Маска падшего

Илья Воробьев, 2021

Когда мир на грани катастрофы, а страны захлестнули войны и разруха, человеку сложно игнорировать увядающее окружение. Мир меняется – человечество тоже. Одни пытаются отгородиться от хаоса, жадно цепляясь за свою индивидуальность, благоразумие и счастье; другие стремятся хаос остановить, жертвуя здравым смыслом, собой и людьми. Ждать спасения или взять всё в свои руки? Чью сторону выберешь ты?

Глава 1. Далёкая буря

41 г. ПВ.¹

Прогремели сизые тучи, темневшие вдали. Услышав этот рокот, испуганный орёл, до этого глядевший на равнину с видом гордого хозяина, ринулся со своей скалы навстречу ещё не зашедшему, не сокрытому тучами солнцу. Парил он над лесами, деревушками и поселениями. Пронесли его крылья и мимо крупного города, где с окраин к центру росли понемногу ещё молодые небоскрёбы. Миновав этот высокий металлический лес, устремилась птица к реке, объятой облачными лоскутами. У тех спокойных, вечерним солнцем ласкаемых вод стояло мелкое село.

Здесь целы лишь несколько перекошенных домишек — ещё с десяток же похоронены в собственных обломках и пепельных кучах. Разбиты все фонари, столбы повалены на землю, заасфальтированные дорожки пестрят буйной травой. На речном берегу — груды мусора, на краю села — поле пней. Где-то по пустым улочкам снуют стаи голодных собак; люди же почти не высовываются за пределы своих мелких дворов. И в этой серой, мертвенной пустоте в одном лишь полуразрушенном доме возгорелся этим днём жизнерадостный свет: под крошащейся крышей беседки целая семейка готовила стол к праздничному ужину, сопровождая это песнями, танцами и смехом. У ворот припаркован дорогой автомобиль званных гостей.

Явилась и сюда грозовая туча, успев по пути рассеяться и принять обличье невинно-серой простыни; пролилась скромная морось, коей целый месяц молились тысячи людей.

Тремя домами далее, в поросшем сорняками огороде работал старик. В зелёном фартуке, сидел он устало на коленях и молча полол траву. Нежная влага ласкала старческое тело, а шелест тёмной листвы и скупого дождя служил музыкой его ушам. Но ритмичность её нарушил тихий скрип проржавевшей калитки.

Явились двое. Один, лысый крепкий мужчина в чёрной куртке, встал тут же, облокотившись на хлипкий забор, и скрестил руки, демонстрируя безразличие к непогоде. Другой, напротив, не брезговал ничуть пользоваться зонтом — семнадцатилетний юноша в сером дождевике и плотных сапогах аккуратно обошёл весь сор, переступил через грядку и встал в паре шагов от старика.

— Здравствуйте, учитель, — выдал он несколько прохладным голосом.

По небу прокатился гул.

Старик только сейчас обратил внимание на гостей — спохватился, оглядел вновь прибывших и протараторил:

— З-здравствуй, Гарри! Кто сей человек?

Лицо молодого Гарри, с правильными чертами, окаймлённое чёрными, слегка вьющимися волосами, выражало непонятную тоску и задумчивость. Вместо него с раздражением ответил тот мужик у калитки:

— Шон! Для тебя, старик, — господин Хэтрик!

— Шон Хэтрик, телохранитель Нормана Райтера, — тихо добавил Гарри, очнувшись от своего оцепенения. — У вас есть пара минут на разговор?

— Конечно, мой хороший, — улыбнулся седой старик. Пропитанный покоем голос его заиграл низким бархатом. — Пойдём в дом? Чаем угощу…

— Ах, благодарю, не стоит. Я хочу спросить: кто я для вас?

— Э… Ты задаёшь весьма странный вопрос, мальчик мой. — Старик, усмехнувшись, призадумался. — Я учитель истории и философии, а ты есть мой любимый ученик. И, главное, ты есть мой хороший, пусть и юный весьма друг!

— Вы недоговариваете, учитель, — возразил юноша, почти не изменяя интонации. — Будь это так, вы бы не подошли ко мне первым с тем, чтобы поговорить о проблемах цивилизации. Сорок один год непрерывных войн после тысячи лет мира во всём мире, помните? Я хочу сказать… вы словно выбрали меня. Только не таите, прошу вас.

Старик пусто поглядел на чернозём под ногами Гарри, становящийся всё мягче и мягче. Он никогда и не собирался скрываться от любимого ученика — просто решил не посвящать его во всё сразу.

