелил, погоняв по лесу пару часов.

Джей попытался сесть в кресло, но Эрни резко свистнул и показал на его руки и лицо.

— Мыло на кухне возьмешь.

Джей поплелся обратно в дом с максимальной неохотой на лице и в походке. Он не шел, а шаркал ногами.

— Пол мне там не исцарапай. — Эрни не оставил без внимания и это.

Джей вышел на крыльцо, покрутил мылом перед Эрни, чтобы показать, что вот оно, и также лениво пошел к колодцу за водой, чтобы умыться в тазике за домом.

— Ну молодец, еще есть надежда. Ты знаешь, как выглядит мыло.

Через несколько минут умывшийся и демонстративно вернувший на место мыло Джей без особого интереса спросил:

— Теперь можно?

— Вообще нельзя, но я разрешаю, садись, сынок. — Эрни снова ухмыльнулся и слегка посмеялся на слове «сынок».

— Твоя бабушка вдарила бы гораздо сильнее, просто чтобы ты знал. Может, если у тебя там еще в головешке что-нибудь болтается, пойдешь и поможешь своему папаше настроить или включить что бы там ни было. Он ведь для тебя сюда приперся, измазался в дерьме и вообще рисковал своей жизнью.

— Он сказал, что справится сам.

— Так посиди рядом, чтобы у него нервы не сдали и он не сломал там…

Эрни не успел договорить, как в доме прозвучал резкий хлопок, остановился генератор и что-то тяжелое упало на хлипкий деревянный пол. Джей резко обернулся. Из комнаты, где находился Ронни, доносилась какофония из стонов и ругани: он уронил телевизор себе на ногу после того, как взорвался экран. Эрни спокойно, почти шепотом сказал:

— Ну вот. Обосрался чернозем.

Ронни начал кричать на весь дом:

— Да что ж за еб твою мать, кусок дерьма в куске говна! Зачем мне вообще все это сдалось, зачем я согласился? Идет все это говнище на хер!

Ронни с ключами и курткой в руках выскочил на крыльцо. Он хотел уже направиться к машине, прежде чем Эрни его остановил:

— Стоять, белый глаз! И куда ты собрался? Снова насрал, а разгребать за тебя кому-то? Потом скажешь, что все это не помнишь и что не хотел оставлять здесь сына?

— Джей, поехали, пусть остаются здесь, в своем тесном белом кругу. В этом сарае!

Эрни хотел встать, но сдержался.

— Ты ебаный расист! Дерьмо-клоун-клановец!

Старик подавился слюной и стал откашливаться. Получив шанс высказаться, Джей на удивление спокойно сказал сквозь кашель деда:

— Я не поеду, пап, давай останемся здесь. Здесь можно погулять, а высадку и по радио послушать можно, потом еще сто раз повторят. Да и обратно без мамы ты не проедешь. Здесь много раз машины бросали на полпути. Верно, деда?

Эрни постучал себя по груди, сплюнул в старую банку из-под супа и заговорил с легким приступом гордости:

— А то! Ты отсюда и выехать-то сам не сможешь, и пешком не дойдешь — увязнешь, потеряешься и обосрешься по дороге.

Старик еще раз откашлялся и, сменив тон на более повелительный, заговорил крайне медленно и членораздельно:

— Давай начистоту, я не в диком восторге от того, что ты здесь, но здесь моя дочь и мой внук. Так что, испортив мне день своим присутствием, хотя бы не порти его парню своим отсутствием.

Ронни стал приближаться к Эрни и тыкать в него пальцем.

— Ты старый хрен в непонятном месте, в разваливающейся хибаре с кучей старья, которое ты называешь оружием! Это не дом, это гребаный гроб с неоткидывающейся крышкой! Ты смеешь меня оскорблять, угрожать мне при сыне, смеяться надо мной и после этого имеешь наглость говорить мне, что делать?

Ронни был в шаге от кресла Эрни и готов был кинуться на него, когда старик выхватил револьвер из-под сиденья и взвел курок.

