Под небом Эстреллы. Антар и Малица. Начало пути

Ирина Валерьевна Дынина, 2023

Тысячу лет назад отгремела битва богов. Победили боги светлые, а темный бог пал и заперт в гробнице, где, вот уже тысячу лет, спит тревожным сном, пугая мир своим возможным пробуждением. Но, его сторонники не спят, мечтают о реванше и плетут черную паутину интриг.Антар, сын купца из Велимора и Малица-полуэльфка, княжна лесного народа, пытаются отыскать утерянные артефакты богини Дану и совладать с пробуждающимся злом. Им противостоят многие – бойт-ярский сын, заговорщики-орки, милые родственники, желающие заполучить то, что им не принадлежит и прочие интриганы, как с круглыми, так и с длинными ушами.То и дело появляются отравители, убийцы и прочие недруги, всплывают старые тайны и неожиданные союзники протягивают руку помощи.Орки, русалки, эльфы и люди – все они являются героями этой книги. Всех их ждут опасные приключения, любовь, предательство и никто, даже сам автор, не знает, чем закончится охота за артефактами богини Дану.

Автор выражает искреннюю благодарность Игуменовой Анастасии Сергеевне, создавшей прекрасную обложку для этой книги.

Часть 1

— Антар! Антар! — голос Интаны, звонкий и громкий, далеко разносился по окрестностям, переполошив птиц в ближайшем орешнике и прогнав приятный утренний сон, посетивший Антара неожиданно для него самого. — Спишь? — ехидным голосом поинтересовалась сестра, наблюдавшая за ним с земли. Голова девчушки высоко задралась и остренький подбородок торчал упрямо и вызывающе, совсем как у бабки Сибахи, которую, Антар, к своему стыду, опасался куда больше чем собственного отца.

— Чего надо? — грубовато поинтересовался парень, ероша свои и без того лохматые волосы, черные, отливающие вороньей синевой. — Сказал же тебе, егоза — вечером, всё, вечером.

Интана хмыкнула — конечно, а как же иначе — спит, поганец, пока она и её старший брат, родной по матери, надрываются по хозяйству. И предъявить бездельнику нечего — ведь он, как обычно, заявится к вечеру с отличным уловом. Интана вздохнула — ей бы так! Поставил сети на утренней зорьке и загорай себе на ивовой ветви, а рыба, сама, послушно поплывёт туда, куда ей прикажет Антар.

«Водяной ворожит, не иначе» — шептались в граде люди, но кто слушает досужую болтовню, если у парня дар к речной добыче? Посудачат, да перестанут, а кто вздумает лишнее болтать, так у парня отец имеется, есть кому укорот дать слишком разговорчивым.

«Эх, — который раз вздохнула Интана, украдкой разглядывая простецкое, такое знакомое лицо сводного брата. — его бы Данусиком назвать, в честь богини всего живого, так, нет же, отцу забожалось посвятить первенца грозному богу войны Антаресу, вот и стал парень Антаром. Какой с него воин, скажите пожалуйста? С мечом ладно управляется для лет своих невеликих, но без огонька и ярости, а, без того, что за воин? Смех, да и только!»

Высокий, как каланча, нескладный, голенастый, точно жеребчик на выгуле, Антар отпугивал знакомцев не только своей излишней худобой, но и светлым, если не сказать, белым, цветом кожи. Всего в Антаре было через чур — и нескладности, и, светлоглазости, и нос вызывающе острился на лице, а не бугрился картофелиной, и рот, широкий, как у лягушонка, оправдывал неблагозвучное прозвище, данное старшему сыну Алтау — Жаборотый. Лишь непослушная грива иссиня-чёрных волос привлекала к парню внимание — густые и блестящие, как у девушки, они ложились на его широкие плечи плотной волной и сверкали на солнце, да губы — алые, красиво очерченные, вот и всё, чем мог похвастать длиннобудылый нескладёха. Отец, бывало, посмеивался над девчонками, гордо задиравшими нос и проплывавшими павами мимо белокожего уродца — мол, на зло вам, зазнайкам, парень вырастет писаным красавцем, дайте только срок. Но, Интана мало верила в слова отца — с чего бы Антару красавцем становиться? Нет, не найдётся в здешних краях братцу пары, суровы велиморки и разборчивы. Вот, Юарт, брат ейный, родной и, по отцу, и по матери, иное дело! Юарту — сероглазому, загорелому крепышу, родиться бы первым и стать во главе семьи, так, нет же. Дану скверно подшутила! Иные девчонки соседские, уже глазки парню строят, не смотря на его года невеликие. Восемнадцать весен всего, а грудь у Юарта широка, как у деревенского бугая, кряжистый он, да рукастый, всяко дело спорится у брата Интаниного и ладится.

Интана шмыгнула носом, потирая веснушки, щедро усыпавшие лицо, сетуя на невезуху. Сама она особой статью не блистала, не чета дочке главы городской стражи, Шиисе. Глаза у Интаны, отцовы, орочьи, жёлтые да злые, да и кожа не туда, ни сюда, блёклая, да невзрачная, не кровь с молоком, как у истинных поморок. Видать, бабка её, Сибаха, согрешила со степняком, не иначе. Помнится, славно выпороли Интану в сопливом детстве, когда она, зарёванная до икоты, после злых насмешек подружек, прибежала с улицы и наивно спросила у бабки — правда ли то, что люди говорят о том, что, уважаемая Сибаха прижила её отца не от законного мужа, а от свирепого орка-степняка, жрущего человечину и снимающего скальпы с голов ещё живых пленников?

Бабка, вмиг спав с лица, сделалась смурной, точно грозовое небо, отодвинула в сторону кудель и недобрым взглядом ожгла болтливую пигалицу, да, ухватив за косы, сволокла на баз, где и всыпала горячих, да так крепко, что Интана ещё цельную седмицу охала и опасалась на попу садиться.

С тех самых пор, дурному языку был дан укорот, а болтливым подружкам, Интана вмиг вцеплялась в космы при одном лишь намёке на неправедное бабкино поведение.

Отец её, Алтау, вообще на эту скользкую тему не разговаривал и своих жён — старшую Маладу, улыбчивую брюнетку-южанку, привезенную с бывшей родины, да младшую, Айяку, дочь велиморского старосты, русокосую и своенравную, держал в строгости и лишней говорильни в доме своём не допускал. Но, на чужой роток, не накинешь платок — умом Интана понимала, что правы люди, болтающие, невесть что об её бабке, да, об отце.

Бабка, типичная жительница юга, где люди закалены соседством с недобрым степным народом, чернокосая, черноокая красавица, румяная да статная даже в свои пятьдесят с гаком годков, удивления особого у велиморцев не вызывала, а, отец… Чёрный волос, да высокий рост при широких плечах — вот и всё, что досталось Алтау от матери, остальное — широкое лицо, кустистые брови, недобрый взгляд жёлтых, совиных глаз, кожа, толстая, оливковая, да крепкое сложение — от деда, Сывуча, да от недоброго орка, как мыслилось добрым людям. Так-то..

— Чего прискакала, стрекоза? — всё, так же, грубовато, переспросил Антар у сестры. Пущай у них и были разные матери, но сеструху парень любил, привечал, никогда за зря не обижая, в отличие от, всё того же Юарта, с которым у него сложились неприязненные, мало похожие на родственные, отношения.

Тому виной их с Интаной мать, русокосая Айяка, дочь выборного главы города — велиморского старосты, с первого взгляда невзлюбившая Маладу, старшую жену Алтау и её сына, Антара.

— Так ведь, отец кличет. — Интана теребила косички, пока ещё куцые для того, чтобы быть перевитыми яркой лентой, вот и теребила дочь торговца кожаную тесьму. — Скоро кличет. Поспешай, братец, не медли, а то осерчает тятенька.

Идти на подворье откровенно не хотелось Антару — вновь натыкаться на взгляд Айяки, полный задумчивой ненависти — как же, заявился байстрюк белоглазый, обошедший её Юарта в первородстве.

Кто, как не её сын, ладный, да умелый, должон хозяйничать на широком дворе? Так, нет же, всё достанется постылому нескладёхе!

— Поспешай, братец, не медли. — повторила Интана, подпрыгивая от переполнявшей ей энергии. Хорошо, Айяка не видит, а не то, отхлестала бы дочь по щекам за неподобающее благонравной девице, поведение. Злая она, тётка Айяка, вторая жена отцова, злая, неприветливая.

Интана убежала, вернее, её отослал сам Антар. Негоже, чтобы отцова жёнка видела девочку с ним. Накажет, ни про что, ни за что. Станет тягать за косы, да недобро шипеть. Один лишь Юарт, любимчик, у той на уме.

Недолго Антар собирался — попрятал снасть немудреную, в дупла деревьев рассовал и к дому направился, насвистывая, птиц голосистых передразнивая.

Хорош город Велимор!

Обустроенный на высоком берегу реки Малой, радовал град понорский приезжих белыми стенами и крепкими воротами. На воротах всегда стражники толклись — за тем строго следили власти городские. Абы кого в город пускать не велено было, особенно бесплатно. Хочешь улицы Велимора ногами топтать — заплати пошлину у ворот и иди себе с Богами.

— Что-то ты с пустыми руками сегодня с реки возвращаешься. — ухмыльнувшись в седые усы, поприветствовал Антара дядька Пой, знакомец отцов, проживающий на соседней улице. — Не свезло али, как?

— Али как. — пожал плечами Антар. — Отец требует к себе срочно. Вот и не до рыбы теперь мне.

— Ну-ну. — буркнул стражник, насторожившись — пыля, по дороге двигалась цепочка подвод. Крестьяне с окрестных деревенек, из тех, что не под бойт-ярами обретались, торопились на торжище, надеясь распродать немудреный товар еще до наступления полуденной жары.

Антару же, что за дело до тех крестьян? Алтау, отец его, с эблами лесными выгодную торговлю ведет, настоящий товар из Лесу привозит. А, местные? У них товар обычный, немудреный.

Широко шагая по улице, Антар вежливо голову склонял перед знакомыми. Дядько Копыто, местный кузнец, Торк Гогодей — башмачник, Олсо Кольцо и супруга его, Конта, швея городская — все они кивали в ответ на приветствие, а вот тетка Жмака Куконя, скривившись, отвернула от сына купца свое круглое, словно намасленное, лицо. Не любила жена пекаря Антара, не жаловала. У него, у пекаря Бака Кукони, окромя жены, в доме еще три девки имеются, подрастают — пышные, румяные, сдобные, точно булочки с изюмом. Любому, кто на них взглянет, отщипнуть кусочек захочется. Вот и опасалась тетка Жмака, что Алтау, кого из дочек Кукони решит за Жаборотого высватать. Бак, муж её, тот совсем без Антареса в голове — возьмет и согласится сдуру. Все ж выдать дочь за старшего сына купеческого, наследника, это совсем не то, что замуж девку отдать, к примеру, за углежога копченого или бортника, что пчел по лесу пасет. Только Жмака кровиночкам своим зла не желала — ни за что не отдаст ни одну из трех за Жаборотыша. Вот Юарту — с милой душой, хоть и не наследник он всему делу купеческому. А Жаборотыш нехай себе другую какую ищет — слепоглухонемую сироту, хромую на обе ноги и пустобрюхую. Незачем таким, как он, размножаться и потомством своим странным, благословенную землю Понории поганить.

— Звали, батюшка? — Антар, поклонившись, поприветствовал отца и с ожиданием взглянул в широкое лицо родителя.

Алтау крякнул, разглядывая сына, словно видел того в первый раз. Жёлтые, хищные глаза велиморского купца ощупывали парня предвзято и, где-то, даже с неприязнью.

Нет, крепко любил Алтау свою первую жену, красавицу-южанку, Маладу, холил и лелеял нежную деву, не загружая ту чёрной работой. На то, небось, в избытке, слуги в доме имеются.

Да и одно слово — купец! Редко, очень редко, замечали теперь Алтау в просторной лавке, всё больше он о торговых путях справлялся, да с тестем своим, велиморским старостой о доходных делах сговаривался.

Работало на Алтау много народишку — было кому и молотом стучать, и на поле зоревать, и в лавке приказчиком сидеть, коль доверили.

— Пришёл — таки. — широкое лицо отца тронула лёгкая улыбка, а жёлтые, орочьи глаза, хищно прищурились — эх, в кого только удался сын? Ни, дедовой основательности, ни отцовой сноровки. И глаза белёсые, как у снулой рыбины. Подсуропила Дану, иначе не скажешь!

Ему на что-то грех жаловаться — на реке парень спор, точно Алтау в своей лавке. Никогда на подворье рыба свежая не переводится. Рука лёгкая у Антара, уловистая, да, только проку с того? Вон, Юарт — и по хозяйству востёр, и по торговому делу, хваток, так и тянется за отцом, да за дедом. А с этого, длиннобудылого, будет толк ли, когда?

Хоть и назвал Алтау Антара наследником, да сомневался теперь — волоховат парень, медлителен, не справиться ему с хозяйством. Да и Малада жалеет отрока по мере сил своих. Не ладно то!

И Малада сама, тут, как тут — стоит, глаза скромно потупивши, неладное чует сердце материнское. Да разве с мужем поспоришь?

— Отправишься на заимку, торг вести с эблами станешь. — пожевав губами, приказал отец. — Поживёшь на озере дальнем, Синеоким прозванным, оглядишься. За работничками присмотришь, опять же. Припасов там хватит, за надом каким, дядьку отправишь, я озабочусь.

— Надолго? — охнула Малада, прижимая белые руки к высокой груди.

— Сроком на год! — сказал, как отрезал отец. — Там, дальше, поглядим. Смотри, Антар, у меня договор крепкий с людьми лесными. С князем их, Оихелем, ряд заключён — его не порушь. Богатства семьи преумножай, веди себя чинно и строго, как сыну купеческому полагается! Для того и обучали тебя делу торговому. Стар стану — тебе хозяйство вести, а хозяйство у нас, как известно, не малое.

Братец младший, из лавки незаметно возвратившийся, хмыкнул, смешок не удержав — это Жаборотый-то, чинно и степенно вести себя должон? Как же, жди — начнёт коленца выкидывать, всех лесных распугает, а князь лесовиков, тот и вовсе, небось с Алтау торг вести откажется. Зачем ему с уродцем дело иметь? Видал, как-то, Юарт князя Оихеля в Велиморе — мощен князь, рукаст, борода знатная, маслом благовонным умащенная, за пояс узорчатый заткнута, на голове шапка соболья, на солнце мехом играет, сапоги кожи красной, да меч непростой, в ножнах у пояса. Станет такой гость важный с нескладёхой разговор зачинать? Эх, не того брата отец на заимку отправляет, не того!

