Кающихся грешников нельзя отталкивать

Ирина Бухарина

Как часто слепо любящие матери лучше знают, какой должна быть жена их сына. А сыновья, боясь ослушаться суровых матерей, идут у них на поводу. Раскаяние приходит поздно, но любимые женщины не прощают и только через годы понимают, что всё могло быть иначе, ведь кающихся грешников нельзя отталкивать. Об этом повесть Ирины Бухариной «Кающихся грешников нельзя отталкивать». Кроме неё в книге несколько рассказов о любви, об эмоциях и поступках любящих мужчин и женщин.

Надежда

Мы познакомились в роддоме. Хотя говорить о знакомстве, наверное, сложно, поскольку эта Надежда, кажется, так и не запомнила тогда моего имени. Я была ей не интересна, так же, как ещё трое девиц в нашей палате, которые мечтали о детях — двое, в том числе и я, лежали на сохранении, ещё одна — на контроле после проведённого ЭКО. Пятой пациенткой была уже взрослая женщина, лет за сорок, не знаю даже по какому поводу, но вот с ней-то у Надежды сложились какие-то дружеские взаимоотношения.

Дело в том, что Марина Даниловна была преподавателем вуза, который окончила Надежда и где ещё учился её то ли муж, то ли кавалер, от которого она собиралась делать аборт. О чём ей было разговаривать с нами, юными, тупыми, на её взгляд, мамашами, уже имеющими по одному ребёнку и всеми силами старающимися приобрести ещё по одному чаду.

Когда она негромко разговаривала с Мариной, мы всё равно слышали, как она рассуждала о том, что жизнь так многообразна и прекрасна, что отдавать её на заклание семье и детям просто глупо. Вот она единственная дочь у родителей. Они воспроизвели её на свет довольно поздно и ничуть об этом не жалеют. Зато путешествовали, переезжали с места на место, и ничего их не обременяло. Они театралы, книгочеи, и она тоже любит именно такой образ жизни.

Я, любительница читать всё подряд, выписывающая толстые журналы и изучающая их от корки до корки, наивно поинтересовалась, а как она относится к последнему роману Даниила Гранина «Зубр», на что получила ответ:

— Я такие вещи не люблю.

— А кого же из писателей вы любите? — с удивлением спросила я, зная, что читающий народ как раз только и обсуждал этот роман.

— Я люблю Писарева, — с вызовом ответила Надежда, то ли ёрничая, то ли придумав такой ответ для отмазки тем, кто интересуется её внутренним миром, выбрав своим кумиром мализвестного и малочитаемого современной публикой автора.

Я-то, будучи начинающим специалистом с филологическим дипломом, Писарева когда-то читала и не представляла себе, что можно любить этого полуписателя — полупублициста девятнадцатого века, как мне представлялось. Но вообще-то ответ произвёл на меня впечатление, и я подумала, что если девица с техническим образованием увлекается такой литературой, то это заслуживает уважения.

Узнав, что я работаю корреспондентом в молодёжной газете, она всеми силами старалась принизить мой статус, мелко издеваясь и над моей внешностью, мол, надо бы похудеть, и над моим будущим положением многодетной матери, потому что так карьеру не сделаешь, и над моим следованием стереотипам — все читают Гранина, и я туда же. Надежда всеми силами намекала, что она другая.

Она, действительно, хоть и была почти моего возраста, разительно отличалась и от меня, и от моих соседок по палате. Высокая и стройная, она не напялила, как мы все, больничный бесформенный халат, а принесла из дома что-то вроде пижамы, шёлковый нарядный костюмчик. Нам велено было больше лежать и мы лежали с немытыми, нечёсаными как следует волосами, а она встряхивала короткой стрижкой и всё время бегала куда-то по коридору, кажется, курить. В общем, по всему было видно, что никакая многодетность её не ждёт, а светит впереди только яркая блестящая будущность.

Ко всем нам почти ежедневно приходили мужья, приносили передачи, посылали записки, потому что спускаться вниз при угрозе выкидыша нам не разрешали, а их в палату не пускали. И бедные мужики сначала выкрикивали нас с нашего третьего этажа, потом какое-то время маячили под окнами, изображая поцелуи, объятья и приговаривая что-то почти неслышное с высоты.