— Я не доверяю людям, которые говорят мне то, что я уже знаю и опасаюсь людей, которые не говорят, что знают. Я стреляю в тех, кто избивает жену и ребенка, а потом клянется, что это не повторится, и стреляю дважды в тех, кто избивает жену и ребенка дважды и клянется, что это случайность. Если у тебя, балерина боксерская, трепло, нападающее на женщин, стариков и детей, сейчас в рукаве не припрятан заряженный пистолет хотя бы с тремя патронами, потому что меньшим меня не убить, то я бы на твоем месте бросил ключи от машины на пол и вприпрыжку, как Мухаммед, мать его, Али, пиздовал порхающей бабочкой отсюда, не оборачиваясь и никогда не возвращаясь. Уяснил?

Эрни поднялся и достал из-за пояса второй пистолет — семизарядный кольт.

— Если хочешь испытать удачу — вперед. Вдруг от старости не выстрелит. А если собираешься прожить еще пару лет, пока тебя не пристрелит очередная избитая женщина, смотри мне в глаза. Руки за голову и медленно, на полусогнутых коленях иди в сторону леса.

В это время на пороге появилась Мелинда и взяла за руку Джея. В другой руке у нее был обрез, который она умело держала, направив на Ронни.

— Пап, он на мушке.

— Мел… — Ронни пытался заговорить с бывшей женой.

— Вперед смотри, ублюдок. Посмотришь на меня — ты труп! — резко крикнула Мелинда.

Ронни был мокрым насквозь. Пот с него лил не каплями, а струями. Если бы он обмочился, этого бы никто не заметил.

— Детка, возьми «Томми» и держи его на мушке, пока мы идем в лес.

— Да, пап.

Мелинда за считанные секунды собрала и зарядила разобранный «Томми».

— Веди его, мы будем здесь.

Эрни не моргал и не отводил взгляд от Ронни ни на секунду. Его рука не шелохнулась ни на миллиметр. Она была словно из того же металла, что и пистолет.

— Медленно развернись и спускайся с крыльца. — Ронни выполнил все указания старика. — Выходи из ворот, потом медленно повернись направо и иди в сторону леса. Не оборачивайся и не дергайся. Я буду рядом, как сраный ангел-хранитель, на расстоянии вытянутой руки. — Эрни указал пистолетом в сторону чащи леса.

— Но дорожка там, мы приехали оттуда. Сэр, я клянусь, меня больше не будет в их жизни, сэр, я клянусь. — Ронни продолжал что-то говорить, но уже неразборчиво, так как начал рыдать и голос его стал выше на две октавы.

— Поверь мне, ты больше не появишься, — в словах Эрни было столько спокойствия, что Ронни обмочился.

— Хорошо, что не на крыльце, тогда бы я разрядил малыша в тебя.

Оба зашли примерно на сто метров в лес. Эрни приказал остановиться и встать на колени.

— Одно двусмысленное движение — и все закончится сейчас.

Ронни повиновался и рыдал, продолжая что-то неразборчиво бормотать себе под нос.

— Теперь слушай внимательно, не переспрашивай и смотри вперед. Через десять минут после того, как я уйду, можешь медленно встать и пойти прямо в лес, не сворачивая. Не беги, иначе привлечешь внимание. Через полчаса ты выйдешь к дому Ричардсонов. Злые сукины дети стреляют криво, но часто. Не приближайся к их забору, просто обойди его на максимальном расстоянии и выйдешь к их подъездной дорожке. Сегодня у них вечеринка в честь сраной Луны, так что собак не выпускали. По дорожке выйдешь на главную улицу. Все, это последние слова, что я говорю тебе лично, ублюдок. Ты жив только потому, что убивать отца при сыне нельзя, если отец безоружен и вы не на войне. Наша следующая встреча начнется с выстрела, хочешь ты того или нет. Если не готов стрелять, то пиздуй в лес и вон из моей жизни. Пиши письма и звони сыну. Ты хоть и кусок говна, но отец. Появляйся в его жизни только тогда, когда он этого пожелает. Понял?

— Да, сэр.

— Не оборачивайся, иначе начну стрелять и преследовать. Ричардсоны услышат шум и тогда тебе конец. Поверь мне.

Ронни кивнул и продолжил смотреть вперед. Эрни медленно отошел, держа его на мушке. Ронни остался в лесу один и начал считать: «Раз Миссисипи, два Миссисипи…» и когда досчитал до шестисот, медленно скрылся в чаще леса, постепенно выпав из поля зрения Эрни.