Однако, Алтау решения своего менять намеренья не имел, а, от того..

— Юарт! — отец повысил голос, выкликая второго сына. — Справа для Антара, готова ли?

— Готова, батюшка. — подскочивший Юарт мотнул головой. — Дядько Силаст проводит. Путь до заимки, чай, не близок.

Антар слегка поёжился, не подавая виду про то, как тревожно стало ему под недобрым взглядом тётки Айяки. Не иначе удумала что зловредное, ишь, как лыбится напоказ. И то, радость какая — байстрюка с глаз долой, а её сыночек коханый, при батюшке останется, на виду. Глядишь и сладятся планы её нечестные.

Горевала Малада, с сыном расставаясь. Да попусту слёзы лила — муж не передумал. Пора, по разумению отцову, парню привыкать к жизни самостоятельной, как и положено отроку справному, по обычаю понорскому. Поживёт на заимке отцовой в лесу, с местными жителями пообщается, оботрётся, обвыкнется, торговлю поладит. Глядишь, перемелется что, да по весне найдёт Алтау в сыне иного человека, закалённого и неробкого.

— Уезжаешь? — довольно скалился братец, поводя глазами на тощую котомку старшого — дорога дальняя, чай, всяко может случится.

Антар вяло передёрнул плечами, обтянутыми простой холщевой рубахой — и впрямь, рядиться-то, для чего? Ему-то, зачем? Он и на озере проживет, с лесом в обнимку. Богато озеро на рыбу сказывают, а от зверя и оборониться можно, коли не зевать. Работать старшой приучен с лет малых. То, что рыбалка ему больше на душу легла, так, то — его дело.

— А, люди? — словно подслушав мысли брата, встрял Юарт. — Люди злы до иных. Остерёгся бы ты, братец, а то, не ровен час и беда приключится.

Антар уронил быстрый взгляд в сторону Юарта, вразвалочку уходившего прочь — укусил, таки, стервец, на прощанье. Не сдержался.

Люди и, впрямь, встречались разные. Иные, особливо, с западу, чуть ли не плевались, узрев его, нескладёху белотелого. Уж, очень непохож был Антар на прочих. И загар не лип к коже его, лишь обжигал больно, до мерзкого зуда.

Болтают, ещё, на юго-западе, туда, за лес, да степи, люди злы, пристрастны. Жгут непохожих на кострах огненных, да с орками погаными дружбу водят. Орки те, степняки дикие, к инородцам нетерпимы. Особливо, к длинноухим эльфам, детям Дану любимым, да к гномам-крепышам, горами живущими. Войны с ними учиняют раз за разом, набегами ходят, полон берут, да секут зазря. Оттуда, с юга далёкого, родом семья Антара — дед Сывуч, да бабка Сибаха, отцова мать.

Говорили в семье, Антар слухом прознал, что ссильничал орк дедову мать, в полон захвативши, но в живых оставил, не сожрал, как у них, дикарей водится. Не отдал в жертву богу жестокому, при себе держал рабыней утешной, а там и отбили её люди добрые. С приплодом поганым в пузе, правда.

Женщина поначалу руки наложить на себя решилась совсем было, да родня вступилась. Прадед на жену не серчал — в жизни всяко случается, жена не виновата в том, что муж её не сберёг от участи злой и, полуорчонка, народившегося в должный срок, за сына держал, ремеслу учил всякому, а затем, засватал за байстрюка девку-сиротку, Сибаху, красу чернокосую. Иных же детей не дала Дану семье этой.

Сибаха, девка мудрая, мужа не дичилась, даром, что в нём орочья кровь играла и пошла за ним в земли чужие, по доброй воле, да не прогадала ни в чём. Полуорк любил её крепко и в обиду не давал, и сына, еще не рождённого, ждал, дождаться не мог. Кабы не война со степью дикой, так и жили бы семьёй большой в южных краях. А так, прослышав об очередной замятне, собрал дед семью в охапку, да и пустился в путь, в северные земли поморские. По пути долгому, люд лихой, не раз пытался малый обоз пощипать, да бились охранники на совесть, жизни и добро хозяйские храня. Сибаха, как раз, в том пути от бремени-то и разрешилась, мальчонку мужу сподобила, а то, что муж в схватке руки лишился, конечно, напасть знатная, но не горе-горькое.

Выдюжили.

На новом месте прижились, подворье обустроили, благо, серебра вдосталь имелось, да и стали торг вести с людом местным.

Понорцы Сывуча полуорком прозвали, за взгляд дикий и глаза желтые, хотя крови степняков в купце лишь на четверть плескалось. Потом же, прозвище то, к сыну его перешло, к Алтау.

Богател Сывуч, там и сын подрос, женить время пришло. Первую жену дед привёз сыну с юга, родины, ими покинутой — южанку, ласковую, тонкую, хрупкую, покорившую Алтау, раз и навсегда, очами чёрными, да нежностью великой. Молода жена скоро забеременела и сыном обзавелась. Да, только, Дану не пощадила статей её женских, материнство на том и ограничив.

Малада души не чаяла в ребёнке единственном и до поры кохалась с ним. Тем временем, муж взял вторую жену, Айяку, дочь велиморского старосты — русокосую, полнотелую и крикливую. Нужны были Алтау дети-скоропомощники, а сын, первенец, рос квёлым, да хилым. Следовало купцу о роде думать, но не о жениных слезах.

Мотался Алтау по торговым делам, дед Сывуч в лавке сидел, дом Сибаха вела властной рукой. И то, что жёнки промеж собой не ладят — эка невидаль! Небось, у соседей не лучше. Бывает.

— Здоров будь, дядько Силаст. — приветствовал Антар седого, как лунь, но, всё ещё крепкого мужичка, поджидавшего его у справной повозки.

Силаст кивнул старшему сыну хозяйскому, слегка скривился, приметив младшего, Юарта, подоспевшего брата проводить в дорогу дальнюю.

— Ну, бывай, братец! — ухмыльнулся Юарт, убедившись в том, что тяжело гружёная повозка выехала со двора. — Хлебнуть тебе лиха полной чашей! — и осёкся, заметив, как тетка Малада что-то шепчет с крыльца, теребя руками оборки на платье.

Взгляд первой отцовой жены, обращённый на Юарта, был неласков, и тот поспешил скрыться с глаз её, тёмных и сердитых из-за скорого решения Алтау.

— Ведьма! — шепнул отрок, не оборачиваясь. — Ничё, ужо срок придёт..

Сам Алтау обнаружился в своём кабинете, за широким столом.

Восседая в крепком, удобном кресле, купец что-то быстро писал, то и дело окуная перо в чернила.

Грамотен был Алтау и сынов выучил, на учителях не экономил.

Младший сын постучал в двери и вошёл, не дождавшись разрешения.

— Уехал с Богами. — оповестил отца Юарт. Сам же купец на крыльцо не ходил, с Антаром простившись в кабинете и напутствие ему дал, как полагается.

Купец хмыкнул, сына рассматривал с интересом, по широкому лицу его блуждала улыбка. Жёлтые глаза торговца сверкали хитро, но хищно.

— Орка дикий. — неприязненно сопел младший из сыновей, отводя глаза в сторону. — Права мать — не наш он и нашим никогда не станет. Ишь смотрит, того и гляди — вцепится!

Айяка, дочь велиморского старосты, близкого друга тороватого купца, замуж неволей пошла, по отцову наказу. Не хотела девка чести такой, пугалась. Мужа, отцом выбранного, признавать не желала, противилась.

Пусть не беден был купец, да и не слишком стар, но только, вторая жена, она ведь не первая, а у самого купца к тому времени и Малада была, змея чернокосая, и сын её, первенец.

Да и Сибаха, свекровь неприветливая, волчицей смотрела, невестку невзлюбив, будто знала про неё что-то постыдное.

Грешок водился за Айякой, грех не малый, позорный, а то не отдал бы староста дочь свою мужу не молодому, пусть и другу.

Росла Айяка вольно, младшей среди сестер своих была, ребенок поздний, коханый вдвойне.

Мать души в ней не чаяла, отец, ни в чём не отказывал, баловал и потакал во всём.

Вот и не доглядели.

Повстречала Айяка воя справного, ликом пригожего, да телом ладного. На праздник середины лета с ним пошла, в хороводе кружила, да через костры сигала.

Приворожил он сердце девичье глазами серыми, да речами любезными, увлёк деву младую, глупую, в дубраву зелёную, да и в траву-мураву уложил на спину.

Айяка сама с себя сарафан стянула и сладости запретной возжелала.

Так и промиловались всю ночь, а на утро…

На утро признался парень пригожий, что не пара она ему, старостихина дочь, что он, бойт-ярин Лещинский, возлёг с ней ради утех сладостных, а для всего остального у него жена имеется, рода древнего и поведения строгого, а ей, девке из града малого, забыть о нем наказывалось строго-настрого.

И, не захотел любый слышать ничего, за собой не позвал в терем высокий, даже в девки сенные, постель стелить, да, когда-никогда, плоть молодецкую потешить.

Подарил ей вой молодой монету золотую, да и был таков. Оставил на память о себе сердце разбитое, да слезы горькие.

Знала, знала Айяка о том, что не с простым воем идет под березами в траве кувыркаться, но понадеялась на красу свою девичью, на тело белое, да на грудь тугую.

Обманулась, сама себя опозорила, да и ни с чем осталась.

Кинулась Айяка матери в ноги, винилась, слёзы лила, на всё согласная была, лишь бы позор свой прикрыть.

За подобное девку блудливую и камнями могли забить, и из града выгнать.

Отец за голову схватился, дочь за косы оттаскал, да в погреб холодный закрыл, а сам на коня вскочил, точно молодой, да и был таков.

А как затяжелела она, так и вовсе суров сделался и неприветлив, будто не отец родной, а отчим злой.

Ночью темной родители дочь непутёвую из погреба извлекли, увезли тайно к бабке-знахарке, серебром грех откупая.

Бабка та и сотворила лжу нечестивую, позволившую Айяке мужа обмануть и после первой ночи брачной, простыню за окно вывесить.

Свадьбу скоро сыграли, благо, готово к ней всё было, ведь купец со старостой и до того о подобном союзе заговаривали.

Староста ранее, противился всё — желал для Айяки мужа-понорца, из своих, а ныне, переменился и дочь свою отдал без оговорок, в дом чужой, приданым не обидев, словно рухлядью всякой грех какой искупая.

Сибаха, свекровь, от трат таких, насторожилась вся. С чего бы это, купцу от старосты Велиморского, милость? Никогда староста щедростью не славился, скуповатым слыл, а тут, такое?

Но окровавленная простыня за окном, сердце Сибахи смягчила — не блудлива девка, пусть и горда безмерно.

Обошлось для Айяки всё, даже Сибаха поверила, хоть и на что подозрительна свекровь была, да предвзята.

Там и Юарт народился, почти в срок, разве что раньше чуть, так то, с жёнками случается сплошь и рядом. Что на отца своего, Алтау, ликом не схож, так на всё воля Дану всемилостливой. В роду у Айяки сероглазых, да бронзовокожих хватало, чай, поморка коренная, а не пришлая.

Что он не честный сын купеческий, а бастард владетельного, про то, Юарт ведал давно, но, виду не казал. С младых детских лет рос скрытным, хитрым и недоверчивым, брата своего старшего не любил, сестру единокровную — терпел едва.

Мать слушал во всём, да отцу неродному потакал, до поры до времени.

Будет ещё и на его улице праздник, час придёт.

На отца своего кровного и родовитого смотрел издали и гордился — умел был вой и ловок, за собой отряд водил немалый, битвами закалённый.

Сынов имел родных, законных, да только Юарту с того, что?

Мало ли что в жизни людской случается — беда какая, мор, война иль увечье? Были сыны — и нету, а он, Юарт, вот, тут, как тут, словно и был всегда.

Отец же его не родной, купец, богаче иных родовитых будет, владетелей голозадых.

Мечталось Юарту, что признает его отец настоящий, к себе в терем возьмет, по праву руку посадит, а отец его нынешний, Алтау, копыта откинув, оставит Юарту все богатства свои.

Тогда-то он, Юарт и заживёт, не тужа. Иных — в бараний рог согнёт, прочих, вообще, не заметив, стопчет.

И первого — братца своего, Антара, да мать его, Маладу.

И деду с бабкой укорот даст — нечего его, Юарта, шпырять да поучать, как несмышлёныша. Чай у него своя голова на плечах имеется.

Придется им кусок хлеба свой отрабатывать. Ан, нет, так прочь со двора сгонит. Он, Юарт, дармоедов терпеть не станет!

У Алтау, тем временем, думы и вовсе пошли, черней чёрного — виноватился купец, маялся, про жену свою Маладу думаючи.

Вина за ним имелась великая, ведал про то лишь дядько Силаст, Сибаха мудрая, дед Сивуч, да еще кое-кто из народа нездешнего.

Молод, в своё время, был Алтау, горяч, при деньгах немалых, жены своей наречённой не познал ещё, да отцовской воле, с дури, противился.

От того, пил, да гулял, да к вдовам шастал, к девкам весёлым наведывался, пока батюшка невесту наречённую, с дальних краёв высватанную, до их дома в Понорию вёз путём нескорым.

И надо же было такому случиться, что заночевал молодой купеческий сын ночью тёмной у реки тихой.

А, всяк знает, что нельзя молодым парням и девицам ночами тёмными, безлунными в одиночестве шастать. Не дремлет сила нечистая, рада поводу любому доброго человека со свету белого сжить.

Алтау, в отсутствие отца строгого, совсем распоясался. С матерью разругавшись, оберег ею данный, жрецом освящённый, в сердцах, с шеи крепкой сорвал, да на пол кинул.

Мол — сам я с усам, и ум собственный имею!

Сибаха расстроилась, знамо дело, но к сыну, всё равно соглядатая приставила, чтоб следил, да ей скоро докладывал.

Дядько Силаст, в те времена, мужичек и вовсе не старый, уж замаялся за сыном купеческим бегом бегать, да и уснул маленько до утра, тут же, у речки, в сотне шагов от хозяина молодого, а поутру, уж стало поздно руками махать, да сопли жевать.

Глянулся парень, молодой да пригожий, русалке коварной, рыбо-деве черноволосой, хвостатой, таинственной, да нравом суровой.

Суеверные понорцы деву ту лишь издали видели, когда она хвостом своим чешуйчатым по воде била, непогоду накликая.

Песни русала пела дивные, жертву завлекая, и такая сила в голосе её была, что, прельстившись на зов таинственный, да, на тело белое, пышное, уходили парни на реку, дабы не возвратиться никогда.

