Всё понятно

Ирина Некипелова

Эта книга не о прошлом и не о будущем, не об этом мире и не о потустороннем, не о реальном и не о вымышленном – эта книга о людях, ищущих счастье и себя в этой жизни. Её герои не просто дворники и моряки, не просто психологи и экскурсоводы – они прежде всего люди, остро нуждающиеся в ощущении счастья и полноты бытия, проживающие жизнь в поисках её смысла и иногда находящие его, обретающие понимание жизни порой через понимание смерти. Всех их объединяет искренняя потребность быть и чувствовать себя счастливыми.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Сарказм — это естественная защитная реакция психики против тупизны окружающих.

Чарльз Буковски

ВСЁ ПОНЯТНО

ИЛИ

ГЛОБАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ СОВРЕМЕННОСТИ

Для того чтобы мысль преобразила мир, нужно, чтобы она сначала преобразила жизнь своего творца.

Альбер Камю

В детстве всё было предельно просто, потому что всё было понятно. Мир делился на добро и зло, и поэтому все в нём были либо хорошими и добрыми, либо плохими и злыми. Например, папа был хорошим, потому что строил загородный дом и покупал ей игрушки. А вот дядя Толя со второго этажа был, несомненно, плохим, потому что пил водку. Однако позже она поняла, что мир — это не чёрное и белое, а множество серого, и привычная картина мира начала рушиться. Оказалось, что папа, вроде бы такой хороший и добрый, строит дом не для неё с мамой, а для своей новой любовницы. Дядя Толя же, напротив, хоть и пьёт по-чёрному, но имеет для этого повод весьма убедительный — смерть жены. Мир перестал быть однозначным, а люди — делиться на абсолютно добрых и абсолютно злых, однозначно хороших и однозначно плохих. Теперь они стали просто людьми, самыми обычными, ежедневными. И Вика долго не могла понять, что же она чувствует на самом деле к ним ко всем вместе и к каждому из них в отдельности.

В период, когда сверстники стали значить больше, чем родители, измерять мир стало удобно иными категориями. Теперь всё стало нормальным, то есть разделяемым абсолютным большинством, и ненормальным — непринимаемым им. Пить и курить, плевать под ноги раньше было плохо, а теперь стало нормально, потому что так делают все. Нет, она, конечно, понимала, что нормально — не всегда хорошо, и не делала всего того, что делали другие, однако и не сопротивлялась этому. В конце концов, быть инакой — в глазах общества преступление едва ли не большее, чем сопротивление системе.

А все были патриотами — ярыми, слепыми и категоричными. И она, подчиняясь общему волнению, тоже преисполнилась желанием стать патриоткой. Ходить на демонстрации, рисовать плакаты, разоблачать коррупционеров и восстанавливать справедливость. Устраивать революции, в конце концов. Вопреки всему, даже здравому смыслу.

И всё-таки здравый смысл и слёзы матери одержали верх — Вика поступила в университет и начала постигать другой мир, с буйным восторгом открывшийся перед ней. Теперь центральное место в её жизни стала занимать идея. Она захотела изменить мир, устроить глобальную революцию и заставить всех людей понять, что всё, что им нужно, — это любовь! Однако мир упорно сопротивлялся. Равнодушные молодые люди занимались бизнесом и спортом, длинноногие ледяные девушки таскались по ночным клубам в поисках молодых людей, которые занимаются бизнесом и спортом, чтобы стать их любовницами, а если повезёт, то и жёнами. И никто, совершенно никто не разделял её идею о всемирной любви, способной принести всем людям на планете мир и покой. Именно поэтому любовь никак не наступала, а мир продолжали раздирать кровопролитные войны.

Да, до университета всё было понятно. Есть она, есть родители, есть друзья и знакомые, есть люди плохо знакомые и незнакомые вовсе. В университете всё изменилось, оказалось, что родители — это чужие друг другу люди, друзья — не больше, чем плохие знакомые, а совсем незнакомые люди иногда больше, чем друзья. После университета перестало быть понятным всё. Друзья стали незнакомыми, сослуживцы — врагами, а незнакомые — оппозиционерами. Вика совсем запуталась. Иногда, сидя дома, в своей комнате, совсем без света, и глядя на суетливых, снующих туда-сюда прохожих, чьи тени за окном безропотно ложились на ночные тротуары, она думала: кто они? кто она? и существуют ли все они реально или это всё блажь, обман сознания и массовый психоз?