Эрни медленно опустил пистолет, погладил старый дуб в благодарность за временное укрытие, давшее ему контроль над ситуацией, постоял еще пару минут и направился к дому.

В это время Мелинда стояла около границы леса, где в последний раз видела два силуэта, исчезнувших в его чаще. Она не могла успокоить дыхание и «Томми» в ее руках держался все менее уверенно с каждой секундой. При этом нельзя сказать, что ее трясло от мыслей о бывшем муже или о том, как она объяснит произошедшее сыну. Мелинда боялась, что из леса выйдет Ронни, но она не сможет выстрелить. Или сможет. В любом случае ей не нравилось то положение, в котором она оказалась. Мелинде приходили отвратительные мысли, что сейчас самый лучший момент, чтобы вообще все закончить. Удивительно, но будучи многократно избитой собственным мужем, у нее никогда не было в голове такого отчаяния, как сейчас, хотя в ее руках был не только полный контроль над ситуацией, но и возможность принимать судьбоносные решения, мгновенно приводя их в исполнение.

Смотря в лес и не понимая, что делать, она оказалась максимально близка к самоубийству, имея на руках все суицидальные атрибуты: отчаяние, потерю интереса к будущему и заряженное оружие. Конечно, некоторые в такие моменты нервничают, кто-то на удивление спокоен, а другие впадают в легко приходящее и редко отпускающее состояние «за что же мне все это». Мысли в таком состоянии несутся неизгладимым потоком, лавиной из дерьма и недосказанностей, накрывающей все вменяемое в голове и превращающей человека в бомбу замедленного действия. Единственное, что может прервать этот поток и предотвратить скоропостижно принятые решения — это взгляд на себя со стороны или четко поставленный удар по морде.

У Мелинды весь этот эмоциональный коктейль был сдобрен щедрой порцией животного страха перед неизвестным. Страха, что придется нажать на спусковой крючок и закапывать тело. Избавляться от машины, от всех улик, возможных свидетелей, может, и от сына. Тут Мелинда, продолжая держать лес на мушке, внезапно поняла, что наскоро построенные в голове планы учитывали мельчайшие детали создания алиби. Уже были план А и план Б. Уже чистилась или сжигалась одежда, машина незаметно подгонялась к дому Ронни или также утилизировалась. В мысленном планировании Джей тоже устранялся и исчезал из ее жизни, как использованный карандаш, без следа и лишних сомнений. Даже с карандашом в обычной жизни Мелинда прощалась дольше, затачивая его до последнего, пока он не становился совсем коротким, а после этого хранила обрубок с грифелем. Это сравнение Джея, с которым они пятнадцать лет терпели Ронни и поддерживали друг друга, заставило Мелинду проснуться и отойти от мерзости, которая уже сформировалась в голове под названием «План Б». Ей стало страшно и одновременно стыдно за себя. Внизу живота появилась сильнейшая тяжесть, которая быстрее ракеты поднялась выше, вызывая нестерпимую тошноту и сгибая Мелинду пополам.

Придя в себя и вытерев губы, Мелинда продышалась, встала на ноги и выбрала удобную для стрельбы позицию. Она снова направила «Томми» в сторону леса и повторяла раз за разом: «Джей, сынок, мы их всех переварим». Мелинда была готова стрелять. Она приготовилась к ответственности за каждую выпущенную пулю. Все, что ей оставалось — ждать выстрела, которого все никак не было.

Через пару минут Мелинда услышала долгожданный приближающийся шорох, доносившийся из чащи леса. Секунды тянулись в ее голове, дыхание уже не успевало за ускоряющимся сердцем. Голова кружилась, а ноги теряли устойчивость. От адреналина у Мелинды заложило уши и перепонки становились действительно барабанными. Вместе с отвратительным непроходящим писком в голове стоял гул от собственного дыхания с непрекращающимися стуками сердца. Она начала судорожно вертеться по сторонам. Не выдержав, Мелинда, уже в слезах от усталости, собрав все оставшиеся силы, взвыла: «Кто бы там ни был, выходи с руками, поднятыми вверх, или я, мать твою, порублю этот сраный лес вместе с тобой!!!». Через минуту она выронила «Томми», упала от бессилия на колени прямо в грязь, не заботясь о чистоте чулок, и начала рыдать. Из леса выходил силуэт, который Мелинда узнала бы даже в полной темноте.