Иных же, особо угодивших ей, русала милостиво домой отпускала, даром каким одаривала, часто недобрым.

Рыба-дева разборчивой слыла. Да, особливо не озоровала, а ловить её в водах речных, у понорцев не получалось, как ни старалась они. К тому же, боязно. А ну, как осерчает Дану, прогневается, да накажет люд непокорный? Знают все, что, особливо благоволит богиня своенравная к расам древним — эльфам, там, длинноухим, таинства да премудрости постигшим, дриадкам, девам лесным, охранительницам рощ заповедных, пестуньям древесным, да, русалам — расе морских и речных рыбохвостов, что, по повеленью Дану строгому, бдят за водными просторами Эстреллы славной.

И, всё бы ничего, да только, проснувшись на утренней зорьке, узрел Алтау в объятиях своих жарких рыбодеву.

Красива русала показалась ему в розовых лучах рассвета — и лицом приятна, и, грудью пышна, и станом узка, и телом гладка.

Лишь кожа мраморная, белая, прохладна на ощупь, да глаза бледны, точно тонкий лёд по осени.

Жив остался Алтау, милостью Дану, да, благодаря стати своей молодецкой. Русала выгибалась под ним, будто кошка сытая и смотрела на парня, словно та же кошка на крынку со сметаной.

Сильно понравился парень молодой, да ласковый, деве речной, дивной, до любовных утех жадной. Вот и не стала она его зовом манить пьянящим, да топить в глубинах мутных. Одно пообещала, что вернётся через десять месяцев, аккурат, в конце весны, а он, Алтау, коль беды себе не желает, станет ждать её на берегу покорно, в час ею назначенный.

И ушла от него.

Берегом шла, ногами стройными по песку перебирала, а в воду нырнула, блеснула чешуёй серебряной.

Уплыла в дали неведомые, только хвостиком махнула, а сын купеческий остался один на берегу стоять, дурак-дураком, да еще и беспамятный, потому как, о ночи прошедшей мало что помнил. Разве что, тело женское, пряное, да голос манящий.

Дядька Силаст в ту пору недобрую в кустах спрятавшись сидел и дрожал, как заяц куцехвостый — а, как почует его дева речная, да поманит за собой, да потопит в омуте глубоком, сомам хищным на поживу?

Но, обошлось. Дану-заступница оборонила, не иначе.

Сибаха, узнав о непотребстве, губы скорбно поджала, лицом потемнев, в висках чёрных прядь седая промелькнула.

Не бывает так, чтоб русала недобрая, сына человеческого без откупа отпустила. Не иначе, зло какое удумала рыба холодная!

Осталось ей, матери горемычной, сына от напасти не уберёгшей, молить о заступе Дану-богиню, да мужа её сердитого, Антареса. Слёзно молить и подношение богатое в храм двух богов отнести.

Только вот, Дану русалок сама не обижала и иным не велела. Антарес же, бог войны грозный, токмо воям отвечал, да и то не всем, а славным да именитым и то — редко.

Иногда, глухи боги к мольбам смертным.

Сам Алтау, сын купеческий, непутевый, с тех пор покой потерял. Утратил парень охоту к жёнкам весёлым, да мёду хмельному, всё на берег пустой его тянуло, на деву речную, дивную, хоть одним глазком глянуть.

Как отец из дальних земель вернулся, да наречённую привёз, Алтау и не ведал, по берегу бегал, аки пёс голодный, слюни пускал, да русалу выглядывал.

И, совсем было загинул парень, кабы не Малада младая.

Вышла наречённая из дому, на высоко крыльцо ступила ножками в сапожки красные обутыми, да взглянула на суженого глазищами своими чёрными, точно душу за ворот схватила и тряхнула, играючи.

Парня будто обухом по башке дурной шарахнуло, вмиг о русале забыл, растворившись в глазах южанки.

Там и свадьбу сыграли скорую, на другой же день, да и в опочивальню.

О русалкиных прелестях надолго забыл муж молодой и вспоминал до времени.

Вспомнил в ночь, когда жена рожала.

Рожала Малада в муках великих. Никто к ней допущен не был — ни сам Алтау, ни, кто иной из домочадцев.

Зорко Сибаха, мать Алтау, за повитухой ветхой приглядывала, как чуяла что недоброе.

Сын купеческий, припомнив кое о чём, берег речной топтал, словно жеребец на выгуле, ждал и Дану молил, дабы случившееся с ним в прошлом годе, сном недобрым оказалось.

Не свезло.

Приплыла русалка его, всё такая же прекрасная, белокожая да темноволосая. Только сам Алтау, любовью её отравленный, прозрел к этому времени и зачарованным не казался.

Не до игрищ ему сердечных ныне — жена любимая сына рожает, того и гляди, помрёт ненароком, пока он на берегу пустом грехи свои замаливает.

Дядько Силаст сызнова в тех же кустах сидел, спрятавшись. Но всё равно, трясло слугу верного сильно, и зуб на зуб у него не попадал от страха великого.

С августа, как раз десять месяцев минуло, русалка и сама сподобилась, сыном разродившись.

Русалы вольные, они, не люди вовсе, иные, потому-то и дети у них не в раз родятся. На месяц дольше мальков мать вынашивает и на свет божий выпускает из утробы своей.

Коли девка вышла бы — оставила б её дева речная при себе, а так, отцу приплод отдала, на прощанье дунув сыну в личико белое, да омыв его водой студёной из собственных рук.

На Алтау один-единственный взгляд уронила гневно. Почуяла рыба-дева, что другая у него зазноба имеется, даром, что жена законная, но вскипела в ней кровь холодная, жаром лютым обдала.

Глаза русалы оледенели вовсе от гнева, но ради сына своего, сдержалась красавица водная, шепнула что-то тихо на прощанье, точно ворона каркнула.

Алтау застыл столбом соляным, дитя малое угукало и кряхтело, голым телом сверкая в ночи, а под ноги купцу молодому волны выбросили мешочек матерчатый, как оказалось впоследствии, с жемчугом отборным.

Приданое парню. Ох, Дану, оборони!

Сгорбившись, возвращался Алтау домой, неся ребёнка в подоле рубахи. Точь — в — точь, девка блудливая, а не муж, семьёй обременённый.

И не одна собака в граде вольном голоса не подала. Не выдала. Дядько Силаст крался следом, как тать ночной, умильно улыбаясь. Дану честь великую дому купца честного оказала. Ждёт хозяев достаток и здоровье, и жизнь сытая.

Не каждому, живущему на тверди земной, русалки сынов рожают.

Так и пришли, один за другим, а, дома-то..

Насупленная Сибаха беспомощно руками развела, повитуха старая, глаза прятала, а сын Алтау от Малады, долгожданный, мёртвым народился.

Дану дала одной рукой, другой отобрала, по воле своей.

Тут-то Алтау матери и повинился в грехе своём тяжком.

Молодуха в горячке пребывала, потом забылась сном беспокойным, тревожным и знать о горе не ведала. Сибаха, ребёночка в подоле у сына узрев, духом окрепла, на бабку цыкнула грозно и та, шустро младенчика выхватив из рук оробевшего от таких дел Алтау, ушмыгала с байстрюком в комнату, роженице отведённую, да под тёплый бок Маладе приблудыша и подсунула.

Тот, как там и родился — зачмокал, потянулся, ножками прохладными засучил и Малада, душа безгрешная, в тяжёлом забытье пребывавшая, к ребёнку нежданному потянулась, прижалась, согревая его жаром своим и любовью материнской.

Алтау напился ночью той страшной, сына оплакивая. Сибаха бабку серебром осыпала и уста ей запечатать велела, недобрым взглядом со двора широкого провожая.

Жаль ей было первенца, ребёночка безвинного, но новик нежданный, тоже, чай, не чужой ей по крови. Внук старшой, а что русалка, мать его, так пред Дану все равны, чтобы там на юге далёком не болтали ненавистники.

Млада, очнувшись, слегка подивилась на дитя урождённое. Но, к мальцу прикипела и защищать готова была ребятёнка от всего мира и от всех бед, на Эстрелле существующих.

Алтау правды жене так никогда и не открыл, а русалкино проклятье не на нём сказалось, на Маладе.

Великая ревность обуяла рыбо-деву, раз та прокляла соперницу пригожую и лишила ту радости материнства.

Прознав про бесплодие Малады, вскорости, поддавшись уговорам матери своей, Сибахи, Алтау взял в дом вторую жену, из местных дев, понорских, двух детей ему родившую.

Но, не любил её никогда так, как Маладу, хотя и почитал, как супругу и как мать детей своих.

Дядька Силаст при мальце находился постоянно, пестовал его, а бабка-повитуха, той же осенью, сгорела от горячки, тайну недобрую с собой в могилу унеся.

Так и рос Алтау до двадцати вёсен. Теперь, согласно обычаю, отправлялся в лес на проживание, сроком на год, долой с глаз Айякиных.

*

Думалось Силасту о многом, пока лошадка, медленно перебирая ногами, по дороге тащилась.

Антар дремал, думам чужим не мешал, путь к заимке и к озеру лесному был не скор, три дня лесом чужим, иные племена скрывающим.

Ждало там парня жильё обустроенное, торговля налаженная, товаров ворох, да самостоятельность о которой Антар мечтал давно.

Пара работников в помощь отряженная в хозяйские дела не встревала, выполняя, полученные от купца указания.

Одного только старый Силаст опасался — озеро, путь водный к реке, да морю не ближнему.

А ну, как мать-русалка, парня навестить сподобится, на лик его светлый глянуть? Сманить молодца-сокола в море-окиян? Что, тогда? Как быть? Как в глаза ясные Маладе смотреть, безвинные?

Не ведал Силаст ответа на мысли свои и от того дремать ему не моглось. Чуял старый дядька тень чего-то недоброго, нависшую над всем людом местным, но поделать с тем, не мог он ничего и не волен был в поступках своих.

Антар же, не ведал ничего ни о матери своей, русале, ни об отцовом молчанье, ни о бабкиной хитрости.

Всё по воле Дану делалось, по её воле и тайной осталось.

А то, что парень, сызмальства в воде себя чувствовал, как в доме родном, так то и не диво вовсе. Мать русалка, знать, силу свою передала. От того и сети Антара всегда полны были и не переводилась рыбка сладкая на столе купеческом.

Одна лишь Айяка зловредная подозревала что-то, со служанкой-кормилицей шепталась по углам тёмным. Всё не так ей в парне казалось — и ликом чужд, ни в мать, ни в отца, ни в соседского молодца, и повадками странен — в воде сидит, как в тереме и живность любая любит его и к нему тянется, не то, что к Юарту, кровиночке её любой.

Не знала Айяка правды, но, додумать могла многое, потому-то, обычаю согласно и отправил Алтау сына-наследника в даль-дальнюю на испытание.

Обычай тот, древний, понорский, ныне подзабыт был, да, Алтау его припомнил кстати — уж сильно менялся Антар. Соседские кумушки и без того языки стёрли, его обсуждая.

Поживёт парень на заимке торговой, один в лесу дремучем, без догляда отцовского, сладит дела торговые с лесовиками нравными и доход получит — хорошо, знать, достойного сына Алтау с Маладой вырастили, можно ему дом и дело доверить впоследствии, а коли не сладит с наказом, так сын вторый, Юарт, в дорогу отправится, силы да удачу пытать, вместо Антара.

Силаст ни коим образом в парне сомнений не имел — Антар, хоть и ликом чуден, да справен, всяка работа в руках его спорится, разве что Юарт в торговле скорее, да, ловчее. Так то, дело поправимое — наладится и у Антара.

Сына своего старшого Алтау не токмо в лавке держал, да по двору наказ оставлял — к ратному делу приучал так же, с четырнадцати годков мальчонка на сборы летние отправлялся, с воями молодыми в поле жил, науку ратную постигая.

А как случится враг в землях понорский? Кто спасёт, оборонит Велимор невеликий? Оно, конечно, владетельный с дружиной в поле станет, дорогу ворогу преградит, но и сами понорцы не робкого зайца дети — пособят, ополчение выставят, да не просто люд работный, безропотный, а люд работный — зубастый. Каждый должон уметь постоять за род свой и город родной.

Понорцы — люди вольные, не холопы чай, с юга знойного, где слово хозяйское судьбу решает.

Нет, не так повелось в Велиморе славном и за то хвала Антаресу грозному и жене его Дану.

И, странное дело, на сборах тех управлялся Антар не хуже иных, выделен был командирами за рвение и сноровку. И никого не смущала рожа бледная, да навыки странные. А уж в разведке и вовсе равных не было сыну купеческому, особливо, если на берегу реки — никто, даже вои опытные словить удальца не могли. В воду ступил коль, то и пропал от взгляда людского, пока сам не захочет — не отыщет никто.

И в строю молодецком, среди юнаков, Антар, так же, не из последних стоял, ловок да скор, копьём владеет отменно, даст отпор любому вражине.

В лесу, да у озера, пригодится Антару навык таков. Лесовики тоже, люди чести не чуждые, хоть и говорят за них разное и не всегда ладно. Давно лесовики-эблы с Алтау дела ведут добрые.

Работники, опять же, на заимке опытные оставлены — обскажут, небось, что, да как. Не без этого.

Силасту же, дядьке старому, с Антаром недолго быть велено, в обратный путь

повертать через время малое — сам должон парень выплывать из пучины бед своих, сам.

Три дня по лесу, не близок путь…

Антар, уж и заскучал было — на коня своего справного часто садился верхом, да и разминался от скуки великой, вскачь пуская жеребчика по лесной дороге. Не весело молодцу ладному в повозке трястись, душа дела требует.

Всё одно и тоже — лес и дорога. А деревья, они везде одинаковые.

Зорким глазом привечал парень живность всяческую — и птиц певчих, по кустам шуршащих, и белок досужих, и, зайчишек, серых по лету и от того, незаметных, и, медведя, на миг краткий, рык издавшего, да путниками услышанного.

Не в новинку то парню было — городок их родной среди лесов стоял, хоть и на дороге торговой, пути речного да лесного.

Дичь и там шастала всяческая, разнообразная и, медведем ревущим, Антара не удивить было. Мог парень и пропитание добыть — силки умел ставить, ловушки, птицу речную бил, на кабана матёрого с батюшкой хаживал.

Алтау, тот в жиру купеческом не погряз, иной раз и молодшим примером служил, навык свой показывал.

В, общем, с голоду Антар не опухнет, на заимке не пропадёт и людей ему в подчинение данных, убережёт.

