Вышивальщица

Ирина Верехтина, 2021

История о добре и зле, о милосердии и терпимости, о противостоянии мирских соблазнов и закоснелой праведности. О ноше, которую мы взваливаем на себя добровольно и от которой так тяжело и больно отказаться, когда понимаешь, что она не по силам. История длиной в одну короткую жизнь. События вымышлены, совпадения случайны и не соответствуют исторической правде.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. В МИРУ

Терпением вашим спасайте души ваши

/Иосиф Оптинский (Литовкин). Преподобный/

Глава 6. Синдром потери

Арине хотелось громко петь и топать ногами от восторга: у неё есть свой дом, есть своя комната, которая — только её и больше ничья. Приёмные родители предложили называть их бабушкой и дедушкой, и ей это нравилось. Она боялась только одного: что от неё откажутся. Арина скрестила пальцы и поклялась ничем их не огорчать и ни на что не жаловаться.

Матушка Анисия рассказала Вечесловым о девочке, которая завидовала тем, кто хранил как зеницу ока фотографические карточки родителей. У Арины не было фотографии, а мечта о том, что в один прекрасный день мама приедет и заберёт её из приюта, с годами сменилась уверенностью, что она никому не нужна, даже матери. Монахини не дарили детям напрасных надежд, с которыми потом так больно расставаться. Обман, который миряне ошибочно зовут ложью во спасение, на самом деле — от лукавого. Истинное милосердие — в правде. С ней можно смириться и жить. А вытравить из детской памяти воспоминания о родителях невозможно.

Какой бы тягостной ни была Аринина прошлая жизнь, она всё равно будет любить мать, вероломно от неё отказавшуюся. После безмятежных лет, прожитых в монастырском приюте, её ждёт встреча с миром, не всегда дружелюбным и не к каждому ласковым. Сможет ли она адаптироваться?

Вечесловы делали всё, чтобы — смогла. О том, что их приёмная внучка больна, они не знали. Резкую смену настроения, беспричинную грусть, сменявшуюся необузданной радостью, объясняли тяжёлым детством. Хотя это было не так, и приют при монастыре Святого Пантелеймона Арина вспоминала с тёплым сердцем.

Её опекуны жили уютно и старомодно. В церковь Вера Илларионовна ходила, только когда просила душа. Полковник в бога не верил, но всегда её сопровождал — из ревности к отцу Дмитрию, с которым Вера была знакома с детства и в которого была когда-то влюблена.

Постов Вечесловы не соблюдали, но церковные праздники встречали с благоговейной радостью. Пасхальные куличи Вера святила с ощущением причастности к тайне, завеса которой слегка приподнималась во время обряда освящения. А может, так оно и есть, думал Иван Антонович, глядя на Верино сияющее лицо, с которого не сходила улыбка. Он так соскучился по её улыбке, которая в больнице была вымученной, вынужденной, а сейчас — настоящей. Может, и правда есть эта тайна? А иначе — отчего так светло и спокойно делается на душе?

Мысли перенеслись со сверхъестественного на реальное, где отставной полковник чувствовал себя хозяином положения. «Прости, девочка, задержались мы, с опекунством этим треклятым, напугали тебя… Но теперь всё в порядке. Ты с нами, мы будем о тебе заботиться и любить».

Появление в доме Арины наполнило жизнь светом. В этой девочке не было никакого притворства: она говорила то, что чувствовала, но чаще молчала. Аринину молчаливость и странные взгляды, которые она бросала на «бабушку» с «дедушкой», Вечесловы объясняли стеснительностью.

Об истинных чувствах Арины они не догадывались.

В своём новом доме девочка испытывала синдром потери, лишившись разом всего, что составляло её жизнь. Подруг, с которыми шесть лет делила общую спальню. Просторной и гулкой трапезной с деревянными длинными лавками и чисто выскобленными столами, где после благодарственной молитвы они принимали пищу — вкушали божьи дары. Торжественной тишины молельни. Сестёр-монахинь в привычно чёрных одеждах (в детстве они казались Арине похожими на огромных ворон). Ежедневных прогулок на монастырском знакомом до последней травинки дворе. Вышивальной мастерской.

Последнего не хватало как-то по-особенному: пальцы тосковали по игле, разум метался, не находя замены любимой работе, а глазам виделись во всём узоры. Опекуны, которых полагалось звать бабушкой Верой и дедушкой Ваней, были к ней неизменно добры, но она чувствовала свою чужеродность. Куклу в нарядном платье и пышных бантах рассмотрела со всех сторон и осторожно посадила на комод. И больше не взяла в руки — ни сегодня, ни в последующие дни. «Опоздали мы… Выросла она из кукол» — подумала Вера Илларионовна. И расстроилась.

Депрессию, наступившую после безудержной радости, Вечесловы посчитали естественным поведением ребёнка, вырванного из привычного мира. А может, так оно и было? На улице Арина терялась. Её пугало количество незнакомых людей — всегда спешащих куда-то, непривычно ярко одетых и недопустимо громко разговаривающих. Девочки в шортах и в коротких юбочках вызывали недоумение. Мальчики, которых в приюте вовсе не было, вызывали пугливое любопытство.

— Нравятся шорты? Называются стретч. Хочешь, купим тебе такие?

Арина испуганно затрясла головой, отказываясь. Но Вечесловы видели, какими глазами она на них смотрела.

Джинсовые шорты-стретч классического синего цвета, с узкими плетёными шлёвками, в которые был продет ременный поясок, были немедленно куплены, и Арина с восторгом их надела. Поясок оказался на бёдрах, а шорты сидели ниже пояса и не закрывали пупок. Арина заправила в них рубашку, принесённую продавщицей, — и уставилась на себя, новую, в зеркале. Девочка из зеркала ей нравилась. Она была такой как все «миряне». Но ведь и она, Арина, теперь «мирянка»!

— Бабушка Вера, я теперь мирянка? Мне теперь можно это носить?

— Слово какое выискала… — рассмеялась Вера Илларионовна. И встретив недоумённый взгляд, поспешно сказала: — Можно, можно. Всем можно, а тебе почему нельзя? На даче-то удобней в шортах по деревьям лазать, на коленках ползать — землянику собирать. В платьях там и не ходит никто, все от мала до велика в штанах. Вот в школу тебя определим и поедем, на всё лето. Ты плавать-то умеешь? Не умеешь? По-собачьи только? Деда Ваня тебя научит, и кролем, и брассом.

Арина вежливо покивала. Воды она боялась. Может, Иван Антонович забудет? Может, не будет её учить…

Вера Илларионовна вытащила из её шорт рубашку и связала концы узлом под грудью.

Арина испуганно уставилась на свой голый живот. Но возражать не решилась: если в миру принято так носить рубашки, она будет носить. Провела руками по попе, туго обтянутой шортами, — как же она осмелится выйти в этом на улицу? — и обнаружила карманы. Карманов в шортах оказалось четыре: два сзади, накладных, и два спереди, внутренних. Арина засунула в них кулаки и с вызовом посмотрела на себя в зеркало. Вот бы удивились её подружки по приюту!

◊ ◊ ◊

С визитом в новую школу решили не тянуть: не сегодня-завтра начнутся каникулы, и тогда никого не застанешь.

К неудовольствию Вечесловых, Арина облачилась в гимназическое синее форменное платье с длинным, за колено, подолом. Надеть другое отказывалась категорически, хотя стараниями Веры Илларионовны у девочки был неплохой гардероб.

— Вот те на! — не сдержался Иван Антонович. — Когда покупали, нравилось, а сейчас что? Разонравилось? Так ты скажи прямо, мы другое купим.

— Ваня, не трогай её. Пусть идёт в чём нравится, — остановила Вера мужа, и Арина с облегчением выдохнула застрявший в лёгких воздух: на директора школы надо произвести хорошее впечатление, а строгое тёмное платье подходило для этого лучше всего. Она не посрамит честь православной гимназии.

Вера Илларионовна заставила её надеть джинсовую куртку без рукавов и длинный шарф, связанный объёмной «американской» резинкой. Арина смотрела в зеркало и не узнавала себя.

Директриса школы с сомнением на лице изучила Аринины документы: справку Православной гимназии во имя святителя Пантелеймона об отчислении в связи с переездом по новому месту жительства; справку об успеваемости, в которой напротив названий изучаемых предметов красовались горделиво изогнутые пятёрки; новенькое свидетельство о рождении, запаянное в блестящий пластик. Медицинская справка с печатью монастырского стационара лаконично извещала: «Здорова. Показаний, препятствующих обучению в общеобразовательном учебном заведении, не имеется», без указания перенесённых девочкой болезней.

Справке верить не хотелось: девочка слишком бледная, щёки впалые, взгляд какой-то затравленный. Чего она боится? Её, директрисы? Иди своих опекунов?

Поймав на себе испытующий взгляд директрисы, Арина пожалела, что не послушалась дедушку Ваню и надела гимназическую форму. Директрисе форма явно не нравилась: она смотрела на Арину как-то странно, даже губы поджала. Арина боялась этого взгляда, боялась, что её не примут в новую школу. Переступала с ноги на ногу, стискивала пальцы и вздыхала.

Вера Илларионовна догадалась, о чём она переживает. Наклонилась к Арининому уху и тихонько шепнула: «Всё хорошо, документы в порядке, тебя обязательно примут, с твоими пятёрками. А нет, так в другую пойдём! Школ в Осташкове много».

Она с волнением ждала, как поведёт себя девочка. Станет ли отвечать на вопросы или привычно замкнётся, как замыкалась каждый раз, когда её спрашивали, помнит ли она свой домашний адрес. Вечесловы искренне хотели узнать, что случилось с Арининой матерью, которая за шесть лет ни разу не навестила дочку. Может, ей нужна помощь? Они не стали бы препятствовать, если бы девочка иногда встречалась с матерью.

Адрес Арина помнила. На вопросы о доме и о матери отвечала угрюмым молчанием. Зато охотно рассказывала Вечесловым о православной гимназии и о монастыре. О том, какой у них большой и красивый сад. О вышивальной мастерской, где монахини терпеливо и внимательно учат девочек своему искусству и никогда не ругают, если не получается. О монастырской трапезной, где на столах «много-много всего», даже в пост. И смешно изображала сестру Ненилу, гнусаво восклицая: «Де-ва-чки! Пъекъатите не-ме-дъен-на! Не подобает так себя вести».

Между тем директриса обратилась к Арине:

— Ты и вправду здорова? Ничего не болит? (Арина энергично замотала головой). Так-таки ничем никогда не болела?

— Болела, три раза. Поболею и выздоровлю. Я сильная.

— Кто же тебя лечил?

— Врач. И Господь. У нас хороший врач, а в лазарете скоромным кормят даже в пост, и молоко дают, и сливочное масло! — Польщённая вниманием директрисы, Арина наморщила светлые бровки, вспоминая. — Преподобный Нил Синайский учил:"Прежде всякого лекарства и врача прибегай к молитве". Надо просить у Господа исцеления и облегчения страдания. Потом просить, чтобы Господь послал врача, который бы понимал в болезни, и чтобы Господь сам действовал через врача. Тогда обязательно выздоровеешь.