Эрни был невысоким пожилым человеком далеко за шестьдесят, с неотесанно обрубленными, как будто топором, седыми волосами, торчащими сзади, как маленький хвост павлина. При этом с опрятной короткой седой бородой, за которой ухаживали с гораздо большей тщательностью. Неизменно прямая спина, которая, вопреки небольшой хромоте на левую ногу, вела бой со старостью, позволяя старику в залоснившейся вязаной жилетке с десятком карманов смотреть прямо, а не в землю. Увидев и, главное, услышав этот ворчливый, медленно приближающийся силуэт, Мелинда испытала такое облегчение, от которого дыхание сперло еще сильнее, а словарный запас сократился до уровня младенца.

— Мелли, ты там совсем охренела? Могла же просто спросить. Я руки выше плеч не по своей воле не поднимал уже лет тридцать, а по своей не могу уже лет пятнадцать. Ты б хоть головой подумала. В первую очередь надо попросить назвать себя и приказать выбросить оружие, если оно имеется…

Эрни не успел договорить, как Мелинда вышла из своего оцепенения и с криком «Папа!» бросилась на шею отца, как маленькая потерявшаяся девочка, вся в слезах, грязи и в сопровождении непонятного кислого запаха.

— Ты убил его? Ты убил? Убил? Убил его? Убил.

Голос Мелинды звучал приглушенно, так как она говорила, уткнувшись в отцовскую шею. С каждым повторением этого вопроса он звучал по-разному. Интонация менялась от страха к интересу. К пятому повторению вопрос уже превратился в утверждение. От этого Мелинда начала невольно кивать головой, находясь под действием холодного рассудка и полного непонимания, что произошло.

— С чего ты решила? Такого кабана и все мои патроны не возьмут, даже если выстрелить всеми одновременно в его черенок с глазами. А как его разделывать? Где закапывать? А корыто его куда? Ты что?

Эрни на секунду остановил череду своих вопросов. Поняв, что дочь не успокаивается и прижав Мелинду к себе сильнее, выдохнул и успокаивающим голосом прошептал ей на ухо:

— Все хорошо, Мелли. Он жив и, скорее всего, здоров, но вас больше точно не потревожит.

Мелинда не задавала вопросов. Ей как обычно было достаточно скупой информации от отца. Все, что хотел рассказать, он говорил сам.

— Я думала, что он тебя убьет.

— Ага, размечталась о моем роскошном доме?

Эрни пошутил. В такие моменты Мелинда, наученная опытом матери, знала, что надо смеяться, иначе тебе этого не простят. Но в этот раз ей стало смешно искренне и она во весь голос смеялась сквозь слезы.

Они направились в дом. Мелинда не отпускала отца и шла, обнимая его. Их семья не была многословной. В молчании им было удобнее общаться.

— Спасибо, что не пристрелил его, пап.

— Не за что. Но, признаю, это оказалось нелегко. Иди переоденься. Видимо, ты решила сегодня перемерить все мамины вещи. Приберись на кухне и ящик этот выброси. Уберись там за своим бывшим. Обосрал мне, небось, всю комнату. Смотри внимательнее, я слышал, как он разбил там что-то. Могут быть осколки. Еще твоей крови мне не хватало на полу. На чердаке найдешь мое радио, тащи вниз. Будем слушать эту лунную херню. Не зря ведь приехали.

— Пап? — Мелинда спрашивала уже спокойным голосом.

— Что?

— Можно мы уедем?

Эрни оторопел, но не подал виду.

— Да без проблем. Только после того, как уберешься и вынесешь эту сломанную хрень.

— Мы отвезем твой телевизор в город, его там починят. Может, заберем себе, если ты не против.

— Да мне насрать на этот ящик с первого дня, как вы его притащили сюда. Главное, убери за своим бывшим. Мне чужая грязь не нужна.

Мелинда поднялась на крыльцо, поцеловала в голову сидевшего в кресле Джея и уже своим обыденным тоном, ставя «Томми» на место, сказала сыну собираться. Эрни молчаливо прошел мимо заплаканного Джея и сел в свое кресло.

