Как созвучны иволга и Волга!

Сборник, 2020

Сборник стихотворений поэтов, на мой субъективный вкус определивших облик рыбинского лирического пространства-времени рубежа столетий и первых двух десятилетий нынешнего века, наконец-то явился читателю. Жизнь довольно быстротечна, и у творцов новых поколений отныне появляется удобная возможность сравнивать своё творчество с представленным в этой книге, вновь и вновь убеждаться, каких высот и прозрений достигали их предшественники в жанре поэтической лирики, во что верили, о чём мечтали, как любили и что ценили в своей жизни. Им было, что сказать и что оставить после себя. Надеюсь, и нынешнему читателю эта книга доставит немало волнительных минут, радостных наслаждений и открытий. Леонид Советников

Чтоб в музыку уйти из этих улиц

Анатолий Смирнов

Оттепель

День воскресный и тает зима,

кроет улицы снежная слякоть.

Ветки, люди, машины, дома

и души беззащитная мякоть.

Скрыв её за сетчатками глаз,

молчаливо по городу кружишь,

напрямик рассекая подчас,

как слепец, тротуарные лужи.

Снег газонов бесцветен и рыхл,

стёкла окон в размывах рыданий,

и по следу свиданий былых

только память толкает меж зданий.

Память юности застит зрачки:

лик девичий, любовь и остуда,

даже имя забылось почти,

но живёт ощущение чуда.

Память юности тычет иглу

в ткани чувств воспалённых и мыслей…

Как в них был ты порывист и глуп,

сам, тот юный, — себе ненавистен!

Берег Волги. Над той же рекой

тот же ветер, такие же тучи,

тот же шорох, а ты уж другой

и не факт, что хоть в чём-нибудь лучше.

Не скопил ни богатств, ни ума,

лишь в желаньях стал мягок и розов…

День воскресный, раскисла зима

накануне Никольских морозов.

«Край лесов и болот окаянных…»

Край лесов и болот окаянных,

Отвоёванных палом полей.

Запах хвои, дурманы туманов,

Над болотами — клик журавлей.

Прилепились, как гнёзда, деревни

На угорах над вёрткой рекой.

В тишине лишь, как стражники, певни

Перекликами рушат покой.

Да с утра, когда солнца квадрига

Перекатит еловый лесок,

Под обрывом горбунья Шишига

Зазывает нырнуть в бочажок.

Занырни, если жизни не жалко…

Лучше ж спрячься за вербным кустом

И смотри, как на стрежне русалка

Губы струй рассекает хвостом.

А русальей забавой натешась,

Ляг спиной в шерсть травы на лугу

И внимай, как забывчивый Леший

Рассыпает по лесу «агу»,

Как сквозь воздух, что вкусен и плотен,

Отвечают ему через миг

То Бирюк, то Лаюн, то Болотник,

То хозяин лесов Боровик.

С их натурой не спорят здесь люди,

Что растут с топорами в руках,

Белоглазые правнуки чуди,

Затерявшейся в мшистых веках.

В полдень солнце прожаривает небо,

Засыхает в траве ветровей…

В край какой не забрёл б за потребой,

Помню: сам я от этих кровей.

Здесь вспоён духом елей и сосен,

Здесь на круге природного сна

Мне родня и кудесница Осень,

И колдуньи Зима да Весна,

И лягушка, и ворон на ветке,

И пчела, что сбирает нектар,

И Ендарь, и мохнатый Медведко,

И горячая птица Витар…

Как бы Бог ни раскинул дороги,

Верю: будет последняя мне

В этот край по Сити и Мологе,

В этот мир по Ухре и Шексне.

«В тиши библиотек толстенные тома…»

В тиши библиотек толстенные тома,

Которые прозвали «кирпичами», —

Для духа оскуделого тюрьма,

Бесцельно водят тусклыми очами.

Их не ласкает девичья рука;

В них отроки не ловят буйным взглядом,

Как предстаёт душе издалека

То, что, должно быть, бродит где-то рядом.

И властный муж, раздумьями объят,

Не ищет в них судеб предначертанья;

И даже критик, лицемерья брат,

Давно забыл их грубые названья…

Когда Господь за все мои грехи

Лишит меня сочувствия навеки,

Пусть лучше пеплом станут все стихи,

Чем замолчат в тиши библиотеки!

