Билет в одну сторону

Ирина Николаевна Мальцева, 2007

История двух женщин, которые поменялись местами: одна из 21 века попала в начало 19 века, другая – из 19 в 21 век. Теперь каждой придется решать проблемы своей предшественницы. Им трудно адаптироваться в чуждом времени, но любовь помогает и той, и другой. В конце они узнают о судьбе друг друга.

Смерть

В последнее время, чуть не каждую ночь Анне снится покойная бабушка. Во сне знакомая до мельчайшего пятнышка рука, отягощенная перстнями, стучит в окно и манит, манит её. Лицо у бабушки доброе, приветливое, а подойти к окну Анне почему-то страшно. Чудится, что хочет покойница что-то важное сказать, о чем-то предупредить. Глаза говорят, а губы не шевелятся.

Бабушка, милая бабушка, куда зовешь меня, от чего предостерегаешь, закричит во сне Анна. От звука собственного голоса проснется, глянет в окно, как будто ожидает, что бабушка до сих пор там, и зальется слезами — на этом свете им уже не свидеться.

Анна Лыкова, дочь Афанасия Петровича Лыкова, в свои 17 лет удивляла родителей и окружающих серьезностью, тягой к книгам, которые отец во множестве привозил с ярмарок. Была она набожна, часто посещала монастырь, не пропускала ни одной службы в домашней церкви. При этом была далека от мистики и суеверий, осуждала гадания и прочую святочную чепуху.

Но постоянно повторяющийся сон вселял в сердце девушки тревогу, вызывал нехорошие предчувствия.

С какой стороны ждать беды? В чем провинилась перед Богом ли, перед покойной ли бабушкой?

Была Анна ласковой и послушной дочерью, доброй барыней к крепостным, веселой подругой для дочерей соседей-помещиков. Ее охотно приглашали на все праздники, и хоть была она уже девицей на выданье, но, скромная и благонравная, не представляла опасности в соперничестве за выгодными женихами. Так с какой же стороны беды ждать?

Все еще под впечатлением сна, Анна подошла к окну и приложила свою тонкую в голубых жилках кисть как раз напротив того места, где прикасалась к стеклу рука старой барыни. Холод стекла прогнал остатки тревожного сна, и она распахнула окно. Ощутив на лице и груди утреннюю прохладу, она уперлась ладошками в подоконник, и чуть ни до половины высунулась в сад.

Конец лета. Буйство красок, аромат фруктовых деревьев и цветников, оглушительное щебетанье птиц, гул насекомых — все это тихой лаской легло на сердце, успокаивая его, вытесняя из души дурные предчувствия.

Год назад в такой же солнечный день позднего лета покинула белый свет и свою внучку Аннушку Елизавета Федоровна Лыкова. Окончила свой земной путь богатая вдова и рачительная помещица, справедливая судья в спорах соседей, строгая мать своим детям и нежная бабушка внукам. Оставшись вдовой в 36 лет, она по-деловому сумела распорядиться тем, что ей оставил муж. Приумножала богатство не жестокой барщиной, как другие помещики, а исключительно умелым руководством и бережливостью.

Когда выросли дети, Елизавета Федоровна, по мнению многих, мудро распорядилась капиталом. Женив старшего сына, выделила ему богатое Лыково с крепостными да конный завод, известный в округе отборными рысаками. Дочери Варваре, обратившейся к Богу и решившей уйти в монастырь, дала богатый взнос. Теперь та, в монашестве сестра Евпраксия, занимает почетное место библиотекаря в монастыре.

Суровая на вид, строгая в обращении с другими, Елизавета Федоровна души не чаяла в младшей дочери своего сына, Анечке. Забрала ее от родителей сразу после крестин, растила, холила, не жалея своего любвеобильного сердца и нежной души.

— Цветик мой ненаглядный, — все шептала бабушка, целуя мягкие волосики или бережно поглаживая щечки спящей внучки. — Ты мой свет в окошке, моя отрада на старости лет. Никому в обиду не дам.

Возможно такая любовь и такая привязанность Елизаветы Федоровны исходили из того, что с малолетства лицом Анечка походила на ее собственную мать. Только по рассказам старой няньки знала Лизавета, что ее отец, морской офицер, из дальнего заграничного noxoдa привез уже на сносях жену, невиданную в этих местах — то ли цыганку, то ли испанку. Свою мать Лизавета знала лишь по портрету и чужим рассказам.

С единственного портрета, украшавшего стену в родительской спальне, смотрела на маленькую Лизу смуглая женщина, с волной высоко заколотых черных кудрей, острым длинным носом, огненными глазами и бледными губами. Живописец изобразил ее с маленькой гитарой в руках, одетой во все черное, в черной же кружевной накидке, прикрепленной гребнем, украшенным драгоценными камнями.

Для родных и соседей она была и осталась чужачкой, заморской девкой. Нянька рассказывала, что за свои странные повадки да необыкновенные голос, который слышали по ночам оказавшиеся поблизости от усадьбы крестьяне, считали ее ведьмой После ранней смерти чернокудрой красавицы все жалели барина, убивающегося от горя, и недоумевали: ни на кого до самой смерти не смотрел Федор Никитич. Сам воспитывал свою единственную дочь Лизу, лелеял ее и берег.

Давно в округе забыли о цыганке-испанке, но Лизавета в сердце своем сохранила чудный образ матери, до смерти звучал в ней божественный голос, не стирались из памяти слова нездешней грустно-страстной песни.

Елизавета Федоровна пошла в родню отца. Светловолосая, голубоглазая, с пышными формами русская красавица, царица на всех балах в губернии не долго сидела в невестах. Жених к ней посватался под стать: богач, скотопромышленник, весельчак и красавец. Немало девичьих слез пролилось в тот день, когда вел он молодую жену из-под венца, раздаривая толпе у церкви горстями медные и серебряные деньги.

Судьба им подарила 15 счастливых лет в любви и согласии. Нелепый случай унес жизнь хорошего человека, но Лизавета осталась верна ему до гроба, как обещала перед алтарем. И как она обожала своего мужа, такой же любовью одарила свою внучку Анечку, которая с малолетства внешностью напоминала свою прабабку испанку.

В воспитании внучки Лизавета Федоровна повторила своего отца. Тот серьезно обучал ее саму премудростям ведения хозяйства, заставлял постигать хитрости денежного оборота, поручал ей вести толстенные гроссбухи. Лизавета во всем оправдала усилия отца: могла еще весной предвидеть, каким будет урожай зерна, цена на лошадей в ближайшую ярмарку, на глаз определить качество сена в стогах. Деловые люди не видели ничего зазорного в том, чтобы посоветоваться с Лизаветой по сложным земельным или тяжбенным делам. К ее слову прислушивались, ценили ее острый ум и расчетливость. Мужу молодая жена принесла небольшое приданое, зато как равная встала она с ним рядом и помогала управлять обширным хозяйством, была бережлива, рассудительна.

К той же стезе готовила она и внучку. Хотя это могло показаться кому-то странным — ведь был сын Афанасий.

Действительно, после смерти мужа Лизавета Федоровна все свои надежды связывала со старшим сыном. Но тот пошел не в родителей. Его больше интересовали ратные подвиги да веселые гулянья. Был он безрассудно смел, азартен в бою и безразличен к смерти.

В дни, когда приезжал он к матери в Щелоково, барский дом гудел от бесконечных вечеринок, балов и мальчишников. А уж барышни липли к нему… Еще бы: красавец, лихой офицер, прекрасный певец романсов… Лизавета Федоровна мечтала, что Афанасий вскоре женится и остепенится, станет радеть о хозяйстве. Сама и невесту приглядела ему. Дочь ее давнего знакомого Куприяна Немыкина, Александра, во многом походила на саму Лизавету Федоровну: умна, скромна, рассудительна, в речах сдержанна. Знала Лизавета Федоровна, что Александра после того, как мать ее померла, вела дом рачительно, следила за младшими сестрами, помогала отцу. Жили они, конечно, небогато, и приданного за Александрой, почитай, никакого не было. Но запала девушка в душу помещицы Лыковой, и решила та, что лучшей невесты и не сыскать. Исподволь стала готовиться к свадьбе, планировать будущее. Сыну выбранная матерью невеста пришлась по душе, и Афанасий на правах жениха ездил в дом к Немыкиным чуть ни ежедневно.

Но правду говорят: человек предполагает, а Бог располагает. За неделю до свадьбы случилось несчастье с Александрой: упала она с крутой лестницы, зашиблась сильно. Уж не чаяли ее и в живых видеть, но Бог милостив, оклемалась. Но уж так невестой и осталась. Горб стал расти у бедной — какой уж тут венец! Правда, Лизавета Федоровна это за малый недостаток только и посчитала, но Афанасий другое дело. Хоть и жаль ему было Сашу, но просил у нее прощенья, что не сможет жениться.

Недели не прошло, как объявил Афанасий, что женится. И на ком же? На сестре Александры, Анастасии, что на четыре года моложе своей сестры была. Афанасий вдруг сам не свой стал от любви. Да и то сказать, хороша была Анастасия: кровь с молоком, глаза, как озера, стан как у статуи, весела, жизнерадостна. Но Лизавете Федоровне не показалась молодая. Углядела, что глаза у новой невесты с хитринкой, алый ротик порой скривится брезгливо, мраморное плечико так и играет в присутствии посторонних мужчин. За словом в карман Анастасия не лезла, а уж рядится любила! Но делать нечего — сын выбрал, надо любить невестку. Свадьбу пышную сыграли.

Одарила Лизавета Федоровна после свадьбы молодых по совести. Как сыр в масле катайся! Но молодая жена недовольна осталась. Мечтала она полновластной хозяйкой стать, все лыковские капиталы к рукам прибрать, а свекровь на покой отправить, чтобы не мешала. Но не тут то было. Лизавета Федоровна из рук капиталов не выпустила, а сыну выговорила, что не по чину молодая жена хозяйничать начала. Афанасий стал оправдываться, и тут только увидела Лизавета Федоровна, что сын ее, лихой вояка, под каблук женушки попал, да как быстро! Стала Анастасия вертеть им по своему усмотрению, со свекровью спорить.

Немного времени прошло, молодые в Лыково жить переехали. Ждала Лизавета Федоровна, что невестка развернется вовсю, хозяйствовать начнет, расцветет Лыково пуще прежнего. Но не тут-то было. Деньги у молодых как сквозь пальцы текли. На замечания и советы свекрови Анастасия только глаза щурила, упрекала, что власть свекровь не отдает. Лизавета Федоровна к молодым ездить перестала, в гости не звала. Скрепя сердце приехала только, когда Павел, внук, родился.

Довольная бабушка крестины хорошие справила, гостей собирала в Щелокове, угощение было на славу. Подумалось тогда Лизавете Федоровне, что внук примирит их со снохой. Не получилось.

