Здравствуй, это ты

Ирина Буторина, 2021

Герои этой книги – Екатерина и Алексей – взрослые семейные люди. Они успешны в науке, которой посвятили лучшие годы своей жизни, но не счастливы. Они никогда не знали любви, создав семьи не на этом светлом чувстве, а в силу обстоятельств. Судьба сводит их в Польше, куда они, как преподаватели вузов, привезли студентов на практику. Только здесь, познакомившись, они вдруг поняли, что влюблены и нашли того, кого всю жизнь хотели отыскать и сказать: «Ну, здравствуй, это ты». Как они распорядятся посланным им свыше даром любви, вы прочтете в этой книге. Она рассчитана на читателей любых возрастов, которые уже знают или еще помнят, как сложно найти и удержать свою половинку.

Польские хлопоты

Была причина, которая придавала Кате стойкости в борьбе за свободу и отвлекала от примирения с мужем. Таким фактором служили польские хлопоты, т. е. подготовка к поездке в Польшу со студентами — практикантами. Поездка за границу в то время была редкой удачей, и туда хотелось отчаянно. Загранка отождествлялась с каким-то Эльдорадо, где всё есть, как в этой пресловутой Греции. В конце восьмидесятых стало конечно проще, но всё равно — сложно. Однако после того, когда весь ведущий профессорско-преподавательский состав кафедры побывал в тогда ещё бесконечно дальнем зарубежье, дошла очередь и до Екатерины Андреевны — единственной в коллективе женщины. Заслужила, конечно, занимаясь всё предыдущее лето с приемом венгерских студентов, которых возила по Союзу и водила в жару в грязные и шумные цеха металлургического завода. Вначале Кате не верилось в такое счастье, как поездка в Польшу, но после четырехмесячных хлопот по ее организации, стали закрадываться сомнения по поводу того, а счастье ли это, если за него надо так мучительно биться, доказывая, что ты его достойна? Она вообще считала счастьем только неожиданную радость, к которой не надо было готовиться, то, что обрушивалось на голову внезапно и приводило в восторг.

Кто только не писал о том, каких трудов стоило советскому человеку попасть за границу? У неё тоже всё шло по негласной написанной спецами госбезопасности процедуре: получение рекомендаций кафедры, факультета, парткома института, райкома партии. Затем согласование рекомендаций в обкоме партии. В институтских структурах сидели свои люди и, подмигивая, задавали вопросы с давно известными ответами типа: «Расскажите, какова политическая обстановка в Гондурасе?» или «С какими трудовыми успехами вы встречаете международный день солидарности трудящихся 1 мая?» За стенами института подобных вопросов не задавали, а заставляли подолгу ждать под дверями чиновных кабинетов для получения заветной закорючки в бумажке, разрешающей деловую командировку. Месяца два ушло на эти хлопоты, но потом, когда последняя разрешительная подпись была поставлена, выяснилось, что для получения визы необходимо получить справку о состоянии здоровья. В то время медицинского страхования не было, и государство должно было быть уверено, что ему не придется платить за лечение своего гражданина валютой, если он вместо того, чтобы делать дело, вздумает поваляться за рубежом на больничной койке или примется глотать дорогие заморские таблетки.

Для получения медицинской справки необходимо было собрать подписи всех известных узких и широких медицинских специалистов, начиная от глазного врача и заканчивая венерологом. Понятно, что врачи в свою очередь требовали сдачи большого количества анализов. На медицинскую справку ушло ещё полтора месяца непрерывной беготни по городу, так как специализированные диспансеры были разбросаны по всем его районам. И вот, когда на обходном листе, где стояло несколько десятков подписей и отметок, появился бледный штамп с едва заметным словом «Здорова», Екатерина облегченно вздохнула, и не только от факта наличия самого здоровья, но и оттого, что наконец-то появилась реальная надежда: «Выпустят!». Могли бы, конечно, и не выпустить, учитывая сложную политическую обстановку не только в Гондурасе, но и в самой Польше, где только что была задавлена неизвестно откуда взявшаяся оппозиция линии правящей коммунистической партии под названием «Солидарность». Перед собеседованиями в различных органах все претенденты на выезд долго учили фразу: «Солидарность ― это оппортунистическая организация, инспирированная западными спецслужбами в среде мелкобуржуазных слоев поляков-националистов для подрыва социалистического пути развития братской Польши». Оказалось, что мучилась Катя напрасно, про «Солидарность» её не спросили, зато поляки-аспиранты, прожигавшие жизнь в студенческом общежитии, пока младшие и старшие сотрудники института писали им диссертации, разъяснили, что «Солидарность» ― рабочее движение, которое организовал монтер Валенса из-за нехватки продовольствия в стране. Валенсу посадили, но продовольствия как не хватало, так и не хватает.