Подруги

Одна была, как утро в сенокос,

свежа, румяна, членами ядрёна,

взгляд голубой, а россыпью волос

напоминала свет осенний клёна.

Другая же, как зимний день, бледна,

стройна, изящна, но за карим взглядом

густела ночь, где звёзды и луна

то тень, то тайну стелют по фасадам.

Обычный быт, обычный городок:

заводы, школы, клубы, рестораны,

собаки в парке, ямины дорог,

звон колокольный, волжские туманы…

С одной бы можно было прочно жить:

растить детей, наращивать достаток…

С другой же погружаться в миражи,

где ни шкафов, ни гаражей, ни грядок…

Но молодости чист и честен пыл,

а потому верны её решенья:

обеих я так искренне любил,

что ни одной не сделал предложенья.

Для первой — тёмен, для второй же — груб…

В снах памяти просвечивают сквозь годы

их разный запах кожи, вкусы губ

и дрожь у них не отнятой свободы.

Книги

В этой тесной «хрущёвке» долго

На ля-ля не потратишь миги:

К потолку — стеллажи да полки,

А на них всюду — книги, книги.

У окна — стол, в углу — диванчик,

В его недрах тряпьё постели.

А хозяин-доцент — как мальчик,

Хоть виски давно побелели.

И на крохотной кухне чудом

Стеллажи уместил затейник,

А из скудной его посуды

Больше всех закопчён кофейник.

Был когда-то женат и честно

Нёс семейных забот вериги,

Но семье не хватало места,

А доценту — всё книги, книги.

Их чтение — жизнь, не леность,

Раз познание — жизни око;

Вот снимает, как драгоценность,

Он прижизненный томик Блока…

Не святой и не гениальный,

Для студентов — чудак занятный,

Но подвижник жизни вербальной,

Но хранитель мысли печатной…

Сын порой заедет под вечер,

Программист, книг не любит с детства,

Но ведь папа-доцент не вечен,

Миллионное здесь наследство.

«Для чего я слова выбираю…»

Для чего я слова выбираю

день за днём, и любя, и скорбя;

то зачёркиваю их, то черкаю?..

Я не знаю, поверьте, не знаю, может,

просто ищу в них себя.

Снова осень и небо сурово

топит дали и выси во мгле…

Как нужна мне сегодня основа —

то последнее Божие слово,

по которому я на земле!

«Рисунок сердца на томографе…»

Рисунок сердца на томографе

багрянец плещет на экран,

как клёна лист в кинематографе,

под ветром бьющийся в туман.

Прожилки, разбегаясь веером,

и коронаров узкотня

наглядно говорят, что севером

уже дохнуло на меня.

В заре заледенеют лужицы,

осенний воздух будет чист,

и так красиво он закружится,

оторванный от ветки лист!

«Эпоха, где все говорят…»

Эпоха, где все говорят

Умело, умно и упруго,

Стихами блестяще сорят,

Но мало кто слышит друг друга.

Особица в каждой душе

Предания, веры, замаха…

Такое бывало уже,

Пример — времена Каллимаха.

Писал треугольной строфой

И в прочем слыл многих умнее,

Но греки читали Сапфо

Но греки читали Алкея.

В уме — разнобой, суета,

Их блески — алмазное свинство,

Лишь тайная чувств простота

Всё розное сводит в единство.

Но тропы в неё далеки:

От Каллимаховой арки —

Четыреста лет до Луки,

Пятнадцать веков до Петрарки.

Чернокрылая бабочка

Чернокрылая бабочка с жёлтой каёмкой на крыльях

Сумасшедше проснулась двадцатым числом октября.

В приболотных полянах не видно цветов изобилья,

Только жёлтые листья пластают трава и земля.

Скудным северным солнцем прогрело подсохший торфяник

На угрюмой дороге, хранящей гулагскую быль.

Чернокрылая бабочка нежные усики тянет,

Согревается тельцем, усевшись на тёплую пыль.

Опозданье? Обман? Козни смерти, запрятавшей лето?

Или благость богов и удачи лукавящей дар?

Чтобы только на день прикоснуться небесности света

И, увы, никогда не испить мироносный нектар.