Вот лесовики загадочные, интересовали его сильно, потому как, товары имели дивные, по цене разные — шкуры там, редкие, кость белую, кожи да мёд душистый. А ещё, носили, хоть и не часто, жемчуг голубой, крупный, отборный, ровный, как по заказу.

Перлы те, изрядно редки были и от того, цену имели большую. Бойт-ярыни да бойт-ярышни вмиг редкость добрую скупали, не торгуясь почти.

Токмо, жемчуг тот, нечастым гостем на торжище бывал, равно, как и иные разности — травы лечебные, да орехи, мужскую силу возвращающие.

Много желающих находилось в Дикий лес за добычей прогуляться — злато, оно ж, как? Глаза алчностью застилает, манит и гонит на погибель верную.

Лесовики добытчикам не препятствовали — идите мол, Дану вам в помощь.

И шли, глупые, да жадные.

Там и оставались навсегда.

Лес тот странный, не зря Диким прозывали. Жили там чуды ужасные, от Нешбе, бога темного, древнего, силы берущие.

От того и опасен лес был для всех, кроме лесовиков исконных, да эльфов, народа дивного.

Говорят, что не всегда Эстреллой правили супруги благие — Антарес свирепый, да жена его, Дану пресветлая. Некогда, во времена стародавние, владело миром лихо презлое, род людской ненавидящее.

Не было спасенья ни для кого от зла темного — ни эльфам светлым в лесах зеленых, ни оркам свирепым, на равнинах бескрайних, ни коротышкам гномам бородатым, в горах их твёрдых, ни народу речному в водах синих, ни людям, самым слабым среди иных прочих.

И взмолились тогда эльфы и гномы, силы природы призывая, а орки свирепые, в бой кинулись, топорами да ятаганами гремя, в последних бой пошли ярясь, жизней своих не жалея.

Прознав про беды те, явились на Эстреллу боги иные, молодые, но сильные — Антарес неустрашимый, да Дану, жена его, жизнь, несущая.

Схватились боги с темным повелителем мира, бились с Лихом ненавистным, неистовым. Рушились горы, моря кипели и небо едва не пало на землю, но удалось богам молодым избавить мир ото зла.

Отступил тёмный бог, ушёл, скрылся от противников своих, израненный, но до конца не убитый и, вслед за ним, уползли твари мерзкие, лишь кое-кто затаился до поры, до времени.

Вот и в Диком лесу, наверняка, погань какая муроводила в урочищах тёмных, от того и нет в него ходу люду доброму.

Одних светлых эльфов нечисть та опасается, да железа, ими заговорённого.

А лесовики-эблы, ничего, живут. Видать, знают, как с напастью подобной управляться.

Жрецы двух богов бурчат, конечно — мол, страшны люди лесные, недобры и нечисты помыслы их. Темной волшбой балуются, да кровь людскую льют на алтари нечистые.

Только, враки все это — нет в мире больше волшбы темной, изгнан Нешбе богами светлыми и нечего бояться того, чего и быть-то не может.

…. Вздохнул Антар глубоко, недобрых мыслей опасаясь — Дану подсобит, в беде не бросит, да и Антарес, бог войны, коему посвящён парень, авось, не оставит.

Он, Антар, воле батюшкиной не перечит и от наказа отцова не бегает, хотя, ему в дружину владетеля местного, страсть, как попасть желается, науку воинскую постигать.

Токмо, Антар, рылом не вышел, хоть и статью богат — и рост нужный имеется, и, руки-ноги крепки, а худоба при кормёжке доброй, сойдёт со временем, куда денется?

Но, не жаловал владетель местный, инородцев, не любил их и не доверял.

Бают, служил ранее у отца владетельного эльф длинноухий, знатный лучник, так владетель нынешний, рассчитал лучника сразу же после смерти отцовой, да согнал со двора широкого.

Эльф тот, молча плечами пожал, да и пошёл прочь, песню насвистывая — и то, какой дурак откажется от воина справного? Другой владетельный отыщется, кому опытный лучник надобен.

Но, в Лещине, поместье владетельного, что от Велимора недалече, свои порядки были, Дану им судья!

Слыхал Антар, что собирается владетельный боярин с дружиной своей старшей с княжичем Граем Вышеградским на войну отправиться. Что за война, с каким народом — не знал никто в граде понорском, но, Алтау, добра от лютости людской не ждал, помнилось купцу от чего мать с отцом утекли, родные края покинув.

Говорили, мол, король понорский, дюже эльфов не любит, народ древний, загадочный и чуждый. С орками злыми король понорский задружил, стакнулся, да эльфов воевать задумал.

Не иначе, Нешбе изгнанный, ночью темной недоброе владыке присоветовал.

Зачем та брань нужна, не ведал Алтау, но краем уха слышал, что в гареме королевском, эльфок тех, ликом прекрасных, вдосталь.

А вон, поди, нужны лишь для утех плотских, девы юные, а, с прочими — брань жестокая.

Силаст старый, парня не суропил, не нагнетал — отдыхает молодой хозяин, в небо глаза таращит — нехай. Копьецо-то, вот, под рукой молодецкой лежит, чуть что, бить ворога сподручно. Значит, не зевает, а бдит крепко, напоказ облака разглядывая.

Что сказать — немного охотников находится по Дикому лесу шастать, ватаг лихих не бывало здесь отродясь.

Это дальше, на юг, на дороге обвычной, людишки пошаливают, купеческие обозы пощипывают — а здесь, тишина…

Князь Оихель на своей земле никому озоровать не дозволит, потому, как зело грозен лесной хозяин и воев своих в строгости содержит.

Да и зверьё местное не дремлет — чуть зазеваешься, да с дороги тореной сойдешь и все, пропадешь ни за грош. Схарчат и косточек не отыщется.

*

Дом рубленный показался из лесу невзначай. Не было, не было — и вот он. Тропинки, сойдясь в месте нужном, к нему повели и Силаст, громко крякнув, поторопил животинку — успели засветло, Дану хвала! Нынче в лес сильно углубились, за заимкой и вовсе, места заповедные одним лесовикам знакомые, сгинешь за раз, коль зазеваешься и слабину дашь.

Работники мигом повозку разбирать кинулись, молодому хозяину в пояс кланяясь, будто бойт-яричу какому.

И то, дело — невесело им тут на пару куковать, страх-то какой! А тут хозяин молодой приехал, с копьём тяжелым в руках — какая-никакая, а защита люду простому.

Снедь нехитрую собрали, повечеряли, да спать — ночь длинная, да задумчивая, на новом-то месте.

С утра Антар проснулся ранехонько — сереть лишь зачалось. Брызнул в лицо водой холодной из бочки у порога. Когда только Силаст успел воды натаскать? И был таков. Побежал по округе рыскать, с местом новым знакомиться.

Бегал недолго — двор небольшой, тропка до озера круглого, Синеоким прозванного, в тумане розовом утопающего, садик справный с кустами, да деревьями плодовыми, да амбар добрый с товарами. Сараюшка для скотины — так там лошадка сено жевала, хвостом взмахивая, и справный жеребчик Антара ушами прядал.

Устом, да Ухват — два брата-погодка, при заимке управлялись, ныне молодому хозяину кланялись.

Силаст парняг нахваливал — справные и не ленивые, помощники в делах торговых.

Оба парняги, даром, что холопьё, но грамоте разумели, в доступных пределах, конечно — грамотку, там, хозяину отписать, счёт вести, опять же. О том хозяин их, Алтау, озаботился. Старый Силаст стал, нет в нём сил прежних до заимки часто мотаться.

Вот и всё хозяйство небогатое — найдётся чем заняться сыну купеческому.

Силаст то, да сё, завтрак сварганил на скорую руку, пока Антар с братанами по заимке прохаживался, догляд производя, а, там и в путь скоро засобирался. Срок его к полудню вышел, дома хозяин с отчётом ждёт.

Парень, не чинясь, дядьку на прощанье обнял, да носом шмыгнул — боязно, всё ж, в лесу, одному, без родичей, на цельный год оставаться, да опомнился вовремя. Не малой чай, в возраст вошёл, да и не боится никого, от любого недруга, случись что, отмахнётся, товар сохранит и работничков, отцом доверенных, отстоит.

С тем и простились.

Силаст, украдкой, всплакнул маленько — эх, оставляет парня вдали от дома, а как оно у него сладится, одна Дану ведает?

Повозка поскрипела-поскрипела, да и была такова, с нею вместе, и дядька Силаст, душа родная почти, а парень остался.

Жизнь у него пошла ровная, да скучная — порядок в доме парень навёл таков, что у иной девицы не увидишь — чистота, блестит всё, ни пылинки, да вода ключевая всегда в достатке.

Парняг тоже наладил, а то камора их совсем пылью заросла, точно у бирючей каких. Лес-лесом, а дому уважение требуется.

Работники не возражали — не умели, потому что. Справные с виду были, работящие, грамоту разумели. В остальном же, умишко имели небольшое, сонное. Говорили, мол, маманя их уже в возрасте прижила, от того такими недоспелыми и уродились.

Делу их незрелость не помеха, всё что требовалось, парняги справляли точно, а для разговоров умных у Антара вскорости иные собеседники появились.

Лабаз с товарами дорогими, парень навестил сразу же, учёт проверил, что, да как, в книге запись нужную сделал для батюшки и стал ожидать лесовиков ради мены-торговли.

Шастали оные, когда им на душу взбредёт, не угадаешь так сразу, но парень терпелив был и не суетился. Сказано, что в срок явятся, жди, значится.

Озеро Синеокое парню по нраву пришлось — тихое, сонное, вода студёная, а у бережка — песочек, да, трава-мурава. Хочешь — загорай, купайся, хочешь — рыбку лови, да жарь.

Парняги, как оказалось, жареную рыбку очень уважали. Самим им лишь мелочь попадалась, а с Антаром так и карпы ленивые с щуками метровыми в руки сами шли.

Жарёху в ход и пустили, а муку, да прочие вкусности, парень приберёг для запаса зимнего.

Так и жизнь пошла, наладилась, текла, как вода в реке равнинной, размеренно да покойно, без казусов.

Лесовики объявились вскорости — след чужой в лесу углядели и пожаловали.

Принял их Антар, честь по чести, торговал, как велели, лишнего не брал, своего не упуская. Только жемчуга голубого не увидел, а страсть, как хотелось диво-дивное в дом отцовский привезти.

Не сподобила Дану, а жаль.

Лесовики те таинственные, людьми оказались не шумными — лес суеты не терпит, тихо пришли, ушли, так же тихо, неприметно. Лишь один из них с Антаром в посторонние разговоры вступил, потому как с сестрой явился, девой младой.

Антар тем утром щуку словил дивную, длинную, да зубатую, пятнистую, будто кот лесной.

Подвесил ее у крыльца, тут гости и припожаловали.

Девица та, вмиг на щуку уставилась, точно никогда таких громадин не видела. Стоит, рот приоткрыв, на рыбу таращится. Она — на щуку, Антар — на неё, да так, словно глаза приклеились.

— Антар! — громкий голос Дао вырвал парня из глубокой задумчивости, вернув в ясное утро. — Очнись, гости на пороге!

Антар так и подпрыгнул на одном месте, тряся головой, будто бычок годовалый — чего это с ним? Солнце высоко давно, а ему дремать вздумалось, стоймя, точно коню. Дао, парень насмешливый, того и гляди, начнёт зубоскалить.

— Дня доброго. — вежливо поздоровался Антар, растягивая губы в широкой улыбке. Именно из-за неё его и звали в граде обидным прозвищем — Жаборотый. — Всё ли хорошо было на пути вашем? — любопытство живое плескалось в его светлых глазах, но, рассматривать девушку, так забавно таращившую глаза на огроменную щуку, было бы не вежливо и против правил.

Дао засмеялся — степенность Антара изрядно веселила его. Ну, никак не походил худой, нескладный парень на тороватого купца, своего батюшку, пусть и старался вести себя соответственно.

Не получалось.

— Сестра моя, Малица. — зардевшуюся от смущения девицу, вытолкал вперед насмешливый братец. — Ишь, как румянами полыхает! По нраву чай, ей пришелся ты, Антар.

Малица засопела грозно, очами сверкнула дикими, зелеными на брата, но на Антара смотрела безбоязненно. А тот на неё, глаз не отрывая.

Дева, как дева, стройна, ясное дело, лесовички толстыми не бывают, легка, да справна — и фигурка ладная, и личиком приятная. Черты тонкие, овал лица ровный и кожа гладкая, хоть картинки малюй, а глаза хитрющие, с бесенятами.

Волосы Малицы волной взметнулись вверх, густой, искрящейся, до Антара запах дошёл — медвяной, сладкий и замер парень, не в силах глаз отвести от девы лесной.

По-особому косы плела лесовичка, странно для понорцев. Мелкими косами голову свою светлую украсила, золотые, да серебряные нити в волосы свои вплетала. Каждая косичка пела-звенела светло и дивно.

Свободно косы те падали на спину Малице, прямую, гордую, да и вниз спускались, попку тугую оглаживали ласково.

Заметил он ухо её, прежде волосами укрытое, не круглое ухо, людское, как у самого Антара иль гостя его, Дао, а остренькое, чуть вытянутое, на солнышке розовеющее.

Светлые глаза парня сверкнули пониманием, а Дао, тут же, подсуетился, подтверждая догадку.

— Сестра моя, Малица, эльфка наполовину. Мать её, Алиана, народа дивного дочь, отцу моему, князю, честь оказала, ложе с ним делила супружеское. Всё, честь по чести, как Дану детям своим наказывала, да только, — посмурнел взгляд у парня, вмиг затуманившись. — убили её люди недобрые, когда они с отцом в Огнищь на торжище отправились. Так и остались мы с сестрой без матери. Моя-то ещё, когда, родами померла.

Антар застыл зачарованный, от Малицы взгляд отвести не мог — так ему девица глянулась зеленоглазая.

Потом уже, закончив дела торговые и полностью рассчитавшись с братом и сестрой за мёд душистый, да травы редкие, самой полуэльфийкой в лесу собранные, Антар с гостем на завалинке устроился, пока Малица по саду малому бродила, с деревьями шепталась.

— Алиана, мать моя названная, добрая была, необычная. — говорил Дао, перекатывая во рту смолку древесную, вишнёвую, которой с ним сестра щедро поделилась. — Они с отцом вдвоём на торжище отправились, без воев, на договор с владетельным положившись. — Взгляд парня потяжелел, тьмой наполнился. Не простым парнем Дао был, сыном вождя народа немалого, Оихеля, князя лесного, а что, прост в общении оказался, так то от нрава легкого, да от доверия, которое отец его, князь, имел к самому Алтау и к сыну его, Антару. — Малицу малую, хвала Дану, дома оставили, хоть и просилась она слёзно. Я тоже остался, с собой на охоту сестрёнку малую взял, тем-то она и спаслась от участи лютой.