— Здесь в Союзе сейчас рай по сравнению с Польшей. Это плохое время для поездки в Польшу, ― подвели они итог и посоветовали:

— Возьми с собой что-нибудь на продажу, кофе, например, или бытовую технику, продашь и купишь что-нибудь из наших шмоток.

Думать о том, что за желанной границей хуже, чем дома, не хотелось. Мысль о том, что колбаса ― одно из чудес загранки ― в Польше отсутствует, отравляла ожидания, а необходимость что-то продавать отбивала желание ехать. Однако во время поездки в Киев за визой для натурального обмена были приобретены два килограмма кофе в зернах и фен отечественного производства. Надо сказать, что этих дефицитных товаров в их провинциальном городе тоже было не купить.

Польские хлопоты существенно отвлекали от бракоразводных переживаний и должны были сократить на месяц время пребывания под одной крышей с мужем, а также прозвучать заключительным аккордом перед расставанием с ним. Суд по решению судьбы их семьи должен был состояться сразу после приезда Кати из Польши. Однако Богу было угодно подвергнуть испытанию её намерение развестись, и буквально, за месяц перед отъездом сроки польской практики были отодвинуты на неделю, и день «освобождения» пришелся на период ее отлучки. Она кинулась в суд, но перенести сроки рассмотрения дела не смогла, как и отменить поездку в Польшу.

―Вы что, Екатерина Андреевна, какой может быть отказ, как мы подготовим другого человека к поездке за границу? ― ответили в первом отделе института, куда направил её декан утрясать вопросы.

Утешив себя надеждой перенести сроки развода после возвращения из Польши, она поехала. Понимание того, что всё позади, и она едет за границу, пришло только в Бресте, когда советские вагоны с широким размахом осей переставляли на европейскую узкоколейку. Отец-железнодорожник уверял её, что разница в ширине железной дороги произошла по причине российского разгильдяйства, когда инженер, которому было поручено измерить ширину европейской железной колеи, измерил её не по центру рельс, а по их наружному краю. Вот и получилось, что уже более полувека поезда, следующие из Союза в Европу, переставляли с одних колесных пар на другие. После того как вагон, охнув, сел на новые колеса, все прильнули к окнам, за которыми потянулись пестрые, как лоскутное одеяло, поля вожделенной загранки.

― Вот она ― страна народной демократии, ― забурчал её спутник, заведующий соседней кафедры тощий и никчемный мужичишка Перлухин, ― у них колхозов нет, все частники. У каждого своя земля, а на ней полоска ржи, полоска пшеницы, да грядка капусты с картошкой, а они ещё на отсутствие продовольствия жалуются. Какое тут продовольствие на этих разноцветных лоскутках?

Перлухин был человеком грамотным, но желчным. Он никогда не щадил чужого самолюбия и боялся только свою жену, которую когда-то взял, как говорили в их кругах, прямо из аудитории. Она, юная дипломантка, то ли прельстившись его хорошей, по тем временам, доцентской зарплатой, то ли от желания выйти из института с кольцом на руке, увела его от жены и больного ребенка, а затем подмяла под себя, как подминают спящие маленькую, не подходящую большой кровати простынь. Весь институт знал, что её Ленька — так называла мужа его бывшая ученица — взял её своей эрудицией, но по мужской части он был не силен, и их общий сын получился скорее по ошибке, чем вполне закономерным способом.