Марина Даниловна часто рассказывала о своём муже — руководителе городского уровня, он вечно был занят и только вечерами звонил ей на пост медсестры. Однажды в тихий час, когда обычно посетителей не бывает, под нашими окнами кто-то стал выкрикивать какое-то имя и номер палаты. Слышно было плохо, прийти к нам никто не должен. Моя кровать стояла у окна, и я всё же выглянула посмотреть, кто там такой настырный. Марина Даниловна тоже просто так спросила:

— Ну кто там надрывается?

— Да мужик какой-то, на наши окна смотрит, — отвечаю я.

— А как он выглядит? — вдруг заинтересовалась Марина.

— Старый такой, лысоватый, — говорю я ничтоже сумняшеся.

Марина Даниловна вдруг вскакивает с кровати, подбегает к окну и машет мужику руками, потом срывается и бежит в коридор, на ходу ошарашивая меня фразой:

— Верочка, ну какой же он старый.

Я, понимая, как оконфузилась, долго не могла прийти в себя от стыда, и зареклась с тех пор говорить людям о возрасте. Но не смотря на это, прокалывалась всё-таки часто. Что тут поделать: тем, кому нет тридцати, все, кто старше, сорока и тем более пятидесяти-шестидесятилетние люди кажутся глубокими стариками. Однажды на работе в беседе с одним очень пожилым сотрудником я рассказала, что моя бабушка заболела. Он спросил меня:

— А сколько вашей бабушке лет?

И я, молодая, бестолковая дура, ответила:

— Ой, вы знаете, она уже очень старая, ей где-то лет шестьдесят.

Старик посмотрел на меня с укоризной и таким же тоном, как Марина Даниловна в тот раз, сказал:

— Очень старая? Верочка, а вы знаете, сколько мне лет?

Он не стал уточнять, повернулся и ушёл. Эх, только сейчас, с высоты прожитого, я начинаю понимать тех, кого я обижала своей невольной наивностью. Теперь сама порой испытываю их чувства.

В общем, в больницу приходили ко всем, только к Надежде, кажется, никто ни разу не пришёл. Я не подслушивала, но слышала, как она шепталась с Мариной о каком-то прекрасном Саше. Этот Саша учился в аспирантуре где-то, кажется, в Самаре. Марине Даниловне скрывать было нечего и она вслух тоже расхваливала этого Сашу, который прежде учился в их институте, был отличником, активистом, красавцем, короче, почти как та самая кавказская пленница. И хотя Марина тонко намекала Надежде, что пора бы и детей заводить, та твердила, что сейчас это невозможно, Саше надо учиться, делать карьеру, а ей самой хочется пожить культурной жизнью, найти себя. Она после окончания института уже несколько лет искала работу, хотела найти что-то творческое, интересное, а пока в жизни помогали родители и Саша.

Меня выписывали раньше неё. Когда пришёл муж, Надежда крутилась рядом и, к моему удивлению, они поздоровались. Я стерпела и не спросила сразу, хотя очень хотелось узнать, откуда он знает эту фифу. Только дома безразлично поинтересовалась:

— А с кем это ты в роддоме поздоровался?

— Да это знакомая Сашки Коновалова. Помнишь, я тебе рассказывал, что мы вместе с ним жили на квартире у одной бабули, когда в политехе учились.

— Ну и как она тебе? — приставала я к мужу.

— Никак. Она же не ко мне приходила, а к Сашке. Как только бабуля к сыну отправится, а я из дома уйду или к родителям в Приволжск уеду, она тут как тут, видно, жила там с ним эти дни.

— А чего тогда не женились? — снова спрашиваю я.

— Ты-то сама откуда всё знаешь и по какому поводу интересуешься? — удивился муж.

— Она своей соседке про какого-то Сашу рассказывала, который теперь где-то в аспирантуре учится, поэтому надо подождать с ребёнком, и легла на аборт, — объяснила я.

— Не фига себе. Сашка-то ведь там в Самаре уже женился почти сразу, как туда приехал.

— А она, представляешь, всё надеется, что он сделает карьеру, и тогда они займутся личной жизнью. Нас троих даже крольчихами обозвала, мол, если так пойдёт, мы до старости ещё кучу детей нарожаем и будем дома сидеть да носы детям вытирать. Как-то так. Даже обидно было.

— Да дура она приставучая. Пристала тогда к Сашке, как репей, а сама кривляется, слова в простоте не скажет. Терпеть таких не могу, — наконец-то дал оценку Надежде мой благоверный.

Прошло лет пять. У меня всё складывалось удачно, дети ходили в садик, муж во всём помогал, я работала в отделе культуры приличного издания и однажды отправилась по приглашению на выставку местных фотохудожников. Выставка была так себе, я ходила в толпе гостей и пыталась высосать из пальца благожелательный репортаж.