По торфяным карьерам голы ивняки и берёзы,

Только мох всё свежей зеленеет в мазутную водь…

Чернокрылая бабочка, — счастье моё ты и слёзы! —

Я и сам ведь не там, где мне тропы назначил Господь.

«Пережить бы эту зиму…»

Пережить бы эту зиму,

перейти бы этот снег,

не теряя глаз любимых,

не смыкая век навек.

Но от голода усталость,

тяжело идти по льду,

сил почти что не осталось:

дунет ветер — упаду.

Ты не дуй, морозный ветер,

не вали меня в сугроб:

слишком дорог, слишком светел

для меня хрустальный гроб.

Не скользи с-под ног, дорога:

слишком лёгок этот путь —

в ледяном дыханьи

Бога без страдания уснуть.

«Бывают же такие октябри!..»

Бывают же такие октябри!

Спадающей листвы мятутся тени,

а в скверах, в индевеющей зари

соцветьях, распускаются сирени.

Всё это не похоже на обман

в циклонах заблудившейся природы,

скорее — из неведомых нам стран

сочатся неродившиеся годы!

По улицам туманным, как апрель,

листвою шебуршат автомобили,

и чёрно-золотой ворсистый шмель

впивается в цветочный шёлк подкрылий.

Корицей пахнет юная сирень!

И, сняв пиджак, в сатиновой рубашке

иду я сквозь горячий липкий день,

но вдохи и шаги мои не тяжки.

Вокруг меня домам по двести лет,

и жить им дольше в циклах переборов,

как клавишам, в которых звуков нет,

но музыка скрывается…

О, город,

порой ты — Моцарт на балах веков

и Леонардо мыслей и полотен,

хоть плавающий сдвиг материков

диктует жизнь дворцов и подворотен!

Твой камень канет в Млечные Пути,

где льёт судьба убийственные пули…

Но дай нам так по улицам пройти,

чтоб в музыку уйти из этих улиц.

«Love me»

«Love me» — на бейсболке у старика,

в жёлтый пергамент одета рука,

белая трость, на ощупь шаги,

в черных очках не видно ни зги.

Правит проспектом бензиновый чад;

люди, как кони, под стенами мчат…

Трелью зелёный запел светофор,

старый шагает на звуки в упор —

каждое утро сиротски один,

с чёрным пакетом, идёт в магазин:

хлеб, молоко да кусок колбасы…

Тикают в сердце чуть слышно часы,

складки, как стрелки, ползут по лицу

тихо — завод ведь подходит к концу…

Может, и я так пойду меж людьми

вскоре, в бейсболке, кричащей «Love me»…

буду я песни стонать у церквей,

жить подаянием бедных людей,

в ветошь с помоек в мороз уберусь…

Многое можешь ты выдумать, Русь!

«Старого квартала Диоген…»

Старого квартала Диоген

греется у дома на скамейке.

Штукатурка падает со стен,

пропиты последние копейки…

Впрочем, есть картошка, сухари,

пенсия грядёт через неделю.

«Нет, что ты, милок, ни говори,

а народ-то русский, как Емеля, —

надо, чтобы щука помогла

или, скажем, скатерть-самобранка.

Что копить деньгу через дела?

Вырастут детишки — спустят в пьянках!

Вот возьмём Гордеева Фому…»

Трудно спорить мне с тобой, философ,

я и сам лет тридцать не пойму,

что в нас от варягов, что от россов:

викингов прямые паруса,

распростёртость азиатской лени

и царьградских гимнов небеса —

всё смешалось в сонме поколений.

Потому-то и не преклоню

перед чуждым идолом колена!

Я и сам на этот мир смотрю

с ласковой усмешкой Диогена.

«Откровенье — крови отворенье…»

Откровенье — крови отворенье.

Кровь суть дух, а отворяет жизнь,

ревность веры, жданности терпенья…

Отворяй! За облако держись!

Не склоняйся, как практичный ребе,

к жирным тукам, к жертвенной золе…

Дух Господень протекает в небе,

только тень от Духа на земле.

Над Юхотыо

Старушка в полушалке клетчатом

пасёт козу над омутком,

чтобы пойти к шоссейке вечером

продать проезжим молоко…

Июль кудрявится над Юхотыо

цветущей шерстью росных трав;

голавлики на стрежне плюхают,

в полёте мотыльков поймав.

Любить Россию — не обязанность,

давно все отданы долги,

а неотвязная привязанность

к судьбе над зыбями реки.