Хотя, когда Афанасий уехал надолго по делам в Оренбург, Анастасия к свекрови перебралась. Жили, не ругались, вместе читали редкие письма от Афанасия. Но вдруг как гром с ясного неба! В одночасье собралась Анастасия и укатила в Лыково.

Что за причина? Никто не узнал. Судили, рядили, а тут вскоре и Афанасий Петрович вернулся. Жизнь потекла как раньше.

Перед тем, как родиться Анечке, месяцев за пять, наверное, отправила Лизавета Федоровна сына в далекие степи за молодняком для конезавода. Анастасия вновь поселилась у свекрови. Анечка родилась, а через неделю вернулся Афанасий и забрал жену и малютку в Лыково. В день крестин внучки приехала к сыну Лизавета Федоровна. Гости только из церкви, а она уже приказала собрать младенца и, ничего не объяснив, увезла малютку. С тех пор ноги ее не было в Лыкове. А сын со снохой навещали ее, особенно, когда была у них нужда в деньгах.

За все 17 лет, что прожила Анна у бабушки, ни разу родители не позвали ее домой. Сама она полюбила Щелоково всей душой и со страхом ожидала дня, когда придется ей покинуть милый дом, чтобы поселиться в доме будущего мужа. За годы, что Анна провела в доме Елизаветы Федоровны, она многому научилась. Впоследствии могла бы заменить свою воспитательницу и управлять огромным хозяйством без робости.

Анна тяжело пережила смерть бабушки, несколько недель была сама не своя. Особенно тяжело ей пришлось, когда покидала ставшим родным белокаменный, построенный дедушкой дом, и переезжать к родителям, за много лет привыкшим к мысли, что о дочери есть кому позаботиться и кроме них. Не почувствовала Аннечка родительской любви и тепла, как чужая бродила по отчему дому, проливая слезы по нежному сердцу старой барыни.

Вся сжималась бедная, когда в доме родителей поползли слухи, что бабушка умерла странной, таинственной смертью. Будто ее нашли поутру в спальне перед иконостасом с разбитой головой, а по обе стороны головы лежали половинки треснувшей пополам старой иконы. Анечка не верила, что бабушку убила икона, хотя своими глазами видела, как мать передавала приглашенному в дом священнику что-то завернутое в белое полотно, как раз по размеру иконы. Она гнала от себя все дурные мысли, неприкосновенным сохраняя в памяти и в сердце образ милой бабушки.

Очнувшись от горестных дум, Анна закрыла окно и встала на колени перед иконами. Долго молилась. Слезы текли по бледным щекам, лампадка розового стекла показалась ей чьим-то страдающим сердцем, запах белого воска рождал в глубине души печаль и острую боль утраты. Солнечные блики играли на богатых окладах икон, оживляли суровые лики святых.

— Боже, милостив буде мя, грешной, спаси, защити, укажи путь. Бабушка, заступись за меня перед Богом.

Прошептав последние слова молитвы, Анна смиренно распростерлась на полу, раскинув руки. Но нет в ее душе покоя, и молитвы не приносят облегчения истерзанным нервам. Не о спасении души, а о странном сне ее мысли.

Анна поднялась, снова поглядела в окно, вздохнула. Пора.

Тронула колокольчик, и чистый звук наполнил спальню. Через минуту появилась горничная Катя. Она вначале уложила черные, отливающие на солнце атласом волосы, потом помогла надеть любимое платье барышни цвета неспелого лимона, на плечи — легкую кружевную накидку. Катя болтала всякий вздор, чтобы вывести барышню из задумчивости, но Анна лишь печально глядела на нее, не поддерживала разговор.

Жестом отпустив Катю, Анна еще с минуту стояла посреди комнаты, припоминая подробности странного сна. Потом вздохнула, низко поклонилась иконам и вышла из девичьей навстречу новому дню, полному не столько беззаботными радостями, сколько упреками, недовольными взглядам и шепотками за спиной.

Ох, не любят меня в этом доме, с горечью думала Анна, входя в столовую. Она опустила смиренно голову, тихим шагом приблизилась к столу, смиренно поцеловала руку матери, отцу подставила лоб для поцелуя, ласково поздоровалась со старшим братом, Павлом Афанасьевичем, и, как чужая, села за стол.

— Долго спите, сударыня, — не скрывая своего утреннего раздражения, проговорила Анастасия Куприяновна. — Вот что значит беззаботное житье.

Анна ниже склонила голову к тарелке. Глаза покраснели от непрошеных слез, дышать стало трудно. Уйти бы, с тоской думала она, а нельзя — еще сильнее рассердишь маман.

— Конечно, — продолжала мать, — богачи могут позволить себе до обеда валяться на перинах. Им и дела нет, что родители головы ломают, как свести концы с концами, как с долгами расплатиться да не наделать новых. Денежки бабушкины голову вскружили.

— Голубушка, Анастасия Куприяновна, — заговорил Афанасий Петрович, — девочка в чем же виновата? Это было матушкино решение.

— Как же не виновата? — почти срываясь на крик, заспорила жена. — Как не виновата? Окрутила свекровушку, отвела ей глаза, — голос наливался ядом. — Кроме Анечки никого и видеть не хотела. А разве Павлуша не внук ей?

— Маман, ну что вы, право, — заступился молчавший до сих пор любимец родителей и всех девиц на выданье синеглазый красавец Павел Афанасьевич. Длинными ухоженными пальцами он поглаживал изогнутую линию пшеничных усов, вертел изукрашенную серебряными полоскам старинную трубку. — Сестрица и впрямь не виновата, что бабушка оставила ей все, а обо мне позабыла. Жил бы я с ней, может, мне бы все досталось, и теперь бы вы сестрицу жалели

— Что ты, Павлуша, Господь с тобой… жил бы у бабушки…Да я бы без тебя и дня не прожила в разлуке.

— Но ведь живете, когда уезжаю?

— Да разве жизнь без тебя? — Анастасия Куприяновна положила ладонь на пышную грудь. — Как подумаю, где мой сынок ненаглядный, хорошо ли ему, всего ли в достатке? Готова ле¬теть птицей в Петербург, чтобы быть с тобой, голубчик Павлуша.

— Ну что вы, маман! Не маленький уже. Меня в полку ценят за храбрость да удаль, а здесь вы меня недорослем хотите представить.

— Что ты, что ты милый, ты у нас герой. Но посуди сам: тебе в Петербурге деньги нужнее, чем здесь сестре. — Она с грохотом отставила чашку и вонзила взор в Анну. — Уж если только она кого хочет прельстить своим приданым, заполучить жениха. Красотой не взяла, так хоть приданым приманит, — со злым смешком закончила Анастасия Куприяновна.

Анна не поднимала низко опущенной головы. Не только лицо и уши, но и шея, грудь залились румянцем. Пробормотав «прошу прошения», она вскочила, опрокинула стул и, не видя ничего перед собой, ринулась к двери.

— Что, правда глава колет, — неслось ей вослед.

Анна скорым шагом пошла к двери, не ответив на почтительный поклон старого привратника Власа.

Вон из дома! Подальше от злых глаз матери и виноватых отца. Господи, да за что мне это? Исчезнуть бы, сгинуть, чтоб не видеть, не слышать ничего.

Освободившись от цепких глаз Анастасии Куприяновны и ее незаслуженно злых слов, Анна украдкой отерла глаза и поспешила к заветному месту в саду, где любила си¬деть одна, мечтая о будущем.

Раньше будущее ей представлялось радостным и счастливым, и в нем всегда присутствовал рядом с нею Он. С ним и только с ним связывала в мечтах Анна свою жизнь. Она и место это в саду любила за то, что отсюда была видна дорога к имению милого друга Владимира. Часами могла смотреть, как ровной лентой убегала через поле пустынная дорога, а ей мерещилось, что по ней летит вороной конь с красивым седоком. А в руках его обязательно розы. Мечты, мечты…

Сегодня же ее мысли занимало другое. Вспомнила Анна день, когда было оглашено завещание ее бабушки Елизаветы Федоровны Лыковой. Согласно воле покойной, имение Щелоково, конезавод, деревни с тысячами крепостных, мельницы и молотилки, сотни тысяч черноземных земель, торговые ряды в губернском городе да капитал в триста тысяч золотых рублей переходили по наследству внучке, Анне Афанасьевне Лыковой, безраздельно. По условию завещания, вступить во владение всем этим богатством она могла, лишь выйдя замуж или по достижении 25 лет. До этого времени блюсти ее интересы было доверено управляющему имением Щелоково Акинфию Романовичу Комову и поверенному в дела Леопольду Витальевичу Калугину, что составил это завещание.

С того-то дня, показалось бедной девушке, что равнодушие родителей, особенно матери, превратилось в жгучую досаду и даже ненависть. И причина была понятна: сын Павел обходился родителям дорого, требуя все больше и больше на экипировку, молодецкие утехи и покрытие карточных долгов. А имение из-за нерадивого управления не могло давать достаточно средств. Приходилось продавать то бор строевого леса, то деревню, то искусных мастеров из числа крепостных. Родители были в долгах и, конечно же, надеялись, что наследство после старой барыни достанется Афанасию Петровичу как единственному сыну.

Про сестру Варвару и не вспоминали. Что ее считать? Она себя Богу посвятила, о мирском не думала, трат не имела.

После того, как было зачитано завещание, мать и дочь в голос зарыдали. Анна — от мысли, что никогда не увидит любимую бабушку и мудрую воспитательницу, Анастасия Куприяновна — от несбывшихся надежд на поправление семейных дел. Как же ей после этого любить дочь, если та стала завидной невестой, имение их пойдет с молотка за долги, и никогда не сбудутся её честолюбивые планы относительно Павлуши.

… Анна мотнула головой, стряхивая непрошеные слезы. Чтобы успокоить забившееся от печальных воспоминаний сердце и отвлечься от тяжелых дум, огляделась.

Щедрое лето, будто напоказ, выставило свои богатства, приглашая воспользоваться ими, пока серые осенние дожди да ранние заморозки не уничтожат цвет и сладость августа. Райский сад, эдем, созданный для влюбленных, подумала она и невольно улыбнулась, представив, как идут они с Владимиром по узким тропкам сада, любуются поздними розами, он читает ей стихи. А потом…

Тут с дерева сорвалось крепкое румяное яблоко и звонко ударилось о деревянную скамью. Анна вздрогнула от неожиданности. Яблоко подскочило и скатилось в пожелтевшую траву. Девушка нагнулась, отыскала прохладный плод, поднесла к лицу. Как пахнет! А ведь завтра Преображенье, пришло в голову, надо яблок свезти тетке Варваре. Она большая охотница до них.