— Сие есть чистая правда — я избрал тебя.

— Почему? Я простой мальчик, увлекающийся естествознанием. Что заставило вас думать, будто я неравнодушен ко всему — в противовес моим сверстникам?..

— А не тебя ли три года назад класс поднял на смех за твой вопрос? Помнишь?

— «Зачем люди хотят друг с другом воевать?» — прошептал Гарри.

— Я тридцать лет не видел ребёнка, смысла войн, государств, партий, армии не понимающего. Лишь сей ребёнок и может, думал я, всерьёз озаботиться увядающим миром нашим! И согласился ведь ты со мной — решили мы вместе работать над этим.

— Так и было.

Шон, пожёвывая жвачку, не сумел удержаться от страдальческого стона.

«Вам плохо живётся без высоких материй и старых словечек?!»

— Да, — кивнул старик и дружески поглядел Гарри в его тёмные от мыслей глаза. — Что же встревожило твою душу? Что сподвигло тебя сие спросить?

— Я покидаю вас, — бросил юноша.

Равнодушие его голоса точно обухом ударило старческую голову.

— Как поня…

— Нашим путям суждено разойтись. Вы бедны, и ваша участь — писать книги дальше, надеясь, что кого-нибудь это когда-нибудь убедит. Быть может, вы найдёте ещё немало сторонников. Бездействие же не по мне — я пойду другим путём…

— Каким же?! — воскликнул старик, чувствуя необъяснимую панику.

— Мою семью решил опекать Норман Райтер — в обмен на их профессиональную помощь. Я пойду с ним…

— Шутить изволил, Гарри?! Он убийца! Он сотворил состояние… государственных размеров! на производстве оружия! — и отправляешься ты с ним?!

— Да. По крайней мере, моя семья будет обеспечена… и не будет довольствоваться теми грошами, что получают отец и дядя в нашей больничке.

— Ты!..

Старик исступлённо вытянул руку, как бы норовя схватить юношу за одежду, но тот развернулся и направился к калитке. Учитель же, почувствовав боль в спине, грохнулся лицом в грязь, продолжая отчаянно тянуться рукой.

— А-ай!.. Я… Гарри!..

— Я прошу прощения за то, что не оправдал ваши надежды, учитель, — добавил Гарри. — Ах, не отчаивайтесь только, прошу вас! И желаю вам удачи в поисках… более упёртого ученика. Идёмте, господин Хэтрик!

Старик потерял дар речи. Весь в грязи, глядел он заплаканными глазами вслед удаляющимся Гарри и Шону, не имея сил выразить то щемящее чувство одиночества и ту боль предательства, что терзали сейчас его душу. Протянув ещё раз руку в сторону ученика, уронил он голову и замер…

Тихий шелест дождя сопровождал юнца и спутника его всю дорогу до того ветхого домишки, где с десяток человек резвились, пели и танцевали, готовили мясо на гриле и распивали спиртное, словно не замечая происходящего вокруг них увядания. Когда вернулись Гарри и Шон, толпа встретила их с распростёртыми объятиями, не интересуясь вовсе, куда и зачем они ходили, так что те очень скоро растворились в буйном оживлении, не вспоминая больше несчастного старика.

В празднованиях участвовали и пожилые сельчане, и взрослые мужчины в расцвете лет, и юные матери с ещё крохотными детьми. Первые, устроившись на лавочках, расставленных промеж яблонь, скрипели обо всём подряд; вторые гремели у гриля, под сводом беседки, в своих нескончаемых дискуссиях о политике и спорте; дети же носились круговертью по брусчатым тропинкам, поросшим сорняками, под строгими взорами своих внимательных матерей. Во дворе, в общем и целом, был немалый разнородный шум и стоял стойкий аромат прожаренного мяса вперемешку с благовонием пропитанных влагою трав, так что неподготовленному (или не слишком любящему шумное общество) человеку почти невозможно было избежать головной боли. Вот почему самый почётный гость этого праздника жизни, чей автомобиль и был припаркован снаружи у шаткого забора, предпочёл провести время до застолья в доме, в компании хозяина и его семьи.