— И что, все выздоравливали? Все-все?

— На всё воля божья… — Арина вспомнила Агафью-Наташу, и у неё задрожали губы. Директриса поспешно сменила тему:

— По всем предметам у тебя пятёрки. Сможешь решить задачу? Она несложная.

Предложенную задачу по алгебре для шестого класса Арина решить не смогла. А из законов физики знала лишь закон всемирного тяготения. Иван Антонович, бывший профессор кафедры общей физики московского МИФИ, густо покраснел. Вера Илларионовна дёрнула его за рукав и сделала выразительное лицо. Муж достал платок и вытер вспотевший лоб. Он тоже переживал, поняла директриса. Ей отчего-то нравилась эта пара. Похоже, девочке повезло с опекунами.

— А я на что? Летом позанимаюсь с ней, и будет по физике первой в классе, — пообещал всем сразу Иван Антонович.

— Расскажи мне о своей гимназии, — попросила директриса. — Какие предметы тебе нравились, какие книги ты читала. Ты любишь читать? У вас там была библиотека?

Арина зарделась от удовольствия. Литература — её конёк. Она не опозорится, как с задачей, покажет себя с лучшей стороны. Предметы она перечисляла с гордостью: русский язык, литература, два иностранных языка, мировая художественная культура, латынь, каллиграфия, православное краеведение, богословие, история философской мысли, Закон Божий, биология…

Директриса слушала, кивала головой, а потом попросила рассказать об эволюционной теории Дарвина.

— Ты ведь перешла в седьмой класс? А биология с пятого, вы это проходили. Ну же, не стесняйся. Ты не на уроке у доски, а я не ставлю оценку, просто спрашиваю, — улыбнулась директриса. — Так в чём заключается теория Дарвина? Я подскажу. Все живые существа на Земле эволюционируют путём естественного отбора. Между видами возникает борьба за существование, и выживают наиболее приспособленные… Так?

В православной гимназии биология преподавалась поверхностно, теория эволюции рассматривалась только в общих положениях, затем шёл ее критический анализ и цитаты из святых отцов церкви.

Директриса смотрела выжидающе. Вот сейчас скажет: «Ну, если ты даже теорию эволюции не знаешь, что тебе делать в нашей школе?» Арина выпрямила и без того прямую спину, сложила руки на животе и затараторила:

— Всё живое на земле создано Господом. Акт творения мира и образования его форм есть проявление Его воли. Для природы это длительный и постепенный процесс, протекающий во времени. В ходе развития возникает множество переходных форм, они служат ступенями для появления более совершенных форм, привязанных к вечности. Следовательно, творя мир, Бог использовал эволюционный процесс.

— Ну, хорошо… Ты рассказала о природе. А человек? Что ты можешь сказать о древних людях? Какие виды, как они эволюционировали? Они ведь развивались, изменялись… Я подскажу. Неандерталец, питекантроп, кроманьонец. Какой вид относится к современному человеку?

— Никакой. Они не были людьми. Перед Богом тысяча лет как день вчерашний, а дочеловеческий мир имеет шестидневный возраст. Эволюция есть качественный скачок жизни, который произошёл по повелению Божию. Но даже апостол Павел не смог достичь праведности собственными усилиями. Он знал совершенный идеал Божьего Закона, но не мог по нему жить, — отчеканила Арина.

Она ожидала похвалы: материал знает блестяще, ответила без запинки.

Похвалы не последовало. Директриса смотрела сочувственно-жалостливо. Спросила, как Арина проводит свободное время и чем увлекается. Закончив расспросы, велела выйти и ждать в коридоре.

Арина приникла ухом к двери, пытаясь расслышать, о чём директриса говорит с приёмными родителями.

«Девочка перешла в седьмой класс, а знаний практически нет. Она не сможет нагнать сверстников и освоить программу».

«Мы с мужем оба педагоги, позанимаемся с ней летом… Девочка способная, знает два иностранных языка, сочинения пишет без ошибок, много читает, у неё большой словарный запас…» — Это Вера Илларионовна. Говорит, словно сама себе не верит, и голос звучит умоляюще.

«Я бы рекомендовала шестой класс, но боюсь, она и в шестом не сможет учиться. В пятом, пожалуй, справится с программой, но там всем по одиннадцать лет, а ей тринадцать. Контакта с ребятами не будет. Может, вам её на домашнее обучение перевести?»

Не зря Арина боялась директрису. Ох, не зря! На Вечесловых надежды нет, заступиться за Арину некому, кроме Господа. «Помяни Господи царя Давида и всю кротость его, как Батюшка царь Давид был тих, краток, терпелив, и милостив, так чтоб все враги для рабы божией Арины были тихи, смирны, терпеливы, и милостивы» — Арина читала молитву шёпотом, чтобы не слышали за дверью.

Молитва дошла до «адресата» удивительно быстро: на помощь он послал «тяжёлую артиллерию» в лице Вечеслова.

«Исключено. Ребёнок должен расти со сверстниками, и никак иначе. Социум — вот что нужно нашей девочке. А мы за неё в ответе. Мы, опекуны! — полковник рубил слова как дрова, взмахивая рукой и отпыхиваясь после каждой произнесённой фразы. — Ей и так будет тяжело — после православной гимназии, тихого блаженного мирка, где все друг друга любят, все всем помогают, попасть в этот ваш ад, именуемый общеобразовательной школой. А вы её на второй год оставить хотите. В пятый класс… Да вы в своём уме, уважаемая?»

Вячеслов уже не говорил — грохотал, красный от гнева и от обиды за свою воспитанницу, которую чуть ли не в глаза назвали умственно отсталой. Директриса смотрела на него со страхом: рассвирепел как лев, вот-вот удар хватит. Если у львов бывают удары. Только этого не хватало, в последний учебный день… Может, скорую вызвать? Вон, у него на шее жила вздулась… Послал Бог опекунов.

«Так может, ей продолжить учёбу в православной гимназии? Далековато, правда, но девочке там будет уютнее. И с программой справится, пойдёт в седьмой класс…» — миролюбиво предложила директриса.

«Далековато это не то слово. Если я правильно понял, вы нам предлагаете возить ребёнка каждый день через весь город чёрт-те куда, в эту гимназию? Пока в аварию не попаду и машину не угроблю. Вы этого хотите? Или чтобы сама ездила, на городском транспорте, час туда, потом семь уроков, потом час обратно? Чтобы у неё не было времени ни на уроки, ни на гулянье, ни телевизор посмотреть?! Гуманно, в высшей степени. А теперь слушайте. Арина продолжит учёбу в вашей школе. В седьмом классе. Если вы со мной не согласны, разговор продолжим в гороно.

«Я не говорю, что не согласна. Но вы же понимаете, что она не сможет учиться. Вы же слышали, какой бред она несла».

«Этот бред, как вы изволили выразиться, между прочим, священное писание. За оскорбление веры статья полагается!» — гремел Вечеслов, забыв, что сам неверующий.

Директрисе всерьёз казалось, что на неё сейчас упадёт стена…

Вера Илларионовна пробовала остановить расходившегося мужа.

Вечеслов бушевал.

Арина теребила пальцами помпон на новой шапке и думала: «Не примут в школу… Определённо не примут. И в православную гимназию возить не будут, им бензина жалко. Что тогда делать?!»

Прозвенел звонок, открылись разом все двери, из классов гурьбой высыпали дети, коридор наполнился смехом, криками и топотом. Теперь уж точно ничего не услышишь. Пробегавший мимо мальчишка потянул из её рук беретку. Арина вцепилась в неё обеими руками, мальчишка дёрнул за помпон, и тот оторвался. Арина ахнула. Её обидчик рассмеялся, отскочил на шаг и через мгновенье исчез, смешавшись с толпой одноклассников. Помпон он унёс с собой.

Арина стояла у дверей учительской и тихонько всхлипывала. Какая-то девочка тронула её за рукав:

— Чего натворила-то? В последний учебный день удержаться не могла?

— Я не натворила. Я просто так стою.

— За «просто так» к директору не вызовут. Вот и стой, реви теперь.

В обращённых к Арине словах не было участия, к которому она привыкла в православной гимназии. Там никто ни над кем не смеялся и уж тем более не радовался чужой беде. Там Арину обняли бы за плечи, спросили бы, что с ней случилось, предложили помощь — и одноклассницы, и учителя. А в словах этой девочки звучала злобная радость. Они с Ариной даже не знакомы, за что же она на неё злится?

Наконец открылась дверь и вышли Вечесловы. Арина уткнулась лицом в Верин плащ и захлебнулась слезами.

Домой она шла с опущенной головой. Настроения не исправило даже мороженое, которое девочка ела впервые в жизни. Иван Антонович от этих её слов ужаснулся:

— То есть как — не пробовала? Ты до шести лет с мамой жила, что же, она тебе мороженого не покупала?

— Не покупала. Мне сладкого нельзя было, я на гимнастику ходила.

Вера Илларионовна пообещала себе, что мороженое Арина будет есть каждый день. И сказала преувеличенно бодро:

— Ну что, семиклассница? В школу тебя приняли, летом позанимаемся с тобой, будешь всё знать. Такое событие надо отпраздновать. Купим торт и устроим чаепитие в Мытищах.

— А зачем… в Мытищах? Это такое кафе? А можно дома чаю попить? Можно?

— Это не кафе. Это картина такая, «Чаепитие в Мытищах», художник Василий Перов, год написания 1862-й. Подлинник в Третьяковской галерее. Вот поедем в Москву, сходим с тобой. — Вера Илларионовна остановилась перед кондитерской и распахнула дверь. — Пойдём торт выбирать! Ты какой любишь? Не знаешь? Тогда пирожных купим, всяких-разных… Беретку сними, в магазине жарко. Давай её сюда. А помпон где? Потерялся?

Арина отвернулась и зашмыгала носом.

— Ты что? Из-за помпона плакать? Нитки у нас есть, домой придём и новый сделаем, лучше прежнего. Заодно и научишься. Это очень просто. Вань, мы с Аришей пирожных купить решили. Или торт.

— Вы пока выбирайте, а я сигареты куплю. — Вечеслов направился к киоску.

Арина уткнулась носом в витрину. Торты, сказочно прекрасные, красовались в лучах ламп, блестя шоколадной глазурью. Их было много: с кремовыми зелёными и жёлтыми розочками, с тестяными «грибами» под забавными шляпками, с шоколадными фигурками… обливные… обсыпные… покрытые глянцевым белоснежным безе…

У Арины разбегались глаза. Попробовать хотелось все.