На память пришло, как несколько лет подряд они с бабушкой ездили в монастырь к монахиням, отвозили огромные корзины налитых медовым соком красных и жемчужно-белых яблок. Как одуряюще пах¬ло в карете, как кружились над ними пчелы, утробно гудя и заставляя прикрывать платочком лицо и руки. Жизнь под крылом бабушки казалась такой же солнечной и ароматной, как день Преображенья.

Бедная бабушка, хотела ты меня сделать богатой и счастливой, а где оно это счастье? Собственная мать готова со свету сжить, отец боится слово поперек ей сказать. Брат, хоть и относится тепло и ласково, а все равно является невольной причиной отчуждения между ней и семьей.

Когда начались попреки матери, Анна сгоряча хотела отказаться от своего права на наследство, да бабушка мудро предусмотрела, что ранее 25 лет не сможет внучка распоряжаться капиталом и всем остальным. Ну, а если замуж выйдет, то наследство перейдет к мужу. Он будет в полной власти пользоваться приданым жены, и опять родители ничего не получат. Что за причина была у бабушки так поступить, никому теперь не известно, но не доверила она нажитое своим мужем и преумноженное ею самою сыну да снохе. Бывало, вслух мечтала бабушка, что принесет свое приданное внучка хорошему человеку, будут они жить счастливо, как когда-то она с Петром. Уж не скажут об Анечке — «бесприданница».

Сидя в саду, представляла Анна себе своего будущего мужа милым, ласковым, нежным юношей, увлеченным поэзией и музыкой. Вставал перед глазами образ Владимира Григорьевича. Щурова, сына их соседа по имению. Сентиментальный молодой человек с томным взглядом, изысканными манерами и образованной речью пленил воображение молодой провинциалки. Вот уже год, как они переписывались, а быстрые ноги горничной протоптали тропинку между имениями, в срок доставляя записки.

Изящный слог французской речи заставлял замирать сердечко Анны, от случайного прикосновения где-нибудь при встрече голова девушки шла кругом, руки холодели, а щекам, напротив, становилось жарко. Видимо, огонь в глазах ее выдавал, и замечала она тень испуга на милом румяном лице Владимира. Бедный, с нежностью думала в эти минуты Анна, чего он боится? Какой несмелый, скромный.

Находясь в плену своего чувства и не имея никакого опыта в любовных делах, она не замечала недостатков в своем избраннике. Более того, верила, что в решительную минуту от Владимира можно ждать решительного поступка. Как часто грезила Анна, что спасает ее Владимир то от злых разбойников, то от стихии. А то привидится ей, как он выносит ее на руках из горящего дома, или кидается в бурное море за ней. Хотя где взяться морю в их сухопутной губернии?

Погрузившись в воспоминания, Анна так тихо и неподвижно сидела на нагретой солнцем скамье, что птицы, нисколько не боясь, опускались рядом, перепархивали с куста на куст, чуть не задевая крылышками ее головы и плеч, озорно поглядывая круглыми глазками-искринками в розовых ободках.

— Барышня, барышня, — слышит Анна. За деревьями мелькнуло цветастое платье горничной. — Барышня, вас маменька зовет.

— Зачем?

— Боюсь говорить, расстроитесь вы сильно.

— Ну, говори, не тяни.

— Князь приехал… Князь Ногин, — горничная приложила ладони к щекам, а глаза смотрели на Анну со смешанным чувством восторга и сострадания.

— Боже! — ноги Анны ослабели, губы в момент побелели. Ноги ослабли, и она вновь рухнула на скамью, с которой за мгновение до этого вскочила.

— Голубушка, Анна Афанасьевна, да что с вами, на вас лица нет. Не убивайтесь вы заранее, может, и не решится ничего,

— Ох, чую, продаст меня маменька злому старику, — бессильные слезы покатились по бледным щекам девушки. — Ох, погибну я. Бабушка, милая, помоги, защити меня несчастную!

— Бог с вами, барышня, кто же мертвых призывает. Вот еще ночью привидится, до смерти испугаться можно.

Анна повернулась к горничной.

— А мне, Катя, бабушка и так снится часто. Все манит к себе.

— Чур, меня, — закрестилась Катя. — Вы, барышня, в монастырь поезжайте, помолитесь за упокой рабы Божией Елизаветы, может, она вас и оставит. А то всякие случаи бывали… Мне маменька покойная рассказывала, что если во сне покойник живого зовет, непременно заберет. Только усердная молитва и спасает.

— Катя, Катя, если меня за старика отдадут, не лучше ли умереть?

— Не говорите так, барышня, грех это. Даст Бог, все образуется, и выйдите вы замуж за молодого и привлекательного. — Катя была в курсе любовных мечтаний барышни. — Ну, вот вы и заулыбались. Вытрите слезы, пойдемте быстрей, а то родительница ваша рассердится. Не привыкла она, когда ее заставляют ждать.

Анна не хотела встречаться с князем, но и ослушаться матери не могла. А еще в сердце ее жила надежда, что Владимир не даст ее в обиду, поступит как герой из книжки.

От этой мысли она покраснела и тайком взглянула на горничную: не догадалась ли? Даже Катя не знала, что в последнем письме барышни, которое она отнесла два дня назад Владимиру Григорьевичу, Анна сообщала о подслушанном ею разговоре между отцом и матерью…

–…по миру нас пустит.

— Князь-благородный человек, — послышался робкий голос отца, — подождет. Хлеб продадим, рассчитаемся.

— Не дело говоришь, Афанасий Петрович, — сурово звучал голос Анастасии Куприяновны. — Не покроешь этим долга, да и деньги опять понадобятся, а взять их будет неоткуда. Один выход — сосватать Анну, а с князем договориться, чтобы по-родственному простил нам долг.

— А, ну, как не согласится? — с сомнением вздохнул отец.

— А это уж я на себя беру, уговорю. Князь двух жен схоронил, третью ищет. На нашу засмотрелся. Если правильно дело повести, так можно до свадьбы попросить, чтоб он нашу расписку вернул.

— Стар он, — встал на защиту дочери Афанасий Петрович. — И плохо о нем говорят…

— Стерпится-слюбится, — оборвала его жена. — Зато княгиней станет наша Анна Афанасьевна. Глядишь, с нами и знаться не будет, — со смехом закончила разговор жена.

И слышно было, как она направилась к двери кабинета, уверенная, что возражений со стороны мужа, не последует. И оказалась права — муж промолчал, только недовольно покашливал да бубнил что-то себе под нос.

Ах, маменька, задохнулась от обиды Анна, старику меня хочешь отдать. Как крепостную, за деньги.

Кинулась она тогда к себе в комнату, прямиком к столу. Свою боль, свое отчаяние излила в письме к дорогому Владимиру. Посватайся или увези тайком! Лицо Анны горело, и неизвестно было отчего: от обиды на мать или от стыда, что напрашивается в жены молодому человеку. Да выхода не видела, помощи больше ждать неоткуда.

Два дня прошло, как горничная отнесла письмо, а ответа все не было. Но верила Анна, что спасение придет, и решила быть твердой в разговоре с матерью и навязываемым женихом.

Родители и гость расположились в гостиной. Анна Афанасьевна интуитивно подошла поближе к отцу. Подняв голову, она увидела сидящую на оттоманке мать, а рядом с ней невысокого толстяка с багровым лоснящимся лицом, коротенькими ножками, толстыми ляжками, коротенькими ручками с растопыренными пальцами. Но что больше всего поразило Анну во внешности гостя, так это красные, налитые кровью выпученные глаза и широкий, от уха до уха, но безгубый рот.

Жаба, первое, что пришло в голову Анне, настоящая жаба, только бородавок не хватает.

В самом деле, гость внешне напоминал раздутую жабу, наряженную в богатые одежды. Князь излишествовал в еде и напитках, вел малоподвижный образ жизни, характер имел злобный. Из-за своей противоестественной тучности князь страдал одышкой, сильно потел, огромный живот не позволял ему сидеть, как все, поэтому он всегда разваливался в кресле или на диване и еще больше походил на странное животное, волей судьбы притворявшееся человеком.

— Милый князь, позвольте мне представить вам свою дочь Анну, — бархатным голосом проговорила Анастасия Куприяновна, выразительно глядя на дочь.

Анна присела в реверансе, но постаралась не встретиться с гостем взглядом. А он буквально пожирал ее глазами. В своем простеньком домашнем платье (Анна не посчитала нужным переодеться), с гладко зачесанными волосами, открывающими высокий лоб и нежный овал лица, девушка выглядела гораздо моложе своих семнадцати лет. Была похожа на ангела небесного, которого за грехи низвергли на землю: руки как сломанные крылья, склоненная к одному плечу голова, детски беззащитный взгляд.

Хороша, шумно выдыхая воздух, думал князь, характерным жестом купчины потирая короткопалые ладони. И видать, покорна родительской воле. Ну, да это неважно, у меня любая необъезженная кобылица покорной становится. Не я, так Фролка обротает.

Анна исподлобья глянула на князя, и будто могильным холодом подуло на нее. Ей вдруг увиделась ее судьба, незавидная, убийственная.

Душегуб проклятый, ахнула про себя девушка. Двух жен в могилу свел и меня готов туда же?! Ну, уж нет! В монастырь уйду, в омут брошусь, но за тебя, жабу, никогда.

Князь постарался встретиться с ней глазами, а когда ему это удалось, не смутился от мелькнувшей в них ненависти и презрения, а довольно усмехнулся. Потом, с трудом выпростав свое тело с мягкого сиденья, мелкими шажками подошел к Анне и склонился перед ней в поклоне. Подчеркнуто бережно взяв руку Анны, он легко прикоснулся к ней губами. Но даже от этого почти незаметного прикосновения крупная дрожь прошла по всему телу девушки, будто и впрямь жаба прикоснулась своей влажной пастью. Князь заметил реакцию девицы и в наказание еще раз поднес руку Анны к губам.

— Вот и, слава Богу, — умиленно проговорила Анастасия Куприяновна, — вот и познакомились. Я уверена, князь, что вы станете частым гостем у нас.

— Мне, матушка Анастасия Куприяновна, — все еще держа Анну за руку, проговорил князь, — разъезжать по гостям некогда, да и не вижу причины. Человек я немолодой, с одного взгляда людей разли¬чаю. Ваша дочь (он снова приложился к руке девушки) чудо как хороша. Я не сомневаюсь, что она станет достойной хозяйкой в моем дому. Послушание и тихий нрав я высоко ценю и отблагодарю вас, досточти¬мая Анастасия Куприяновна, за то, что вырастили сей прекрасный цветок на радость всем.

Произнося это, князь тяжело со всхлипами дышал, поминутно утирал лицо большим платком и смешно поводил круглой головой, будто хотел освободиться от тугого воротничка, подпирающего его отвислые щеки.

— Ступай, — приказала мать Анне, — переоденься. — Потом другим голосом: — Вы, князь, не откажитесь отобедать с нами? А после обеда, за рюмочкой бенедиктина, и обсудим наши дела.

