Жить с надеждой Сборник рассказов

Ирина Королькова (2024)

Истории о людях. Герои удивляют, вдохновляют, смешат, совершают глупости и огорчают. Жизненные перипетии, поступки вызывают сочувствие к бедам и радость от успеха. Рассказы вдохновлены сверхспособностью человека хранить в сердце надежду в безнадёжности. Ведь даже самый маленький шаг к человечности делает наш мир лучше.

Защитник

Ольгу дочь довела до белого каления. Пятилетка испачкала шерстяной настенный ковёр в родительской спальне. Мать застукала Ксению в порыве творчества. Вошла в комнату. Взору предстала маленькая с палитрой и кистью в руках. Пёстрый геометрический орнамент девчонка густо намазала красочками. На родительской кровати стояла банка с бурой водой, оставляющей грязные следы на покрывале.

Мать отреагировала мгновенно:

— Ты, что это делаешь? Накажу сейчас!

Объяснения творца слушать не стала, хотя Ксеня пыталась донести, что надо раскрасить ковёр, чтоб он был красивее.

— А, ну-ка, быстро отмывай! Помяни моё слово, тебе этот ковёр в приданое пойдёт.

Ольга говорила громко, кричала распаляясь. В тоне появились истеричные нотки:

— Что я тебе сказала? Давай быстро!

Дед Владимир слушал домочадцев, лёжа на кровати со стальными царгами, увенчанными блестящими шарами, провалившись в дугу вытянутой панцирной сетки. Он переехал жить в далёкое сибирское село к сыну, когда овдовел. Ложе привёз с собой. Дорогая вещь. На этой кровати Акулинушка родила ему детей. Спал на перине. Подушки накрыл лоскутом старой ситцевой ткани, чтобы не пачкать. Днём ложился поверх голубого покрывала.

С возрастом Владимир Павлович стал сух, кожа приобрела желтоватый оттенок, нос заострился. Глаза озорно смотрели из-под неухоженных густых бровей. На впалых щеках шершавая щетина. Одевался просто — тёмные шерстяные брюки и рубаха. Края манжет протёрлись и щерились нитями. На планке рубашки пришиты разные пуговки — белые, жёлтые, перламутровые — какие под руку попали. На каждой выделялся маленький крестик.

Пуговицы бережно хранил в банке из-под заморского кофе в глубине своей тумбочки. Срезал их с изношенных вещей. Нужда пришить появится, а у него припасено. Выбирай любую в цвет и размер. Внучка обожала его сокровища. Доставала из ящичка деда жестяную банку и, сидя на полу, рассыпала разноцветные пуговки. Перебирала пальчиками, нанизывала на нити, мерила сотворённые бусы и серьги.

Сноха не унималась. Вручила дочери ведро и тряпку, отправила мыть ковёр. Владимир выжидал, не вмешивался, но внимательно следил за происходящим в семействе. Думал: «Девочка ещё совсем мала, а така вдалёха, да вумница. Эти со своим воспитанием… Вот мени никто не учил. После гражданской всего три класса кончил в одну зиму по ликвидации неграмотности, книг не читал и ничего… Прожил своим умом».

Не любил Владимир, когда Ольга ругалась. От напряжённого вслушивания трещало в голове. «Хоть бы не заплакала, маленькая, хоть бы не разнылась. Мочи нет знать, как она плачет. Болит всё как в госпитале тогда в сорок третьем…». Со временем скупы стали его рассказы о войне. Говорил, что там была только работа, лишения, траншеи в болоте, бруствера из трупов, пополнение на один бой, молодые гибли, смерть кругом. Не надо наград — удача, что живой.

С началом войны не призвали. Хлеб убирали. В сентябре 1941 года прибыл на Ленинградский фронт в составе миномётной батареи. В сорок третьем ранило. Осколок попал в правую кисть, обожгло глаза, контузило. Был признан негодным к строевой службе. После распределили Владимира во вспомогательные войска. Снабжение Ленинградского фронта для рядового — бесконечный путь. Разъезды по разбитым дорогам между выжженными, разрушенными, изрытыми снарядами деревнями и сёлами. Отвезти, забрать, проследовать. Медленно движется его бричка, гружённая провизией, дровами, медикаментами, нужными фронту, солдатам. Насмотрелся всякого. Не отвернёшься, не спрячешься, глаза не закроешь.