— Ну что, выбрали? Не выбрали ещё? Вас только за смертью посылать. Посмотри, что я тебе купил!» — и протянул Арине два глянцевых толстых журнала: «Пэчворк» и «Волшебная вышивка». Не вспоминая о торте, который так и не выбрала, Арина с восторгом схватила подарки.

Домой она возвращалась счастливая. Одной рукой прижимала к груди журналы, в другой несла две коробки с пирожными, поставленные одна на другую и перевязанные блестящей лентой. От журналов вкусно пахло типографской свежей краской, от коробок пахло пирожными. Помпон был моментально забыт, как и оценивающий взгляд директрисы.

Через два дня Вечесловы «в лучшем кадровом составе» уехали на дачу.

Глава 7. Рухнувший мир

Вспоминая прошлую жизнь, так сильно отличавшуюся от нынешней, Арина задавала себе вопрос: когда же кончилось её детство? Когда она осталась одна, без Насти, с которой у них были «одинаковые» птичьи фамилии? Когда бросила мокрый ком глины на гроб Наташи, которая была — сестра Агафья, а ей хотелось быть Наташей, и чтобы жить как все, чтобы — семья, и дети, и собака, и дача на озере. Вот только жить было негде и незачем…

Приют при монастыре Святого Пантелеймона Арина покидала не помня себя от счастья. А после тосковала по той жизни. По сестре Иринье. По вышивальной мастерской. По гимназии, где все друг друга любили — той самой Христовой любовью к ближнему, на которой стоит мир.

Точнее, стоял. А потом рухнул. Арина корчилась под его обломками пять школьных лет, ставших для неё адом. Адаптироваться к аду не получилось, душевные муки приходилось терпеть в одиночестве, слёз опекунам не показывать. Ведь тогда Арину отправят в детский дом, где ей будет ещё хуже. Хотя — куда уж хуже…

Арина уже знала, что Вечесловы её опекуны, а не приёмные родители. И фамилия у неё прежняя, Зяблова. А было бы так здорово: Арина Вечеслова.

То давнее лето, в котором ей было тринадцать, вспоминалось горячим солнцем, гладкими досками террасы, по которым так приятно ходить босиком, слепящими бликами на селигерской воде, в которой отражалось небо, шуршанием тростника, бабы Вериными вкусными оладьями, деда Ваниными звучными криками: «Р-раз! Два! Три! Прыгай, кому сказал!» и счастливым Арининым визгом.

Впрочем, тогда она звала их бабушкой Верой и дедушкой Ваней, несмело выговаривая непривычные слова и то и дело сбиваясь на имя-отчество. Полковник учил её плавать, сначала на мелководье, на пробковом коврике, потом на глубине. Отплывал на лодке подальше от берега, брал Арину под мышки и, не слушая её «Я не хочу! Не на-аадо!», бросал в воду: «Плыви! Ты же умеешь!» Следом летел в воду пробковый коврик. Арина подплывала к коврику, с облегчением за него хваталась и не желала отпускать, Иван Антонович сердился и отнимал, Арина орала… А после сама прыгала лодки в тёплую воду, казавшуюся прохладной после жары.

Ещё они катались на моторке по Селигеру. Побывали на острове Столо́бном, в Ни́ло-Столобе́нской пу́стыни, где в здании бывшего монастыря в советские времена была колония для малолетних преступников, а теперь располагался православный мужской монастырь; на острове Хачин — самом большом острове Селигера (площадь составляет около 32 кв. км), где растёт легендарный вереск, а в глубине леса спрятаны одиннадцать озёр (двенадцатое и тринадцатое заросли до состояния болот). Ещё они побывали в карело-финском селении Свапуще, в древнем селе Кравотынь, на Собенских озёрах с уникальным сапропельным илом, в Ширково — «Тверских Кижах», где осматривали уникальный памятник русского деревянного зодчества: церковь, построенную в 1697 году. В июле ездили на речку Княжу за черникой, которой Арина объелась, и у неё болел живот. В августе собирали бруснику в окрестностях озера Серемо.

Обедали там же, на речке Серемухе. Иван Антонович развёл костёр у самой воды, Вера Илларионовна сварила в котелке суп — вкусный-превкусный, отказаться просто невозможно. Суп ели деревянными ложками из алюминиевых мисок, заедая ржаным хлебом. В Арининой миске плавал лавровый листочек. Она хотела его вынуть, ложка за что-то зацепилась — и на поверхность, раздвигая блёстки жира, вывернулся кусок тушёнки. Арина обмерла от ужаса.

— Ой, с мясом… Сейчас ведь Успенский пост, скоромного нельзя!

— Кому нельзя, пусть водичку хлебает, а нам можно, — безапелляционно заявил полковник. — Да ты уже полмиски съела. Не умерла же. Ешь давай, а то Веруся обидится, подумает, невкусный суп получился.

— Нет, что вы, Иван Анто… что вы, дедушка Ваня, суп вкусный, даже очень, я такого никогда…

— Веруся, слышишь, что внучка наша говорит? Супчик просто божественный. Запить бы надо, по русскому-то обычаю. А я за рулём… Вер? Что ж мне делать–то? — Иван Антонович вздохнул и полез в рюкзак. Хитро улыбаясь, вытащил стеклянную плоскую бутылочку, взболтнул. Внутри плескалось что-то похожее цветом на чайную заварку, и Арина не поняла, почему нужно спрашивать разрешения у бабушки Веры, чтобы выпить холодного чаю.

Иван Антонович проследил за её взглядом.

— Пить хочешь? Минералка в рюкзаке, бери, открывай. А это коньяк, мужской напиток. А ты небось думала, чай?

— Да пей уж, бог с тобой, — разрешила Вера Илларионовна. — Гаишников тут не водится, а рыбнадзору мы не нужны, с нашим сиротским уловом…

«Сиротский» улов состоял из двух щук, которых Иван Антонович обещал завялить так, что «обо всём забудете».

Гнуса в низовье Серемухи было столько же, сколько брусники. То есть тьма-тьмущая. И он бы их просто заел, но у Вечесловых был какой-то хитрый спрей, которым полковник щедро набрызгал Арине на голые руки и ноги. Смочив ладонь, провёл по её шее, по ушам, по щекам. Тронул волосы. Напоследок сунул руку с зажатым в ней баллончиком под Аринино платье и обрызгал спину и живот. От брызг по коже побежали мурашки, Арина поёжилась и надела кофту.

— Он ушлый, гнус. Везде пролезет, и под платье, и под волосы… Ты кофту сними, жарко в ней будет. На флаконе написано, защиты хватит на два часа. — И стянул с Арины кофту.

Ягоды она собирала в коротком платьице, ползая по брусничнику на коленках. Гнус её не трогал, держался на расстоянии, пищал назойливо. Арине было необыкновенно хорошо. Что же это за спрей такой чудодейственный, где они его взяли? Спросила у Веры Илларионовны и получила исчерпывающий ответ: «Бог послал. В магазине увидела, и словно под руку кто толкнул: бери! Я и взяла, пять флаконов. Повезло, последние оказались. На всё лето хватило, на осень ещё останется».

Арина крепко задумалась. Бог, судя по всему, принимал активное участие в жизни Вечесловых, не возражал против тушёнки и коньяка в дни поста, бруснику им послал спелую, крупную, густо обсыпавшую ветки. И о погоде позаботился. И спрей подсказал где купить! В монастырском приюте Бог был строгим и безжалостным. Монахини говорили: справедливым, и Арина не смела возражать. А для Вечесловых Бог был хорошим и добрым. Своим.

У неё зачесалась коленка. Потом плечо. Потом ухо. Два часа прошли, спрей больше не действует! — сообразила Арина.

Вода в Серемухе ледяная от бьющих со дна ключей. Втроём они плескались в ней, смывая с себя спрей и ахая от холода. Арина считала до трёх и с визгом окуналась в торфяную, слегка коричневатую воду. Это было так здорово! И холодно. Холодно и здорово!

А на берегу их ждала жара — обнимала за плечи, тепло дышала в лицо, согревая, ублажая… Господи, как хорошо!

◊ ◊ ◊

После обеда наступало время занятий, которые продолжались до вечера. Иван Антонович занимался с внучкой математикой и физикой. Вера Илларионовна взяла на себя русский язык и литературу. Выяснилось, что Арина неплохо знала историю России и великолепно — историю религии. Девочка писала почти каллиграфическим почерком, лаконично и грамотно излагала на бумаге мысли, но не знала алгебры, не читала книг и не смотрела фильмов, на которых выросли её ровесники. Книги Вечесловы привезли из дома, а фильмы смотрели всей семьёй.

Занятия дарили уверенность и чувство собственной значимости. Арина пыхтела над учебниками, превозмогая усталость, и старалась изо всех сил. Иван Антонович, хитро улыбаясь, подсовывал ей математические задачи — одну сложнее другой. Терпеливо объяснял, направлял, показывал. И одобрительно крякал, когда Арина справлялась сама, без подсказок. Вера Илларионовна расспрашивала о прочитанных книгах, которые «выдавала» Арине каждую неделю, и не скупилась на похвалы. От этого хотелось прыгать до потолка. Ещё хотелось сделать что-то хорошее. Арина не знала — что.

Ещё ей нравилось «лечить» смородинные и крыжовенные кусты, на которые в то засушливое лето напало слишком уж много вредителей. Арина многому научилась в монастыре, работая в саду, и теперь применяла знания на практике: сломала несколько веток бузины и воткнула в кусты крыжовника, отчего мыши и землеройки, с которыми Вечесловы безуспешно боролись каждый год, дружно ушли с участка и больше не вернулись.

— Это надо же… Ультразвуковых отпугивателей не сильно боялись, а бузины испугались как чёрт ладана, — удивлялся Вечеслов.

— Вань, посмотри на смородину! Мучнистая роса исчезла, — радовалась Вера Илларионовна. — Я всё перепробовала, чем только не поливала, и мылом, и золой, и гадостью этой покупной. Надышалась, сама чуть не отравилась от нёё! А Аринка полевого хвоща насобирала, отваром набрызгала — и глянь, чистые листья-то! Девчушку-то нам сам Бог послал, а настоятельница говорила, другую возьмите…

Томатная ботва помогла избавиться от гусениц, ромашка от паутинного клеща, а хрен уничтожил тлю. Вера Илларионовна превозносила внучку до небес, и Арина готова была свернуть горы.

Но «свернули» саму Арину: сентябрь, обещавший стать праздником, обернулся кошмаром.

◊ ◊ ◊

Профиль Арининой гимназии был гуманитарно-филологическим. Точным наукам уделялось мало времени и внимания. В образовательной программе превалировал православный компонент с углублённым изучением русского языка, литературы и истории. Литература сводилась преимущественно к изучению церковных жанров: проповедь (назидательная речь религиозного характера, имеющая целью убеждение), хождение (описание паломнических путешествий к святым местам) и жития (биографии канонизированных святых, подвиги, особое предназначение, прославление духовных качеств). Из светских жанров изучались исторические повести и сказания религиозной направленности.