Остановилась возле одного экспоната и слышу сзади разговор женщин, голос одной из которых показался мне знакомым.

— Сто лет не виделись, ты где пропала, всё ещё с Сашей?

— Нет, ты разве не знаешь, с ним случилось несчастье, — в голосе зазвучали горестные нотки, — мы только хотели пожениться, как он разбился на машине.

— Да ты что? — ужаснулась вторая дама. — А я ничего не слышала.

— Это было под Самарой. Такая беда.

— С кем же ты теперь? Одна? — поинтересовалась первая.

— Я, конечно, пережила депрессию, но, как говорится, восстала из пепла, — знакомый голос повеселел, — и решила полностью сменить образ жизни — поменять работу, друзей, научиться чему-то новому. Нельзя же всё время пребывать в тоске.

— Ну и чем ты теперь занимаешься? — снова спросила первая дама.

— Вон, видишь мужичка в кожаном пиджаке? Это мой спонсор, — с гордостью проговорила собеседница.

— Надька, ты в своём репертуаре. Это же Валентин Просвирнин, известный фотохудожник. Он твой спонсор? Это в каком смысле? — с иронией в голосе продолжала расспрашивать первая.

— Ну он помогает мне в искусстве фотографии, учит меня снимать, сказал, поможет устроиться на работу в галерею фотоискусств.

Подруга Надежды, а я уже давно поняла, что это была она, засмеялась:

— Спонсор, снимает… Слова какие-то скользкие. Он тебя голой ещё не снимал, а то засветишься тут на портрете.

Мне неприятно было слушать этот трёп, но я боялась повернуться, думала, что Надя меня узнает и будет неловко. Боком-боком я выбралась из толпы и ушла с этой никчёмной по большому счёту выставки.

Дома спросила мужа:

— Правда что ли, что этот Саша, с которым ты жил на квартире, разбился на машине насмерть?

— Правда. Это уже года два назад было. А ты-то откуда это узнала?

Я рассказала о подслушанном разговоре и пожалела бедную Надежду, которая всё гоношится, пытается выбиться в круг местной элиты, но на самом деле не знает, куда ей приткнуться.

— Нашла кого жалеть, — ухмыльнулся муж, — она всегда останется на плаву и всегда будет думать, что вы все домашние клуши, а она парящая над миром вольная красивая птица.

— Хорошо сказал, — поразилась я точности высказанной мужем характеристики, — наверное, так и есть.

Портрет голой Надежды в фотогалерее, слава богу, так и не появился. Видимо, фотохудожник, воспользовавшись её пока ещё стройной фигурой и относительной молодостью в личных целях, в качестве фотомодели девушку всё-таки не использовал и нашёл себе предмет помоложе.

Но, как ни странно, лет через десять, когда нам было уже под сорок, я снова встретилась с Надеждой, теперь уже нос к носу в нашем редакционном офисе. Вторая странность состояла в том, что Надя почему-то никогда не здоровалась со мной, проходя мимо, будто не узнавая, не смотря на мои лёгкие кивки приветствия.

Может быть, она и правда не узнавала меня, так же, как и я не узнала бы тех двоих однопалатниц из роддома, пройди они рядом. А может быть, ей просто не хотелось общаться со мной, знающей тайну её бездетности и одиночества. А может, она всё же в глубине души завидовала, напророчив мне когда-то будущность многодетной матроны, погрязшей в быте, и понимала, что ошиблась, зная о моей удачно сложившейся карьере, прекрасной семье, добропорядочном муже и любимых детях.

Надежда стала появляться в нашем офисе всё чаще, меня это удивляло и я спросила приятельниц-коллег, что это за дамочка торчит у нас в редакционных коридорах.

— Да вы что, Вера Ивановна, не знаете? Это же очередная пассия нашего Сергея Кольцова. Вроде бы они вместе живут.

Сергей Кольцов. Один из ведущих журналистов города, импозантный, раскованный, поклонник и любимец женщин, очень и очень пьющий человек. Он развёлся уже три раза, оставив каждой жене по паре младенцев и, говорили, что снова ухлёстывает за молодой журналисткой из параллельного издания. При чём тут Надежда?

Я снова стала думать о ней. К сороковнику она оставалась такой же стройной, но уже не такой стильной, скорее обыкновенной — вечные джинсы, свитера. Всё та же короткая стрижка, но лицо приобрело какой-то красноватый, будто обветренный оттенок, кожа обтянула скулы, а щёки ввалились, но этот эффект, которого порой специально добиваются молодые девицы, не придавал ей молодости, скорее вызывал ощущение пожитости, не старости, а какой-то излишней взрослости. Я даже подумала, не пьют ли они вместе с Кольцовым по вечерам.