— Я останусь здесь, — сказал Джей низким и уверенным тоном. — Вы ничего мне не хотите рассказать? Мама? Дед? Может быть, я не заслуживаю узнать, что там случилось и что с моим отцом?

Эрни слегка улыбнулся и фыркнул:

— Слушай, не выебывайся, сынок. Ты слышал выстрелы?

— Нет! — почти взвизгнул Джей и начал плакать.

Эрни вытащил револьвер и вывалил патроны из барабана на столик рядом с креслом. Потом достал второй пистолет и швырнул его рядом с патронами.

— Посчитай патроны и подумай, мог ли я стрелять. Или ты думаешь, что я мог одолеть твоего папашу голыми руками?

— Нет, — Джей вытирал слезы и ждал следующего вопроса от деда.

— А вот и мог бы, но зачем мне это? Тут куча свидетелей, его тачка во дворе. Вас, скорее всего, видели. На хрена мне эти проблемы из-за твоего папаши? Отправил его через лес пешком, чтоб этот придурок не застрял на моей дорожке. Свяжется с тобой позже. Когда захочешь, так и увидитесь. — Эрни мгновенно сменил тон из объясняющего на наезжающий. — Чего ты вообще хнычешь, как сука?

— Пап, прекрати! — прокричала резко и настойчиво Мелинда, остановив яростный напор отца.

Старик, как будто опомнившись, недовольно откинулся на кресло и замолчал. Он сгреб все патроны со стола в ладонь и убрал их в карман жилетки. Второй пистолет так и остался лежать на столе. Эрни принялся за самокрутку.

— Хоть сейчас мне не засрите момент.

— Я могу его подержать? — спросил, как будто для формальности, Джей и потянулся к пистолету.

Эрни моментально ударил Джея по руке, схватил пистолет и убрал его за пояс.

— Во-первых, никогда не бери оружие, которое сам не покупал и не заказывал. Твои «пальчики» рано или поздно приманят копов. Во-вторых, чужое оружие берут только от безысходности и только чтобы выстрелить. Так что если не собираешься стрелять, то обойдешься.

— А можно… — Джей уже был на полпути к просьбе пострелять, но Эрни и тут оборвал его надежду, не дав договорить.

— Ни в коем случае. Для развлечения стреляют только в тире. Стрельба — только для самозащиты или за очень большие деньги и то она будет оплачена, но не оправдана. А необоснованная тупая стрельба — это для имбецилов. Ты имбецил?

— Нет, сэр.

— У тебя много денег?

— Нет, сэр, — Джей сам не заметил, как стал отвечать деду, словно они в армии.

— Тянет пострелять?

— Нет, сэр.

— Тогда расслабься и молись, чтобы тебе однажды не пришлось стрелять необоснованно, но еще чаще молись, чтоб не пришлось стрелять обоснованно.

— Да, дед… Сэр… Дед. — Джей выждал немного. — А ты был на войне, верно?

Старик сильно затянулся, да так, что аж пришлось покашлять и похвалить себя за самокрутку:

— Ого, Эрни! А вот это вышло щедро, — он еще покашлял, постукивая себя в грудь одной рукой, а другой показывая, что сейчас ответит на вопрос внука. — На войне не бывают, там служат и умирают. Пойми, войны не заканчиваются, их останавливают. Кому везет — возвращаются домой с орденами, воспоминаниями и кошмарами, кому не очень везет, возвращаются домой по частям и по записям в некрологах. Вообще это странная штука, когда убийцы находят повод для гордости. Ай, на хрен это все. Был или нет, говорить там не о чем, только вспоминать. Я еще не так стар, чтобы сидеть и вспоминать ужасы. Если меня ебнет маразм, надеюсь, он сотрет воспоминания, чтобы я сидел и молчал, а не трындел как придурок где, что и как было. Терпеть не могу воспоминания, ностальгию и все это дерьмо.

— Но мама говорила, что у тебя много историй из Галвестона про сухой закон, про мафию.