Жену эрудита Екатерина Андреевна не любила, а вместе с ней и её никчемного мужа. Работая в чисто мужском коллективе, с мужчинами она ладила и чаще всего устанавливала с ними полушутливые отношения на грани с флиртом, что позволяло как-то оправдывать свое пребывание в их мужском снобистском мире. Перлухин не вписывался в рамки таких отношений, и радости от его компании Катя не испытывала. Зато рядом были студенты, которые всегда действовали на неё положительно. Часто, заходя в аудиторию в дурном расположении духа по болезни либо по семейным обстоятельствам, уже по истечении пятнадцати минут она замечала, как настроение начинало меняться в лучшую сторону.

― Не смейте портить мне мое плохое настроение! ― говорила Екатерина Андреевна студентам, после чего тут же забывала о том, что буквально пять минут назад весь свет был ей не мил.

Студентов-практикантов с окраины Украины, которых надо было везти в Польшу, было восемь человек: шесть девчонок и два парня. Сам факт поездки за границу их не особенно волновал. Знания о Польше были на уровне: «моя тетя там была и чуть от голода не умерла», «готовить полячки совсем не умеют», «мой папа говорил, что служил в Польше, и полячки все такие страшные». В то время худоба была ещё не в чести, а умение готовить входило в основной перечень достоинств потенциальных украинских невест. Правда, сексуальная революция уже стучалась в железный занавес, отделявший Союз от остального распутного (по мнению советской пропаганды) мира, и студенты оказались главными её поклонниками. Одна из них, волоокая стройная блондинка целовалась на вокзале со своим парнем до самого отхода поезда. Потом ещё часа два вздыхала и сокрушалась по поводу того, зачем она поехала в эту задрипанную Польшу? Но к моменту, когда поезд подходил к Польской границе, она уже сидела на руках у одного из однокашников с весьма подходящим для страны пребывания именем: Феликс и смеялась вместе со всеми.

Студенты откровенно раздражали Перлухина, и он злился и на них и на свою коллегу, болтающую с ними на равных. Он величал практикантов не иначе, как «паразиты советской власти», вызывая смешки за спиной. Похоже, что он, не способный к плотским радостям, чувствовал себя в молодежной компании, как чувствует себя трезвенник в компании подвыпивших людей: «И что, спрашивается, веселятся?»

― Польша ― наш ближайший сосед. Более сотни лет входила в состав Российской империи, ― пыталась Екатерина Андреевна ликвидировать пробелы в образовании студентов. ― После революции страна стала самостоятельной, а после второй мировой войны вошла в социалистический лагерь. Несмотря на это поляки ― истые католики, и лозунги типа «Бога нет» оставьте дома. Поляки ― самые любезные кавалеры на земле и ещё целуют дамам ручки, поэтому призываю вас мыть руки и желательно хорошим мылом, чтобы они считали наших девушек настоящими паненками. И вам, парни, придется к ручкам прикладываться.

Девчонкам перспектива целования рук была явно по душе, а парни ворчали себе под нос: «Сейчас! Стану я целовать руки, как же…»

― И ещё, не стоит садиться на колени друг к другу в присутственных местах, но и изображать из себя забитых провинциалов тоже, ни к чему. Слушайте внимательно, чтобы понять, что говорят. Славянские языки похожи. Если не понимаете, переходите на английский, ― проповедовала Катя.

При упоминании об английском языке студенты закатывали глаза, всем своим видом показывая, что переходить им некуда, и кроме фразы «What is your name?», — они ничего из себя выдавить не смогут. Надо сказать, что с английским и у неё тоже были, мягко говоря, проблемы, так как в школе она учила немецкий, из которого знала только одну фразу: «Ich studierte deutsche Sprache in der Schule, sondern für der Praxis wollen, er war verloren», что в переводе означало: «Я учила язык в школе, но за неимением практики он был утрачен». А вот польский язык она понимала, если говоривший произносил слова не спеша. Правда, один из попутчиков — поляк, когда она ему об этом сказала, засмеялся и признался, что он считает, что говорит с ними на русском, который он тоже учил в школе.