— Располагайте мной, любезная хозяйка, — одним ртом улыбнулся гость. — А если Анна Афанасьевна еще и на фортепьянах поиграет нам, то… — князь театрально прижал руки к груди, выражая степень своего довольства.

Крутнувшись на месте, так что платье обвило стройные ноги, Анна выскочила из гостиной и кинулась по лестнице к себе в комнату. Она больно терла руку о платье в тщетной надежде стереть мерзкий поцелуй гостя.

— Жаба, жаба, — со смешанным чувством омерзения и страха вслух кляла толстого князя бедная девушка. — Не видать тебе меня! В ноги батюшке кинусь, из дому убегу, но не дотронешься ты до меня!

Взлетев по крутой лестнице, рывком открыла дверь и рухнула на постель, отчаянно рыдая и колотя кулаками по подушке.

— Не убивайтесь так, барышня, — раздался над ней тихий голос Кати, — глаза покраснеют, барыня недовольна будет. Давайте я вас причешу, помогу переодеться. Дай Бог, все еще может перемениться.

— Ах, Катя, Катя, что изменится? — Анна села. — Была б моя воля, отдала б все свое наследство да купила бы себе свободу.

— Вы ведь не крепостная, что о свободе говорите?! — упрекнула Катя.

— Как же не крепостная?! Да я для маменьки хуже дворовой девки. Она готова за старика меня отдать, живьем в землю закопать, только б до денег добраться.

— Барышня, барышня, судьба, видать, ваша такая. А, может, этот…князь… долго и не проживет, умрет на ваше счастье, тогда вы будете вольны выйти за того, кто приглянется вам.

— Ну, что ты говоришь, страсти какие. Умрет…Нет, милая, он не помрет. Сначала меня в могилу сведет. Уморил двух жен, уморит и меня. Оставь меня! Уйди!

Представив свое недалекое будущее, Анна еще безнадежнее зарыдала. Потом кинулась перед иконами на колени, протянула руки к темному лику Богородицы и страстно зашептала:

— Матушка, Пресвятая Богородица, не допусти попасть в руки старика. Уж если прогневила тебя чем, дай умереть непоруганной, не униженной. Бабушка, милая, заступись перед Богом за несчастную внучку свою, Анну, отведи беду неминучую…

Кате было жаль барышню. Правду говорят: не родись красивой, а родись счастливой. Она, как и многие, слышала о князе, что он мучитель, изверг, развратник, безбожник. Но кто спросит с князя, если он и третью жену погубит? Катя тяжело вздохнула и вышла, притворив дверь.

Долго стояла на коленях Анна, молилась и плакала, ломала руки и клала бессчетно поклоны. Выбившись из сил, рухнула тут же под иконами, впала в короткое тревожное забытье.

И видится ей, что снова бабушка подошла к окну, но не зовет ее к себе, а только тихо улыбается, будто исполнилось то, что было задумано, и бабушка довольна.

Как от толчка вскинулась Анечка, оглянулась на окно: солнце давно за полдень перешло, окрасив небосвод золотистым светом. Не слышно птиц, и даже листья на деревьях не шевелились. Все замерло, как перед решающим действием. Жутко стало Анне, зябко повела она плечами, приподнявшись, потянула со стула легкую шаль, брошенную после утренней прогулки, закутала плечи и подошла к старому серебряному зеркалу.

С потемневшего стекла глядела на нее бледная, осунувшаяся незнакомка с потухшим взглядом, безвольно опущен¬ными плечами и прикушенными бескровными губами.

— Краше в гроб кладут, — усмехнулась вслух, и сама испугалась собственного безжизненного, замогильного голоса. — Надо надеяться, надо надеяться, не может Владимир остаться равнодушным. Он спасет меня, он что-нибудь придумает.

Так она уговаривала себя, а где-то глубоко внутри чей-то чужой голос твердил: погибла, погибла, погибла…

… — Барышня, Анна Афанасьевна, — просунула голову в дверь Катя, — вас маменька зовет. В гневе она.

— Князь в доме еще?

— Нет, с час как уехал. Хотел с вами проститься. Меня за вами посылали, да я сказала, что вы приболели.

— Ладно, иди. Я сейчас.

Кинув последний взгляд в зеркало, Анна плотнее закуталась в шаль и, стараясь ступать твердо, направилась в гостиную. Еще не дойдя до дверей, она услышала крики, стук каблуков по паркету, звуки падающей со звоном посуды.

— Изволила явиться, — встретила ее мать. — Выставила меня перед князем, а теперь и вовсе опозорила!

— О чем вы, матушка? Голова у меня заболела, вот и не спустилась к обеду.

— Лучше б у тебя тогда голова на части разлетелась, когда ты решила повеситься на шею молодому мужчине, когда предлагала себя, как пропащая девка.

— Матушка, я вас не понимаю, — залепетала Анна, предчувствуя страшное.

— Молчи, негодная! Опозорила, перед всеми опозорила! — запричитала мать. — Это моя дорогая свекровушка воспитала тебя в вольности, ты и решила, что сама за себя решать можешь!

Тут она выхватила из-за корсажа листок бумаги, и Анна с ужасом узнала свое письмо, написанное и отосланное два дня назад тому, кто, по ее мнению, должен был выступить ее защитником перед произволом родителей.

— Откуда… — начала она, но замолкла на полуслове.

— Откуда? — с издевкой переспросила Анастасия Куприяновна. — Это ты, бесстыдница, о гордости девичьей позабыла. А Владимир-то Григорьевич — человек скромного поведения, уважительно относится не только к своим родителям. Он и помыслить не мог пойти против уважаемых людей, коими мы с твоим отцом являемся для всей губернии. Переслал твое, с позволения сказать, письмо да приписку сделал, чтобы вразумили тебя, указали на первейшие заповеди молодой девушки: скромность и послушание.

— Он сам послал? — не поверила Анна.

Вместо ответа мать кинула на столик, за который изо всех сил держалась Анна, чтобы не упасть или не пошатнуться, еще один листок. Там хорошо знакомым ей по году переписки бисерным почерком было написано несколько строк, а внизу стояла знакомая завитушка, которой по обыкновению Владимир заканчивал каждое свое послание.

Анна не могла прочитать ни единого слова. В глазах потемнело, в голове, будто молоток по наковальне застучал, ноги ватные стали. Она задрожала, но последним усилием воли удержалась на краю обморока. Медленно повернулась и, не видя ничего перед собой, побрела, с трудом переставляя непослушные ноги.

Впоследствии она так и не вспомнила, пытался ли кто ее остановить, говорили ли ей что-либо вслед. Ничего не помнила. В ней с утроенной силой зазвучал голос: погибла, погибла, погибла…

Сколько прошло времени, пока она была в беспамятстве, Анна не знала. Но очнулась она на берегу пруда, имевшего дурную славу последнего приюта несчастных жертв любви.

Ранние сумерки. С поля тянет прохладой. В тишине явственно слышатся чьи-то вздохи, будто и впрямь черная вода скрывает бедных утопленниц. Анна склонилась над неподвижной гладью пруда. Из воды на нее глядело лицо тетки-монахини. Ах! Как ошпаренная отскочила от воды, схватилась за сердце! Потом истово несколько раз перекрестилась, развернулась лицом к усадьбе и побежала. Ей чудилось, что отражение мчится за ней и вот-вот утянет за собой.

От бега девушка задохнулась, зато в голове удивительно прояснилось.

Тетушка Варварушка, мысленно обратилась Анна, почто пугаешь меня? Ведь ты жива, зачем привиделась?

Замедлив шаги и немного успокоившись, она отругала себя: чего испугалась? Увидела-то она себя, а спутала с теткой из-за того, что похожи они лицом.

А, может, это Господь показал единственно правильный путь — монастырь? За князя она не пойдет, а тот, другой, — предал. Чем не выход для несчастной, за которую и заступиться некому?

Чем ближе было к дому, тем тверже Анна знала, что ответит матери, если та вновь заведет разговор о замужестве. А еще подумалось, что было бы хорошо, если бы князь узнал о письме. Глядишь, сам отказался от нее, испугавшись людских пересудов. Оставили бы ее тогда в покое.

Тихонько проскользнула в дверь. Никого не встретив в прихожей, кроме дремлющего Власа, важно восседающего на стуле с высокой спинкой, Анна неслышно стала подниматься по лестнице к своим покоям. Все еще находясь под впечатлением странного происшествия у пруда, она вскрикнула, неожиданно натолкнувшись на мать, словно ожидающую ее наверху лестницы. Губы Анастасии Куприяновны были плотно сжаты, подбородок высокомерно поднят. Она пристально глядела на Анну, которая ежилась, словно под взглядом строгого судьи.

— Ну? — негромко произнесла она.

— Простите, матушка, меня за то, что причинила вам столько неприятностей. Видит Бог, я этого не хотела и сердечно раскаиваюсь в своем поступке.

На лице матери мелькнула тень радости и одновременно удивления: она приготовилась к долгой осаде, а крепость неожиданно сдалась

— Так ты и впредь будешь послушна воле родителей?

— Да, маменька, — еще ниже опустила голову Анна.

— Могу ли я обрадовать князя твоим согласием выйти за него замуж?

— Нет, матушка, — не поднимая головы, но твердо ответила дочь. — Не заставляйте меня выходить замуж. Я в монастырь уйду, как тетка Варвара.

Мать отшатнулась, как от удара.

— В монастырь? А наследство, значит, как взнос пойдет сестрам? В чужие руки все?

— Это мое решение и окончательное, — подняла глаза на мать. — Силой замуж не заставите. Приведете в церковь против воли, при всех скажу, что по принуждению выхожу замуж. Пусть священник решит, венчать ли нас.

— Ах, негодная! — Кровь бросилась в голову Анастасии Куприяновне. — Ах, ты дрянь!

Мелькнули вдруг в сознании злополучный вексель, судейские, описывающие имущество, печальное лицо Павла. Ярость огнем охватила женщину, и, не владея собой, она резко толкнула дочь в грудь.

Анна, со скрещенными под грудью руками, стояла на верхней ступеньке, не ожидая плохого. Когда она сообразила, что падает, причем со страшной высоты каменной лестницы, то лишь беспомощно взмахнула руками, как крыльями птица. И полетела. Навзничь. Захолодев от ужаса.

Последнее, что видела Анна перед тем, как пасть с ужасной высоты, безумные глаза матери, скрывшиеся за дверью будуара. Падение было бесконечным, как полет навстречу смерти.

***

Этот идиот думает, я так крепко сплю, что ничего не слышу. Да я его шаги узнала, когда он еще к подъезду подходил. Что-то он сегодня раньше обычного, наверное, часа два ночи, не позднее. Нагулялся Ромео, навлюблялся, сейчас в холодильник полезет. Конечно, любовью единой сыт не будешь. После любовных утех хороша яичница с колбасой. На крайний случай и остывшая картошка пойдет.