В православной гимназии даже у второклассников по семь уроков в день, а с пятого по одиннадцатый класс шестидневная учебная неделя. День начинается с чтения утренних молитв, которые возглавляет духовник. После уроков дети в обязательном порядке остаются на занятия в театральной, хореографической или изостудии, в классе церковного песнопения, историческом и биологическом кружках.

Арина гордилась своей гимназией, в которой был даже кружок «Юный паломник» и собственный православный киноклуб. Отправляясь в новую школу, она решила записаться в кружок рукоделия и в хореографическую студию. Ей даже не приходило в голову (а Вечесловым не приходило в голову объяснить), что занятия в студиях и секциях «в миру» платные.

Между православными и светскими школами существуют большие различия, заключающиеся в подаче материала, составленных программах и отношении между учениками и преподавателями. Выход в «большой мир» может стать для ребёнка настоящим шоком. Что и произошло с Ариной.

◊ ◊ ◊

Торжественная праздничная линейка Арине понравилась. Дома её предупредили, что в новой школе девочки и мальчики учатся вместе, в одном классе. Но она всё равно удивлялась. Классы — один за другим — длинной вереницей исчезали в школьных широко распахнутых дверях. В руках у каждого ученика цветы, у Арины тоже (Вера Илларионовна срезала её любимые пионовидные астры «Американ браунинг»). Опустив в букет лицо, Арина присоединилась к седьмому «А». Её будущие одноклассники переговаривались шёпотом, не обращая на новенькую внимания. Ну и ладно.

— Ребята, в вашем классе новая ученица, её зовут Арина, фамилия Зяблова, — объявила классная руководительница. И повернулась к Арине: — Меня зовут Валентина Филипповна Саморядова, я классный руководитель седьмого «А», веду уроки алгебры и геометрии. Ты уже знаешь расписание уроков? На перемене спустишься вниз и перепишешь. А сейчас садись вот за ту парту.

Арина села на указанное место. И с волнением ждала, что её вызовут к доске и спросят — что она проходила в своей гимназии, какие предметы, и какие у неё отметки. Но её ни о чём не спросили.

Соседку по парте звали Зиной. Она оказалась дружелюбной и общительной, проводила её в вестибюль, помогла отыскать на стенде колонку с расписанием седьмого «А» и диктовала, пока Арина переписывала. К удивлению Арины, уроков в этот день было всего два, а потом всех отпустили. Дома её так рано не ждут, ещё подумают, что она сбежала с уроков.

Арина стояла на школьном крыльце — и не знала, что делать. Кто-то тронул её за плечо. Зина!

— Пойдём погуляем? — предложила новая подружка.

Арина с восторгом согласилась. И выложила Зине всё как на духу — про приют и православную гимназию, в которой она была отличницей, Про монастырскую жизнь, к которой она привыкла и которая так отличалась от мирской. Про Агафью-Наташу, за которую Арина молилась, чтобы её душе было хорошо и покойно на небесах. Про класс церковного песнопения, из которого ей пришлось уйти, потому что у неё не было слуха. Про сестру Ненилу.

Зина слушала её не перебивая.

На другой день Арина вошла в класс и удивилась — внезапно смолкшим разговорам и странной, настороженной тишине.

Впрочем, тишина длилась недолго.

— А вот и наша церковная мышь! — выкрикнул Пашка Родин, хулиган и балабол.

Все радостно заржали. Арина хотела пройти за свою парту и не смогла: ноги словно приросли к полу. Зина оказалась предательницей, расписала в красках Аринин приют, насочиняла небылиц, которых Арина не сможет опровергнуть и ничего не сможет доказать. Да и надо ли — доказывать? Доказывать это значит рассказывать. Она уже рассказала — Зине, и вот что из этого вышло…

— Помо-олимся, други мои, и приступим к занятиям, ибо они несут свет в наши заблудшие души, — нёс околесицу Пашка.

Спектакль прекратила вошедшая в класс учительница истории. Все дружно поднялись из-за парт.

— А ты почему стоишь? Садись. И впредь не опаздывай. — Историчка прошла к своему столу, открыла школьный журнал, объявила тему сегодняшнего урока.

Арина отлепила от пола непослушные ноги и прошла к своей парте. Зина демонстративно отодвинулась, словно прочертила границу между ними. За что обиделась на неё эта девочка, с которой они вчера подружились и два часа ходили вокруг школы? Вчера она ловила каждое Аринино слово, расспрашивала, ахала, охала. Сегодня — не поворачивала головы в её сторону и делала вид, что внимательно слушает учительницу. Делала вид.

Заповедь о ближнем, которого требовалось возлюбить как самого себя, здесь не работает, поняла Арина. Впрочем, не работала она и в приюте, где забота сестёр-воспитательниц была отстранённой. Монахини не отдавали предпочтения никому из девочек, ни к кому не испытывали тёплых чувств. И только с сестрой Агафьей, которую по-настоящему звали Наташей, они стали подругами. Но Наташа теперь живёт на небесах и не может помочь. Или не живёт? Если бы жила, то стала бы Арининым ангелом и во всём ей помогала. Нет никаких небес. Есть безвоздушное пространство, в котором нет кислорода и невозможна никакая жизнь, так говорит дедушка Ваня. Наташина душа, окажись она на небесах, замёрзла бы там насмерть. Тогда — где же она? В кого переселилась? В ком сейчас живёт? Душа не может умереть, душа бессмертна…

Историчку тоже звали Натальей. Натальей Георгиевной. Она притворилась, что не слышала, как Арину назвали церковной мышью. И при всех выговорила ей за опоздание на урок, хотя Арина не опоздала, а просто не успела сесть. Просто не хотела — сидеть за одной партой с предательницей и лгуньей.

Между тем Наталья Георгиевна предложила желающим рассказать о пугачёвском восстании, которое они проходили в прошлом учебном году. «Желающие» затаили дыхание… Положение спас Родин:

— А пусть новенькая расскажет.

Класс радостно выдохнул.

Арина не сразу поняла, что к ней обращаются.

— Зяблова, ты там спишь, что ли? Не жёстко тебе?

Машинально она чуть было не ответила, что в приюте шесть лет спала на жёстком ложе, и ей было вполне комфортно. Нормально.

— Может быть, выйдешь к доске? У нас не принято отвечать с места. Арина вышла к доске, сложила руки на животе, выпрямила спину. И тут только сообразила, что не знает, о чём её спрашивают.

— А что отвечать?

Её слова вызвали новый взрыв смеха, как и внешний вид. Одноклассники смотрели на тёмно-серое закрывающее колени платье, на гладко зачёсанные волосы, заплетённые в косы. Переглядывались, перешёптывались, пересмеивались.

Наталья Георгиевна повторила вопрос. Арина с облегчением выдохнула: вопрос она знала.

— Восстание Емельяна Пугачева началось в 1773 году и охватило значительную часть страны: Урал, Поволжье, Сибирь и другие территории. Социальный состав восстания был весьма неоднородным: крестьяне, рабочие, казаки…

— Не надо пересказывать учебник. Говори своими словами.

— Я своими…

— Попробуй начать с другого. Почему Емельян Пугачёв организовал это восстание? Зачем ему это надо было? Жил бы как все, так нет же, восстание устроил, царицу прогневал…

По рядам прокатились смешки. Арина не поняла, над чем они смеются. Стояла у доски, мяла в руках поясок платья и молчала. Она могла бы ответить — «зачем ему это надо было», но в учебнике шестого класса, который Вера Илларионовна заставила вызубрить наизусть, говорилось о другом: что Пугачёв борец за свободу и защитник народа. Но ведь это не так. Не так!

— Что ты молчишь? Рассказывай, рассказывай, материал ты знаешь, так хорошо начала… — похвалила её учительница.

И Арина решилась.

— Восстание было заговором против императрицы Екатерины второй. Пугачёв бунтарь, он выступал на стороне безбожников, а его смерть была расплатой за содеянное. Всякая власть даётся от Бога. Одним дано управлять, другим трудиться, соблюдать установленный на земле порядок и жить в гармонии с миром.

Класс потрясённо молчал.

Наталья Георгиевна дёрнула шеей, словно проглотила невидимый комок, и обратилась к Арине.

— Это где ж ты такое вычитала?

— Это Конфуций. Общество на земле делится на две категории: те, кто управляет, и те, кто им подчиняется. Не каждый может управлять, для этого необходимы знания и добродетель. Люди от природы не равны, это ещё Платон говорил, ученик Сократа и учитель Аристотеля.

— Емельян Пугачёв боролся за народ, за его счастье, разве не так? — опомнилась Наталья Георгиевна.

— Нет, он жаждал возвеличиться, хотел установить свой закон, — упорствовала Арина — Люди хотят для себя богатства и славы; если то и другое нельзя обрести честно, следует их избегать.

— Где тебе эту ересь в голову натолкали? — не сдержалась историчка.

— Это не ересь, это Конфуций сказал, древнекитайский философ, — возмутилась Арина.

В классе опять засмеялись, на этот раз над учительницей: Наталья Георгиевна стояла приоткрыв рот и беспомощно глядя перед собой. Не могла найти слов, чтобы поставить на место наглую девчонку, которая знает Конфуция и Платона. Историю пугачёвского бунта в такой интерпретации она слышала впервые. А Конфуция не читала, а надо бы почитать…

Прозвенел звонок, которому Наталья Георгиевна обрадовалась не меньше, чем её ученики.

Из школы Арина вышла, чувствуя себя победительницей.

— А ты молодец, всех выручила. И мозги историчке запудрила, теперь не скоро забудет, — похвалил Пашка Родин. Арина простила ему «церковную мышь» и улыбнулась. Пашка улыбнулся в ответ и вежливо попросил:

— Дай рюкзак посмотреть. Ого, карманов сколько! — Пашка зашёл ей за спину. — Ух ты, четыре отделения! И с вышивкой!

Школьный рюкзак — цвета недоспелой клубники, невозможно красивый, с мягкими лямками и кожаной удобной ручкой, если захочется нести его в руке, — рюкзак подарили Вечесловы. Арине он очень нравился, а разноцветных тропических бабочек она вышила сама. Это оказалось трудным делом: рюкзак в пяльцы не вставишь, и приходилось каждый раз совать внутрь руку и вытаскивать иголку, и Арина исколола все пальцы.

— Дай посмотреть! — Чьи-то руки стягивали с её плеч рюкзак, Арина не видела чьи. И ухватилась за лямки.

— Да ты не бойся. Мы только проверим, крепкий или нет, и отдадим.

Она ни о чём не рассказала дома. Рюкзак, которым мальчишки перебрасывались как мячом, а войдя в азарт, пинали ногами, долго чистила щёткой, всхлипывая от обиды и слизывая с губ солёные слёзы. Но он всё равно остался грязным. Грязно-розовым. Арина сгребла рюкзак в охапку и выждав, когда Вера Илларионовна уйдёт на кухню, прошмыгнула к себе и легла на диван, с головой укрывшись пледом. Внутри разрастался гнев — неодолимый, непобедимый.