Отчаявшись разобраться во всём и окончательно разочаровавшись в людях, она зависала во времени и пространстве, не зная, что же теперь делать со своей бесхозной жизнью. Идеи, одна бредовее другой, посещали её с завидным постоянством, и, разрываясь между ними, она пыталась то записаться в ополчение МЧС, то вступить в ряды армии, чтобы своим примером показать, что значит настоящий поступок борца за справедливость, то сбежать из дома и стать снайпером в какой-нибудь горячей точке. Наконец, решение было принято: отказаться от неблагодарного мира, стать отшельником и навсегда забыть о существовании человечества — отныне её единственно возможная дорога. А революция — подождёт. И она начала собираться в путь. Но в тот самый момент, когда она, преисполнившись решимости навсегда распрощаться с родным домом, хорошо знакомым городом, привычным ей миром, его правилами и законами, пришла на вокзал, с одним рюкзаком, в спортивных штанах и чёрт знает где откопанной драной джинсовке, и встала, подняв голову, перед табло, чтобы найти свой рейс, на неё в нерешительной задумчивости налетел, поглощённый своими мыслями, её будущий супруг, только что проводивший поезд, уносящий его неверную, но очаровательную пассию покорять гордую и неприступную столицу. Они встретились глазами, и все её планы на побег, революцию и отстрел злодеев разлетелись, как карточный домик. Революция, её внутренняя революция, закончилась оглушительным поражением. Вика была разгромлена, бездарно проиграв самой же себе и поняв, что она — такая же, как все, кто ищет в мире не сам мир, а лишь того, кто захочет разделить с ним его локально-субъективное мнение об этом мире. Зато всё снова стало понятно. Понятно и просто. Пришла любовь. А мир во всём мире остался в прошлом.

Свадьба Вики и Алексея прошла без эксцессов, и они зажили самой обычной жизнью самой обычной современной молодой семьи. Потом пошли дети. И с этого момента мир, представлявший собой одну глобальную проблему, рассыпался на множество мелких проблем и забот: надо было встать утром пораньше, чтобы, тихо прокравшись на кухню, успеть приготовить мужу и детям завтрак, затем всех разбудить, собрать кого на работу, а кого — в сад, собраться самой, договориться с мужем о том, кто сегодня закинет двоих отпрысков к бабушке, не опоздать на работу, не попасть под строгий взгляд начальства, забрать вечером детей из сада домой, приготовить ужин, всех накормить, постирать, погладить мужу на завтра свежую рубашку, выпить на ночь таблетки (детей уже вполне хватало), поцеловать всех на сон грядущий и совершенно разбитой завалиться спать в упорной надежде на то, что муж потерпит со всеми своими интимными делами до субботы. И так каждый день. Исключая воскресенье. Но и воскресенье не приносило облегчения.

Наступило очередное будничное утро. Вика стояла посреди комнаты и смотрела, как её растерянный муж в недоумении бродит по квартире в поисках носков, которые он куда-то сунул накануне, и понимала, что найти носки — это и есть самая глобальная проблема самой обычной человеческой жизни.

ЗАКОН ЖИЗНИ

Наряду с землей, водой, воздухом и огнём — деньги суть пятая стихия, с которой человеку чаще всего приходится считаться.

Иосиф Бродский

Юная экскурсовод была прекрасна в своём доставшемся ей от светловолосой и белокожей бабушки русском языке.

— А сейчас я хочу рассказать вам о полотне, которое расположено на стене прямо перед вами. На картине вы видите безукоризненной красоты женщину с печатью трагедии на лице.

Девушка огляделась. Перед ней стояла разноликая русскоязычная публика. Плотные женщины перезрелого возраста о чём-то шумно переговаривались, указывая жирными короткими пальцами с массивными кольцами на картину, о которой шла речь. Матовые изумруды и глубокие, как морское дно, тёмные сапфиры, неуместные этим ранним утром, мягко искрились в лучах выпрыгивающего из высоких окон солнца. По всему было видно, что экскурсия, на которую присутствующие попали в столь ранний час, волнует их мало. Гулкие голоса нервно перекатывались по залу, отскакивая от стен, и в создаваемом хаосе наталкивались друг на друга.

— Наверное, вы уже заметили, что эта женщина похожа на молодую прекрасную брюнетку с картины Карла Брюллова «Всадница».

Расчёт был верным: об упомянутой экскурсоводом картине знали все русские, даже те, кто до этого ни разу не посетил ни один музей. Женщины активно зашевелились, отрываясь от волнительных разговоров о вчерашнем банкете.

— Да, это именно она, — экскурсовод сделала небольшую паузу и окинула взглядом довольно просторный зал закрытого частного музея, размещённого в доме, некогда принадлежавшем самой богатой русской женщине, эмигрировавшей в Америку в конце неспокойного девятнадцатого века.

Подождав, когда бурное обсуждение картины немного утихнет, она продолжила:

— Вы помните, что в последние годы первого пребывания в Италии Брюллов написал свою знаменитую «Всадницу», грациозно сидящую на великолепном скакуне. Уверенная ловкость амазонки вызывает неподдельное восхищение. Скромную воспитанницу графини Юлии Павловны Самойловой — Джованину, художник осмелился изобразить так, как до него на картинах изображали только титулованных особ.