Щелкнула дверца холодильника. Наталья усмехнулась. Господи, как он предсказуем, никакой романтики. С ним и ругаться не хочется.

Она со вздохом повернулась на другой бок, скинула с себя одеяло. Душно в комнате — забыла форточку открыть на ночь. Вообще она любит спать в холодной комнате, но под двумя пуховыми одеялами. Так лучше высыпаешься, утром свежий, как огурчик.

Наталья опять перевернулась, уже на спину. Как хорошо, что они спят в разных комнатах, а не только на разных кроватях. Представить нельзя, какими духами от него сейчас несет. Его пассия духи дороже, чем за сотню, не покупает. Это я отвалила в последний раз за хваленые интим-духи…

Ох, не забыть сегодня же долг Нинке отдать. Брала на 2 дня, а протянула неделю. Ох, деньги-денежки, как бы научиться зарабатывать вас шутя, а не горбом, кровью и потом…

Ну, все, кажется, улегся, через минуту жди, захрапит. Теперь не уснешь. Который час? Так не хочется вставать к будильнику. Давно пора купить электронные, чтоб в темноте светились.

Муж Натальи, Евгений, минут пять повозился, устраиваясь удобнее. Было слышно, как он молотит кулаком по подушке, чтоб мягче стала. Диван скрипит, в нем ухают, трещат пружины.

Кажется, успокоился, отрубился. Захрапел, как… Что за стены в доме?! Каждый звук, каждый шорох в уши бьет. Интересно, если ночь не поспать, а прислушаться, услышишь, как соседи любовью занимаются? Запросто! Только стоит ли жертвовать сном ради этого? Вот из нашей квартиры давно секс-звуков не доносится. А было время… Когда же наступила эта тишина?

Наталья в раздражении снова перекатилась на бок, потом на живот, потом снова на спину. Мысли не давали уснуть. Как рой пчел, гудели и жалили, вызывая в памяти картины недавнего прошлого.

Они с Евгением познакомились на вечеринке у общих друзей. Женька тогда только разошелся с первой женой.

— Представляешь, — делился он впоследствии, — у нее сын есть от первого брака. Но за все четыре года, что мы прожили, мальчик так ни разу не назвал меня папой. Вообще никак меня не называл. А уж я старался: играл, водил повсюду, книжки на ночь читал. Потом разошлись мы, по-хорошему. Причина?..А черт его знает, почему развелись. Может, поняли, что запросто проживем друг без друга. Жена тут же вышла замуж за своего коллегу, слышал, они счастливы. И что обидно, мальчик с первого дня сдружился с новым мужем матери. Даже папой его называет.

Наталья в ту пору все еще сидела в девках. В пединституте, который она заканчивала, особенно на их историко-филологическом факультете, учились одни девчонки. В школе, куда попала работать, кроме женатых да моложе пятидесяти, никого не было. Ходить на дискотеки поздновато, в бары — финансы не те, подруги тоже как-то не спешили знакомить с кем-нибудь.

А на ту памятную вечеринку она попала случайно. Пришла к своей коллеге, тоже учительнице русского языка по делу, а у той ее замужняя дочь именины справляет. Дом полон гостей, дым коромыслом, но открыли сразу, как позвонила. Мария Андреевна увидела Наталью, удивилась:

— Наталья Николаевна, вы..?

Потом хлопнула себя по лбу: вспомнила, что они договаривались! Пригласила на кухню, усадила, вина налила. Тут на кухню зашел мужчина с горой грязных тарелок. Увидел Наталью да так и застыл, нежно прижав посуду к белой рубашке. Мария Андреевна потихоньку освободила его от ноши, усадила на свое место, как раз напротив Натальи. О чем они тогда говорили? Сейчас кажется, что вообще молчали, но с первой же минуты знали, что встретились навсегда. Женька, как пошел ее провожать, так и застрял на десять лет.

Боже, неужели десять лет прошло? А все как вчера видится. Жалеть не о чем, жили хорошо, многие завидовали. Строили планы, лавировали в перестроечные годы, сохранив на фоне всеобщей жизненной разрухи свое маленькое счастье. Одно не вписалось в их планы: детей не было. Она первой забеспокоилась, пошла по врачам, потом потащила, мужа, но врачи только развели руками: патологии не наблюдается, почему не наступает беременность, неизвестно. После долгих и мучительных раздумий Наталья сообщила мужу, что собирается взять ребенка на воспитание. Старый опытный врач посоветовал:

— Приглядись к полуторагодовалым ребятишкам. В этом возрасте уже полностью проявляются основные черты натуры, возможные заболевания и другое. Возьми девочку.

Наталья поставила в известность соответствующие службы и стала ждать.

Однажды из детского отделения больницы ей позвонили и сказали, что мамаша бросила девочку в отделении и сбежала. Когда ее разыскали, она не захотела брать дочку и даже написала главврачу отказную.

— Придите, посмотрите. Девочка хорошая, вдруг придется по душе.

В тот же вечер со смятением в сердце пошла в больницу, прихватив каких-то фруктов и почему-то кусок копченой колбасы. Первое впечатление было ужасным: запущенный, больной ребенок, бледно-серый от недоедания. Эдакий зверек, брошенный на произвол судьбы. Уйти сразу постеснялась. Пересилила себя, взяла зверька на руки, заглянула в серые, потерянные глазки и поняла, что возьмет, выходит, отогреет девочку, все отдаст, но сделает счастливой.

В течение месяца вопрос об удочерении был решен. Теперь ее называли мамой, тянулись к ней ручками, засыпали на коленях. Маринка оказалась чудным ребенком, смышленым, ласковым, нисколько не испорченным пьяницей матерью. Правда, первые дни были тяжелыми. Привыкали, срастались сердцами постепенно. Прошло пять лет, и Наталья не может поверить, что не она родила дочку. Характеры, вкусы совпадали. Ей казалось, что они похожи даже внешне.

Насчет внешности она, конечно, преувеличивала. Наталья внешне производила впечатление крепкой женщины. Не толста была, ни худа, всего в меру. Волосы пышные, прическа модная, глаза зелено-карие, лицо круглое с ямочками на щеках, рот и подбородок физиономисты определили бы как волевые. А Маринка, как стебелек, тонкая и звонкая, волосики легкие, соломенные, глаза серые, рот бантиком, носик вздернутый. И все же сходство бросалось в глаза, и у незнакомых людей при встрече сомнений не было, что они родные. Наталью умиляло, что даже заметные родинки на теле Маринки располагались точно на тех же местах, что и у нее.

Как будто услышав мысли матери о себе, Маринка завозилась в кроватке, забормотала что-то. «Мама, мама». Наталья выскользнула из-под одеяла, бесшумно приблизилась. Ну, конечно, раскрылась, одеяло в ногах комом, сама калачиком свернулась.

Глядя на дочь, Наталья гордилась в душе собой. Сколько врачей пришлось объехать, сколько денег знахаркам передать, сколько консультаций пройти, месяцами строго выдерживать особый режим питания, чтобы получилась эта хорошенькая, здоровенькая, гладенькая малышка. Наталья шутила, что все болезни они ставили в толстой медицинской карточке в детском отделении. За последние три года дочка ни разу не болела, если не считать небольших травм и ушибов.

Так, заснуть сегодня уже не удастся, и нечего стараться. Женщина через голову скинула ночную сорочку и голой стала выполнять немудреные упражнения на растяжку и укрепления мышц живота, груди, бедер. Потом пошла в ванную, встала под теплый душ, наслаждаюсь тишиной и покоем. Никто в три часа ночи тебя не дергает, не спрашивает, где что лежит, не капризничает. Сейчас еще чашку крепкого кофе, и полный порядок. Вытираясь перед зеркалом, Наталья отметила, что она еще ничего: грудь торчком, живот доской

— Конечно, хотелось бы иметь фигуру топ-модели, — выговаривала она подруге Нинке Шаховой, — но вопрос в том, выдержат ли сплошные кости ту бешеную нагрузку, которую мне приходится ежедневно выдерживать. Нет, для такой жизни нужно тело крепкое, чтоб не подвело в ответственный момент, а таких моментов с каждым годом становится все больше.

— Ой, ой, — издевается Нинка, — ну, просто рабыня Изаура.

— А что? Сколько километров в день накручиваю своими ногами, тяжеленные сумки таскаю, на даче пашу.

Выйдя из душа, походила минут пятнадцать голышом. Говорят, это полезно. Накинула халат, прошла в кухню, налила большую чашку черного кофе. Разворачивая шоколадную конфету, мысленно начала составлять план на сегодняшний день. Главное на сегодня — встреча с героем, вернее героиней, будущей статьи. Прикинула, сколько времени на это уйдет, да столько на саму статью. Поняла, что парикмахерская отпадает.

Раньше, работая учителем в школе, при большой нагрузке, бесконечных проверках тетрадей, писании планов и прочее, ей проще было спланировать день. Сейчас, имея, на первый взгляд, свободу планировать свое время без всяких звонков, она не успевала сделать и половины того, что намечала. Работа журналиста требует собранности, внутри всегда невидимые часы отсчитывают «тик-так, тик-так, только бы успеть». Наталья была хорошим журналистом и не позволяла себе растрачивать время попусту.

— Мне нравится, как вы пишите, Наталья Николаевна, — отмечал редактор, — напористо, сжато, доходчиво и одновременно без лишней простоты. Ваши статьи о бездомных стариках произвели сильное впечатление. Может, вы чуть резковато ставите акценты, да и вообще…

— Конечно, проще не замечать этих несчастных, голодных и брошенных на произвол судьбы.

— Ну, зачем вы так. Надо, надо писать об этом. Вот только вы упоминаете часто в статьях фамилии и должности известных в городе людей. Это можно рассматривать как вторжение в частную жизнь.

— А сбывать престарелых родителей в интернат, а насиловать несовершеннолетних, это не вторжение? а…

— Ладно, ладно, не кипятитесь. Примите мои слова к сведению и работайте. Признаю, у вас свой круг читателей, они вас ценят, вам доверяют. Но помните, что одними резкими выпадами положение не исправишь. Нужно быть гибче, видеть социальную проблему целиком, а не выхватывать частный случай.

— Я вас поняла, — Наталья на каблуках развернулась и, не попрощавшись, покинула кабинет.

На главного она не обижалась, понимала, что тот в прав: один в поле не воин. Но пыталась обратить внимание властей на несчастных. Герои ее статей гуляли по улицам в рванье, копались в мусорных контейнерах, загибались от паленой водки в подворотнях, теряли человеческие чувства в руках сутенеров и уголовников. Больные, брошенные старики, дети алкоголиков, малолетние наркоманы и преступники, пьяницы и проститутки преследовали днем и ночью журналиста Наталью Бегунову.