«Если нападёт на тебя гнев, поспешнее гони его подальше от себя, и будешь радоваться во все дни жизни своей» — твердила Арина слова святого Антония Великого. У Антония не отнимали новенький рюкзак и не играли им в футбол. Как теперь быть? Чему радоваться? Что она скажет Вечесловым? Из глаз брызнули слёзы…

— Обедать будешь? — сунулась в дверь бабушка Вера. — Господи Иисусе! Да что это с тобой? Двойку получила? Ну и бог с ней, плакать из-за этого…

Вместо ответа Арина показала рюкзак — растрёпанный, измочаленный, излохмаченный. Растерзанный.

Вера Илларионовна ухватила её за руку и не слушая возражений повела в школу.

История с рюкзаком, которым играли в футбол на школьном дворе, наделала много шуму. Фамилий «игроков» Арина не знала, знала только Пашкину, но молчала, потому что ябедничать грех. Валентине Филипповне объявили выговор — за ненадлежащее классное руководство и недопустимое поведение седьмого «А».

Рюкзак был куплен новый. Старый Арина выбросить не дала, растворителем отчистила вышивку, которая из разноцветной стала блёкло-голубой. Зашила разорванные места, пристрочила на машинке вырванную с мясом лямку. Но рюкзак всё равно выглядел плачевно.

— Я с ним на дачу буду ездить. Это же подарок, а подарки выбрасывать нельзя, — сказала она Вечесловым.

◊ ◊ ◊

После истории с рюкзаком её оставили в покое. Арина знала, что это ненадолго. Мальчишки — даже те, кто не принимал участия в «футболе» — смотрели словно сквозь неё, не разговаривали, не просили тетрадку, чтобы списать упражнение по русскому или задачу по алгебре. Девочки, собиравшиеся на переменках группками, переходили на шёпот, когда к ним подходила Арина — в неизменно тёмном платье, закрывающем колени, с неизменными косами.

— Девчонки, атас! Зяблова идёт!

— Подслушивать будет, потом бабушку к завучу поведёт докладывать, кто про неё чего сказал. Ну? Чего встала-то? Иди куда шла.

Последнее относилось к Арине, она вздрагивала и торопливо проходила мимо. Если бы её спросили: «Какое твоё заветное желание?» — Арина бы ответила не колеблясь: гулять на переменах рука об руку по школьному коридору с одноклассницей, всё равно с какой, разговаривать — всё равно о чём, и смеяться — всё равно чему. Но к ней, подпирающей стену и зубрящей заданный на дом параграф учебника, который никак не желал запоминаться, — к ней никто не подходил, никто не предлагал: «Пойдём походим?»

О, как ей вспоминалось — то горькое одиночество! И ненавистные учебники, и смех одноклассников, когда её вызывали к доске. С её хроническим гайморитом носовые пазухи были забиты, и говорить не получалось. Обречённо ожидая насмешек, Арина доставала из кармана платок и долго в него сморкалась. Отсморкавшись, выходила к доске. Класс дружно помирал со смеху. Учительница злилась, считая, что Арина делает это нарочно, с целью сорвать урок.

Условия Арина приняла. В классе ни с кем не разговаривала, на уроках не поднимала руку и отвечала только когда её вызывали к доске. Зачем-то она пошла на новогодний огонёк, который организовала Валентина Филипповна в своём седьмом «А». Мальчишки пришли явно нетрезвые, девчонки пришли все как одна в юбках-мини. Арина в длинном платье вишнёвого цвета, которое ей удивительно шло, оказалась белой вороной. То есть, вишнёвой. Платье было облегающим, Арину откровенно разглядывали, но танцевать не приглашали. Хотелось забиться в угол, чтобы никто не смотрел, сидеть там и мечтать — о том, что никогда не сбудется.

Закончатся ли когда-нибудь её душевные муки?

В своей комнате она стояла на коленях перед иконой, замаливая грех, не в силах простить обиды, которую ей нанесли ни за что. Принять как данность — да. Простить — нет.

Вера Илларионовна её за это ругала.

— Сейчас же встань! Что ты как бабка старая на коленках ползаешь? Зла ты никому не делала… Не делала ведь? — Арина мотала головой. — Значит, и молиться не о чем, — заключала Вера. — А чужие грехи пускай хозяева сами отмаливают. Ты уроки все сделала? Пошла бы погуляла с подружками…

— Сделала. Я гулять не хочу. Я лучше вышивать буду.

— Тоже дело! А то помогла бы мне пельмени лепить, вдвоём-то мы быстро управимся.

Арина со вздохом поднималась с колен и шла лепить пельмени. Подруг у неё не было (предательство Зины послужило уроком), были одноклассницы, с которыми она возвращалась из школы и с облегчением прощалась, дойдя до своего дома.

Глава 8. Терпение и труд

Арина не могла понять, за что не любила одноклассников, а не тех четверых подонков, избравших её мишенью для своих издевательств. За то, что молчали и делали вид, что их это не касается? Ведь если Пашкина компания оставит в покое Арину, то примется за кого-то из них.

Поражало это подчёркнутое неприятие чужого страдания, равнодушие к подлости, которую сотворили не с ними, с другими. А как же Новый Завет?! Как же — возлюби ближнего своего как самого себя?!

Арина долго не могла принять этот мир, который оказался совсем не таким, каким виделся в приюте. В том, сочинённом Ариной «миру» было тепло и солнечно, «миряне» любили друг друга как братья и сёстры, а если не любили, то хотя бы не ненавидели. Реальность больно ударила по сформировавшимся в сознании устоям и правилам.

Люди негодовали и завидовали, кляузничали и сплетничали, а соседи Вечесловых по этажу даже подрались. Мужчины сосредоточенно тузили друг дружку, сцепившись как боксёры в клинче и глухо выкрикивая ругательства. Их жёны стояли каждая у своей двери и не вмешивались — потому что бесполезно, поняла Арина, наблюдавшая драку в дверной «глазок». Силы противоборствующих сторон были примерно равны, драчуны запыхались, и тут вдруг один из дерущихся схватил стоящую у соседней двери детскую прогулочную коляску и размахнувшись, швырнул на лестницу. Коляска с грохотом скатилась вниз.

«А теперь иди и подними» — спокойно сказал Олег Петрович, второй участник потасовки. Арина его знала, он всегда радостно здоровался с дедушкой Ваней, хлопая его по плечу и белозубо улыбаясь: «Буди здрав, Иван Антоныч! Как жизнь? Как супруга? Внучка как? Двойки из школы не носит?» (соседям Вечесловы сказали, что Арина их внучатная племянница из Москвы, её родители погибли, а девочка теперь будет жить у них).

В голосе Олега Петровича было что-то такое, отчего сосед понуро опустил голову и пошёл вниз, за коляской.

— Бабушка Вера, почему Бог их не любит? Почему он их сделал такими? За что?

— Бог любит всех одинаково, каждому отдаёт равную частицу своей души. Отсюда и слово — «равнодушие». Всем поровну, чтобы никого не обидеть и не обделить. А уж как они этой частицей распорядятся, не нам с тобой думать. Наше дело сторона.

— Как это сторона? — удивилась Арина.

— Поучаствовать хочешь? Иди, разнимай. Не пойдёшь? Вот то-то и оно…

В свой последний год в приюте Арина мечтала заболеть и умереть, на прогулку выходила в незастёгнутой куртке и спущенном на плечи платке — но не болела, как ни старалась. На насморк сёстры-воспитательницы не обращали внимания, и он сменился хроническим гайморитом, избавиться от которого не получалось. Вера Илларионовна лечила приёмную внучку соком цикламена, смесью мёда, соды и подсолнечного масла, сажала над кастрюлей с горячей картошкой, сваренной в мундирах и только что снятой с огня, и заставляла дышать картофельным горячим паром. Пар был огнедышащим, обжигал лицо.

— Ай! Не могу, горячо!

— Терпи. Дыши. А то к хирургу идти придётся, прокол гайморовых пазух делать. Ты сразу-то не открывай кастрюлю, крышку чуть приоткрой и дыши. Обвыкнешься, тогда побольше откроешь.

Бабушка Вера накрывала Арину тяжёлым одеялом, а сверху набрасывала покрывало с кровати. В горячей темноте полагалось сидеть с открытым ртом и дышать, пока не остынет пар. Арина терпела. Молчала. Дышала…

Ещё бабушка следила, чтобы Арина тепло одевалась. Осенью и весной она ходила в школу в хлопчатобумажных колготках, а зимой в рейтузах (а девчонки — в тоненьких «паутинках» с лайкрой), и с обвязанным шерстяным платком горлом (а девчонки — в кружевных воротничках на тонких шейках). Аринину шею — длинную, красивую — никто не видел. От уроков физкультуры она была освобождена по причине того же гайморита: в тёплом спортивном костюме девочка нещадно потела, а от бега задыхалась, поскольку дышать с заложенным носом было проблематично. Ходячее недоразумение, сказал про неё физкультурник. Кличка прилепилась.

Дома «недоразумение» занималось гимнастикой: сидело в провисном (минусовом) шпагате на опорах, делало бланш (сальто вперёд прямым телом) и рондат (сальто назад) — к ужасу Вечесловых, которые пугались и ахали, и Арине нравилось их «пугать».

В школе «недоразумение» шутя справлялось с физикой и алгеброй и решало задачи, которых не мог решить никто из класса, только Арина. С Зининой парты она пересела на последнюю, никем не занятую, и два года сидела одна. А в девятом классе к ним пришла новенькая, и её посадили к Арине.

Черноглазая, с милыми ямочками на щеках, Милана Риваненко была красивой, как Оксана из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», и стала всеобщей любимицей.

— Милан, у тебя рюкзак такой тяжёлый… Как гиря. Следующий урок — биология, третий этаж, ты ж не дотащишь, у тебя руки тонкие… Давай донесу! — предлагал Пашка Родин, отъявленный грубиян. Милана милостиво соглашалась, и счастливый Пашка пёр по лестнице на третий этаж её рюкзак — на одном плече свой, на другом Миланин.

«Пашка грузчиком заделался. Вьючным верблюдом» — шутили одноклассники. Им тоже хотелось, чтобы Милана им улыбалась, соглашалась, благодарила. Пашку она поцеловала в щёку, и он клятвенно пообещал не умываться до летних каникул. Над Пашкой ржали, но шутливый поцелуй никому не хотелось принимать за шутку: седьмой класс это вам не пятый.

Не отставали в изъявлении любви и девчонки, награждали ласковыми прозвищами и наперебой давали советы:

— Милочка! Ривочка! Риваненочка! Ты такая милая, красивая такая! А в подруги себе выбрала эту Зяблову. Пересядь от неё, попроси Валентишу, она разрешит.

