Ведьмин рассвет

Карина Демина (2024)

Часть пути пройдена, но предстоит еще многое. Дождаться той самой ночи, когда два мира соприкасаются друг с другом. Отыскать запертую дверь и отворить её. Если, конечно, Яна согласится заплатить цену, которую запросит мир за исправление чужих ошибок. Вот только сперва нужно разобраться с делами куда более обыкновенными: собственной силой, собственным прошлым и, если получится, собственным будущим. Но Яна Ласточкина справится. В конце концов, она больше не одна. А с друзьями и мир менять сподручнее.

Глава 7

— Вороны рассказали… вороны — мудрые птицы. Но характер у них скверный. Не хотят служить. Приходится договариваться, обещать… но тогда меня нашли вороны. И сказали, что он лежит у старого дуба. Я и сама ощутила, что оборвалась нить, что кто-то ушел. Нас мало. И все мы — дети Дану, слышим друг друга… и тогда горе мое было велико.

Я представляю.

Или… нет, не представляю.

Боюсь даже представить. И не хочу. Потому что… потому что плакать здесь — не время. Не место.

— Но первыми его нашли люди. Они и принесли тело в дом моей подруги. А она позвала того человека, который служит хозяину всех земель людских и носит знак его.

Участкового, надо полагать.

— Он сказал, что моего внука застрелили охотники. В лесу… здесь много охотников было.

Белые пальцы сжимаются в кулак.

И раскрываются.

— В его груди зияли раны. Такие бывают от вашего оружия. Если стрелять в упор…

— Вы не обращались в… — начал было Лют.

Но Мёдб взмахнула когтистой рукой, обрывая слова.

— Это не вернуло бы нам сына. Заяви мы протест, началось бы дознание. Император вынужден был бы прислать сюда своих людей. Они бы стали задавать вопросы… зачем? Мы и так знали, кто это сделал.

В её глазах сгустилась ненависть.

— Тот человек, в крови которого горела та же сила, что и у твоей матери. Тот человек, который приходил к дому нашей подруги и проклинал её. И не только её. Тот человек, чья ненависть была сильнее разума. Он как-то сумел дотянуться до моего внука. Я много думала о том. Мой мальчик был силен и ловок. И никто из людей не одолел бы его в равном бою. Нет… его позвали. Куда-то… зачем-то… а он отправился на встречу. Ему пообещали мир? Пожалуй. И прощение. И признание родом его жены. Нам сложно жить одним. Это вы, люди, можете спрятаться от других и не тяготиться одиночеством.

А вполне себе версия.

И вправду.

Если мой дед сыграл кающегося старика… он, наверное, был не совсем в своем уме, если решился на подобное. Но… он ведь утратил власть. И мечту его разрушили, о поселении староверов, которым бы он мудро управлял. Сперва дочь ускользнула из-под власти, связавшись с тем, кого старик полагал тварями, лишь смерти заслуживавшими. Потом и сын, надежда рода, сбежал.

Жена…

Она давно была сломлена и не тяготилась тем. Младший сын? Ему он наверняка тоже не верил. И искал виноватых. А кого винить, если не нелюдь?

Вот и…

Придумал, что хочет помириться с дочкой. Позвал на разговор, а там…

— Вы ведь сильнее человека. И быстрее, — Лют не спрашивал, утверждал. И Мёдб согласилась:

— Верно. А потому это был подлый удар. Он использовал нечто… нечто такое, что досталось ему в наследство вместе с силой. Нечто, вобравшее в себя его ярость. Нечто, что принадлежало вашему, человеческому Богу. И потому было опасно для моего мальчика.

Мы с Лютобором переглянулись.

Ответ?

Или новый вопрос. Надо… надо обдумать будет. Потом. Позже.

— А когда тот упал, сраженный, его и застрелили.

Мёдб провела пальцами по лицу.

— Я забрала его тело. И унесла к корням Священного древа, там ему место. Я позволила этой девочке идти рядом, ибо её печаль была подобна свету умирающей звезды. И никто-то, даже мой сын, не посмел сказать, что не имеет она права ступить под сень дуба. Она подарила свои слезы. И ушла бы следом, как велит обычай, но…

Ей не позволили.

К счастью.

Наверное.

Мысли путаные. Бестолковые мысли.

— Она носила дитя, — сказала Мёдб. — А потому мой сын велел ей возвращаться. Она же не посмела ослушаться, хотя… после все же ослушалась, приходила к Священному древу.

— Как?

— Вот и сын, когда узнал, был удивлен, ведь тропа откроется не каждому. А раз так, то не в его власти и праве запрещать. Она и тебя приносила. Не помнишь?

— Нет, — отвечаю честно. И хмурюсь, но и вправду не помню, хотя такое забыть бы сложно.

— Вы мстили? — Люта интересовало совсем другое.

— Сперва мой сын желал мести. Он готов был взять жизнь того, кого полагал виноватым. И многие иные жизни. И я не стала бы противиться. Более того, я первой позвала бы ветра, чтобы принесли они летний жар и зимнюю стужу к дверям ваших домов. Но в лес пришел человек из числа чужаков. Он был стар, но крепок телом и силен духом. А еще смел, если решился ступить на наши земли. Человек этот поклонился и сказал, что признает вину. Но не только. Он знал старый Закон. И просил взять его жизнь платой за жизнь моего внука. Кровь за кровь. Вина за вину.