Экскурсовод практически безучастно цитировала текст из путеводителя по музею, который, как Катехизис, она знала наизусть.

— Современные искусствоведы приписывают ей замужество с богатым французским дворянином. Однако муж её, видимо, был не так уж и богат, поскольку после заключения брака Джованина устроила тяжбу за своё наследство, куда была вовлечена ею и Самойлова, которая за всё время воспитания девушки так и официально её не удочерила. Тем не менее…

Скрежет мебели о пол прервал её речь. Женщина, крупная, высокая, с красным отёкшим лицом, мощными руками и толстыми ногами, в чём-то вычурно броском и режущем глаз, схватившись за спинку изящного антикварного стула, тащила его по полу через весь зал, чтобы загрузить на него своё давно потерявшее человеческие формы тело. Дотащив стул до толпы товарок, она грузно уселась на изысканную вещь. Стул скрипнул.

Девушка поморщилась. Ох уж эти русские туристки! Никакого уважения к произведениям искусства! Бросить бы всё и уйти отсюда. Убежать от этих дурно пахнущих, несвежих женщин, сесть в автобус и уехать на Смитсониан стрит,^[1] где, сняв туфли, можно идти по тёплому асфальту просто так, босиком…

Но работа есть работа. И она, поджав губы, продолжила:

— Эта картина менее известна, чем блистательная «Всадница». Здесь Джованина изображена уже не юной девушкой, а зрелой женщиной, и не Брюлловым, а неизвестным американским художником. Портрет этот был сделан через несколько лет после переезда воспитанницы Самойловой в Америку в поисках богатого жениха, когда прелесть и свежесть красавицы начали уже увядать.

Стул снова заскрипел: женщина поменяла позу. Теперь она уселась, закинув ногу на ногу и облокотившись о резную спинку стула. Было понятно, что женщина видит себя властной и очень даже эффектной. Этой вычурной позой она, видимо, рассчитывала поразить всех своей мнимой красотой и изяществом, но получилось совсем не бонтонно, как она рассчитывала, а не по-хорошему смешно и сильно вульгарно. Край юбки застрял у женщины между ног, открывая нелицеприятный вид целлюлита на мощной ляжке. Лишённая упругости от возраста и невоздержанности в еде кожа рук складками свисала со спинки стула. Жирное, с обвисшими брылами лицо, отяжелённое неуместным вечерним макияжем, лоснилось в ярком оконном свете.

Создавалось ощущение, что женщине трудно передвигаться, и именно поэтому она так усердно старается занять удобное место. Массивные бриллианты, слишком рано надетые этой несвежей дамой с целью демонстрации её социального великолепия и невоздержанного богатства, казалось, тянули её к полу, так, что можно было подумать, что двигаться она не в состоянни исключительно из-за тяжести ювелирных изделий, инкрустированных великолепными камнями.

Экскурсовода, чья русская бабушка на старой полузатёртой фотографии поражала всех нежной славянской красотой и безупречным станом, слегка замутило. Она отвернулась, чтобы не видеть этого безобразного зрелища.

— Больше портретов Джованины не сохранилось, поэтому проследить её дальнейшую судьбу не представляется возможным. Однако известно, что она умерла в возрасте сорока восьми лет в нищете, так и не найдя достойной кандидатуры для замужества. Виной всему было сформировавшееся тогда в американском обществе мировоззрение, которое в мире получило название «американская мечта». Не имея достойного приданого, красавица оказалась никому не нужна.

— Ну, это основной закон жизни, — теперь грузная дама, перебравшись из центра зала к стене, подальше от яркого солнечного света, лившегося из окна и нещадно выдававшего истинный возраст присутствующих, развалилась на антикварной мебели XVIII века, широко расставив, как мужик, ноги с толстыми ляжками.

Что ж… За те деньги, что лежали на банковском счету этой дамы, она могла позволить себе сидеть даже на не имевшем цены королевском диване Людовика XVI.

СОБРАНИЕ

Человек борется, чтобы найти жизнь вне себя, не осознавая, что та жизнь, которую он ищет, находится внутри него.

Джебран Халиль Джебран

— Сегодня мы начинаем наше собрание… — вяло начал вещать со сцены ведущий весьма немолодого и довольно помятого вида.

— Микрофон! Микрофон! — раздались из зала раздражённые голоса.

— Микрофон! — выпрыгнул с места сухой лысенький старичок.