За разговорами не заметили, как добрались до Вроцлава, где их принимал местный политехнический университет. Первый встречающий поляк ― симпатяга Кшиштоф, доцент университета ― подтвердил галантность польских панов и всем дамам по очереди перецеловал ручки. Девчонки стеснительно подавали руки лодочкой, а она, прошедшая курс польской галантности ещё в аспирантские времена, уверенно протянула руку для поцелуя. Разместили их в студгородке, куда, по словам Кшиштофа, должны были съехаться студенты из десяти стран соцлагеря.

На следующее утро была запланирована экскурсия по старому центру Вроцлава, который навалился на них всей своей тысячелетней историей. Славянским духом в городе не пахло, может быть потому, что еще не прошло и полвека с момента возвращения города к его настоящим основателям ― полякам, а предыдущие восемь столетий город переходил из рук в руки в результате непрерывных войн между прусаками, немцами, австрияками и чехами, претендовавшими на земли Нижней Силезии. Большую же часть времени город был германским. Перед Второй мировой здесь проживали практически одни немцы, называвшие свой город Бреслау. Это не могло не сказаться на архитектуре города, который островерхими готическими крышами протыкал часто дождившее силезское небо. Острые крыши были и на костелах, и на старинных домах, окружавших рыночную площадь — традиционный центр всех старых европейских городов. Дома стояли, плотно прижавшись друг к другу, узкие и разноцветные. Отличались они не только колером, но прежде всего формой и высотой треугольных фронтонов крыш, а также украшением их по краю в виде башенок, мелких скульптур или завитушек.

Заглянули под своды мрачного, но величественного Кафедрального собора, подивились на молодую прихожанку, стоящую на коленях в шортах и едва прикрывающей голое тело белой майке.

― Нет на неё наших бабок ― блюстительниц нравственности в церквях, ― усмехнулась Екатерина Андреевна и подумала, что в православных церквях проще: поругают, заставят покаяться, но грехи отпустят. В костелах деликатно, но строго, и душа сжимается от неотвратимости божьего наказания. По всей видимости, божьего наказания Кшиштоф не боялся и после костела сразу повел их в музей «Камасутры». Не только Екатерину Андреевну, но и эрудита Перлухина такое название музея не смутило. Смущаться пришлось в освещённых интимным светом залах музея, стены которых были завешены копиями гравюр этого нетленного индийского творения. Такие вольности в Союзе были под запретом, страна только зрела для сексуальной революции, подстегиваемая разговорами о том, что на западе есть совершенно невероятная вещь: стриптиз клубы и секс-шопы. О древней Камасутре сведения в их пуританскую страну, конечно, просачивались, но до преподавательских слоев почти не доходили. Однако не прыскать же в кулак по примеру студентов? Пришлось внимательно изучать искусство индийской любви, изображая из себя эстетов.

Вообще смущаться в Польше приходилось не раз. Ехали они в братскую социалистическую страну, уверенные, что у них с поляками одни и те же ценности, но на каждом шагу с удивлением узнавали, что это далеко не так. То Катя в разговоре с соседкой по общежитию, решив сказать что-нибудь приятное, поведала, что у них в стране чтут великого поляка Феликса Дзержинского, на что пани Эльжбета ответила, что этого душегуба они поляком не считают. То Кшиштоф во время посещения университета подвел к памятнику, установленному в университетском сквере, и рассказал совершенно невероятные вещи, что под этим камнем лежат расстрелянные русскими ведущие профессора университета. Потом им, ещё не до конца поверившим в возможность подобного, обрушил на голову историю про расстрел тысяч польских офицеров в Катыни. Всё это звучало так чудовищно, что они, потрясенные, не знали, что ответить, и только Перлухин потом весь вечер желчно бухтел: «Насмотрелся я на этих ляхов в лагерях. Пустой народ, из одного гонора состоят. Мало их Сталин давил». После этого замечания слухи о том, что Перлухин, как и его женушка, происходят из семей вертухаев — надзирателей в лагерях политзаключенных, получили подтверждение из первых уст.