Но Милана пересаживаться не хотела и продолжала сидеть с Ариной, к недоумению девчонок. Арина помогала ей с алгеброй, а в девятом классе с геометрией, в которой Милана «плавала». А Милана помогала Арине с информатикой, терпеливо объясняя и показывая, и в отличие от учительницы, никогда не сердилась, если Арина не понимала. Из школы они шли в разные стороны, а по воскресеньям приходили друг к дружке в гости, гуляли по Набережному саду и ездили в парк «Юность». А однажды, не спрашивая разрешения, поехали одни на остров Кличен, и бродили до вечера, собирая ягоды и наслаждаясь обретённой свободой. А после выбирали скамейку в уединённом месте, где их никто не мог услышать, и пели украинские песни. Арина — приглушённым сопрано, слегка фальшивя, Милана — бархатным контральто с мягким украинским «г»:

«Несе Галя воду, коромысло гнеться,

За нею Ива-анко як барвинок въеться.

Галю ж, моя Галю, дай воды напыться,

Ты така хоро-оша, дай хочь подывыться!»

С Миланой Арина забывала обо всём и веселилась, и даже показала начатое вышивание — икону Казанской Божией матери. Милана ахала и говорила, что глаза у богоматери как настоящие. А Арина вспоминала историю с орлом-ягнятником, которая тогда казалась трагедией, а сейчас казалась смешной.

Вечесловы радовались, глядя, как улыбается их неулыбчивая внучка. И привечали Милану, закармливая пирожками и рассыпчатым сдобным печеньем, которое Вера Илларионовна пекла по выходным.

Но однажды Милана не пришла. И больше у Вечесловых не появлялась. На все вопросы Арина скучно отвечала, что — да, не пришла. Добиться от неё большего было невозможно. Вечесловы так и не узнали о разговоре между подружками и о том, что было после.

В последнее воскресенье апреля они с Миланой никуда не пошли. Сидели, склонившись над учебником геометрии: в девятом классе экзамен по математике был обязательным, и Арина взялась за подружку всерьёз. Геометрию заедали бабушкиными пирожками.

— Откуда ты всё знаешь? Как у тебя получается так быстро думать? — восхищалась Милана. — Ты, наверное, гений. Будущий учёный!

— Я не гений, — смеялась Арина. — И учёным я не буду, я не люблю историю и литературу, а математику не люблю. А знаю, потому что со мной дедушка занимался, перед школой, всё лето, иначе бы я в седьмом классе на второй год осталась, я ж ничего не знала. Я в православной гимназии училась, с гуманитарным профилем. А дедушка у меня профессор, он в Москве преподавал, в Военном университете Министерства обороны! И сейчас лекции читает, его в Санкт-Петербург пригласили, в академию связи, — похвасталась Арина, попутно подумав, что хвастаться грех, но ведь она не себя хвалит, а дедушку.

Аринины откровения были остановлены Верой Илларионовной:

— Хватит вам над учебниками спины гнуть, полдня просидели! На улицу ступайте, воздухом дышать.

◊ ◊ ◊

Урок близился к концу. Валентина Филипповна продиктовала классу домашнее задание. И предупредила:

— Задача сложная, для одиннадцатого класса. Она на смекалку, решение простое, но вы этого ещё не проходили. Оценки ставить не буду, поэтому не огорчайтесь, если не получится. А тому, кто решит, поставлю «отлично» в дневнике и в четверти.

С «простым» решением никто не справился. Когда Валентина Филипповна, по-школьному Валентиша, спросила, кто решил задачу, вверх поднялась только одна рука — Аринина. Она вышла к доске и объяснила решение. Валентиша цвела от радости: девочка просто чудо, надо её на математическую олимпиаду послать.

И тут кто-то крикнул:

— А она не сама, у неё дед профессор, он за неё и решил!

— Ага, мы все дураки, она одна умная…

— Папа у Васи силён в математике, учится папа за Васю весь год. Где это видано, где это слыхано: папа решает, а Вася сдаёт! — затянул Пашка Родин дурашливым голосом. Куплет допели всем классом.

В классе поднялся невообразимый гвалт, который Валентина Филипповна не пыталась остановить. Смотрела обвиняющими глазами на Арину, словно спрашивала: «Как ты могла меня обмануть?»

— Дедушка со мной занимался в седьмом классе, я не знала ничего, совсем. А с восьмого я домашку делаю сама, одна. И задачу решила сама, — объяснила Арина.

И встретила неверящий взгляд.

Доказывать свою правоту не имело смысла, поняла Арина. Ещё она поняла, что подруги у неё больше нет.

— Я могла бы поставить тебе «отлично», — обрела наконец дар речи Валентиша. — Одной из всего класса. Но ты ведь не сама… признайся честно. Тебе хотелось быть умнее всего класса, взять реванш. Это понятно. Но так нельзя, Арина! Даже если ты и правда решила задачку сама, оценку я не поставлю. Ребята обидятся, и вообще… Ты хоть понимаешь, что так поступать некрасиво? Непорядочно.

— Понимаю, — сказала Арина.

— Я ведь на городскую Олимпиаду по математике тебя хотела послать. А теперь не знаю, одну посылать или вдвоём с дедушкой, — добивала её Валентиша.

Арина с удивлением поняла, что до сих пор сжимает в пальцах мел, и положила его в лоток. Вытерла доску начисто, забрала с учительского стола тетрадку с решением и молча села на своё место. А могла бы сказать, что Иван Антонович неделю назад уехал в Санкт-Петербург, читать лекции в Военной академии связи имени маршала Будённого, и приедет только в мае.

К доске Валентиша её больше не вызывала. Вызывала других. Когда они маялись и несли околесицу, просила класс подсказать. Но Арина никогда не поднимала руку. И глаз тоже не понимала.

Валентише она не простила. Из трёх способов укрепить свой авторитет (про способы Арина знала из лекций К. Вайсеро и И. Джерелиевской о социально-психологической адаптации в коллективе и о культуре деловой коммуникации, Иван Антонович дал ей почитать) — из трёх способов Валентина Филипповна выбрала самый гнусный: повысила свой рейтинг за счёт понижения рейтинга других.

И Милане долго не могла простить: рассказала кому-то из девочек про Арининого дедушку, а та рассказала другим. Скажи курице, а она всей улице. На экзамене Арина не выдержала её умоляющего взгляда, решила задачку и подсунула ей под локоть листок с ответом, памятуя слова священномученика Киприана Карфагенского: «Кто не будет милосерд сам, тот не может заслужить милосердия Божия».

С Миланой она разговаривала только на «официальные» темы и никогда — о личном. В гости не приглашала, от предложений поехать в парк вежливо отказывалась. От одноклассников словно отгородилась стеной: не принимала участия в школьной самодеятельности, на классных собраниях не открывала рта, не приходила на школьные вечера и праздничные «огоньки».

Не хочет — и не надо. Её оставили в покое, и только Пашка Родин сотоварищи (в лице Олега Неделина, Сашки Зоз и Славки Бадехина) донимали Арину как могли. «Увели» с её парты подаренный Вечесловым кохиноровский карандаш в металлическом корпусе, со вставным грифелем и миниатюрной точилкой-хвостиком. Приставали с дурацкими разговорами. Высмеивали за её манеру одеваться. Придумали унизительную кличку Зяба.

— Зябунь, ты задачку то решила? Дедушка твой решил? Дай списать, не жмись.

Арина на кличку не отзывалась, но уши у неё вспыхивали, а щёки розовели от гнева.

А однажды из школьной раздевалки пропало её пальто. Мешок со сменной обувью тоже исчез, но главное найти пальто, без него зимой до дома не дойти, а идти не близко: Аринин дом на одном конце улицы, а школа на другом.

Пальто с оторванной петелькой валялось на полу, через три ряда вешалок. На рукаве темнел опечаток грязной подошвы. Мешок с обувью нашёлся в соседней раздевалке для начальных классов, когда Арина совсем отчаялась и ей на помощь пришла старенькая уборщица Анна Ипполитовна, которую в школе все от мала до велика звали бабой Анечкой (малыши сокращали имя до Бабанечки).

Домой она пришла без сил, а Вечесловым сказала, что был классный час.

◊ ◊ ◊

— Что же это за час такой, до вечера до самого… — ворчала Вера Илларионовна, снимая с внучки пальто и пристраивая его на вешалку. Пристроить не получалось: пальто всё время падало.

— Бог мой, петелька-то с мясом выдрана… Где ж ты умудрилась–то… Не хватай! Сама пришью. А ты иди мой руки и садись за стол.

— Ба! За какой за стол, у меня хореография через час, мне ехать надо… Перед занятиями есть нельзя. — Арина схватила «танцевальную» сумку, торопясь и не попадая в рукава напялила пальто с оторванной вешалкой и убежала, не слушая Вериных протестов.

А вечером уплетала за обе щеки наваристые щи, с вожделением поглядывая на сковороду с котлетами, и радовалась, что бабушка Вера ни о чём её не спрашивает. Обманывать грех, а она её обманула. Если бы сказала правду, бабушка пошла бы в школу разбираться, а этого Арина допустить не могла: разбираться потом будут с ней, всей Пашкиной компанией, и никто не заступится, всем всё равно.

Оказалось — не всем. Анна Ипполитовна видела, как шныряла по раздевалкам Пашкина компания, и запомнила троих. Ещё она видела, как плакала Арина, сидя на полу и оттирая от грязи пальто, как искала мешок с сапожками, горестно причитая и сморкаясь.

И рассказала обо всём директору школы.

— Анна Ипполитовна! Что вы такое говорите? Наша школа образцовая, лучшая в городе, награды от Департамента каждый год вручают… У нас такого не могло быть, просто не могло! Вы хоть лица их запомнили? — упавшим голосом спросила директриса.

— Как не запомнить. Один патлатый, чёрный как головешка. Другой рыжий, под машинку стриженый. Третий вёрткий такой, шепелявый, ростиком невелик. Уж они смеялись, уж они радовались… А девчонка-то плакала. Мешок с сапожками мы с ней вдвоём искали, еле нашли, в соседней раздевальне. Она уж в тапочках домой собралась идти, по слякоти, по грязи… Нешто можно так шутить? Совести нет у мальчишек!

Фамилии «не имеющих совести» директриса знала наизусть…

После разбора полётов, на который Родина не пригласили, поскольку с места преступления он ушёл раньше других, и уборщица о нём не вспомнила, — после выволочки и предупреждения о возможном отчислении из школы четвёрка разбиралась уже друг с другом. Кто-то ж рассказал! Кто-то же их предал! Ясное дело, не Зяблова, она бы не посмела.

Друзья рассорились в тот день насмерть и разошлись врагами.