Бойкий молодой человек в сильно облегающих штанишках, немного не доходящих до лодыжек, взбежал на сцену, обрамлённую с обеих сторон грязно-бордовым огромным пыльным занавесом, бывшим когда-то вполне приличным и даже поначалу блестевшим, и сунул в трясущиеся руки ведущего новенький сияющий микрофон. Дрожащими от старости и продолжительных неврозов руками тот взял микрофон, повертел его, потом нажал кнопку и, выждав немного, повторил ещё раз:

— Сегодня мы начинаем наше собрание…

Зал немного расслабился, кое-кто из совсем неугомонных начал вертеть головой, выискивая знакомых, женщины завели, как и полагается на таких мероприятиях, лишённые всякой информативности разговоры…

«Ну что, началось…» — пронеслось в голове не очень молодого человека, со скучающим видом занявшего позицию на двадцать третьем месте шестнадцатого ряда. Внизу блестели лысинами мастодонты техники и технологии, слегка разбавленные представительницами некогда прекрасного пола. Мятые пиджаки перемежались с безвкусными кофточками, потасканные портфели — с дешёвыми сумками. Над залом тяжёлыми клубами повис смрад из смеси купленного на китайском рынке мужского и женского парфюма, жирных помад, давно нестиранной одежды и потасканной обуви. Скучающий немолодой человек осмотрелся, затем достал из портфеля книгу и, устроившись настолько удобно, насколько позволяла сложившаяся ситуация, погрузился в чтение.

«С тех пор как понятие прогресса было полностью дискредитировано, никто не осмеливался поставить вопрос о том, что же представляет собой история человечества в целом».^[2]

–… избрать совет предприятия, — неожиданно закончил свою речь ведущий, и на сцене повисла тяжёлая пауза. Нарастающий гул зала оборвался. Все замерли в ожидании.

Ведущий пошамкал губами, будто над чем-то раздумывая, и продолжил:

— Есть предложение проголосовать.

В зале взвились жёлтые мандаты.

«Полное сумасшествие…» — прокомментировал про себя ситуацию человек с книгой.

— Кто «за»? Кто «против»? Единогласно, — пробубнил ведущий без всяких пауз, словно бормотал речитатив.

Зал зашуршал. Стало понятно, что мероприятие будет долгим, и присутствующие начали устраиваться в креслах со скользкими сиденьями под затёртыми лоснящимися накидками. Дело серьёзное — собрание затянется.

«Идея прогресса безнравственна, поскольку лишает все предыдущие поколения самоценности, представляя их только ступенями к конечной цели, а неведомое поколение счастливцев — вампирами, пирующими на могилах предков».

— В двух тысяч тринадцатом году… — снова заскрежетал на сцене ведущий. Присутствующие начали доставать телефоны и планшеты и погружаться в глубины ада — обиталище всемогущего и захватывающего своими возможностями дух Интернета. Сам Сатана, казалось, загружая страницы, ставит силки и отлавливает, смущая, то, что когда-то звалось душой.

Ведущий уступил место директору предприятия. Преисполненный чувства собственной значимости директор набрал воздух в лёгкие и громогласно, чеканя каждое слово, провозгласил:

— В этом новом году надо рассмотреть вопросы, рассмотренные на рассмотрении комиссии, собравшейся для рассмотрения вопросов, выдвинутых на рассмотрение.

Слова директора, отчётливые и внятные, раздавались со сцены, отскакивали от стен и пола и со всей своей убедительностью проникали в тяжёлые от раздумий о наживе умы людей.

«Чем примитивнее культуры и чем менее существенно различие между ними, тем выше чувствительность к минимальным различиям, способная возбудить взаимную ненависть».

— Есть предложение проголосовать.

В зале опять взлетели дружные мандаты.

— Кто «за»? Кто «против»? Единогласно, — трясущейся рукой ведущий что-то отметил в бумагах.

«Могла ли история развиваться иначе, и если да, то в какой мере?»

— Есть предложение проголосовать.

Взлетели мандаты.

— Кто «за»? Кто «против»? Единогласно.

«Даже планетарные катастрофы в истории биосферы становились творческим импульсом для качественного развития жизни».

— Есть предложение проголосовать.

Мандаты.

— Единогласно.

«Освобождённая энергия атомного ядра многое поставила под сомнение, в том числе и наш образ мыслей. Если человек так и не сможет думать по-новому, мы неизбежно будем двигаться навстречу беспрецедентной катастрофе».

Женщины трепались, мужчины сидели, широко расставив безвольные ноги и скрестив руки на бесформенных животах, кое-кто уже спал. Им было всё равно, что происходит на сцене. Жизнь шла своим чередом. А мандаты всё чаще и чаще взлетали кверху, ознаменовывая собой принятие важных решений и начало новой жизни, ведущей к светлому будущему и чисто гипотетическому прогрессу.

Примечания

1

Smithsonian Street — улица в Вашингтоне, на которой расположены все крупнейшие музеи города.

2

Назаретян А.П. «Нелинейное будущее». М., 2013.