— Хватит использовать это дебильное слово! Никто в Галвестоне так не говорил. Его придумали репортеры, чтобы заголовки смотрелись красивее, а тупые позеры и шпана подхватили это дерьмо, как сраный туберкулез. Как-нибудь в другой раз, когда настроение будет, или ты не засрешь кресло моей жены, или твой папаша, как обычно, не засрет все в радиусе двадцати лет.

— Дед, ну пожалуйста, хоть одну историю! Мама сказала, что мне уже можно. Она рассказала, что ты был связан с бутлегерами.

— Мелли! — Эрни крикнул так громко, что после второго такого крика его хибара бы не устояла. — Ты зачем ему что-то рассказываешь?

— Пап, он уже взрослый и на улицах слышал истории пострашнее. Расскажи ему про Мариуса, пока я убираюсь. Тут полный кошмар. Телевизору, видимо, конец.

— Кинь его за дом, купишь себе новый. Ты знаешь, где взять деньги. — Эрни осмотрел Джея сверху вниз, как будто оценивая, достоин ли он его рассказа. — Ну ладно, можно и рассказать тебе про Мариуса и Мерси.

Мелинда крикнула из комнаты, подметая осколки разбитого телевизора:

— Сынок, не перебивай деда ни в коем случае, а то он больше никогда тебе ничего не расскажет! Пап, пусть Джей сначала поможет мне загрузить телевизор в пикап. Отвезем его в город, чтобы он не валялся у тебя. Сынок, иди сюда.

Джей пулей рванул в комнату с телевизором, уронив плед из кресла и уже через пару минут проходил мимо Эрни с тяжеленным грузом, из которого торчали острые осколки.

— Сынок, осторожно положи его в пикап, — Мелинда выдержала терпеливую паузу. — Хотя какая разница, просто закинь его туда.

Джей моментально дошел до пикапа и с максимальной небрежностью бросил туда почивший телевизор. Что бы ни было в пикапе, оно было придавлено, уничтожено или обнулено в стоимости, но это никак не беспокоило ни Джея, ни Мелинду, ни уж тем более Эрни. Джей взглянул в кузов пикапа, махнул рукой и побежал на крыльцо. Усевшись в кресло, он подоткнул плед и начал смотреть на деда широко открытыми глазами, практически не моргая в ожидании начала истории. Старик повернулся к нему и, глядя в глаза, громко закричал:

— Мелли, сделай-ка чаю в мою кружку!

— Пап, это же не кружка, это термос на полтора литра. Тебе правда нужно столько чаю или ты с внуком будешь его пить?

— С хера ли? Пусть сам себе сделает, если хочет.

— Хорошо, через десять минут принесу.

— Вот и отлично! Ты же знаешь, Галвестон без твоего чая не Галвестон.

Джей захотел ускорить процесс, а может и заработать пару очков в глазах деда:

— Я могу помочь.

Мелинда и Эрни синхронно его остановили:

— Даже не думай!

— Сынок, лучше помоги тут с осколками, пока я приготовлю чай деду. Ронни их тут разбросал по всей комнате, я уже устала собирать. Они забились во все трещины.

— Да, мам.

Джей снова умчался с кресла, сбросив с него плед и подушку. Дед, глядя на это, тяжело вздохнул и уже собирался использовать повышенный тон, как Джей тут же вернулся и положил все на место. Эрни наконец-то завершил свой ежедневный ритуал: докурил самокрутку, снова оглядел лес, видневшийся из-за забора, прокрутил барабан револьвера и спрятал его под кресло.

И без того жаркий день с июльской духотой не позволял нормально дышать. Ветер, которого как обычно не хватало, в самый нужный момент ушел в город, где продолжил терроризировать недовольных жителей. Палящее солнце в кои-то веки заняло весь небосвод над Чикаго и высушило всю влагу с кустов и листьев, подняв ее на уровень головы и превратив дубовый лес в сауну.

Эрни не мог успокоить сердцебиение, так как оно усиливалось с каждым вздохом и дышать медленнее не получалось. Он начинал чувствовать, как под его широкими джинсами по ногам стекали капли пота. Эрни не потел уже лет двадцать, эти ощущения заставляли его шевелить ногами и нагибаться, чтобы почесаться. Если бы у него были силы, он бы вскочил с кресла, разорался и начал ругаться на погоду, после чего ушел бы во двор обливаться водой, но в этот раз решение пришлось искать без лишних движений. У него была жилетка, которую Эрни носил круглогодично. В этот раз она послужила иначе. Старик сдался и решил снять вязаную, тяжелую от редких стирок и полных карманов неизвестно чего очень нужного жилетку. Эрни сразу почувствовал, как дыхательные муки закончились и сердце успокоилось за пару секунд перед тем, как выпрыгнуть из груди и оставить, наконец, его бесполезное тело, скрывшись в поисках более достойного хозяина.