Глаза слезятся не от жалости, —

от блеска трав и ветерка;

здесь с детства до нашедшей

старости веселье сладко, боль сладка…

Коза прядёт от мошек ушками,

трясёт потешно куцый хвост…

Здесь сладко манит за церквушкою

родной кладбищенский погост.

Отклик

Русь восстанет иль пеплом поляжет…

С. Хомутов

Мы стареем, дела наши плохи

Иль, точней, летаргийны уже,

Но родимые язвы эпохи

Всё растут и кровят на душе.

Вкруг не танки гремят, не тачанки,

А в цветах лимузины-такси…

Что же россыпи красной волчанки

Вширь по душам бегут на Руси?

Под свечами богатства, под рыжим

Золочёным сверканьем креста

Вширь ползёт малярийная жижа,

Как в «испанке», дрожит нищета…

Мы стареем, дела наши плохи,

И не зрит исцеления взгляд:

Злом отравленный воздух эпохи —

Пусть безвкусный, но действенный яд.

Абортарии, торжища, бомжи,

Хитроумие хищных страстей…

Но здесь — люди и где-то под кожей,

Под мясами и мозгом костей,

За повадками жертвы и зверя

Нечто слито с иной глубиной,

И — не знаю во что, но — я верю

В это всей своей жизнью земной!

Борисоглеб

Константину Васильеву

Нет, не постом, а лишь трудом

дано умилостивить небо, —

я мыслю, стоя над прудом

у грозных стен Борисоглеба.

Здесь раньше был не пруд, а ров

с водою ясной, как на блюдце,

где сигизмундовых орлов

полки смогли лишь захлебнуться…

Неодолимость, монолит

работной православной веры

пусть наших внуков охранит

от златокованой химеры!

Среди вершащихся чудес

мне и святей, и интересней

не то, что Бог с креста воскрес, —

а Русь распятая воскреснет!

У древних стен весёлый торг

шумит, являет люд осанку…

А Тот, Кто дьявола отторг,

Он был и мастером рубанка.

Пойдём в твой дом, преломим хлеб,

наполним брагою бокалы,

и да горит Борисоглеб

кострами клёнов жёлто-алых!

В Егорьев день

Худой священник в грубой рясе

идёт селом и в каждый дом

заходит, от заката красен,

пугает Страшным всех судом…

— Пугай словами, нам не страшно.

Страшны живая боль да смерть,

а что в грядущем иль вчерашнем —

нам, как быку на прясле жердь.

Допустим, били… или, может,

ещё и взгреют ей бока,

сейчас другая страсть тревожит

рога поднявшего быка:

весна, и пахнет майским гоном…

И мы, к словам Судьи глухи,

с ума смываем самогоном

судьбы и помыслов грехи.

Поём в безумии весёлом,

налив стакан по самый край,

как хорошо по нищим сёлам

цветёт черёмухами май…

Солярки нет. Под жидким снегом

озимых сгибла полоса…

«Э-эх, пропада-а-ай, моя-я теле-ега,

да все четы-ыре-е колеса-а!»

«Из какого, скажите мне, крошева…»

Из какого, скажите мне, крошева,

Из какого, ответьте мне, месива

В нас рождаются крохи хорошего,

Чтоб плохое любовь перевесила?

Себялюбцы, дельцы, пересмешники,

Поджигатели моря и истины,

Нигилисты и гаеры-грешники,

Что же мы до святого корыстники?

Даже тот, кто, рехнувшись, по-гадскому

Сатане льёт елей поклонения,

Призывает не пламени адского

Для себя, а любви и спасения.

Смотрим под ноги, бьём в переносицы

Тех, кто топчет судьбы нашей линии,

Но поднимем глаза и возносимся

В непонятное, дальнее, синее —

В глубину, где над зорями зарева

Духу звёзды гремят, как бубенчики,

Возвращаясь из варева-марева

Всей душой, — пусть на час, — как младенчики.

Проклинаем, что подленько прожито

В каузальности зла и бессилия.

Видно, дальнее крохи хорошего

Сыплет в нас, чтоб любовь пересилила.

Загорится земля под подошвами,

Обернётся мир лающим чудищем,

Но оно не осилит в нас прошлого,

Что из звёзд осыпается будущим.