Екатерине Андреевне поляки были симпатичны. Среди них было тепло, как среди своих. Ну, наедут со всей своей славянской непосредственностью, высказывая претензии к русским поработителям, и тут же лезут с заверениями в любви. Так, один подвыпивший пожилой поляк во время поездки в трамвае, услышав русскую речь, подошел к их группе и, слегка покачиваясь, заявил:

― Русских не люблю! Вы четырежды делили Польшу с Германией, совершенно не считаясь с нашими интересами, но один раз мы вас всё-таки разбили! Вот посмотрите, ― показал он широким жестом за окно трамвая, ― в этом круглом здании находится Панорама, где на огромном полотне показано, как наш герой Тадеуш Костюшко всыпал русским войскам.

― Когда это было? ― чтобы что-то сказать, спросила Екатерина Андреёвна у пана.

― В апреле 1794 года, ― ответил он, склонив седую и пьяную голову.

― Давно, ― протянула одна из стоявших рядом студенток.

― Да, но всего полтора столетия тому назад, а Польша вечна! ― гордо заявил поляк, а потом, встав на одно колено и поцеловав руки каждой паненке из их делегации, произнес знаменитую польскую фразу:

― А пенктных пани я кохаю! ― затем с трудом поднявшись, стараясь не качаться, вышел на ближайшей остановке.

Екатерина Андреевна знала, что в пьянке поляк русскому не уступит, правда в отличие от своих северных собратьев польские кавалеры до последней минуты вменяемости стараются сохранить свою непревзойденную галантность. «Пьем здоровье прекрасных дам!» ― этот тост польские аспиранты Рыжий и Толстый Марики, как звали их в группе за особые приметы, произносили, не забывая прикладываться к ручкам окружающих дам, до того момента, пока не падали замертво, сраженные непомерным количеством выпитого. Однако в самой Польше количество подвыпивших поляков буквально шокировало. В Союзе в это время проходила компания «За трезвый образ жизни», и пьяных на улицах заметно поубавилось, а в Польше они попадались везде: в магазинах, на улицах и в транспорте независимо от времени суток. Один из таких гуляк попался даже в знаменитом актовом зале Вроцлава «Леопольдине», куда водил их в один из вечеров Кшиштоф. Зал, построенный императором Леопольдом I, покрытый разноцветными росписями и позолотой, украшенный множеством скульптур, являл собой жемчужину польского барокко. Видимо, об этом замечательном факте и намеревался им рассказать подвыпивший поляк, но, узнав, что они с Украины, запел любимую польскую застольную:

Вина, вина, вина дайче,

А как умрем поховайче

На зеленой Украине,

Где коханая девчина.

В целях предупреждения международного конфликта пришлось пообещать пану выполнить его просьбу и похоронить его где-нибудь под Львовом или Киевом. Про эти города поляки, нисколько не смущаясь, твердили: «Це наше място!», что в переводе на русский звучит так: «Это наш город!».

Самым замечательным поляком был Кшиштоф, не утомлявший студентов походами по заводам Вроцлава, которые, на фоне коптящих металлургических монстров в их промышленном краю, и заводами-то назвать было сложно. Показал парочку чистеньких производств и повел опять развлекаться. Одним из самых памятных событий стала экскурсия по рекам Вроцлава. По сути, река в городе была одна, но перед городом она распадалась на множество рукавов, а за ним опять соединялась в единую реку Одра. Древние строители оценили стратегические преимущества Одры и начали постройку города с Тумского острова, где и расположен сейчас старый центр с рыночной площадью, окруженный естественными рвами с водой. Потом город, расширяясь, занимал и соседние острова, и, в конце концов, занял все двенадцать, соединив их мостами, которых перед второй мировой войной было около трёхсот. Хоть и осталось с тех времен только две трети мостов, но поляки с гордостью называют свой город польской Венецией.