— Ты слишком близко принимаешь чужие беды, — ругала ее Нинка Шахова, любимая подруга и верный товарищ. — Не солнце, всех не обогреешь. А власти твои статьи до одного места. Береги нервы, не рискуй здоровьем, оно тебе еще пригодится.

— Что же сделать вид, что ничего этого нет, и писать о борьбе хорошего с лучшим? — горячилась Наталья.

— Ну, почему? Пиши, тереби этих зажравшихся, нынешних хозяев жизни, но не забывай и о себе. У тебя дочь растет. Ей мать неврастеничка не нужна. Ты в последнее время больше времени тратишь на чужих людей, чем на собственную семью. Смотри, сбежит муж к другой, которая всегда в хорошем настроении, не думает о мировых катаклизмах, а только о том, как мужу угодить.

Наталья огорченно покивала головой.

— Слушай, я действительно зациклилась на работе. Не помню, когда семьей выбирались за город, в гости перестали ходить. Театр и прочее по боку…

— А я что говорю? Кончай, подруга, изображать из себя мать Tepeзy. Устрой себе медовый месяц.

— С ума сошла, — вскинулась Наталья. — Мы и спим-то в разных комнатах, не только что.

— Ну, доработалась! — Нинка покрутила пальцем у виска. — Ой, смотри, уведет мужика какая-нибудь ласкушка, поплачешь тогда. Забыла, до скольких лет в девках сидела?

Все, с сегодняшнего дня пересматриваю свое поведение. Поворачиваюсь лицом к семье, становлюсь примерной женой и матерью.

Остывший кофе допивать не хотелось, вылила. Собрала листки с наброском будущей статьи, взглянула на часы.

— Подъем! — нарочито бодрым и веселым голосом скомандовала она. В тишине ее команда прозвучала так оглушительно, что кошка подпрыгнула на месте с испугу. Наталье это показалось смешным, и она прыснула. Так смеясь, вошла в комнату, где на диване, обняв руками подушку, а одну ногу свесив на пол, дрых ее муженек..

— Вставай, — вслух произнесла она, а про себя добавила: кобель. Евгений оторвал голову, недоуменно уставился на нее:

— Тебе чего? — недовольно спросил, вновь падая на подушку. — Сколько сейчас?

— Уже семь. Я понимаю, что пяти часов на сон маловато, но мог бы приходить пораньше, — не удержалась, чтобы не съязвить

— А зачем? — невнятно проговорил муж. — Видеть весь вечер твое недовольное лицо, слышать твои вечные «не хочу».

— А ты, значит, хочешь? — начала заводиться Наталья. — Я что-то не замечаю.

— Ты вообще хоть что-нибудь замечаешь вокруг, кроме своей работы? Живешь, как на необитаемом острове.

— Прекрасно! Я одна во всем виновата. Замечательно! Все вокруг ангелы, одна я черт с рогами.

— Хватит орать, дочь разбудишь.

Наталья хотела чем-то уколоть его, сделать этому бесчувственному эгоисту больно, но тут вспомнила про свое обещание с этого дня стать хорошей.

— Вставай, я тебе кофе сварила, — примирительно сказала Наталья.

Нервы ни к черту, и вправду, чего срываюсь? Хороша!

Войдя в спальню, несколько минут неподвижно стояла у кроватки дочери, рассматривала каждую черточку на лице, каждый синячок на коленке, проникалась такой нежностью, что щипало в носу и спирало дыханье.

— Доченька, крошечка моя, — шептала Наталья, боясь, что стук сердца разбудит Маринку. — Как хорошо, что ты у меня есть. Что бы я без тебя делала? Погляжу на тебя, и в сердце, будто лед плавится.

Она провела ладонью по волосам дочери, пощекотала за ушком. Носик Маринки сморщился, бровки задвигались, и она открыла глазки.

— Мама, — как всегда радуется дочка, находя мать у кроватки.

Быстро поднимается и взбирается на руки. Наталья качает ее, как маленькую. Маринка блаженно закрывает глаза и от полноты чувств целует мать в щеку, губы, нос, больно сдавливает шею ручками. Получив свою порцию ласки, отстраняется и внимательно глядит:

— Ты, что плакала? Папа тебя обидел?

— Нет, что ты, моя ласточка. У нас с папой все хорошо. Вставай, собираемся быстро, и в путь.

Маринка успокаивается.

— А папа дома? — смущено глядя в глаза Наталье, робко спрашивает она.

— Дома.

— Я сейчас, — босые пятки мелькают в воздухе.

— Папа! — слышно, как девочка падает на диван рядом с отцом, и начинается веселая возня.

За эти минуты Наталья готова все простить мужу: и поздние приходы домой, и равнодушие. Главное — Маринке хорошо: у нее есть и мама, и папа. Ради нее, ее счастливого смеха Наталья укротит в себе недовольного зверя, наладит отношения с мужем, станет примерной, домашней.

Она входит в комнату, минуту разглядывает веселую кучу-малу. Муж замечает ее в дверях, недоуменно хмурит брови. Словно не замечая этого, Наталья произносит:

— Мне машина сегодня нужна, ты не против?

— Ты же все равно возьмешь и без моего согласия, так зачем спрашивать?

— А тебе трудно ответить по-хорошему?

— Отвечаю: бери!

Маринка тревожно переводит глаза с отца на мать, потом обратно. Она не понимает, почему они все время ссорятся. Такие красивые, умные, как говорит бабушка, и модные (это уже подружки Маринкины так говорят). По отдельности каждый веселый, а как вместе — глаза злые, лбы хмурят, губы тонкие становятся. Маринкино сердечко сжимается от непонятного страха, чувствует неладное, непоправимое. Родители и не догадываются, что она частенько, глядя на красивую икону в их спальне, где изображена Богородица в золотой одежде и в короне, просит Боженьку, помирить маму с папой, чтобы они снова стали веселыми и дружными.

Маринка потихоньку сползает с дивана, бочком выходит из комнаты, бежит одеваться. Уже из ванной слышит неясные голоса родителей, но по интонации понимает, что они не ссорятся. Правда, и разговаривают, как чужие.

Минут через пятнадцать семья пьет кофе. Взрослые, избегая глядеть друг на друга, подчеркнуто заинтересованно расспрашивают дочь о разных происшествиях в ее жизни, о подругах. Маринка также старательно отвечает, радуясь, что нет, по крайней мере, всегдашнего угрюмого молчания или злых упреков.

— Все, моя дорогая, чашку в мойку, рюкзак в руки и вперед! — нарочито весело произносит Наталья, бросая взгляд на часы. — А ты, если не трудно, зайди в магазин, купи чего-нибудь на ужин.

Муж кивает, не отрывая взгляда от чашки с кофе. Наталья отмечает темные круги под глазами, обидчиво опушенные уголки губ, беспокойно двигающиеся пальцы. Кольцо скоро с пальца слетит, великовато стало, исхудал. От переживаний или от новой любви?

Послав себе самой прощальный взгляд в зеркало и, подтолкнув слегка Маринку в спину, Наталья с облегчением переступает порог квартиры, старается выбросить дурные мысли из головы, настроиться на рабочий лад, припомнить особенности сегодняшней встречи с очередным героем своей статьи.

Она любит свою семью, свой дом, но проблемы в семейных отношениях, заставляют рваться из дома, «загружать» себя чужим проблемами, которые отодвигают на неопределенное время необходимость что-то предпринимать, улаживать, исправлять.

Куда она все время торопится, куда бежит, кто ее зовет? За последнее время Наталья не раз задавалась этим вопросом, но не находила ответа. Плывет по поверхности омута, боясь заглянуть в глубину. Чего боится, кого страшится там увидеть? Может, себя, растерянную, уставшую, разочаровавшуюся, обеспокоенную, сомневающуюся?

Настроение чуть улучшается, когда она открывает гараж. Проводит ладонью по гладкому боку автомобиля, мысленно здоровается. Привычные действия успокаивают нервы. Масло в порядке, бензина хватит, а вот стекла надо почистить. Берет жидкость для стекол, брызгает и тщательно вытирает, не переставая мысленно разговаривать с железным другом. Маринка уже на месте, трогает тумблеры, включает и выключает свет, трогает ручки, но когда они выезжают из гаража на дорогу, усаживается основательно на сиденье, складывает руки на коленях и вертит головой, предупреждая на перекрестках, о машинах справа и слева.

Наталья самозабвенно отдается езде. Она любит, свой автомобиль, любит водить машину, любит даже мыть ее, натирая до блеска стекла и блестящие части. В автомобиле Наталья чувствует себя суверенным государством, независимым и самодостаточным. У нее есть, правда одна особенность: она не выносит, когда болтают во время езды: разговоры отвлекают, лишают ее удовольствия, кайфа.

Автоматически прочитав про себя молитвы, чтобы уберечься от неприятностей на дороге, от вездесущих гаишников, от невнимательных пешеходов и озорующих на проезжей части детей и подростков, Наталья приказывает себе быть внимательной на дороге.

Подъехали к дому, где жила старенькая учительница Маргарита Петровна, согласившаяся подготовить Маринку к школе. Наталья крепко обняла дочку свободной рукой, поправила бант на макушке.

— Слушайся Маргариту Петровну, старайся, ладно?

— Ладно, — отвечает дочь и бежит навстречу учительнице, которая ждет ее у подъезда, закутавшись в старенькую шаль.

— Деньги у Маринки в портфеле, — кричит из окна машины Наталья, а Маргарита Петровна понимающе качает головой и ловит в объятия худенькую воспитанницу. Взявшись за руки, они заходят в подъезд.

Проводив их взглядом, Наталья старательно объезжает припаркованные в тесном дворе автомобили и выезжает на основную дорогу. Автомобиль везет ее на окраину города. Краем глаза она отмечает места, где когда-то часами бродили с Женькой, счастливые, полные надежд и особого вдохновения, толкнувшего ее поменять работу на более престижную и денежную, а его сделать карьеру от мастера на стройке до ведущего инженера головного СМУ.

В принципе, все их тогдашние мечты исполнились: есть семья, уютный дом, чудо дочка, есть здоровье, красота, даже деньги, пусть не сумасшедшие. Есть все, кроме счастья. Куда ты делось, счастье? Ау? Кто виноват в том, что с нами происходит? Почему они больше не мечтают сообща, как раньше?

Наталья кружила по городу, заходила в разные организации, решала насущные вопросы. Время незаметно летело, пора было ехать на окраину, там намечался интересный разговор. Пару раз перестроившись, Наталья выехала на объездную дорогу и прибавила скорость.

Приехала. Приличная на вид пятиэтажка, зеленые лавки у подъездов, на лавках бабки. Ну не все, конечно, бабки. Есть и молодухи, наверное, декретницы, вон коляски тут же.