Не знаю. Но то, что ей нравилось появляться с ним на городских мероприятиях, в театре, на выставках и даже на наших редких корпоративных вечеринках, это было видно. Может быть, о такой жизни она мечтала. Только вот незадача, скоро наш любвеобильный Кольцов женился на юной корреспондентке, которая быстренько родила ему сына.

Какими были эмоции Надежды на этот раз, не известно. Возможно, мысленно она по привычке обзывала всех жён Кольцова, наплодивших ему детей, клушами и крольчихами, а, возможно, ждала, когда он в очередной раз разведётся и они пойдут по миру, нищие, ведь на алименты у Сергея уходила чуть ли не вся зарплата, зато примкнувшие к местному высокому бомонду.

Больше я Надежду не видела, потому что перебралась в Москву, работала в модном журнале и только изредка переписывалась по электронке с некоторыми из своих друзей. Как-то одна из подруг, только что отметившая полтинник, прислала мне фотографии со своей вечеринки по этому поводу. Подруга работала коммерческим директором книжного издательства, поэтому среди её гостей были сплошь местные знаменитости — известные журналисты, главные редакторы газет и журналов и даже пресс-секретарь мэра города. И вдруг среди этой блистательной публики я увидела знакомое лицо. За столом сидела уже почти забытая мной Надежда.

Она была всё так же худа и стройна, только печать времени всё явственнее отражалась на её лице, она выглядела, как бы это помягче сказать, несколько потрёпанной жизнью. Кожа в лёгком макияже всё так же просвечивала краснотой, морщинки обрисовали глаза и губы. Всё тот же прикид — джинсы и свитерок в обтяжку, небольшой кулон на цепочке. А самое главное какой-то затравленный взгляд, она сидела за столом в одиночестве с ощущением то ли неприкаянности, то ли отстранённости от всего и от всех.

Я подумала:

— Надо же, пробилась чуть ли не на самую вершину местного бомонда, может устроилась работать в издательство. Только куда исчезла эта ироничность взгляда, это видимое превосходство над окружающими. Ущемлённость в ней какая-то, будто ущербность или откуда-то взявшиеся комплексы.

Подруга позвонила, и мы с ней поболтали о её вечеринке, а потом я спросила:

— А как оказалась у тебя на банкете эта Надя, что жила одно время с нашим Кольцовым?

— Надька-то? Да я и сама не понимаю. Просто она ведь везде вхожа. И к нам всё ходила, намекала, что она фотохудожник и могла бы у нас работать, — отвечает подруга.

— Так ей ведь уже больше полтоса, она года на два старше нас, куда ей фотографом, — удивилась я.

— Да в том-то и дело, главное не умеет она не фига, только изображает из себя даму полусвета.

— Чего ж ты её пригласила? — снова спрашиваю я.

— Ну так как-то получилось. Я при ней сказала кому-то про день рожденья, а она сразу — что вам подарить? Ничего, говорю, не надо. Она спрашивает, а Кольцов там будет? Я говорю, что будет. А она и заявляет — тогда мы с ним вместе придём, он, мол, недавно развёлся и вернулся ко мне. Представляешь? Ну что я скажу? Говорю — хорошо, мол, приходите. Кольцов-то как раз и не явился, ушёл в очередной запой, а она тут как тут.

— Да, всю жизнь она, несчастная, себя ищет и, кажется, всё найти не может.

— Что ты, плохо её знаешь, Надька эта на банкете подцепила главного редактора рекламной газеты и с ним ушла, так что мы её ещё увидим.

А потом, отключив телефон, я думала о том, как странно складывается судьба. Красивая, ироничная, хваткая женщина, все время стремившаяся примкнуть к элитному обществу, оказалась совершенно одинокой на чужом празднике жизни. Жалеет ли она о том, что не стала такой же «клушей», как многие из нас, сумевшие совместить семью и работу, мужа, детей и карьеру? И вдруг решила, а чего это я собственно о ней сокрушаюсь. Это у нас всё было, а у неё, может быть, всё ещё впереди. Какое символичное у неё имя — Надежда. Она и сейчас, на шестом десятке, не теряет надежды на своё светлое прекрасное будущее. Надежда не теряет надежду, наверное, это и есть её судьба.