Отец в Огнищье дела свои справлял, а, мать по лавкам пошла, себе обновы приглядеть, да нам, гостинцев прикупить.

Тогда-то и приключилось несчастье.

У нас в лесу благодатном, всё не так, как в городе — друг перед другом нарядами златом-серебром обшитым, никто не кичится, разве что девы младые умением своим похваляются, вышивкой там иль еще каким промыслом редким, от того и мать наша, Алиана, даром, что княгиня лесная, а по Огнищу в простом платье ходила, да в телогрейке рысьей, лишь монисто на шее из золота да серебра под платом цветным прятала.

Сын бойт-ярский, Астешан, тем временем, в городе гулял, с воями своими, вот Алиану и заприметил глазом поганым.

Скрутили её, да в повозку. Никто и охнуть не успел, один отец твой, Алтау, гневом праведным пылая, женщине на подмогу бросился, но оттолкнули его, плетью по плечам широким прогулявшись, да сапогами с подковами железными, по зубам проехались.

Антар вздохнул, сник, виноватый взгляд отвёл — сынки боярские, бывало и в весях озоровали. Могли и честную девку обидеть невзначай, с пьяных глаз, да дури великой. Хоть и вольными поноры считались, да не всегда успевали отцы с братьями произвол пресечь.

Откупались сыны боярские серебром за обиды ими чинимые, а, когда и кровью платили, коль у девки аль жонки, защита имелась надежная.

Но, чтоб до смерти?

Редко такое случалось, за подобную гнусь могли весь род под нож пустить.

— Алиана, красива была дюже, бела, как лебедка, как пава выступала гордо, спину прямо держала, взгляд не опускала никогда и ни перед кем. — Дао, криво усмехнувшись, чертил палочкой по пыли непонятные узоры — эльфы, они не так, как мы, люди, живут. До старости самой красоту, Даной данную, сберегают, лик светлый, яркий. А, до старости их, ох, как далеко, коль людской мерой мерять. Вот и манят дивные прочих, точно огонь мотылька глупого.

Не далась она добром, отбивалась, немало ран охальникам нанесла, да не сладила. Её, жену честную князя лесного, точно девку гулящую, опозорили скопом. Да, затем, повесили на косах длинных, живую ещё.

Отец чуть с ума не сошёл в тот час, как её такой увидел. Хотел весь Огнищь разору предать, всех, кто допустил подобное под корень вырезать, да сдержался как, неведомо.

И, кто-то еще нас, лесных, дикими прозывает?

Мнил тот дрыщ боярский, что Алиана, семью оставив, к нему в наложницы пойдёт, в терем высокий. Лестно, поди, людям с эльфкой невольной забавляться, да похваляться редкостью подобной перед иными другими.

Не поверил бойт-ярич, что княгиня она, по одеже судил простецкой, а может, не захотел верить. Молодой барич отказу не знал никогда в жизни своей короткой и принять его не сумел.

Боярин Стародуб, княжий воевода, владетель местный, виру откупную предлагал за Алиану, да за сына непутёвого молил, всё попусту.

Отец стрелу ему отправил, алую, войну объявил.

Не спужался бойт-ярин, не оберёгся, а, зря. — молодой княжич усмехнулся зло и жестоко, прутик в его крепких руках, жалобно хрупнув, сломался. — Всех в усадьбе той, что «Стародубой» прозывалась, спалили огнём жарким. И правых, и виноватых, большую кровь за Алиану взяли. Под курган её не одного ворога кинули. Там их черепа валяются и доныне. Сына бойт-ярского, Астешана, замучили до смерти, пока не сдох он, как собака. Князь-наместник и не пикнул даже — с Диким лесом шутки шутить себе дороже. Мы, эблы, не только воев под стены града привести можем, а и кое-кого пострашнее, с аппетитом звериным. Наши маги-кудесники свой хлеб не зря едят.

Антар, замер, слушая страшный рассказ молодого княжича, а тот, словно позабыв о чём речь вёл, ликом посветлел — Малица средь дерев показалась. Лёгкая, чистая, словно лучик солнечный поутру.

— К тому речь веду, — сурово предупредил лесовик. — что, сестра моя, Малица — неприкосновенна. Никто обидеть её не смеет. — и он, искоса, глянул на оскорблённого Антара. — Про тебя плохого не ведаю, про отца твоего и речи нет — князь, отец мой, другом Алтау назвал, торговать разрешил в землях своих беспрепятственно и беспошлинно. Про иных, такого не скажу. Знай, Антар, коль Малица сама прибежит на заимку иль к озеру, пригляди за ней, как за сестрой собственной, да весть в Лес пошли и будет дружба между нами нерушима на веки вечные. Своенравна сестра моя и своевольна, поступает, как знает, а беда, может быть, рядом ходит, выжидает, от того и опасаюсь я.

Антар дух перевёл, руку Дао пожал, сестрой его любуясь.

И впрямь, хороша же дева лесная — ликом чиста, бела и светла, стройна станом, изгибами богата, губы червлёные, да очи зелёные, как листва молодая, звенящая, косы густы, обильны, золотом полуденным горят, глаз слепят. Душа радуется, глаза глядят — не наглядятся.

И то, зверем диким быть нужно, чтобы красоту такую изгадить, порушить. Любого за Малицу Антар прибить готов был, как и за Интану, свою собственную сестру.

*

Так и задружились они втроём — купеческий сын, необычный, от того и для собственной семьи, чуждый, молодой княжич и сестра его, Малица, полуэльфка.

Сам вождь народа лесного на заимку хаживал часто, сына старшего друга своего, проведывал — на парня взглянуть, товару взять. Силён был вождь Оихель, сын Бараза, кряжист, да сед, не смотря на года свои не старые. Смерть Алианы подкосила его, грусть во взгляд острый вплела, да печаль в думы, недоверием заразила, да враждой.

Но с Антаром приветлив был Оихель — кровь в нём чуял чужую, может и догадался о чём. К тому ж, с Алтау желтоглазым ладил допрежь, хоть и крови орочьей было в том на четверть. Доброй крови, честной, даром что не людской, да какая разница для того, кто инородку в терем свой хозяйкой ввёл по законам божеским?

Малица на заимку зачастила, по саду гуляла от чего тот сладость плодам дарил ярую, таскала на мену редкостные травы, орехи, да отвары всяческие, лечебные.

Дядько Силаст на дивную деву смотрел, глаз не отрывая, в редкий свой приезд и лицо его молодело под взглядом её, а травы, да отвары все в ход шли, большим спросом пользовались во граде и денег немалых стоили.

Хватало деве младой на булавки, да на ленты яркие.

От Алианы дар тот был у Малицы, Дану благословенной, дарованный, а лекарок эльфийских в краях понорских и не водилось вовсе, восточней земли их лежали, оттуда Оихель и мать Малицы привёз, горя не ожидая.

Прошло лето и осень почти миновала.

Деревья, желтизной и багрянцем расцвеченные, потемнели под дождями холодными, всю красу свою растеряли, по ветру пустили.

Елки, да сосны разлохматились, к зиме готовясь, зверьё попряталось в норы глубокие, холодов ожидаючи, да гости долгожданные, по распутице реже хаживать стали.

Скучновато зажилось Антару, да братцам-работничкам, хоть и сытно — убоина не переводилась, а озеро, как и прежде, рыбкой одаривало, на холода не взирая.

В один из дней, погожих на редкость, в последний месяц осени и прикатил гость незваный, с дядькой Силастом на одной повозке.

Не ждал Юарта Антар, но принял, куда ж деваться? Хоть и не желал в том признаваться, а скучал парень по семье — и по деду увечному с бабкой строгой, и по отцу, и по матери, даже по Юарту иногда, а уж, по Интане, так и подавно.

Юарт, поздоровавшись едва, по делам умчался — товар с братцами работничками сгружать, да добро пересчитывать — всё ли по чести купеческой делается? Не утаил ли Антар доли малой для себя единого?

Силаст тому едва вслед не плюнул, но сдержался — каков есть, но хозяйский же сын, а что мысли в голове у него бродят поганые, так то, от испорченности его, да воспитания Айякой данного.

Вернулся Юарт не скоро — пока всё не переворошил, не успокоился.

Пришёл, за стол плюхнулся, руки не помыв, да рожу не ополоснув, к хлебу и мясу потянулся — оголодал поди, по мешкам да ларям шаря.

Силаст с глаз скрылся, от греха подальше. Это Антару он дядько, сродный почти, а для Юарта, так, дармоед-приживальщик, старый да никчёмный.

Юарт за троих ел, ложкой наворачивал, а Антару, что? Не жалко, пусть брат поест и передохнёт перед дорогой дальней, а тот, первый голод утолив, к расспросам приступил.

— Правда ли, — спрашивает — что ты, Антар, с сыном князя Оихеля дружбу завёл? — а сам смотрит хитро, глаза серые сузив, губы покусывает, да усики редкие ладонью гладит.

Антар аж вздохнул — вот уже, и брат малой бриться начал, а он, Антар, ни единой волосинки на щеках не срезал. Как были гладкими, так и остались.

— Правда. — отвечал Антар, плечами пожав. Чего, скрывать-то?

— Сестра его, полуэльфка, — глаза Юарта заблестели масляным. — и впрямь, так хороша, как говорят? Неужто — глаз не отвести?

Не понравились расспросы те Антару, но он, все ж, ответил.

— Дочь князя Оихеля, девица и впрямь, красотой лепа, да нравом строга, пустые разговоры вести не приучена, особливо с посторонними. Брат её, да отец, за тем строго следят и любой в народе лесном за княжну свою в заступ станет, не колеблясь.

— Так, уж, сразу, за княжну? — глумливо усмехнулся Юарт. — Какие князья в лесу диком?

— Богатые — отрезал Антар, которому разговор перестал нравиться окончательно. — За собой силу немалую ведущие. Это мы, на равнине сидючи, в лес не суёмся дальше окраин, а они, селища, да городки малые по всему лесу великому имеют, от того, и сила за князем Оихелем стоит, Антарес ему в помощь.

— Скорей, Нешбе поганый. — хмыкнул братец младшой презрительно, топя ухмылку в жидких усиках. Слыхал он краем уха про усадьбу боярскую, лесными татями разорённую. Да только, когда это было? И, было ли? Боярина того имя все позабыть успели, и воев у него имелось небось — раз, два и обчёлся. Вот, слыхивал Юарт, что, брат его по отцу, бойт-ярич, тот, с кем он дружбу свёл по недавности, давно мечтает наложницу завести, эльфку пригожую. Только стоили девы ушастые денег немалых, а, взять-то их, откель? Владетельный на войну отправился, воев справных с собой в поход увёл, дом родной, да хозяйство на сына молодшего оставив. Юарт к нему и прилепился, как репей к собаке.

Про сродство своё кривое с бойт-яричем младым, умалчивал, таясь. Так,

то и на лице написано было. Схож Юарт с юным отроком рода древнего оказался и жреца звать для подтверждения сродства не надобно.

Только, беда одна — байстрюком он родился, байстрюком и остался, пусть купца тороватого и отцом прозывал до поры, до времени.

Бойт-ярич молодший от услуг сына купеческого отказываться не спешил, но и посматривал на него свысока, да покрикивал временами, место указывая.

Мало ли, авось, сгодится на что сын девки блудливой?

Прослышал Степарх бойт-ярич краем уха про эльфку, дочь князя племени лесного. Тут-то Юарт и смекнул, чем угодить молодому владетелю можно.

От того и расспросы вёл подробные.

Антар про дружбу ту странную, не ведал, не то остерёгся бы о Малице упоминать даже, но Юарт сам смолк, призадумавшись.

Так и переночевали, словно люди чужие, а не братья. С рассветом гости назад отправились, Антар и дух перевёл — ох, не к добру Юарт пожаловал!

*

По крепкому снегу друзья его заявились, Дао и Малица с воями. Шкуры богатые, россыпью золотишка чуть, да смола ядрёная, от ран гнилых привезены были для торга малого. Ту смолу эльфка младая сама добывала в местах тайных, сокрытых, количеством скромную, дорогую потому.

Антар товару обрадовался — в тиши сиднем сидеть скучно стало, даже дядько Силаст на заимку дорогу забыл.

Старый совсем стал, хворый.

Обрыдло всё парню. Заскучал он, а тут, гости дорогие, желанные, не чета братцу постылому.

Лицо Малицы на морозе раскраснелось, меха рыжие, лисьи, волосы её дивные прикрыли, да зелень глаз, вот Антар и приуныл — а как, вовсе дочь Оихеля, княжна лесная, лик свой светлый не покажет? Вдруг, да обиделась на что?

Дао изрядно веселился, зубы скалил крепкие, белые, за потугами сына купеческого наблюдая — ох, и хитра у него сестра, хитра, да разумна! Видно, по нраву ей отрок сей, да таится девка, стережется крепко. И то, правильно — не вольны дочери княжеские в сердце своём. Как батюшка строгий прикажет, так и будет.

Он, Дао, такой же, невольный, по слову отцову, суженую возьмет, не иначе.

Малица украдкой Антара разглядывала — изменился парень за время малое, возмужал, шириной плеч, пожалуй, уж Дао догонит.

Волосы чёрные на солнце вороньей синью блестят, кожа белая, гладкая и глаза голубые, бледные, точно тонкий лёд на реке.

Красив парень, высок, строен и сердцем чист.

То, Малица, душой ведала.

Сторговались, по рукам ударили, да и всё. С делами покончили.

Вои справные, лесовики матёрые, станом стали неподалёку — похлёбку варить, да лапник ломать, к ночлегу готовясь, а молодежь к озеру пошла, забавам зимним предаться, по льду побегать, да снегом белым поиграть.

И никто не сопроводил их — места знакомые, тихие, татей, отродясь здесь не водилось. Чего опасаться?

Так, со смехом и шутками, по тропе лесной, хоженой, к озеру-то и спустились. Озеро стало недавно, льдом крепким покрылось, лишь полынья круглая вдали от берега парила. Вот у той-то полыньи, беда и приключилась.

Следы медвежьи, матёрые, Антар, встречать-то встречал, вот с хозяином их повидаться не довелось. И то, хорошо — медведь, зверь лютый и хитрый, особливо тот, кому в спячку не залечь никак. Бродит зверюга, мается, серчает на всех, ревёт, да, дерёт встречных зазря без жалости. Опасен медведь зимой, зело зол и голоден, не щадит никого, от ярости лютой осторожность теряет, да в безумие впадает. Беги от зверя такого, путник, таись, коли боги подсобят, то, спасён будешь.