— Здравствуйте! — Наталья знает, что у нее замечательная улыбка, вызывающая ответные улыбки даже у самых, серьезных людей.

— Здрасьть, — хором отвечают сидящие, внимательно рассматривая ее брючный костюм, немецкие туфли, дорогую сумку. Входя в подъезд, слышит за спиной: «К кому?» и «В 24-ю».

Поднявшись на нужный этаж, Наталья брезгливо глядит на ободранную, замызганную дверь в пятнах неизвестного происхождения. Чего ожидать от квартиры, если дверь такова? Жмет звонок — тишина. Звонок не работает, надо стучать по этой двери, отыскав на ней место, не покрытое «культурным» слоем. От стука дверь открывается сама.

Впереди захламленный коридорчик, ведущий в кухню. На кухне, привалившись боком к стене и уронив руки на стол с остатками пищи, сидит расхристанная молодая женщина в мужской рубахе и черных колготках. Черные волосы, давно не мытые, но сдобренные хорошей порцией дешевого лака, образуют нечто среднее между вороньим гнездом с одного боку и отвесной скалой, с другого.

Наверное, почувствовав присутствие чужого, женщина открыла глаза, убрала руки со стола на колени, качнулась от стены и чуть не свалилась в проход между столом и газовой плитой.

— М-м-м — сумела, произнести она, потом кивнула кому-то и снова закрыла глаза, очевидно, решив, что высказалась достаточно ясно.

— Эй, подруга, проснись, — затеребила ее Наталья, слегка дотрагиваясь до ее плеча. — Я из газеты. Ты помнишь, мы по телефону с тобой говорили?

— Му-у-у — согласилась хозяйка, но глаз не открыла. — Шты нада? — вежливо поинтересовалась она, для убедительности приоткрыв один глаз.

— Ты Надежда Крошкина? У тебя дети в детском доме?

— У-у-у — обиженно протягивает женщина, вытягивая вперед левую руку и грозя пальцем неизвестно кому. — Дзети-и-и, — плаксиво произносит она и снова отключается.

Наталья проходит в комнату, оглядывается. Что надеялась увидеть? Не знала, как живут пьяницы? Хорошо, что по случаю утра собутыльников нет, а то бывали случаи, когда ей приходилось из таких квартир бегством спасаться. Никто ее здесь не ждет, газет здесь не читают — на них закуску раскладывают.

Эта самая Надежда Крошкина звонила ей в редакцию, просила встречи, чтобы рассказать о произволе чиновников, которые лишили ее материнства, забрали детей в детский дом, тем самым лишив ее единственного источника денежных поступлений — детских пособий. Наталья как раз собирала материал для статьи о таких вот горе-матерях, чьи дети впервые сытно поели в детском доме. Хотелось Наталье послушать, что скажет ей Надежда, но видно не судьба. Хотя нового ничего бы и не услышала. Чаше всего эти женщины обвиняли в своих грехах жизнь, вероломных мужчин и никогда не обвиняли себя. Практически все разговоры заканчивались крокодильими слезами и просьбой одолжить денег.

Вздохнув, Наталья, не заходя на кухню, пошла к двери.

— Ты зачем мою дочку забрала? — вдруг отчетливо кто-то произнес из кухни. — Отняла, а теперь пришла?

Наталья замерла, сердце вниз ухнуло. Повернувшись на каблуках лицом к кухне, она в два шага оказалась рядом с пьяной.

— Что ты сказала?

Женщина, хитро прищурив один глаз, растопыренными пальцами попыталась достать до лица Натальи. Та увернулась, и Надежда рухнула в проход, увлекая за собой грязную посуду со стола. Выругавшись, она попыталась самостоятельно подняться, но Наталья придавала ее в узком проходе коленкой, одновременно потянув за налаченные волосы голову вверх:

— Какую дочку я у тебя забрала?

— Ты всех детей у меня забрала, — обдав перегаром, прохрипела Надежда. — Пришла со своими бугаями и забрала.

Тут Наталья поняла, что та спутала, ее, очевидно, с работником социальной службы, которая приходила забирать детей в детский дом.

И чего это я так взбеленилась? Да если бы она и вправду была матерью Маринки, чего кидаться-то? Нервы ни к черту.

Очнувшись, женщина покорно глядела снизу вверх на Наталью, не возмущаясь и не пытаясь изменить столь неудобное положение на заплеванном полу. Наталья отодвинулась от пьяницы, вытащила носовой платок и вытерла лоб, шею, руки. Ей захотелось на свежий воздух, подальше от этого неблагополучия, этой ямы. Почему-то ей пришла на память недавняя встреча с Сергеем в кафе. Они едят мороженое, запивая его уже остывшим кофе, а над ними без единого облачка небо. Через час на горизонте появились тучи, оттуда прилетели мелкие капельки идущего где-то далеко дождя. Но они веселы и беспечны, потому что знают: в любой момент могут укрыться под надежной крышей кафе. Здесь же, в этой квартире на третьем этаже, надежной крыши нет, и уже никогда не будет.

Спускаясь вниз по лестнице, Наталья старается выбросить из головы свой неудачный визит. Садясь в машину, она уже думает не о Крошкиной, а о том, чтобы позвонить Сергею, и невольно улыбается, перебирая в памяти те часы счастья и радости, что он щедро дарит ей.

С Сергеем они познакомились в редакции, где тот работал заместителем главного. На первых порах он обучал ее азам профессии, дарил темы статей, помогал выработать собственный стиль. Работалось с ним легко, в общении он был прост и уважителен, и она не заметила, как влюбилась. Сергей не женат, но был постоянно окружен красотками, ни у кого не встречал отказа. Влюбиться в такого — себе дороже, понимала Натальями, и несколько месяцев пыталась вытравить чувство к заму из души. Этот период ей даже на пользу пошел: она похудела, глаза обвело чернотой, и по признанию подруги Нинки, она стала интересной. Но и тогда Сергей ее не замечал как женщину.

Смешно сказать, но их роман начался с банальной поездки в её автомобиле. Однажды осенью, проезжая мимо остановки где-то на окраине, она заметила мужчину, одетого, вернее раздетого, не по сезону. Вместо куртки или плаща, на нем была белая водолазка. Ни зонта, ни головного убора. Он стоял в ожидании автобуса, один, промокший, и в свете фар было видно, как он дрожит всем телом. Наталья пожалела бедолагу, хоть и подумала о чистых и сухих чехлах, остановила машину. Видя, что тот не решается сесть, махнула приглашающе: чего, мол, думать о чехлах, когда человек пропадает. Мужчина сел, и только тут Наталья разглядела, кто это был.

— Сергей Алексеевич, вас ограбили или муж внезапно из командировки вернулся?

— Вы? — вопросом на вопрос ответил пассажир. — Вы машину водите?

— Второй год. Удивлены? Да половина автомобилей в городе в руках женщин.

— Зная вас, никогда бы не подумал.

— Что, произвожу впечатление бестолковой?

— Да нет, просто вы учительница в полном смысле слова, эдакая марьванна.

— Неужели? — искренне огорчилась Наталья, которая считала себя вполне современной дамой. Может, не совсем бизнесвуман, но где-то рядом. А тут, оказывается, тебя принимают за синий чулок!

— Вы не обиделись? — смутился от собственной бестактности зам. — Я не имел в виду…… Я не хотел.. Просто вы скромная, одеваетесь строго, кocмeтикoй не пользуетесь и вообще выделяетесь среди других дам в редакции. Извините.

— Да, чего там. Я и в самом деле учительницей осталась, хоть и работаю в газете.

Потом они долго сидели в теплом автомобиле, говорили и не могли наговориться. Обсудили последние события в городе и в коллективе. Потом он поделился своими планами издавать собственную газету-еженедельник. По секрету выдал, что уже и деловых партнеров нашел, и помещение присмотрел, и заявку на регистрацию подал.

— Так вы уйдете от нас? — спросила Наталья, а сама подумала, что теперь без него в редакции станет не так оживленно и весело.

— Уйду, — просто согласился он, — но это не значит, что забуду своих друзей.

— Ну, я-то к числу ваших друзей не отношусь.

— Нам ничто не мешает ими стать. Предлагаю, — с пафосом произнес Сергей, — подъезжаем к гастроному, берем шампанское, пьем на брудершафт и переходим на ты. Поцеловаться обязательно. Согласны?

Он посмотрел на нее так, что Наталье с легкостью согласилась. Уже через час, выпив всю бутылку полусладкого, они крепко сжимали друг друга в объятиях, целовались и шептали черт знает откуда взявшиеся любовные глупости. Наталья мечтала век бы в этой машине просидеть с ним. А Сергей все удивлялся, почему раньше не разглядел ее. Она же, наоборот, радовалась, что все это произошло накануне его ухода из редакции. Она не выносила служебных романов. Ей казалось, что двое влюбленных на работе выглядят как два тополя на Плющихе или два манекена за стеклом витрины. Нате, смотрите на нас! Ей не хотелось, чтобы кто-то знал про них, и не потому, что боялась ревности мужа или осуждения окружающих, а потому что не хотела ни с кем делиться своим счастьем, никого не хотела пускать в тот волшебный круг, в котором они очутились.

Поначалу Наталья не надеялась, что их роман продлится больше двух-трех месяцев. Но год уже прошел, а чувства их в том же градусе, как и вначале. Любить Сергея было легко. Наталья не задумывалась о будущем и давно дала себе слово, что если он бросит ее, то она с миром отпустит его, не станет упрекать, страдать, преследовать звонками, как другие бывало у нее на глазах.

Обычно они встречались у него, заранее созваниваясь. Сегодня, после неудачи с Крошкиной, она решила приехать к нему без предупреждения, в обеденный перерыв.

Надо в гастроном заехать, что-нибудь купить и не забыть кофе — у него кофе кончился. Так, время одиннадцать тридцать. Если потороплюсь, можно не только пообедать у него. Наталья игриво усмехнулась, представив то, что произойдет уже через полчаса.

На стоянке у универсама, как всегда перед обедом, не припаркуешься. Проехала дальше, еле втиснулась между двумя иномарками. Бегом к магазину, бегом по отделам, чуть не забыла кофе. Вернулась: тьфу, тьфу. Едва удерживая пакет с покупками, добралась до машины, боком прислонилась к ее теплому боку и попыталась открыть дверцу. Ключи упали. Пришлось поставить пакет на капот, потом укладывать покупки на заднее сиденье. Они все норовили рассыпаться по салону. А в спину уже сигналит красный пикап, поторапливая ее освободить место. Торопливо отъехала со стоянки. Инцидент с пьяницей был забыт окончательно, в голове крутилась веселая мелодия из какого-то фильма. Только бы не превысить скорость, а то гаишников на каждом углу наставили.

