Меж троном и плахой. Исторический роман

Ирина Николаевна Павлычева

В два с небольшим года российский трон сменяет трёх монархов. Противостояние, подспудное соперничество, тайный накал страстей захватывают всех приближённых. Борьба за власть одинаково приближает и к трону, и к плахе.

Глава ХIV

Дело было сделано. Тем временем Санкт-Петербург полностью проснулся. У дворца собрались огромные толпы. Безразличных к судьбе императора и России в городе не было.

Дальше Меншиков действовал как-то полуавтоматически, хотя ничего и не опускал. Народу было объявлено; золотые и серебряные монеты разбросаны; манифест написан, утвержден, оглашен и разослан; в иностранные государства отправлены соответствующие сообщения; императрица приняла присягу и поздравления; подарки, пожалования и посулы были розданы и прочее, и прочее. Управляя всеми этими актами и процессами, Меншиков наполовину отсутствовал, единственно чего ему по-настоящему хотелось — побыть с покойным, помолиться от души и вдоволь и отправиться домой. Сколько суток он толком не спал и не ел, сосчитать он не мог, да и не пытался. Время подошло к полудню, а дела, которые необходимо было завершить сегодня и сейчас не иссякали. Светлейший вдруг потерял терпение и разозлился на себя за то, что до сих пор не может оторваться от суеты сует ради того, чтобы помолиться о душе Петра. Меншиков даже затруднялся сформулировать, кем был для него император. Благодетелем? Отцом? Учителем? Другом? Воспитателем? Судьей? Наставником? Опорой? Защитой? — передать одним словом невозможно! Нет такого емкого слова ни в русском, ни в каком другом известном ему языке. Петр был его вселенной, в ней он жил всю свою сознательную жизнь. Что теперь? Хорошо еще, что мысль о том, что Петра больше нет, никак не могла полностью войти в сознание. Наскоро распределив дела и ответственности, Светлейший направился к покойному императору. С глубоким чувством и проникновением помолившись и поразмышляв о тщете сущего, он решил не возвращаться в круговерть мелких обязанностей, а направиться домой. Там заключалось самое дорогое, что оставалось у него на свете. Он быстро вышел.

Длинная темная глухая и студеная январская петербургская ночь, наконец, отступила и сменилась ясным, солнечным, слепящее ярким зимним утром. Все искрилось и сияло вокруг. Кресты и купола церквей — золотом, заснеженные крыши домов, улицы, тротуары, лед Невы — бриллиантами, серебром, жемчугами и платиной, в слюдяных окнах разливались яркие радуги и мерцали солнечные блики. Никакой иллюминацией, никакими фейерверками не достигнешь такой красоты. Меншиков очередной раз припомнил, как маленьким, хоть и хорошо знал, что так блестит на морозном солнце снег и лед, все же принимался бегать от одной переливающейся точки к другой, в надежде, что тут-то лежит не льдинка, а настоящий алмаз, который даст его семье пропитание и благоденствие. Он порой набирал горсти сияющих кристаллов, и даже держа их в руках не мог поверить, что столь прекрасна может быть обыкновенная застывшая вода, и нес «драгоценности» матери, но ей было не до любования мерцанием льдинок, и она, безжалостно вытряхивала «богатства» из его ладоней, приговаривая, что еще не хватало, чтобы он руки отморозил.

Он нашел-таки свое богатство на улице, несколькими годами позже, но, не отыскав сокровища, а попавшись на глаза Петру. Сейчас, глядя на алмазные струи взмывающие из-под полозьев его роскошных саней, Меншиков вдруг на мгновение понял, что настоящей ценностью в его жизни была лишь встреча с Петром и возможность оставаться при нем целую жизнь, а то, чем набит его дворец, что лежит в банках, те города и села, которыми он владеет — лишь льдинки и легко могут бесследно растаять. «Петр, да семья — мои единственные драгоценности, — мысленно резюмировал Александр Данилович. — Петра больше нет. Остается семья, да Санкт-Петербург, ещё дела Петровы. Господи, как много нужно сделать, доделать, переделать, чтоб не стыдно было перед НИМ! Хорошо, что власть взял, хотя бы поэтому хорошо! А с детьми сколько забот предстоит… Насчет Сапеги теперь нужно крепко подумать…» И как-то по мере приближения к дому его мысли потекли в более привычной плоскости, опустились на землю, стали деловитыми, и сам он постепенно успокоился, уравновесился, подъезжая, быстро и тщательно вытер незаметно для него самого обильно лившиеся слезы и в дом вошел совсем иным.