Грозно ревел медведь на льду, у самой полыньи, лёд чистый кровью алой гвоздая, а, ещё кто-то криком кричал, тонким, надрывным.

Антар с места сорвался, в бег ударился — не иначе, путники какие, с дороги сбились, на льду зверя лютого повстречали. Голос женским казался, потерянный совсем, отчаянья полный.

Дао, старший сын княжеский, с оружием даже по нужде малой ходил, в постель с собой копьё справное клал, вместо зазнобы пригожей, от того и не испугался, ринулся следом, отстав на шаг малый, товарищу пособить.

Малица, та тоже в стороне стоять не привыкла, за лук схватилась княжна, за стрелы свои, заговорённые.

Шкура у медведя толстая, мех густой, глазки — маленькие, помоги Дану, руку направь, не оставь и ты, Антарес грозный, народ свой.

Билась на льду кровавом дева-рыба, русалка прекрасная, в крови вся, из последних сил прикрывала собой дитя малое, что за мать цеплялось, к воде её тащить пытаясь.

Силы у девы-рыбы на исходе были, вся она алой рудой истекла, копьецо в руках белых серебрилось тонкое — разве от зверя лютого, в ярость впавшего, отбиться таким?

Медведь на добычу новую отвлекаться не стал и дела своего кровавого не оставил — сладка кровь, да горяча, нежно мясо русалочье, добыча редкая, невозможная.

Налетели парни гневные на вражину, ну и навалились дружно, а позади них, Малица стрелами подсобляет, так и пристрелила медведя эльфка остроглазая, в глаз того, стрела заговорённая, клюнула, да и убила враз.

Упала туша немалая на русалку прямо. Затихла дева-рыба, заплакало дитя, что подле неё в крови лежало, заголосило.

Пока медведя стянули, поднатужившись, тут и вои остатние на шум подоспели. Русалка дивная совсем плоха стала — едва не выпотрошил её зверь лесной.

Как только исхитрился деву озёрную подстеречь-подкараулить, ведь сторожкие они, опасливые, в руки никому не даются?

Дитя малое, что голосило громко, девчушкой оказалось, Малицы помладше чуть. Её, горем убитую, от матери оттаскивать силой пришлось, а русала, та, вдруг глаза открыла, на Антара уставилась очами бездонными.

— Свиделись, — говорит. — сын. Здравствуй, что ли?

Антар воздуха полным ртом хапнул, так и застыл, глаза выпучив.

Малица, между тем, руками водила над телом русалочьим, белым, кровь заговаривая.

Получилось у неё ладно, и русалка сомлеть не успела, а что холод под вечер, да ветер ледяной — всё нипочем деве-рыбе.

Дао, княжич, рукой взмахнул — вои и отступили далее, медведя убиенного прочь поволокли. Негоже им разговоры чужие слушать, тайны прознавать непростые, опасно это.

Антар кашлять начал, так гулко, что Малица перепугалась, давай тому по спине стучать, весь полушубок кровью русалочьей измазала, но кашель прекратила.

— Сын? — Антар набычился весь, точно иглами покрылся, хоть сердце и билось птицей пугливой. — Мать мою, с младенчества меня вскормившую, Маладой прозывают, а вас, госпожа рыбо-дева, я и знать не знаю.

Хоть и понял всё — и про себя, и про отца догадался разом.

Но, кто подобное измыслить мог?

На душе у парня тоскливо стало — и без того в Велиморе прохода не было Жаборотому, а, как прознают, что мать у него русала, небось, собаками затравят за инородство.

Недобрая слава у русалок, по поступкам их.

— Какая уж есть. — усмехнулась дева-рыба, хвостом еле шевеля, не ногами. — Поплыву пока, раны зализывать. Сестру сбереги — Тайку. Она, глупая, на тебя взглянуть захотела хоть глазом одним, вот и не остереглась, медведя не приметила. Молода совсем, неопытна, жизни не знает. Я, как могла, отбивалась, только над зверьми дикими нет моей власти. Одна Дану пресветлая им указ, да эльфы лесные. На зиму тебе Тайку оставлю, по ледоходу заберу.

Сказано — русала, рыба холодная. Ни слова доброго, ни ласки материнской. Ввела душу в сомнение, а сердце — в измену, да и была такова.

Тайка осталась с людьми чужими, один из которых ей братом доводился, по матери. В волосах льняных куталась, по льду колкому ногами босыми перебирая.

Охнула Малица, опомнившись, начала с себя меха сдирать, да Дао раньше поспел, укутал русалку младую в тулуп свой теплый, на руки воздел, да и понёсся к заимке шагом скорым.

Остальные за ним ринулись, не отставая.

К ночи полынью льдом затянуло, а капли крови так и застыли на морозе, почернев в лунном свете.

В избу топлёную, не вошли, а ворвались, замёрзшие, перепачканные кровью русалочьей. Там уже Дао девчушку из полушубка выхватив, воды натаскал мигом — отогревать деву младую.

Пока то, да, сё — раздевались, да от крови отмывались, Антар глазами круглыми на Тайку таращился, налюбоваться не мог.

Тайка смела оказалась, десятка не робкого — взглядов чужих не пугалась, от помощи не отказывалась.

И то, русалки, не люди, чай, стыда в них нет особливого, от того и тело своё белое на показ выставлять не стесняются, на то Дану им судья, а, он, Антар сестре новоявленной и не указ может?

Полуэльфка Малица ясноглазая и разумная, по-иному решила — всех из хаты выгнала прочь, на мороз, давай Тайку купать, да отпаривать. Сама же, взглядом ревнивым на деву чудную поглядывала — красива ли?

Красива, светла, да гладка оказалась дочь русалочья, сестрица Антарова — волосы белым льном едва золотились, густые, волной сплошной падали на плечи точёные.

А что, годков ей мало показалось вначале, то с испугу великого — и в таком возрасте девы понорские замуж идут, коль отец приказать изволит.

Дао под окнами маялся, весь снег белый утоптал, точно жеребец стоялый, так и норовил к дверям прибиться, голоса девичьи ушами чуткими ловил. Попусту старался, прислушиваясь — крепки двери на заимке, и от люда лихого спасут-сохранят, и от зверя лютого, наподобие медведя нонешнего, оборонят.

Антар маету ту враз приметил, друга отвлёк, до воев княжеских отвёл. Там уже мясо медвежье жарили, похлёбку духмяную хлебали, Малицу, княжну лесную хвалили, руку её умелую, глаз зоркий, да о русалах дивных речи вели.

Нет-нет, да на парня косились — слыхал кто-то, как дева-рыба Антара сыном назвала, да дочь ему поручала.

Горели уши у парня, пылали багряным, ровно листва октябрём, но слов плохих про себя не услышал он, как не прислушивался. Жаборотым никто его не прозывал и не чурался инородства скрытого. Добрые вои лесовики, люди хорошие, не злые, отличных от себя видом не пинают, да не гонят, судят по делам, не по обличью.

Дао горячий, всё на избу косился, плечами широкими передёргивал. Хотелось молодому вождю на русалочью дочь хоть одним глазком взглянуть.

И цокал языком Антар, на друга с сожалением глядючи — пропал парень, как есть, пропал. Опутала Тайка его взглядом своим манящим, вот и не видать девам лесным жениха милого.

О русале младой ныне все думы его.

И ещё, думал Антар о том, как чудна Дану воля — в воде русалка, рыба-рыбой, с хвостом чешуйчатым и токмо ликом людским, а очутившись на тверди земной, человек почти, с ногами обычными. Лишь изредка на коже белой, чешуйку-другую заметишь, перламутром отливающую.

Как может быть подобное, не ведал парень, но дивился странному.

Малица и Тайка сговорились быстро, словно, всю жизнь друг друга знали. И то, верно, нелюди, как есть, что та, что, эта. Одна, полуэльфийка, лесом живущая, тайны его постигающая, другая — русала, пусть отец у неё кто-то из рода людского был. Всё равно — у русалок сродство по матери идёт, вот и случилось так, что Антар среди русалок, человеком считается, а сестра его младая, Тайка, так та, русалка чистокровная.

Говорят, что у морского народа, тех из них, что в море-окияне проживают, свои мужчины имеются. Тритонами те мужчины зовутся. Те, с девами людскими в связь вступая, так же потомство имеют, но матерям никогда детей не оставляют, в море увлекают, на жизнь вольную, людским законам неподвластную. Строго там, иначе чем у речного иль озёрного народа, заведено.

И пусть, жрецы двух богов упрямо твердили, что русалы нечисть, в наказанье за грехи роду людскому самим Антаресом, ниспосланные, не верил в то Антар. Какая же, мать его хвостатая, нечисть? Такая же, как и все прочие, только что с хвостом, да в воде живёт?

Правда, теплоты в ней меньше, да привязанности — вон, Малада, мать его настоящая, любит Антара, да жалеет искренне, сызмальства забота её проявляется и в речах, и в поступках, а русала?

Приплыла незваная, сказала, что мать, голосом обычным, оставила сестру незнакомую на попечение и уплыла по делам своим русалочьим, раны зализывать.

А разве Антар, отринул бы её? Не помог бы? Не заботился б о ней?

Да он бы ночи не спал, все сбережения свои на лекарей потратил, лишь бы русале помочь.

Впрочем, Малица и без того помогла ей, как умела, а умела она многое — руду сразу же закрыла и раны колдовством своим лесным затянула.

Глядишь, приплывёт русалка по весне, да и не увидит никто на теле её белом шрамов уродливых, смоет их волна речная, излечит дочь свою.

Девам парень постель свою уступил, широкую, шкурами мягкими устланную, а они с Дао, братом названным, не гордые и на полатях поспят.

Всю ночь долгую девицы шушукались, парни к ним прислушивались. За окнами вои прохаживались, сны детей княжеских охраняли, волки голодные по зимнику шмыгали, выли на луну глазливую, в подполе мыши шуршали досужие, да ветер в поднебесье метался птицей одинокой.

Ладно все…

Хоть и тихие места, спокойные, на пути торговом, налаженном, но, все ж…

Это потом только понял Антар, что вои князя лесного охраняют место торговое от лихих людей. Не то, давно бы и заимку спалили и лабаз разорили, товаром богатый и его самого, сына купеческого, убили бы.

Спасибо за всё князю Оихелю, его дружбе с Алтау спасибо.

Малица в дорогу обратную и не собиралась, словно прижилась в избе у Антара, а тот и рад безмерно.

Была б на то воля его, он бы в дом деву хозяйкой ввёл, только, вот, заимка та, не его, отцова, а Малица, как-никак, княжна лесная. Не невеста ему, а дочь отечная, роду-племени непростого. Куда уж ему, сыну купца велиморского?

Говаривал Дао не раз, что кружат женихи, вьются, руки Малицы добиваются, с дарами к отцу её, князю, шастают, но тот, дочь не неволил. Обещался Оихель матери её, Алиане, дочь замуж по любви отдать, с выбором её смиряясь.

Это ему, Дао, как наследнику княжескому, деваться некуда — как отец повелит, так и будет. Милая — не милая, кому до того дела? Отец — князь, ему, всяко дело, виднее какую девку в свой род древний вводить и с каким родом кровью делиться.

Дао же, всё по русалочке вздыхал, да баловал Тайку подарками немудреными — то бусы рябиновые на шею белую оденет, то платочек узорчатый поднесёт. А на днях, так вообще учудил — подарил Тайке диво-дивное. Гармоника называется.

Дорогой подарок, эльфийская придумка, гармоника та.

Тайка ее к губам приложила, да и давай насвистывать, мелодии выводить. Да красиво так, что у всех, кто музыку ту слышал, душа плакать начинала.

Мастерица, как оказалось, Тайка была — играет музыку свою, да приплясывает, ногами притопывает, а за ней и все остальные в пляс пускаются, в охотку.

Антару не веселее стало от слов тех — разве дано ему, Жаборотышу, счастье подобное? Даром, что росту высокого вымахал, а, до остального, как? Малицу, поди, не простые парни добиваются, а вои знатные, родовитые, куда ему, со свиным рылом, да в калачный ряд?

А что, добра к ним Малица, сверх меры, так, то по чистоте души её, да милости великой — сердце дева лесная имеет большое, к людям отзывчивое.

И не токмо к людям, к нелюдям тоже.

Вон, как с Тайкой обжимаются, да хохочут, чисто подружки закадычные.

Тайка, сестра его, по хозяйству споро управлялась. Когда научилась токмо? И, коня покормить, и воям похлёбку сварганить, и рубаху, ему, Антару, братцу новоявленному, починить, и на свистульке сыграть, забаве детской.

На свистульке, особливо ловко выходило — братцы-работнички слушать любили, уши развесив и улыбаясь блаженно.

Говорили о том, что под игру её складную, работа спорится-ладится и на душе светлее становится.

Теперь вот и гармоника есть у нее.

Малица в короткий срок помогла, обучила — не дело деве младой неумехой на лавке лежать, щёки хомячьи наедать. Они и без того у Тайки славные — румяные, тугие, как яблочко наливное, да с ямочками, божьей отметиной.

Так и гуляли втроем по окрестностям, в то время конечно, когда Антар торгом занят не был.

И чего только не привозили лесняки на торжище к Антару — меха дивные зверя лесного, зуб белый, крепкий, для фигурок резных годный, мед стоялый, душистый, травы разные, от хворей полезные, кожи славные, да поделки дивные — бусы из камней разноцветных и камня желтого, свет солнца самого, впитавшего.

А еще, ягоду редкую, из-под снега добытую — снежавику.

Дюже полезна та ягода была, особенно для женского пола — хвори убирала тяжкие, снимала тяжесть родовую, да детишек крепких помогала на свет явить. Росла та снежавика в глуби Дикого леса, далече от Синеокого, потому-то и была редка и ценна для поморов.

Расторговавшись, Антар к девицам отправлялся и с ними уже, в лес уходил.

Там и гуляли — в снежки играли, точно дети малые, орехами белок любопытных кормили, птиц лесных крошками хлебными приманивали, да по льду озера Синеокого катались на полозьях деревянных.

Однажды Антар диво отыскал дивное — цветок живой, что под снегом притаившись, расцвел.

Стоял тот цветок хрупкий, нежный и трепетный — лепестками голубыми к себе манил, золотой сердцевиной разгорался.

И показал то диво лесное Антар Малице, а Малица, коленями в снег рухнув, дохнула на цветок дивный дыханием теплым и расплакалась.