На балкон, деревянные перила которого отмечены искусной резьбой, вышел мужчина тридцати четырёх лет отроду, роста выше среднего, обычного телосложения. Внешность его и ранее, и сейчас и даже далее оказывалась поистине уникальной — действительно, много ли людей день ото дня являются перед другими в одном и том же сером деловом костюме, всегда чистом и глаженном притом? Официозность стиля портили объёмная кудрявая шевелюра цвета воронова крыла и чёрное пенсне на длинном носу. Лицо этого человека ярко выделялось крупными скулами и выпирающей, невзирая на худобу, складкой подбородка, притенённой щетиной; тёмные глаза его при детальном рассмотрении оказывались вострыми и пронзительными, а слегка выпирающая тонкая губа ложно приписывала обладателю чувство превосходства. Тем не менее, при взгляде на этого человека любой готов был утверждать, что видит доброго, безобидного и несколько простоватого, допустим, клерка, хотя и выделяющегося внимательным отношением к себе.

Итак, этот мужчина, держа в одной руке фужер, вышел на балкон, укрытый настилом, облокотился на перила и поглядел с прищуром вниз, в пышущий оживлением сад. В глубине дома хозяин, мужчина тридцати двух лет, стройный и высокий, с короткими каштановыми волосами, беседовал бойко, улыбаясь, с одной женщиной в лёгком белом платьице. Эти двое похожи лицами как две капли воды: оба выделяются ломаными чертами, крупными карими глазами, горбинками на носах и, главное, тонкими и длинными бровями. Когда короткий разговор их, изобилующий смехом и задором, подошёл к концу, женщина, бросив на человека в сером костюме нежный взгляд, удалилась, а мужчина же поспешил, не теряя заразительной улыбки, подойти к дорогому гостю.

— Народ стекается рекой, да, Норман? — проговорил хозяин, с дружеской заботой и немалым уважением глядя на мужчину в сером.

— На удивление, — усмехнулся тот, сопровождая глазами Гарри и Шона. — Спасибо, что согласился устроить такую, гм… вечеринку, Роджер.

Роджер и Норман — близкие друзья с самого детства. Если первого описывали обыкновенно как взрослого и сообразительного, умного человека, то второму зачастую к уму приписывали чудаковатость и даже толковали порой о его приступах безумства. Действительно, отличавшийся незаурядными мыслями Норман Райтер страдал временами «вспышками безрассудства», как называл их Роджер: ему ни с того ни с сего в голову приходило навязчивое желание, быть может, не сочетавшееся с предшествовавшими мыслями и действиями, совершенно нелогичное, но невообразимо сильное, похожее на манию. Такие «вспышки» нередко не только ставили Нормана в затруднительное или некрасивое положение, но даже подвергали его смертельной опасности. И всегда спасением ему был Роджер — единственный, способный вразумить друга. Проблемы возникали тогда, когда поблизости Роджера не оказывалось — так однажды Норман чуть не женился на необразованной официантке.

— К твоим услугам, дорогой друг! Ты уже и Вайтмунов пригласил! — воскликнул Роджер, чуть не выронив бокал. Брови его вскочили полукругом. — Они произвели на тебя приятное впечатление?

Норман, услыхав эту фамилию, в последние дни и так прочно сидевшую в его голове, живо перевёл взгляд на пару мужчин лет тридцати, молча слушавших чью-то перепалку у гриля: один — низкий, лысеющий и оттого добродушный на вид увалень, с восторгом и азартом внимающий спорщикам; другой — долговязый, вечно хмурый мужчина, скрестивший горделиво руки, с презрением смотрящий на крикунов. Оба — родные братья, удивительно разные и несовместимые на вид, а на деле души друг в друге не чающие, как говорят их ближайшие знакомые.

— Да. Они немного отличаются от обычных людей, — пробурчал Норман и добавил затем с усмешкой: — Ну, знаешь, тех сопляков, которые работают спустя рукава, жалуются на зарплату и называют себя взрослыми уважаемыми людьми. Вайтмуны — стойкие, и при этом знают своё дело. А сын их — вообще гений! Жаль, я не застал их родственника.

— Бернарда? Он в командировке, — пояснил Роджер, поравнялся со своим другом и пригубил вина. — А у Освальда ещё такая милая девочка растёт — ровесница наших с тобой, девять лет. Может, познакомишь своего сына с ней?

— Нет-нет! — прыснул Норман. — Сводить его с кем-то, в таком возрасте — не-а! Может, в университете встретятся.

— Только их осталось слишком мало… — скорбно вдруг прошептал Роджер.

— Да.

Одна туча сизой лапой ослепительно царапнула лес вдали.

— Эх, Роджер! — с тоской вздохнул Норман, уставив потускневший взор на ту самую тучу, что в мгновенья грозовых вспышек обретала поистине ужасающее сияние. — Мы с тобой давно знаем друг друга. Столько войн позади, столько опасностей… И сколько их, должно быть, ещё будет!