Самолётчики окаянные минировали детские игрушки и сбрасывали с небес. Ребятня поднимала, раздавался грохот взрыва. Думки как вопли: «Не объяснить им маленьким всем сразу, не прокричать над землёй русской: «Не трогай! Бомба там. Не трогайте, милые, и дружкам передайте…» И снова малыши радовались и поднимали игрушки-бомбы — «подарки» от зверей.

В деревнях встречал ребятню, освобождённую из фашистских «детских домов». Чудом выжившие были больны, худы, со следами шрамов на руках от забора фрицами крови.

Искали матери пропавших деток. Разрывали общие могилы. В свалку люди. На маленьких изверги пули не тратили. Морозили, головы разбивали, кромсали ножом, кололи штыком. Видно же всё по телам. Бережно доставали мамки останки для похорон по русскому обряду. Пеленали деток в лоскуты ткани, раскачиваясь, баюкали, пели им последний раз.

Сорок лет не дают покоя мысли: «Что же за люди они были такие? Нелюди вовсе, если били по младенцам, ребятне. Дивчин и хлопцев уничтожали, не было, чтобы у русского солдата детей. Ведь если нет чад, нет родителей — пустота в избах и хатах. Самое страшное хотели — без памяти людской оставить о тепле, семье, родных домах. Сколько же кануло, пропало, изничтожено? Не ведомо…»

У Владимира в голове шумело, глаза словно выворачивало. В коридоре послышалось шлёпанье босых ног. Ксюха, чувствуя распалённую злость матери, чуть помыв испачканный ковёр, решила спрятаться. Прошмыгнула в комнату деда. Глаза встревоженные, полные слёз:

— Дидо, ругается мама. Схорони меня.

— Иди, внука, не боись. Не дам в обиду.

Владимир легко поднял ребёнка и сунул на кровать к стенке. Задвинул возглавие. Девчушка была такой махонькой, что её не видать из-за пузатых подушек. Прошептал предупреждение:

— Сеня, сиди тихо. Я сейчас…

Вслед за ребёнком в комнату влетела Ольга. Владимир резво для семидесятилетнего соскочил с кровати. Опередил сноху, не дал войти, встав в дверном проёме крестом, раскинув руки.

Ольга остановилась и произнесла:

— Пап, пусти. Я с ней поговорю, — воткнулась в препятствие, чуть отступила.

— Нечего. Всё говорено уже. Пущай тут, у меня маненько побудет. Ты иди, Оля, иди, — свёкор ни на сантиметр не сдвигался из проёма.

Мать, не справившись с подоспевшей Сеньке подмогой, ушла.

Владимир снова лёг на кровать. На лице мимолётная хитрая улыбка, думал: «Пущай идёт, Леньке моёму нажалится, жена-баба бестолковая».

Из-за подушек на деда выглядывала кареглазая, остроносая, любимая Сенечка. Прижалась, засопела, устроившись у него под мышкой.

— Дидо, тебе тоже от мамы достанется теперь?

Владимир медленно гладил ребёнка по голове. Ладонь была широкой и шершавой. Потрескавшаяся кожа чуть цеплялась за коску. Тихо, на распев произнёс:

— Нехай пошумит, угомонится скоро. Ты внука спи, поздно уже. Утром пойдём кролов кормить. Травы цыплячьей им надерём. Карманы надо тебе ещё на юбку нашить, для семок. Спи, внука. Завтрева в миру с тобой будем домом править.

Ребёнок притих. Пахло лекарствами от самодельной, крашеной в голубой цвет тумбочки, да гусиным жиром от подушек, из которого дед делал компрессы на голову, чтобы не болела от давней контузии. Кружевная накидушка фатой спадала с изголовья кровати. Глазёнки проказницы закрылись. Уснула, прижавшись к деду.

Ольга до ночи гремела на кухне посудой, готовила обед на завтра. Спят её родные. Шепчет радио. Хозяйка, улыбаясь, подумала: «Какой защитник выискался. Не подпускает с бранью к Сеньке. Слезинки не даёт пролить. Насмотрелся за войну. Ох, папа, папа…»