Антар и опешил — не угодил? Как лучше хотел, старался. Разве не милы цветы девицам молодым, разве не желанны? Чего ж плачет тогда?

Малица от счастья плакала — никто и никогда княжне гордой до этих пор цветов не дарил. Дарили разное — злато-серебро, безделки всякие, одежду красивую, а цветов — не дарили.

Антар, вот, порадовал.

И тем порадовал, что рвать не стал, не сгубил красоту хрупкую. Сберег и Малице поднес — как есть, прямо в сугробе.

Но о том, опосля, Антару Тайка поведала. И про то поведала, что Малица довольна осталась и имя брата Тайкиного, чаще обычного вспоминала.

Дядько Силаст в приезд свой последний перед Среднезимьем, лишь крякнул, Тайку узрев, всполошился — как же так, девица молодшая, с парнем чужим в избе одной проживает, батюшкой не благословлённая, в храме богов Эстреллы не бывавшая?

Но, Антар грозно цыкнул на дядьку своего, глазами строго повёл, тот и притих — ни дитя с ним говорило неразумное, а парень справный, отцова надежа.

И то, верно — куда только девался чужак дичалый, в граде Жаборотышем прозванный? Глаза у сына купеческого ныне строгие, голос уверенный, движенья спокойные, хваткие — дело парень своё знает туго, а, друзья верные, Дао особливо, всегда рядом, помочь готовы. Видно, по душе им парень пришёлся, и князю Оихелю, и детям его.

То-то же, Юарт с заимки приехал смурной, отцу доложившись, сразу с матерью шептаться начал, а, затем и вовсе убыл со двора, к дружкам своим новоявленным.

Дружки те, сын бойт-ярский, молодший, Степарх, да дружинники его младшие, не нравились старому Силасту жутко. Он о том и Алтау, хозяину своему сказывал, да тот отмахнулся легкомысленно от слов дядьки старого — мол, молодому парню скучно всё время в лавке сидеть, хочется с соравестниками пообщаться, погулять, да развеяться. Это им, старикам, к тёплой печке тулиться, да на мягкие шкуры возлечь желалось бы, кости греть, речи умные вести, а молодежь жить только начинает, нехай тешится.

Рассказал бы ему об иных потехах молодецких сына бойт-ярского старый Силаст, да, лишь сплюнул. Правду речь, себе дороже выйдет. Пускай Алтау сам своего сына пытает о делах его, да дружков.

Поговаривали в Велиморе, что сын бойт-ярский вина зеленого пьет без меры, да девок портит, а за слово резкое может и плетью вдоль спины перетянуть.

Вои его, так же, люди недобрые, во всём воле хозяина молодого послушные.

Ныне, сын боярский на усадьбе отцовской, господин и дворне всей указ, а Юарт среди ближних его отирается, братцу своему по матери в рот заглядывает.

Один Алтау в неведенье — верит он Айяке, своей второй жене, да тестю своему, старосте Велиморскому.

Родные люди, чай, зла не умыслят.

*

Юарт ныне весёлый из лавки возвращался. Светло и приятно было у него на душе — погода хорошая, морозец лёгкий, да без ветра, снега, опять же, щедрой рукой Дану отсыпала. Лепота!

Встречные вежливо раскланивались со справным парнем — и то дело, хорош отрок! Ладный сын растёт у Алтау-полуорка. Румян, и на лицо пригож, яко девица какая, не глуп, поди, раз торговые дела отец доверяет, вон, опора и подмога в старости немощной, не ленится, а то, что молод, пустое. Этот недостаток слишком легко исправить.

Возок торговый, на котором дядько Силаст до заимки катался, Юарт сразу заприметил и поспешил в дом, на ходу снег с сапог сбивая, но не к отцу в горницу отправился, а в каморь, что за стеной.

Прокрался незаметно, как тать, в доме родном, двери за собой плотно прикрыл и к стене ухом приник.

Давно он так делал, в отцовы дела вникая. Щель в стене, хоть мала и незаметна, а всё потаённое слышать позволяла.

Услыхал Юарт новости дивные — о том, как Малица, князя лесного дочь, медведя злобного с лука подстрелила, как деву-рыбу спасла, раны её заговорив страшные, да про Тайку услыхал, обрадовался. То, что Жаборотыш сыном русалки оказался, ему внове было, но, кстати очень. Будет чем Маладу поддеть-уколоть. И отец рта не раскроет, дабы тайны не выдать.

Едва от радости ладоши не потирал Юарт, но тут стукнула дверка железная и парень вновь насторожился — а, как ещё чего нужного разведает?

— Жемчуга! — ахнул Силаст, теребя шапку в узловатых пальцах. — Целы еще? Поры своей дожидаются? Играют-то, как! За такое богатство великое, не грех и княжну за себя позвать. Чай, Оихель, примет откуп богатый и не откажет сватам?

— Но-но. — Алтау бережно трогал голубые жемчужины своими длинными пальцами. — Я князю Оихелю не указ. Захочет — отдаст дочку за моего Антара, нет — так и сказу нет. Его воля, княжеская. Мы — люди простые, роду не княжеского, не бойт-ярского даже. Может, рылом не вышли для княжон лесных.

— Но и не рабы какие, — напыжился Силаст, восторженно любуясь дивным жемчугом и с гордостью поглядывая на хозяина разумного. — спину не гнём перед бойт-ярами. Вольные мы люди, в Велиморе богатом!

Про то, что сам холопом считался по законам городским, Силаст и позабыл вовсе. Алтау с ним, как с членом семьи обращался, Сибаха и дед Сивуч, тоже, Антар, тот и вовсе, за сродственника почитал, а Юарт.. Что, Юарт? Не о нем речь.

Велимор белокаменный — градом свободным был, понорским, не великим, правда.

В трёх днях пути от него, город побогаче стоял — столица княжеская, Вышеград. На берегу морском, моря Зелёного.

В море то, которое, иные какие, ещё Эльфийским прозывали, Морна, река местная и впадала. Малая, приток её извилистый, в Дикий лес уходила, хвостом виляя, а, Гжи, тот ещё дальше, на юго-запад, поближе к лесам эльфийским, что вокруг моря наросли.

Не зря море то, Зелёным прозвали, по цвету глаз перворождённых. Холопьё, люд трудовой, на полях спину гнувший, вольным, вроде бы, числился. Но, бойт-ярам, да князьям, подчинялся, дань платил исправно, да иные поборы какие, а ныне, так и вовсе, на брань многие отрядились, по воле бойт-ярской.

Купец же и люди его, сами по себе были, в городскую казну положенное отчисляя, да на Храм жертвуя, когда Дану всеблагой, когда — Антаресу грозному.

Лишь Нешбе тёмному, никто подарков не делал, да Храма не возводил. Нешбе изгнали с Эстреллы когда-то, во времена стародавние, Дану и Антарес, вот он и маялся, на задворках прозябая, пакостил, да беды творил.

Тёмный бог, не благой. К людям и нелюдям враждебный.

Говорили, мол, лесовики дикие ему поклоняются, в лесах своих дремучих капищ поганых понаставили с идолищами деревянными. И самый лютый из тех тёмных, Нешбе и есть — кровь младенческую потребляет, да девиц невинных требует на алтарях своих резать.

В услужении у него нечисть всяческая и нежить скверная, роду людскому вредящая постоянно.

Тьфу, погань какая!

Только не верил старый Силаст байкам досужим — не тот человек князь Оихель, чтобы тёмному богу молиться, да детишек зазря на алтарях поганых резать.

А, Малица, дитя светлое, от эльфки прижитое? Разве могла она злу поклоняться? Не утерпела бы дева лесная, воспротивилась, молитвами до матери-заступницы докричалась бы.

Мать-заступница Дану, хоть и покровительница всего живого в мире этом, но на расправу скора и свирепа, под стать мужу своему грозному, не щадит никого, злодеев карает.

Так что, если и есть где-то Нешбе прихвостни, так не здесь, не в Велиморе, и не в Понории вовсе, а, там, на юге злом, где люди с орками в союз богопротивный вступили и войной на таких же людей пошли.

Оборони Дану пресветлая от напасти подобной!

Много полезного для себя любимого, узнал ныне Юарт, особенно порадовало его известие о жемчуге голубом.

Это, какое же богатство, у купца жадного, в сундуке, кованном хранится? Сколь на него можно всего разного и полезного накупить?

Все Жаборотышу убогому достанется?

Не бывать тому, Антарес грозный свидетелем словам тем станет!

Сладко прижмурился Юарт, на перине мягкой разлёгшись — блазился ему терем высокий, холопьём покорным срубленный, не хуже, чем у батюшки его родного, бойт-ярина родовитого, да кони горячие, справные, выезд богатый, борзые псы на собственной псарне. А, уж, жену какую взять за себя можно, даже, на род боярский замахнувшись!

Мало ли девиц справных по светёлкам боярским рассовано? Честь какая ему будет, да почёт?

Алтау, даром что купец богатейший, а все ж, перед боярином голову склоняет, перед князем светлым, так и вовсе, в поклоне спину сгибает.

Он, Юарт, спину гнуть ни перед кем не желает, он и сам, с усами, сам сын бойт-ярский, а, что мать у него из града, так она — дочь старосты городского. Небось, не чета холопью чёрному!

Два сына у отца бойт-ярина, а он, Юарт, по возрасту, младший самый.

Старший с бойт-ярином в поход дальний отправился, с князьями чужими ратиться за земли далёкие, вторый же, дружок его, Степарх, тут поныне за хозяйством приглядывает, а он, Юарт, подле него кружит, момента выжидает.

Но, почему, не вместо его?

Несправедлива Дану — что стоило богине повелеть ему в роду бойт-ярском родиться, а, того лучше, в княжеском?

Эх!

Как представил себя Юарт в плаще алом, на коне горячем, а за ним дружина лихая!

Аж, сердце зашлось!

Чем он, Юарт, хуже братьев своих? Тем, что не в том гнезде родился?

Он в сто раз лучше Степарха, даром, что мать, простая девка из града торгового? Степарх, сын бойт-ярский, грамоту плохо разумеет, и груб, и заносчив, вина, к тому ж, пьёт без меры, да мёд хмельной зело любит.

От сына таковского, во хмелю буйного, один разор, да убытки и хозяйству, и чести бойт-ярской урон.

Он и ныне, небось, в трактире сидит, с воями своими беспутными, вместо того, чтобы усадьбу, отцом доверенную, доглядывать, за людишками бдить. Они, людишки, без хозяйского глазу наглеют, в искушение входят.

У него, у Юарта, строго всё, не забалуешь!

Юарт гневно фыркнул, припомнив, как работные на заимке к воям княжьим прилепившись, уху трескали с общего котла.

Никакого вежества не имеют — где они, холопьё черное, а где, вои княжьи? Пусть и захудалый князёк Оихель, из леса Дикого. Сколь там воев у него — раз, два и обчёлся? Брешут люди, наверное, что князь Оихель усадьбу боярскую спалил, да владетельных самих, смертью лютой покарал! За кого? За жонку глупую? Сам, поди, виру взял, а слух пустил для пущей важности. А может и не брешут — за обиду мстить должен страшно, иначе, какой же он князь?

Рухлядь у лесных и впрямь, знатная идёт, денег больших стоит, да, только Антар — простодыра, не смыслит в том ничего.

Эльфка лесная мороку на него напустила, вот он и скупает всё втридорога, делу общему в убыток прямой.

Алтау прознает — будет Жаборотышу на орехи!

Тут у Юарта мыслишка гнусная зародилась, парень, аж с лежанки вскочил, по комнате закружился. Вот бы выгорел замысел его хитрый.

То-то он свои проблемы бы порешал, заодно от братца-злыдня избавился.

Ноги в руки, подхватился парень и был таков, только снег под сапогами заскрипел. По пути Силаст старый попался. Юарт ожег его взглядом злым — как же, знаем, Антаров доглядчик! Всё Жаборотому доносит, ничего не таит, кровь холопская!

Силаст, даром, что старый годами, да умом всё ещё скор был — почуял слуга добрый замысел тёмный, все дела свои забросил, об ужине не помышляя, крадучись, за сыном хозяйским ринулся, таясь по углам на улицах стылых.

Слишком ярко глаза горели у Юарта, так торопился, что и не заметил, как за ним соглядатай увязался.

В трактир направился Юарт шагом скорым — знал он точно, Степарх там и вои его там же.

*

В едальню добрую Юарт, не вбежал — ворвался, шапку с головы кудрявой стянул, огляделся, дух переводя.

Толстый Хоув, трактирщик местный, одним глазом покосился на вошедшего — он, Юарт, ничего, парень справный, хоть и годами своими невелик, да, ладен, грамотен и хитёр. Одно плохо — прибытку с него нет никакого, не пьёт Юарт хмельного вовсе, про то все ведают.

Да и право, дело — молод он ещё для медов крепких, хотя, вот Степарх, сын бойт-ярский, от них никогда не отказывается.

Степенно кивнув хозяину, Юарт, бочком-бочком, протиснулся к угловому столу, за которым и пировал брат его по матери.

Хотя, кому — брат, а, кому и враг ненавистный.

Про то, одному Юарту ведомо, да матери его, Айяке.

— Здоров будь, бойт-ярич. — поклонился Юарт Степарху краснолицему, мёда уже братину опроставшему, шапкой пол заметая. А, что? С него не убудет, спина не переломится, но для дела полезно.

За столом притихли было, затем, сызнова зашумели, признали, кто к ним припожаловал.

— Юарт! — ухмыльнулся в усы седые Празд, дружинник бойт-ярский. — Чего тебе? Неужто, вина зелена выпить с нами восхотелось? Аль, случилось что?

Степарх, бойт-ярич, в нарядном камзоле, хоть и промолчал солидно, но смотрел благосклонно, глазами мутными — небось, изрядно мёда хмельного на грудь молодецкую принял.

Что, ему-то? Он, сын молодший, чуть выше, чем дружинник старшой. Наследовать ему нечего. Разве что, брат от щедрот своих отщипнёт, деревеньку-другую на прокорм выделит?

Старший брат, Богодар, с отцом отправился, в земли чужие. Отца убьют — он владетельным станет, а сын у него есть уже от жены молодой. Не всем же везёт, как отцу Юарта родному — он тоже вторым народился, а первым стал по причине смерти братовой и всех домочадцев его.

Все тогда в мор померли, не уберегла Дану даже деток малых, видать, вельмо грешны были!

Так и стал Юартов отец, Морхаль Лещинский, владетельным, из бойт-ярича, вмиг бойт-ярином сподобился.

Богодар же, сын почтительный, любящий, хитёр и опаслив — сломя голову в сечу не ринется и отца попридержит.