После глубокого вдоха старик подергал себя за рубашку, чтобы проветрить тело, рефлекторно оглянулся по сторонам и протер лицо платком, начав со лба и дойдя до груди. Платок пришлось выжать несколько раз, прежде чем протереть им шею. Закончив, Эрни обернулся по сторонам в поисках пристанища для платка. Ему не хотелось вставать и куда-то его относить или, не дай Бог, еще переться во двор и стирать его. Смирившись с тем, что грязный платок составит ему компанию до конца вечера, старик еще раз его выжал, аккуратно свернул, протер им столик и оставил на видном месте, чтобы не забыть про него.

Убирать за собой и стирать вещи Эрни не позволял никому, кроме Марии. Жители Оук Виндз называли ее «миссис Мария». Она занималась уборкой, но не самой обычной. Работала не одна, а с приличной и очень разношерстной командой. Конечно, почти у всех жителей был целый штат прислуги, который жил на территории дома или приезжал на работу каждый день. А вот Мария являлась той самой «слепоглухонемой» уборщицей, которую богатенькие пачкуны вызывали, когда было «слишком грязно» и когда свидетели были не нужны. Чаще всего это были заказы после шумных вечеринок, которые подростки устраивали, пока родители находились в отъезде.

К Эрни она приезжала раз в месяц со свежими вещами и продуктами и забирала грязные, точнее, те, которые он позволял стирать. Может, ей было интересно поговорить с ним раз в месяц, а может, она просто кичилась перед клиентами, что работала даже со стариком около Ричардсонов, но именно она по расписанию разбавляла быт Эрни. На самом деле, может, Марии бы в его жизни и не было, если бы она однажды случайно не перепутала поворот и не застряла на адской дорожке Эрни. В таких случаях старик сразу брал человека в оборот, как паук жертву. После освобождения из грязи Эрни моментально наделил Марию правильной схемой езды по дорожке, ежемесячными обязанностями и минимальной оплатой, мотивированной тем, что «Ричардсоны и так хорошо приплачивают». К слову, к ним она в тот день и направлялась.

Почему-то в голове старика появились мысли о Марии и о том, когда она приедет. Потом откуда-то подул успокаивающий легкий ветерок и Эрни был готов покемарить, как вдруг на крыльцо вышла Мелинда с огромной стальной кружкой, из которой слегка поднимался пар.

— Твой чай, пап. Не переживай, он еще долго будет горячим.

Мелинда дула себе под нос, чтобы сдвинуть нависшую прядку рыжих волос, и обмахивалась крышкой от кружки, словно веером.

— Пап, пожалуйста, займи парня, расскажи ему про Галвестон. День у него выдался нелегкий.

— А у меня дерьмовый. Так что… — Эрни не договорил, потому что Мелинда наклонилась к отцу так, чтобы диалог оставался только в их зоне досягаемости.

— Папа, он сегодня до хера чего пережил. Мы направили оружие на его отца, а ты пошел его казнить. Даже я была уверена, что ему конец. Представь, что было у Джея в голове, а ты еще и наорал на него. Пожалуйста, перестань жалеть себя и просто помоги внуку прийти в чувство. Отвлеки его, пожалуйста. Я хочу, чтобы мой сын не запомнил этот день как тот, когда мы чуть не лишили его отца. Ты и дальше можешь хлебать свои два литра чая и примерять роль пострадавшего, но не ты ли мне говорил, что роль жертвы — это не привычка, а зависимость похлеще кокаина, которая убивает дольше и мучительнее?

— Ой-ой! Вы посмотрите, кто тут заговорил. Фраза прекрасная, и тебе, как никому, надо… — Эрни вдохнул побольше тяжелого горячего воздуха и, договаривая свою разогревочную фразу, собрал из чертогов памяти все о дочери, чем можно было ответить, и приготовился дать ответный залп с максимальным содержанием желчи: — …ее усвоить.