— Тринадцать войн, и в каждой хоть раз да были в бою.

— И выжили! Волшебство какое-то… Ты веришь в волшебство, Роджер?

— Нет, дорогой мой Норман, по-прежнему нет.

— Почему? — спросил Норман, всем напряжённым телом повернувшись к расслабленному другу. — Иногда в мире происходят такие вещи, что без волшебства их и не объяснишь. Как некоторые в одиночку переворачивают историю?

— Не припоминаю таких замечательных людей. И я не сказал, что волшебства нет, — я сказал, что не верю в него.

Норман покрылся испариной.

— Я тоже…

— А что может сделать человек в одиночку? — Роджер развёл рукой, тем самым показывая своё наслаждение беседой. Пожалуй, он единственный из окружения Нормана, кто не только терпел, но и поддерживал склонность того к фантазированию. — Физически он такой же, как и его товарищи. Любые его свершения — на самом деле, их свершения.

— Плохо, что человек только волшебством, наверное, и может пересилить общество: люди в основном являются алчными и агрессивными, а адекватные находятся в меньшинстве и не способны ничего сделать.

— И ничего не поделаешь, друг! Мы не боги, чтобы менять миропорядок, увы.

— Мне иногда кажется, что нам вообще ничего не подвластно, даже наши действия и мысли. Скажи, Роджер, зачем мы живём?

— Если бы я знал, дорогой мой Норман… — Роджер покачал головой со снисходительной улыбкой, присущей наставникам, что отвечают на меткие вопросы своих подопечных.

— Каждому дано время, и каждому же предначертано умереть, — упрямо продолжил Норман, устремляя нездорово вытаращенные глаза в небо. — Что же человек должен сделать тогда до того, как умрёт? Провести свои годы в удовольствии или, наоборот, делах, в награду за которые получит деньги и опять удовольствия? Бордель напоминает!

— Что ж, человек должен постричься в смиренные монахи, — хихикнул Роджер, потянувшись к алкоголю. И чуть не захлебнулся: Норман смерил его таким взглядом, точно был смертельно оскорблён.

— Я не шучу. И погода, кстати, не располагает.

— Ничего не могу тебе на это ответить, Норман. И как я могу, если не задумывался никогда?

— В этом и проблема! Ты не задумывался, жена моя не задумывалась… Наши с тобой дети не задумаются. Сенат не задумается! Годы идут, люди гибнут на войне, а мы воспринимаем это как должное!

— А как ещё это воспринимать? — вздохнул Роджер, обречённо поставив бокал на перила. — Если ты хочешь знать моё мнение, Норман: сейчас только безнадёжные дураки продолжат обсуждать всё происходящее в политике и всерьёз следить за действиями правительств. Умные люди знают, что от народа ничего не зависит.

— Какая разница, кто думает о политике, а кто нет?! — грозно выдал Норман, взмахнув рукой. — Не об этом говорю! Меня стало сильно раздражать, что люди гонятся за счастьем: ищут себе «половинки», рожают детей, развлекаются без конца, проблемы решают на скорую руку и стараются не обращать на них внимания!

Роджер опешил и с непониманием вытаращил глаза.

— Тебя раздражает то, что люди пытаются быть счастливыми, я правильно тебя понял? — переспросил он, понизив голос.

Норман застыл, точно прислушиваясь к собственным же словам; бледнота выдала его: он осознал, что упустил несколько важных деталей. Но в рассуждениях своих или их изложении?

— Я… я, наверное, не так выразился…

— Пожалуй, — кивнул Роджер и взял бокал. — Знаешь, Норман, не желаю больше говорить об этом. Слишком тяжёлая и занудная тема. Над этим можно философствовать сколько угодно, а придём всё равно к тому, что пытаться искать своё счастье — нормально и правильно. Как и создавать семью, делать успешную карьеру, путешествовать по всему миру… И это, кстати, ты мне должен об этом говорить!

Смешок Роджера, обыкновенно ободряющий и обнадёживающий, на этот раз опустошил Нормана, внушив ему глубокое отчаяние и одиночество — чувства, знакомые ему с детства и с юношества же им позабытые.

— Наверное, — усмехнулся он с искусной фальшью.

Будь в руке Нормана меч, он, пожалуй, немедля бы вспорол себе живот. И резкий раскат на том и кончил их беседу.

Примечания

1

ПВ — сокращение фразы «с начала Первой войны». Год начала Первой войны считается нулевым.