Въезжая на знакомую улицу, впереди заметила темно-синюю ауди. Как раз вовремя. Припаркуемся одновременно, и не придется тащить тяжести на 4 этаж. Но тут какой-то козел не остановился под знаком, и ей пришлось резко тормозить. Чуть увернулась от столкновения. С досады выругалась матерно и от души ударила по сигналу. Скотина, даже не обернулся!

К дому Сергея подъехала через минуту. Но лучше бы этого не делала. Галантный Сергей Алексеевич, легко выскользнув из авто, обогнул машину и открыл дверцу со стороны пассажира. Вначале Наталья увидела высоченный каблук модной туфли, затем колено, не прикрытое ничем, затем бедро, которому, казалось, не будет конца, а уж потом и саму обладательницу обалденных ног. Из машины показалась дева, ростом с хозяина ауди, в мини и с французскими очками на голове, которые служили ободком для ее пепельно-русых волос, закрывающими лопатки.

Хороша. Хороша! Еще одна бабочка в коллекции Сергея Алексеевича. Судя по тому, как уверенно она идет вперед, эта дама бывала здесь и раньше. Прекрасно!

— У-у-у! — взвыла про себя Наталья.

Конечно, от измен мужчин рога у женщин не растут, но в голове появилась такая тяжесть, будто береза средних размеров раскинулась на темечке.

Приехали. А теперь поехали в обратную сторону. Обещала же не страдать, не упрекать, вот и сдержи слово.

Через пару километров Наталье пришлось остановиться: слезы застилали глаза, как бы в аварию не попасть. Тяжесть из головы перетекла в область груди, сжав сердце до размера острия шила.

Ну, мне еще сердечного приступа не хватало. Прекрати. Ты же не рассчитывала, что ваш роман продлится годы? А может, в глубине души ты мечтала, что он сделает тебе предложение? Признайся, думала об этом? Ну и дура! Такие, как Сергей Алексеевич, не женятся до пятидесяти лет, а то и вовсе остаются холостяками. Что, плохо ему в свободном полете? Деньги есть, положение занимает, дай Бог всякому, окружен женщинами, как султан в гареме. Тоже мне Мерелин Монро из средней школы. Не для тебя сей кадр, как сказала бы Нинка. Обидно? Конечно, обидно. Но он тебя не видел, так что завтра, когда он позвонит, сделай вид, что ты его бросаешь, пусть помучается от уязвленного самолюбия. Его, наверное, еще никто никогда не бросал,

Отдышавшись, Наталья двинулась к редакции, чтобы погрузиться с головой в работу и прийти в себя до того, как другие вернутся с обеда. Работая над материалом, в который раз поругала себя за то, что переживает порой по пустякам. Вот у людей проблемы, так проблемы: денег нет, жилья нет, будущего нет, ничего нет. а она с жиру бесится. Подумаешь, любовник бросил. Да и не бросил даже, так, решил с другой поразвлечься. Муж дома, причем хороший муж, дочка чудо, работа, здоровье, слава Богу, есть. Брось переживать!

Пока сбрасывала материал, выпила пару чашек кофе (молодец, что купила), похрустела крекером, собралась уже бутерброд себе приготовить, но тут мобильник запищал. Муж о себе напоминает.

Самым нежным голосом проговорила:

— Слушаю.

— Мне с тобой поговорить серьезно надо.

— Приду, поговорим, — Наталья была в недоумении. Обычно муж звонил ей на работу только в экстренных случаях, а тут ради того, чтобы сообщить о намерении поговорить.

— Лучше сейчас.

— Ты что, задержишься сегодня?

— Задержусь. И, думаю, надолго.

— Ну и как надолго? — Наталья почувствовала пробежавший по спине холодок.

— Надолго, может, навсегда, — голос Евгения был глухим и надтреснутым.

— Ты хочешь сказать, что уходишь?

— Да. Ты же сама видишь, что с каждым днем у нас все хуже и хуже.

Наталья проглотила ком в горле, и, стараясь не выдать паники, произнесла:

— Как знаешь. Может, ты и прав

В трубке еще звучал голос мужа, но Наталье было уже неинтересно слушать. У нее было такое ощущение, что она в каменном мешке: куда не протянешь руки, всюду холодный, осклизлый камень. Камера-одиночка, в которой ты, твои мысли, твои чувства, твои переживания, твое разочарование, твое отчаяние. Е-мое… Еще сегодня утром был муж и любовник, а после обеда ни того, ни другого. И во всей своей оголенности вновь встают два исконно русских вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?»

Она долго сидела, глядя перед собой. Кто-то её теребил, о чем-то спрашивал, чего-то требовал. Она автоматически отвечала, даже улыбалась, но внутри была пустота, которую теперь, она, чувствовала, нелегко будет заполнить, может, и невозможно вовсе.

Сейчас заеду за Маринкой, поедем к бабушке. Надо успокоиться, разобраться. Домой ни за что, а то с ума сойду. Вдруг Женька за вещами придет? А то еще хуже — собрал уже все, и дома в ящиках пустота. Завою, как пить дать, Маринку напугаю. Нет, только к бабушке.

Свою маму Елену Сергеевну, как только появилась в семье Маринка, она стала называть бабушкой и бабулей, и хотя это звание мало подходило моложавой симпатичной женщине, зато смягчало ее облик деловой женщины. Мама для Натальи была не просто родительницей, не только советчиком в трудных жизненных ситуациях, не только «скорой помощью» в жизненных передрягах. Она была тихой гаванью для измотанной в житейских бурях души, аккумулятором животворной энергии, донором чувств и эмоций. Елена Сергеевна была верным соратником во всех делах и начинаниях дочери, доверенным лицом и оппонентом для внутреннего употребления. Все свои бредовые идеи Наталья вначале высказывала матери, а в процессе изложения сути дела, разбиралась в своих мыслях сама, в принципе уже не нуждаясь в оценке, одобрении или неодобрении. Часто Елена Сергеевна давала советы дочери, но так уж по жизни сложилось, что половина их была не востребована Натальей, потому что на стороне матери был опыт, а на стороне дочери — интуиция. Выслушав совет, Наталья порой делала противоположное, но мама не обижалась, доверяла внутреннему чутью дочери.

При всей разности характеров, взглядов на жизнь, оценке событий, им всегда было интересно друг с другом, спокойно и надежно. Проблема отцов и детей не отметила их семью, и во всех бедах и напастях они выступали единым фронтом. Сейчас Наталья вновь стремилась к тихой пристани, где ее утешат, напоят крепким чаем, в очередной раз напомнят, что она умница и красавица, и ни один мужик ее недостоин. Наталья твердо знала, что после задушевного разговора с матерью она спокойно сумеет разобраться в происходящем, найдет верный путь и выйдет из очередного безвыходного положения победительницей, ну, по крайней мере, без чувствительных потерь.

От всех мыслей, переживаний стала раскалываться голова. Наталье, так любившей свой автомобиль и считавшей его не только живым существом, но и родственником, стало некомфортно в салоне. Было ощущение, что едет она по-над пропастью. В животе все свело от непонятного страха. Наталья снизила скорость, постаралась выбросить плохое из головы и сосредоточиться на маршруте. Ну, вот, немного отпустило. Нельзя садиться за руль в таком состоянии. Следует остановиться и передохнуть, решила она, сворачивая на улицу, где в окружении столетних лип стоял дом Маргариты Петровны.

Выходить из машины и подниматься на четвертый этаж не было сил. Она позвонила по мобильнику, наплела о неожиданно возникшем свободном времени. Пусть Маринка спускается во двор.

Дочка выскочила из подъезда, задрала голову к окну и помахала рукой учительнице. Потом оглянулась, выискивая взглядом свою машину среди других, как попало припаркованных, заспешила, деловито таща набитый книжками и игрушками рюкзачок.

— Почему сегодня так рано?

— Закончила пораньше, решила к бабушке съездить. Сейчас ее с работы заберем…Может, переночуем даже..

— Зачем? Мы же в выходной у нее были.

— Просто так! Соскучилась. Заставим бабу пирожков испечь или блинов.

— Тогда давай в магазин заедем, сок купим, колбаски.

— У меня все есть, — начала Наталья, но замолкла, вспомнив, кому и по какому случаю она купила целый пакет еды. — В обеденный перерыв заходила в универсам.

Маринка с любопытством сунулась в пакет, потом посмотрела с интересом на мать.

— А ты говорила, у нас денег нет. Сама вон сколько накупила.

— Мне долг на работе отдали, — покраснела Наталья под внимательно вопрошающим взглядом дочери. Никогда не обманывала Маринку, даже в малом, а тут пришлось. Стыд!

С большими предосторожностями выехали из тесного двора и повернули в сторону банка, где работала бабушка. Хотя поток машин был небольшим, Наталье вновь стала нехорошо, а дорога, по которой они ехали, превратилась в жиблящийся настил из гнилых досок. Вновь появилась непонятная дрожь в руках. Ей стало зябко, а щеки, напротив, загорелись огнем.

Маринка о чем-то все рассказывала, смешно подпрыгивая на месте. Как непоседливая птичка поворачивала к ней розовощекое лицо с горящими от возбуждения глазенками. Наталья слышала звук голоса дочери, но не понимала ни слова. Смысл ускользал, заслоняясь похожими на удары метронома щелчками.

Что стучит и где, недоумевала Наталья, напряженно вслушиваясь в шум мотора. Изо всех сил старалась расслабиться и вновь почувствовать то неповторимое единение с автомобилем, которое бывает у заядлых водителей. Ничего не выходило. В раздражении Наталья про себя выругалась, но не успела сказать «Господи, прости», как снова злые слова слетели с языка: игнорируя требования дорожного знака, чуть не задев боком, ее подрезала старенькая «шестерка», в салоне которой просматривалась веселая компания. Дрожа от злости и внутреннего напряжения, Наталья с силой нажала на сигнал, стремясь вылить в резком звуке свое раздражение и презрение к дорожным хулиганам.

Несколько секунд, всего несколько секунд она была не в себе, потеряла контроль над своими эмоциями и над ситуацией на дороге. «Шестерка», не включая левого поворотника, стала поворачивать. Водитель большегруза со встречной полосы, не ожидая такого нахальства, чуть резче, чем надо было, вывернул руль влево. Наталье бы вильнуть в сторону, а она все на «шестерку» пялилась. Это было непростительно. На дороге все решают секунды и реакция водителя.

Последнее, что видела Наталья, это неизвестно откуда взявшаяся гора серо-стального цвета, в секунду закрывшая своей массой весь обзор.

Последнее, о чем подумала Наталья: Маринка! Вцепившись в руль левой рукой, она правой рванула Маринку с переднего сиденья и буквально закинула на заднее сиденье.

Последнее, что слышала Наталья, — мышиный писк дочери: «Ма-а-ам!».

Она влетела в черноту, расцвеченную бесшумным фейерверком.

Прие-е-ехали!