Внезапно старик увидел, что Мелинда уже ушла, а перед ним стоял Джей с непонимающим взглядом. Эрни понял — момент упущен, и это к лучшему. Редкий случай, когда он был готов признать, что дочь права. Единственное, что он мог ей противопоставить — свое недовольство. Эрни отвернулся и, чуть подумав, молниеносно повернулся к внуку, садящемуся в кресло, с вопросом:

— Сынок, а знаешь, зачем люди строят одноэтажные дома?

— Нет, сэр.

— Чтобы не ебнуться.

Оба помолчали пару секунд, прежде чем Джей улыбнулся и начал часто кивать, немного меняя положение в кресле от неловкости момента. Встретившись со статичным выжидающим взглядом деда, Джей продолжил смотреть в его сторону, пытаясь больше не пересечься с испепеляюще-страшным выражением лица старика, когда он ожидал реакции на свою шутку.

— А-а-а! Я понял, я понял! Это смешно!

— А то! Сам придумал. Ты ел?

— Да, мы перекусили с мамой на кухне.

— Понятно.

— Тебе тоже приготовили сэндвичи. Они в холодильнике. Ты ведь не ешь днем?

— Верно, верно.

Эрни одобрительно кивнул, в очередной раз переведя взгляд в сторону забора и щедро отхлебнув из своей огромной кружки, как будто не почувствовал, насколько горячий в ней был чай.

— Ты пьешь из этой кружки, чтобы не пришлось подливать и заваривать чай снова?

— Ну, — дед кивнул, показывая, что сейчас внесет полную ясность. — Почти. Пью сразу много, чтобы чай мне остоебенил пораньше и больше его не хотелось хотя бы в течение дня. Экономит время на чаепития и учит держать пузырек под контролем, чтобы не бегать в дальняк, как жалкие долбаные старики, — Эрни с гордостью похлопал себя по области паха.

— А револьвер под креслом?

— Старая привычка. Да и зачем ему томиться в углу, когда мы можем встретить и старость, и смерть здесь вместе.

— Он еще со времен Галвестона?

— Здесь все со времен Галвестона. В жизни нет эпох и отрезков, есть только запоминающиеся точки отсчета. По ним многие делят жизнь на до и после. Зачем — не пойму. Да мне и насрать. Не было жизни до Галвестона и после него. Не было жизни до смерти твоей бабушки и после нее. Жизнь всегда есть и она идет к чему-то, хотя бы к завершению в худшем случае, а ностальгировать и возвращаться в те времена с тоской — это для дебилов, хоть там и были великие и ужасные моменты, которым никогда не суждено повториться. Я вот не разделяю жизнь и стараюсь не забывать, хотя здесь есть много такого, — Эрни постучал по голове указательным пальцем правой руки, — что заставило бы слабых людей наподобие твоего папаши спиться, залезть в петлю, лечь в психушку или, не дай Бог, вымещать свои страхи от пережитого на близких всю оставшуюся жизнь. С воспоминаниями надо уметь уживаться или они загонят тебя в угол, сломают и перекрутят в фарш, а ты потом будешь ходить и оборачиваться всю жизнь. У меня с этим все в порядке. Память меня не ведет в темноту, а знания о прошлом не вызывают страх, но, чего таить, оставляют опасения. Так, о чем мы тут вообще?

— О Галвестоне, о воспоминаниях.

— Мелли, небось, уже все рассказала тебе про Мариуса и про всех остальных?

— Нет, не особо. Только иногда называла какие-то имена и фразы. Потом говорила, что ты мне сам все расскажешь.

Старик почти залпом допил весь чай и, смачно причмокнув, вытер рот рукой. Он снова набрал полную грудь тяжелого влажного воздуха и выдохнул:

— Ну, значит, Галвестон…

Эрни начал рассказывать историю, не упуская ни единой детали, как будто пересказывая в десятый раз перечитанную книгу. Взгляд его не сходил с бетонного забора. Казалось, он исповедовался, неотрывно смотря на что-то невиданное и моргая только при крайней необходимости. Мы расскажем эту историю так, как все произошло на самом деле.