В классе обратили внимание на притихшую четвёрку, что обозлило их ещё больше. Сашка Зоз на перемене подошёл к Арине, спросил миролюбиво:

— Зяблова, мы же пошутили просто. Мешок нашёлся ведь, не пропал. А пальто само упало, мы не видели даже. Кому оно нужно, твоё пальто? Ты это… не обижайся. Только скажи честно, ты́ директрисе настучала? Мы тебе ничего не сделаем, чесслово, вот чтоб я помер, если вру! — поклялся Сашка. — Не веришь? Ну, хочешь, перекрещусь?

И встретил удивлённый взгляд.

— Не она это, Неделя. У неё глазищи такие были… вылупленные. Точняк, не она, — втолковывал он приятелю.

— Ну а кто тогда? — удивился Неделин. И схватив Сашку за рукав, жарко зашептал в ухо: — Может, Рода? Точно он! Зябин мешок мы втроём прятали, а Пашка куда-то слинял. И когда нас в учительской чихвостили и родителей в школу вызывали, Рода не признался, что с нами был. Друг называется… Друзья так не поступают.

От четвёрки хулиганов, к радости всего учительского состава, отделилось трое «неблагонадёжных», и Родин остался в одиночестве.

За разговоры с Миланой во время урока (Арина с ней помирилась, потому что Милана попросила прощения и потому что старец Фаддей Витовицкий говорил: «Пока мы носим в себе обиду — мы не находим покоя, а когда прощаем, то наступает мир») Валентина Филипповна пересадила обеих на «лобное место» — первую парту перед учительским столом. «Лобники», не веря своему счастью, отправились на последнюю.

Сидеть лицом к лицу с учительницей было неприятно, Арина не знала куда девать глаза. В довершение ко всему, на парте позади неё сидел Пашка Родин. И не удержался, привязал Аринины косы к спинке её стула, отомстив таким образом за потерю друзей.

Прозвенел звонок. Арина встала, таща за собой стул. Охнув, опустилась обратно и схватилась за косы. Класс радостно заржал. Милана отвязывала Аринины косы, распутывая тугие узлы. Арина шипела сквозь зубы, когда было больно, и вспоминала слова преподобного Григория Нисского: «Всякое действие, простирающееся от Божества на тварь, от Отца исходит, через Сына простирается, а совершается Духом Святым». Хорош же этот святой дух, если он заодно с Пашкой… А Родин тварь и есть. Тварь!

Глава 9. Метаморфозы

Христова любовь к ближнему в «миру» не работала, поняла Арина. Ещё она поняла, что надо быть такой как все, а с Родиным и его компанией говорить на их языке, другого они не понимают.

…Валентина Филипповна вошла в класс и оцепенела от увиденного. Десятый «А» лежал на партах в приступе неудержимого смеха, а на доске красовались выведенные каллиграфическим почерком стихи:

«Всю неделю мается Неделин:

Рейтинг опустился до нуля.

На него глаза бы не глядели —

Плоский, как листок календаря.

Получила кренделей Зозуля,

Ремешка отведала Бадья.

Родин в одиночестве кукует,

А друзей не стало ни…»

Валентина Филипповна машинально «дописала» последнее слово и посмотрела на Родина, увлечённо рисовавшего что-то на парте. В классе раздались смешки.

— Родин. Прекрати уродовать парту. После урока останешься и будешь оттирать, что ты там намалевал. — И, выдержав паузу, проговорила ледяным тоном: — Автора сего шедевра попрошу встать.

Писать так красиво умела только Зяблова. Но она не могла — написать такое! И всё-таки написала. Парадокс. Девочка, можно сказать, социализировалась. Влилась в коллектив. Вот тебе и православная гимназия. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день… (прим.: 9 декабря, день святого Георгия (Егория), единственный день в году, во время которого в XI–XVII веках крепостные крестьяне могли переходить от одного помещика к другому.)

Забывшись, она проговорила последнюю фразу вслух, и снова класс лежал на партах, корчась от смеха. Теперь смеялся и Родин, вытирая рукавом мокрые щёки. Плакал он, что ли? Или это от смеха?

Валентина Филипповна подняла руку, призывая класс к порядку. В наступившей тишине Арина поднялась из-за парты. Ответила нагло, в духе Пашки Родина:

— А что? Написал же Маяковский в стихотворении «Вам!»: Вам ли, любящим баб да блюда,/ жизнь отдавать в угоду?!/ Я лучше в баре б**дям буду/ подавать ананасную воду!», — с выражением продекламировала Арина.

На класс обрушилась тишина. Седьмой «А» не дышал — предвкушая, обмирая, блаженствуя… Валентиша ужаснулась.

— Маяковскому, значит, можно, а нам нельзя? А что? — в наступившей тишине спросила Арина.

— Кто дежурный? Почему доска грязная? — ушла от ответа Валентиша, понимая, что этот раунд она проиграла… И кому?! Девчонке в нелепых нитяных колготках и самовязной кофте. Её и девушкой не назовёшь, а ведь шестнадцать лет.

На перемене к ней подошёл Сашка Зоз. Класс затаил дыхание…

— Чего тебе? — грубо спросила Арина. При всех Зозуля ей ничего не сделает, а после школы она от него убежит, она быстро бегает, и гайморит почти прошёл, бабушка вылечила! Арина довольно улыбнулась.

— Ты это… Про нас больше не пиши, ладно? — робко попросил Сашка. — Нам-то с Неделей ничего, терпимо, а Бадеха обиделся. За бадью.

— Я не буду писать, — пообещала Арина.

— Поклянись!

— Клянусь своей могилой.

— Так у тебя же нет могилы.

— Будет, если нарушу клятву, — заверила Сашку Арина. — А вы… Если ещё хоть раз меня Зябой назовёте, я такое про вас сочиню… Басню Сумарокова переделаю, свет божьего не взвидите. Соплями обхлебаетесь! — пообещала Арина.

— Сумароков это кто?

— Поэт, драматург и литературный критик, жил в восемнадцатом веке. Мы его в гимназии проходили:

«Прогневавшие льва не скоро помирятся;

Так долг твердит уму: не подходи к нему.

Лисица говорит: «Хоть лев и дюж детина,

Однако ведь и он такая же скотина…»

— Не-не-не, мы не будем, — испугался Сашка неведомого Сумарокова. Девчонка-то с сюрпризами, вот — кто бы мог подумать! Напишет про них «басню», и тогда жди беды… Всем классом распевать будут.

— А как нам тебя звать-то?

— По имени. А можно зябликом, меня в гимназии так звали, — великодушно разрешила Арина.

— Слу-уушай… А чего ты в детских колготках ходишь? У тебя ноги больные, да?

— Нормальные у меня ноги. Просто гайморит, мне простужаться нельзя, а из окон дует, — объяснила Арина. — Мне в школу нейлон не разрешают надевать, летом только можно.

— А ты и летом в колготках ходишь? Культурная, типа?

— Я только в городе, а на даче в шортах хожу.

— Ты?! В шортах?! — изумился Сашка.

— А что?

— Да ничего. Я просто так спросил. Спросить нельзя, что ли? А на физру почему не ходишь?

— У меня освобождение. Там бегать надо и прыгать, а у меня гайморит. Нужна мне ваша физкультура… Я в студию хожу, хореографическую, занятия шесть дней в неделю по три часа, мне хватает, — улыбнулась Арина.

За их беседой наблюдали одноклассники. Близко однако не подходили: к Зозуле с вопросами лучше не лезть, его даже Родин побаивается.

Сашке почему-то стало стыдно.

— Ты это… Не сердись. Мы не хотели. Нас Пашка заставлял.

Арина ему не поверила, но молчала. Сашка, воодушевившись, продолжил:

— Поклянись, что никому не скажешь!

— Могила!

— Бадеха в тебя… Короче, нравишься ты ему, сам сказал. Но смотри, если кому проболтаешься, тебе не жить.

— Нужен он мне больно… — поморщилась Арина. — Так ему и передай.

— А про ремень откуда узнала? Бадеха никому не говорил, даже Пашке. Только нам с Неделей.

— Он правда ремня получил? Так ему и надо! — обрадовалась Арина. — Саш, я правда не знала. Просто так написала, для рифмы. А что?

Сашке стало смешно. Влип Бадеха капитально, дома отодрали, в классе добавили… Просто так, для рифмы. Зоз заржал совершенно по-жеребячьи… И замолчал, наткнувшись взглядом на перекошенную от злости физиономию Родина.

— Ты это… Домой сегодня через главный вход не иди. Там Пашка ждать будет.

— А как же…

Сашка нагнулся к её уху:

— В девчачьем туалете окно во двор выходит, внизу клумба, прыгать мягко. На, держи. — И протянул ей карандаш «KOCH-I-NOOR». — Я не украл, я так, на время взял… Классный карандашик.

Из школы Арина «вышла» через окно, высокий первый этаж преодолела без страха, на клумбу спрыгнула, не испытывая угрызений совести, протиснулась между прутьями ограды и домой пришла в прекрасном расположении духа.

◊ ◊ ◊

Класс недоумевал: гроза школы, мелкий пакостник и воришка, Сашка Зоз всю перемену о чём-то разговаривал с Зябловой, и в ухо ей шептал, и смеялся, и Арина смеялась. А Валентиша не наказала её за стишок, и родителей в школу не вызвала. «Шедевр» декламировали всем классом, а самые отчаянные заменяли «кренделя» общеизвестным синонимом и договаривали недописанное последнее слово вслух.

Аринино «А что?» было принято, что называется, единогласно. Риторическую фигуру речи, вопрос-утверждение, не требующий ответа в силу его крайней очевидности, седьмой «А» применял грамотно и весьма активно.

Валентина Филипповна задавала себе вопрос: что же случилось с робкой девочкой, которая три года пасовала перед грубостью, отступала перед наглостью, а на уроке боялась поднять руку? И вдруг взорвалась как петарда. На такой поступок не осмелился бы никто из класса. И ответить, как ей ответила Арина, никто бы не посмел. Надо будет побеседовать с её опекунами…

Звонок Вечесловым ничего не дал.

— Девочке шестнадцать лет, время взросления, гормональная перестройка организма, — сыпал словами Иван Антонович. — И если вы, педагог, не можете с ней справиться, что уж говорить о нас, мы ей даже не приёмные родители. Опекуны.

— Вы хоть знаете, что она сделала?! Она стихи написала, с матерным словом. На доске. Перед уроком. И если вы не примете мер…

— То что?..

— То есть как это — что? Антон Иванович, вы всё шутите, а я просто в ужасе!

— Иван Антонович.

— Что?

— Не что, а кто. Иван Антонович я. А супруга моя Вера Илларионовна. Извольте запомнить.

— Из… извините. Иван Антонович. Поступок Арины нельзя оставить безнаказанным. У нас отъявленные хулиганы матом при учителе не ругаются, а она…

— А не при учителе, значит, ругаются?

— Иван Антонович! Мы не о них сейчас говорим. Мы говорим о…

— Не о них? — удивление в голосе Вечеслова казалось искренним. — Ну как не о них? О них самых. Об отъявленных, как вы изволили выразиться. Вы первая начали, а я…

— Мы говорим о вашей дочери. Опекаемой, то есть.