Нет, не светит ничего Степарху, но, мечтается.

Мечтается, хоть в чем-то брата старшего обскакать.

Тут Юарт появился, мёду приказал принести, серебро на стол сыпанул, трактирщику, да подавальщицам грудастым, на радость.

Вои расслабились, пояса распустили, заулыбались, по спине широкой сына купеческого хлопать стали — хороший парень, хоть и купчина, уваженье к людям служивым имеет, не то, что иные.

Юарт и рад стараться. Компания-то, разгорячилась, шутками-прибаутками сыпала, вои хмельные девиц-подавальщиц по задницам лапать начали. Веселье в разгар самый вошло.

Мёда хмельного приказал подать сын купеческий, да закуси всяческой — быть гулянке славной, кутежу весёлому, он, ли, Юарт, не способен что ли, на дело доброе, для друзей-приятелей?

Ответом на слова его громкий рёв стал — за обильным столом, на чужие деньги пируя, все друзья-сотоварищи, особливо, коли, выпивка крепка и в достатке.

Старый Хоув, трактирщик бывалый, молча головой качал неодобрительно — так серебром сорить, никаких капиталов не хватит, куда только Алтау смотрит?

В обнимку сидели за столом сын купеческий, да сын боярский, мёд пили, да думы думали.

Пили по-разному — Степарх чару за чарой вливал в себя зелье хмельное, а Юарт опасался, сплёвывал, да на пол лил незаметно. Ему для замыслов хитрых, голова нужна была хмелем не замутненная.

Пили по-разному, а думы имели схожие — оба братьев своих старших ненавидели, со свету сжить мечтали.

Рыбак рыбака зрит издалека, так и Степарх с Юартом нашли друг друга.

— Богодар, брат мой старший, отцу в уши яд по каплям вливает. — жаловался бойт-ярич, обнимая купеческого сына крепкими руками. — Опасается, что отец передумает и меня наследником сделает. Чем я плох? — Степарх, гордо выпрямившись, повёл бровями соболиными, неловко рукой махнул, роняя на пол чашу с вином. — И умел, и ловок, и вои меня любят. Люб ли я вам, дружинники мои верные?

Дружинники гаркнули нечто невразумительное, но, явно, ободряющее — пили и ели они с бойт-яричем за столом одним, за то и люб он им был. Не то, что брат его, гордый, да строгий. У того не забалуешь, медом сладким не запьёшь, да девку мягкую не помнёшь. Служба одна на уме, а, жить-то, когда?

— Вот и на брань-сечу меня батюшка не позвал, — обидчиво поджимая губы, жаловался сын бойт-ярский сыну купеческому. — оставил дома, точно дитя неразумное, хозяйство стеречь. А, чего мне в дому сиднем сидеть, коль всем хозяйством братова жена заправляет, Рагонеда? Она уже и о наследнике озаботилась, мальчонку родила.

— Хороша ли жёнка у брата твоего, Богодара? — словно невзначай, поинтересовался Юарт, подливая в другую чарку хмельного и незаметно подсовывая её бойт-яричу. Спрашивал попусту, видал он жену Богодара, в лавке ткань она покупала баскую на платье себе.

Хороша показалась Юарту жёнка молодая, но, думалось ему, что он себе, ещё лучше высватает, дайте срок только. С голубым-то жемчугом, чай не откажут! Мальчонку Богодаровского и придавить можно, а, жёнку… Что ж, с жёнками в беспокойное время всяко разное случиться может.

— Хороша! — мечтательно произнёс Степарх, откровенно брату старшему завидуя. — Высока, стройна, румяна, косы толстые, точно корону носит, стан тонкий — рукой обхватить можно и роду она высокого. Отец её за наследника своего высватал. За меня паву такую не отдали бы никогда. Красава.

— А, я, слыхивал, ещё красившее девки имеются. — протянул Юарт, точно сомневаясь в словах Степарха.

— Куда уж, красивее? — удивился бойт-ярич, выгибая дугой густые брови. Богатый камзол Степарха, к окончанию гулянки, оказался залит вином и заляпан жиром, но он не обращал внимания на подобные пустяки — сын бойт-ярский он, что хочет, то и делает!

— Вот, слыхивал я, девы эльфийские баски, не бабам нашим чета. — качнул головой Юарт. — Бают, глаз не отвести от колдуний лесных, да и в ласках они искушены, не чета иным!

— Смеёшьсс-ся надо мной, смерд? — вспылил бойт-ярич, сметая снедь со стола широким рукавом с меховой оторочкой. — Откель у меня серебро? За дев таких, иным разом и золотом платят, аль, не ведаешь про то, пустомеля?

Юарт отчаянно замахал руками, призывая богов в свидетели.

— Прости меня, неумыку, сын бойт-ярский! — повинился он, отводя взгляд в сторону, чтобы скрыть яростный огонёк, тлеющий в самой глубине глаз. — Но, токмо, думаю я о том, что, бойт-ярских дочек — полным-полно в Понории, а ты-то, у нас один таковский и девка нужна тебе, самая лучшая, а, кто красившее искусниц лесных, дивнооких?

Задумался Степарх, пригорюнился, гневаться перестал и прищурился мечтательно — хотелось ему брата старшего хоть в малости какой превзойти — завезти себе наложницу эльфийскую, красоты дивной, водить её в поводу, точно кобылу породистую, похваляясь пред всеми, да, делать с ней всё, что пожелается. То-то, брат разъярится, да и у Рагонеды спеси поубавится, а то, смотрит на него, Степарха, точно на пса дворового, беззубого, из милости живущего. Подумаешь, дочь бойт-ярская! Не бойт-ярыня же!

Взгрустнулось Степарху — хороши мечты, да где монет набрать на желаемое? И ныне гуляют на деньги сынка купчины местного, у братовой жены монетки лишней не допросишься.

— Знаю, где девку ушастую, дивную, добыть можно. — жарко зашептал на ухо бойт-яричу Юарт — У отца моего, на заимке торговой, лесной. К брату моему старшему приезжает с охраной малой, на торжище.

— К Жаборотому? — хмыкнул бойт-ярич, смутно припоминая, что встречал, как-то, в Велиморе высокого белокожего парня. Еще удивился тогда изрядно — на кого похож парень, ни в мать, ни в отца. — Почто ему краса такая? За какие заслуги честь? Небось, гневается князь Оихель на поездки те? Дочкам княжеским в светлице, за прялкой сидеть положено, аль за вышивкой, а не по лесу бегать, да с подозрительными мужами за монеты торговаться.

— Князю эблов и дела нет до того, с кем дочь его по лесам шляется без присмотра. Не жалует её князь Оихель, сказывают люди добрые. У него, небось, от новой женки детишек хватает, эта — ломоть отрезанный. Нелюдь, одним словом. Зачем ему о девке печься, коль у него сын-наследник имеется? Эльфку, разве кто в наложницы возжелает, не в честные жены. Так почему не ты, бойт-ярич?

Степарх возгорелся вмиг, похотливо заблестели глазки — мнилась ему уже эльфка покорная на ложе широком, прихоти его исполняющая, а, коль, противиться вздумает, то ещё лучше — он, Степарх, вмиг научит нелюдь ушастую покорности.

И отец слова поперёк не скажет, не посмеет. Что в бою взято, то свято! За добычу знатную побороться придётся, кровушку пролить.

Юарт опасался слегка того, что сын бойт-ярский не решится с князем лесным схлестнуться, но тут, кто знает — сошло с одной эльфкой, глядишь, с другой всё ладно будет. Сколько там воев у дикаря лесного? Одно слово, князь, да над кем — над лешаками лохматыми, пнями, да болотами? У Степарха бойт-ярича дружина горазда не токмо меды хмельные пить и жрать, в три горла. Мечами вои махать умеют справно, иначе на кой они ещё нужны?

Ему, Юарту, прибыток сплошной с дела верного — сладит сын бойт-ярский с ведьмой лесной и то, ладно. Жаборотыш ненавистный не утерпит, за зазнобу свою биться станет, только, ни вой он, ни разу, хоть и навострился мечом махать, наверное, сынок княжеский натаскал. За нелюдь ушастую, как есть в драку полезет, там и сгинет, а, он, Юарт наследником единственным останется.

Далее, как Нешбе тёмный пожелает — может и Степарх, тем временем, сляжет от ран злых иль от стрелы недоброй, белооперённой.

Оихель не простит обиды, за дочку мстить кинется, с дома бойт-ярского виру кровью взять возжелает, вот и сцепятся бойт-ярич с князем, благорожденные. Коли подсобит Юарту Дану — богиня, так и помрут оба.

Там и Богодар с войны не вернется и останется у бойт-ярина лишь один сын взрослый почти, справный, да умный — он, Юарт.

Бойт-ярин про происхождение его ведает, в том байстрюк не сомневался. Видал бойт-ярин Лещинский родича, им непризнанного, и на парне ладном не раз внимательный взгляд останавливал.

Он, Юарт, в отличие от того же Степарха неразумного, всегда опрятен и чист, грамоту разумеет, торговому делу обучен, общества не чурается, хоть пить вино не любит.

Чем не наследник рода бойт-ярского?

Коль, уж, бойт-ярину вздумается жёнку молодую в дом привести, да потомством обзавестись — Юарт в том перечить не станет. Жёнка — жёнкою, для утех мужских, постельных, благое дело, а, коли подсуетиться, питья правильного дать, так и не родится соперник и вовсе, а, если и родится, так жизнь человеков, на бедствия различные, обильна. Доживёт ли малец до возраста зрелого — вот вопрос?

Уж, очень желалось Юарту бойт-яричем стать. Мать ему про то, всё детство сопливое, в уши пела, так и вырос парень с мыслями о грядущем величии.

Он и только он роду опора, нужно лишь пособить немного.

Ради дела таковского, Юарт не только Дану-заступнице и Антаресу-охранителю молиться станет, но и Нешбе поганому дары принесёт. От него, Юарта, не убудет, а бог, он всё видит, всё запоминает.

Глядишь и повезёт в деле многотрудном.

Трактирщик хмурый вино разливал, да всё подмечал — непутёвый сын у бойт-ярича, и у купца, младшой, не лучше.

Пусть Антар лик имеет непривычный и смотрит диковато, токмо, вежлив парень и приятен, худого не умыслит, к старым почтителен.

Братец же, хитёр у него вельми, абы с кем дружбу не водит.

Предупредить бы Алтау не мешало, да только, дел много. Опосля управится старый Хоув с хозяйством и попытает прислугу о том, где ныне купец — дома, аль в дороге?

Там и видно будет, как правильно поступить.

Бойт-яричу молодому, родовитому, подумать бы хорошо, разум напрячь, да, откель разуму-то взяться, коль в голове лишь мёд хмельной плещется?

Родовитый-то, родовитый, но и длинная череда предков знатных, ума Степарху не прибавила, а вои молодые, к нему приставленные, почуяв забаву новую, воспылали страстью к приключению дивному — и хозяину молодому угодить можно, и деньжат заработать нелишних, поскольку дело завязывалось тайное и темное, а, от того, прибыльное.

Порешили ехать за эльфкой сей же час, не откладывая, пока не прознал кто лишний про затею их нечестивую.

Старый Силаст за голову схватился — беда грянет большая, не простит Оихель слёз дочери своей, отомстит страшно, не только роду бойт-ярскому, на чадо его покусившемуся, но и всему городку.

Гореть Велимору торговому пламенем жарким за глупость господскую расплачиваясь.

Это, кажется только, что мало их, княжьих людей в Диком лесу проживает. Обманка мысли те — велики владения Оихеля, до самых Эльфийских лесов, что на западе, тянутся, носом в Зелёное море упираясь.

Три князя правят ныне в Диколесье — младший, Оихель, над городом Озерным поставлен владыкой, средний — Карионтиль, горными пиками, да перевалами ведает, а старший, великий князь Диколесский, что женат на эльфийке чудной, браком законным, Берионс — Зельноградом управляет, столицей Диколесья всего.

В градах тех отдаленных, немало люда всяческого проживает. С эльфами заморскими торг ведут и товары дивные, через Понорию, в страны иные возят. Тем и богатеют.

Хоть и говорят, что, война нынче с эльфами, горят западные леса длинноухих и пылают грады эльфийские, так, то до поры, пока Дану не осерчает. Нешбе тёмный подсобил распре этой, а бог Антарес, не обуздан в гневе, вот и шагают рати людские и летит орда орочья, сметая всё на пути своём.

Не к добру то, ой, не к добру!

Как не таился старый слуга, как ни гнул спину, попусту всё — разглядел его, дядьку седого, Айякин сын глазами молодыми, зоркими, да шепнул пару слов воям бойт-ярским.

Мол, соглядатай то, языкатый, мигом батюшке доложится о деле скором и тайном и не видать молодшему бойт-яричу наложницы сладкой.

Пока Силаст в полах тулупа путался, его и приголубили колуном по темечку, оттащили от трактира в угол поганый, да и бросили на снегу, авось и сам на морозе к утру околеет.

Кто хватится холопа убогого? До него и дела-то нет никому!

Юарт и рад-радёшенек, с бойт-яричем отправился, о том, как перед Алтау оправдываться станет, не подумавши.

Никогда вина не пил он, а ныне довелось. За ради дела нужного, вот и ударило ему в голову с непривычки, потом поздно менять что-либо было, далеко от дома оторвались.

До заимки торговой скакать далече, дважды в Диком лесу ночевать придётся, он, Юарт, о том позаботился — одного из воев, как раз, на повозку отцовскую усадил, ту самую, что товары Антару каждый месяц доставляла, лесовикам привычную.

Припас, кой-никакой, ухватили и не вспугнули никого постороннего — повозка лесным знакома чай, а братец, тот и вовсе, рохля, подвоха не учует.

С тем и скакали до утра. Затем, передохнули время малое и сызнова в путь, купеческого сына нахваливая — обо всём, мол, позаботился, молодец — и корма коням прихватил, и мёда хмельного, и закуски доброй.

Юарт ухмылялся криво, головой мотал, воям поддакивая — окупится сторицей трата великая, когда от брата ненавистного избавиться доведётся. Затем он и до отца неродного доберётся — хватит им, сыном бойт-ярским, помыкать. Ишь, орчара дикий, всё Жаборотышу оставить желает, а он, Юарт, как же, а, как мать его, Айяка? О сестре малой парень и не вспомнил ни разу, не особо жаловал её, от Алтау рождённую. Не похожа она на их породу понорскую, стать не та, да и глаза дикие, будто орка злая, а не дева нежная.

Конец ознакомительного фрагмента.