— Внучка она нам. Родная. Четвёртый год с нами живёт, а как будто всю жизнь. Так что она натворила? Матом ругалась?

— Не ругалась. — Валентина Филипповна с её десятилетним педагогическим опытом чувствовала себя перед Вечесловым ученицей. Отставной вояка выворачивал ситуацию так, что ей отводилась роль свидетеля. А ведь она обвинитель! Да что с ней такое… С девчонкой сопливой не смогла справиться, теперь вот с её опекуном…

— Она написала на доске матерное слово. И сорвала урок алгебры, — отчеканила Валентина Филипповна, выдерживая между словами театральные паузы. Словно ставила точки: «Она. Написала. На доске. Матерное слово. И сорвала. Урок алгебры».

— Да что вы говорите? — развеселился полковник. — И какое же слово? Нет, я понимаю, что вам неудобно. Просто скажите, на какую букву начинается, я пойму. Я мужчина всё-таки…

Валентина Филипповна опешила. Опекун, называется! Семейка, называется…

— Собственно, слово она не написала…

— Так написала или нет?

— Нет. — призналась Валентина Филипповна. — Она стишок сочинила. И написала на доске. А в конце поставила многоточие. Иван Антонович, я звоню по поручению директора школы… — соврала Валентиша (идея сообщить об инциденте директрисе пришла в голову неожиданно) — Завтра она ждёт вас у себя.

— Это зачем?

— Но ваша Арина… Она же… Это серьёзный проступок!

— Серьёзный проступок? Многоточие в конце фразы? А дежурный куда смотрел? — проявил осведомлённость Вечеслов. — Есть же в классе дежурный? Должен вытереть доску к началу урока. Вот с него и спрашивайте. А вы и директору доложили — о своей неспособности разрулить ситуацию? Кляузничать побежали? Только палка-то о двух концах… Вы же педагог, вам авторитет ронять нельзя, ни в коем случае. Даже если ошиблись, даже если не правы, не отступайтесь и стойте на своём. Иначе заклюют. Чему вас только в институте учат, — с досадой проговорил полковник.

— Вы чего там молчите? Плачете, что ли? Вы уж простите, милая… э-ээ, как вас звать-величать, забыл.

— Валентина Филипповна, — проблеяла Валентина Филипповна.

— Да. Вы уж простите, если что не так сказал. Вы классный руководитель, инцидент произошёл на уроке. Это ваши проблемы, а не мои. Если девочка виновата, накажите её. Двойку поставьте. За многоточие, — не удержался Вечеслов. — У вас же высшее педагогическое образование! А вы, чуть чего не так, бегом директору докладывать, родителям звонить, жаловаться… мол, с ученицей совладать не могу. У вас ко мне всё? — «дипломатично» закруглился Вечеслов. — Вопросов больше нет? Тогда до свидания.

Валентина Филипповна почувствовала, как вспотела ладонь, в которой она держала трубку. Её ни разу не назвали по имени-отчеству и вдобавок отчитали как девчонку. И кто? Вечеслов, которого она собиралась отчитать сама.

Иван Антонович положил трубку на рычаг и озорно подмигнул жене:

— Учителка звонила, ябедничала. Справиться не может, с нашей-то. Не знаю, что она там сотворила, но в обиду себя не дала, я по глазам вижу. Глаза-то другими стали! И ест с аппетитом, и спит, пушкой не разбудишь, и за вышивание опять схватилась… И с Миланкой своей помирилась. А знаешь, Вера… Девчонка–то выправилась! Вылетела у неё из головы эта дурь, что монашки семь лет вбивали. И учительницу на место поставила, а то привыкла, понимаешь, детей в землю втаптывать. Знаешь главную военную мудрость?

Вера знала. Но отрицательно покачала головой: пусть отставной полковник «расстреляет обойму»…

— Тот, кто первым не наносит удар, первым его получает, — с удовольствием озвучил Вечеслов «военную мудрость». — Вера, что там у нас на ужин? Аринка, ужинать иди. Ты чего там с классной вашей уделала, что она опомниться не может? А-ха-ха… Молодец, девочка! В жизни надо уметь давать отпор. Всепрощенчество — удел слабых.

Метаморфозы, произошедшие с Ариной, полковника не удивляли. Он просто радовался тому, что девочка наконец «выправилась», перестала плакать по ночам, не стояла на коленях перед иконой Матроны Московской, у которой просила о чём-то шёпотом, не разобрать. Попросила бы у него, он бы не отказал.

Вечеслов не знал о том, что месяц назад Вера позвонила своей школьной подруге Рите Пономарёвой, врачу частной клиники неврозов.

Глава 10. Месяцем раньше

— Риточка, здравствуй. Я к тебе с просьбой…

Выслушав Верины жалобы, Рита Борисовна озвучила ошарашенной подруге Аринин предполагаемый диагноз: биполярное аффективное расстройство второго типа, сокращённо БАР II.

— А может, это просто нервы? Просто переходный возраст…

— Может, и переходный. Но что-то уж слишком долго длится этот переход. Вымотала она вас?

— Не то слово, Рита. Невыносимо. Раньше-то всё было нормально. Правда, к школе долго привыкнуть не могла… А последний год в ней словно маятник туда-сюда качается: то она от радости скачет, не остановить, то с вышиванием сидит, головы не поднимает все выходные… И нет бы собачку, или котёнка, или цветы… А она икону вышивает, шелками разноцветными, Ваня ей купил. Картинку в альбоме Оружейной палаты нашла, альбом у нас есть… «Казанская Богоматерь», поля оклада работы фирмы Фаберже. В золотых одеждах, а нимбы с камнями драгоценными. Так она и поля вышивает, золотыми нитками. И камни вышивает. Ты бы видела! Уже месяц над ней сидит. Мы с Ваней — и так и сяк, и в кино её зовём, и на Кличен, на лыжах кататься. А она: «Не поеду никуда, отстаньте от меня!» Грубит, а голос жалобный, и плечи опущены… А то истерику закатит, слово ей не скажи.

Мы её не наказываем, понимаем, что не со зла спектакли устраивает. Потом прощения просит, на коленях, со слезами. А как не простить? Мы же её любим, одна она у нас. Из школы приходит мрачнее тучи. А спросишь, в чём дело, молчит. Слово из неё вытянешь, — рассказывала Вера.

Арина в своей комнате приникла ухом к двери и слушала, обмирая от ужаса. Оказывается, невыносимо жить не только ей. Вечесловым тоже невыносимо — с ней, Ариной…

— Биполярку в детстве трудно распознать, а в шестнадцать-семнадцать лет она проявляется уже ощутимо. Ко мне на приём вы её, конечно, не приведёте.

— Конечно не приведём! Упаси Господи, если она узнает, что я тебе звонила.

— Рассказать всё равно придётся. И таблетки пить. Те, что в аптеках без рецепта продают, как мёртвому припарки. А рецепт… будет стоить денег, если неофициально. Если официально, то девочку надо ставить учёт. Похоже, у неё БАР второго типа: плаксивость, длительная депрессия, замкнутость, трудности с обучением, неспособность долго чем-то заниматься, сфокусировать внимание…

— Да какие трудности! Какая замкнутость! — не выдержала Вера. — Нет у неё трудностей, из школы пятёрки таскает, и учится лучше всех, и в классе подружка есть, и на даче с мальчиком соседским дружит. Он её на вейкборде кататься научил. Мы домик купили в Заселье, всё лето там живём. Аринку просто не узнать, носится все дни как оглашенная, хохочет-заливается. Мы с Ваней радоваться-то разучились, а с ней опять научились. А ты говоришь, депрессия.

— Радость без причины это признак эйфорической фазы, сменяющей депрессивную, — проинформировала Рита. — Чрезмерная весёлость, значительное преувеличение своих способностей, импульсивные поступки, бредовые идеи. Желание совершить подвиг. Она у вас ничего такого… не вытворяет?

— Ничего она не вытворяет. И способностями не хвастается, скромница каких свет не видывал. И идеи у неё нормальные. Прихватки кухонные цветами вышила, их в руки взять жалко, такая красота… А вчера апельсиновое варенье сварила, сама, по книжке. Ваня полбанки съел с хлебом, так понравилось. А она смеётся: варенье-то из моркови, апельсинов нём всего два. А на вкус — чисто апельсиновое. С фантазией девочка! — в Верином голосе звучала гордость.

Рита опустила её с небес на землю:

— Ну, если ничего такого, ни диких идей, ни сумасбродных затей, тогда это биполярка второго типа со слабыми симптомами. С первым типом БАР вы бы обрыдались: попытки суицида, вспышки дикого гнева, а в маниакально-эйфорической фазе бредовые идеи и галлюцинации.

Трубка выпала из Вериных рук и повисла на длинном матерчатом шнуре.

Телефон — винтажный, с корпусом из чёрного дерева, и наборным диском в стиле ретро, с надписью на испанском: «NO GIRAR EL DISCO HASTA OIR LA SENAL PARA MARCAR» («Не поворачивайте диск, пока не услышите сигнал, тогда набирайте») — Вечеслов привёз из Испании, повесил в коридоре на стену, и так он висел уже двадцать лет. Вера привыкла разговаривать стоя, но от услышанного она тяжело опустилась на табурет, привалилась плечом к стене и приготовилась к разговору — о невозможном, непоправимом. Немыслимом.

Дверь в Аринину комнату приоткрылась на сантиметр. Вера сидела, повернувшись боком, и не заметила.

— Что ты такое говоришь, Рита! Не было у неё… попыток. И галлюцинаций никогда не было. Она у нас молодец, держится, иногда только срывается, по ночам не спит, плачет. Она у нас молодец, — повторяла Вера, словно могла словами удержать Арину на грани между депрессивной и маниакальной фазами биполярки. Выздоровление невозможно, возможна только стойкая ремиссия.

— Может вам её обратно вернуть… в детский дом?

— Пономарёва, ты в своём уме? О детском доме чтоб я не слышала больше! Она нам с Ваней дороже всего, внученька наша, Богом данная… — Последние слова Вера договорила прерывающимся голосом.

— Вера… Вера! Прекрати. Слезами горю не поможешь. Рецепт я тебе организую. Сделаю. Только это будет дорого стоить. Лекарства выпишу импортные, от наших толку мало… При депрессивных эпизодах «Зофолт» и «Каликста», то и другое стоит больше тысячи, «Адепресс» где-то рублей шестьсот, но он наш, российский. «Зипрекса» стоит две с половиной, при острых маниакальных эпизодах…

— Ты не части, Рит, говори медленно, я писать не успеваю за тобой. Каких таких маниакальных? Она не маньячка у нас. Учится на «отлично», в комнатах убирается, её и просить не надо, сама всё сделает. А вышивает как! И бисером, и лентами… Картины целые, ты бы видела!

Конец ознакомительного фрагмента.