И это не был мой дед.

— Как его звали?

— Звали? Да… Никифор. Он был старшим над чужими людьми. И был в ответе за людей. А потому мой сын не имел права отказать. Это была хорошая цена.

Все-таки я поспешила, решив, что мы похожи. В чем-то — несомненно. Но вот… взять жизнь человека, по сути ко всему этому непричастного?

— Остальные ушли. Пускай.

— А пчелы? — уточнил Лют. — Скот там. Земля, которая перестала урожай давать?

— Мы не вредили людям, — в глазах Мёдб блеснуло зеленое пламя. — Но это не значит, что мы должны были им помогать. Люди… вы живете быстро. И память у вас, как ваша жизнь. Вы привыкаете к переменам легко, сперва противясь, затем принимая как должное. Иногда это хорошо… в моем сердце еще живут песни Туманного берега. И боль сильна. И у моего сына. И у прочих, кто однажды оставил ту землю, но не память о ней.

Она прижала руки к груди. И я поняла, что она не лжет.

— А вы… когда-то мы пытались измениться. Стать добрыми соседями. Показать, что от детей Дану может быть польза. Мы давали силу земле. Земля давала хлеб. А люди делились им с нами. Сначала они помнили, что до нашего появления земли эти были пусты. И благодарность жила в сердцах их.

— Но не долго, — завершил Лют.

— Именно. Мы просто забрали свое. В конце концов, сейчас есть службы доставки, которые привезут и хлеб, и молоко… и как вы там говорите? Черта лысого.

— Это да…

— А вороны? — не удержалась я, зацепившись вдруг за малость. — Моя… та женщина, которая мать моей матери…

Вот не поворачивается язык назвать её бабушкой.

— Она воронов видела. И до сих пор их видит.

— Иногда мы прилетали. Посмотреть, как они живут.

И вряд ли ограничивались только наблюдением. О нет, они не делали ничего такого, что нарушало бы закон. Но… в законе не сказано, что птицам запрещено пугать людей.

А напугать они старались.

И старуха сошла с ума.

А её муж? Мой дед? С ним тоже что-то стало, не то, недоброе? Хотя что может стать недоброго с таким человеком… в смысле, он сам по себе был далек от понятия добра.

— Почему вы её бросили? — задаю вопрос в сущности глупый. — Мою маму?

Потому что мама была чужой им.

Человек.

И косвенно виновный в смерти моего отца. А значит, спрашивать надо не о том.

— И меня? Почему вы бросили меня?

Мёдб чуть склонила голову.

— Ей было не место среди детей Дану. Моего внука любили. И многие девы готовы были бы сразиться за право взойти на его ложе.

А тут какая-то…

Человек.

Обычная. Не слишком красивая с их точки зрения. Не родовитая. И с кровью проклятой.

— Смерть его наполнила болью и гневом их сердца.

— И оставаться среди них было бы небезопасно, — завершил Лют. — Кто-то точно не удержался бы.

— Именно, — согласилась Мёдб. — Да и она сама не пожелала остаться. Она была довольно разумна. И моя подруга сказала, что готова принять её.

И приняла.

Та, неизвестная мне ведьма, которая ушла то ли до моего рождения, то ли вскоре после, потому что я в упор не помню её.

— Когда ты родилась, твоя мать отнесла тебя к дубу и положила у корней его. И мой сын пришел взглянуть на дитя. И увидел, что кровь Дану погасла, погасив и ту, другую.

Вот что значит, проклятое.

Никаких истинных проклятий, скорее просто происхождение. Я могла бы быть принцессой рода Дану… или кто там у них есть. Или же скромной девицей в забытой богами деревне. Жила бы, как живут все, пасла бы гусей, коров и не надеялась на большее.

А вместо этого…

Ничего.

— Ты родилась человеком. Обыкновенным.

— И потому не представляла интереса для детей Дану.

— Именно.

— Но ты… ты же приходила, — я все-таки не понимаю. Пытаюсь вот. Честно пытаюсь, но все равно не понимаю. — И что стало с той женщиной, которая… Барвиниха?

— Да, люди называли мою подругу этим смешным именем. Она ушла. Она прожила долгую жизнь и устала. Но вам, овеянным силой, тяжело уходить. Твоя мать не могла бы принять эту силу, ибо кровь её отвергала подобное. А ты — иное дело. Ты была пуста и чиста, как прибрежный песок. И она написала на нем слово.

А я получила силу.

С нею и шанс.

— Так зачем ты приходила? — я смотрю в разноцветные глаза Мёдб, понимая, что именно хочу услышать. Что она полюбила меня. Что видела во мне память о внуке. Что хотела защитить, уберечь… что не могла поступить иначе. Скажем, сын её запретил вмешиваться.

— Не знаю, — Мёдб тоже понимала, но не стала лгать.

Не захотела?

Не сочла нужным?

— Сперва по привычке. Потом… ты видела меня даже когда иные люди были слепы. И ты слышала голос леса. Тебе было два, когда ты пошла на него. А я следом… я тебя вернула, непослушное дитя. Потом мы уходили уже вдвоем. Твоя мать молчала.

Потому что не могла запретить?

Кому?

Ребенку, который ничего не понимает?

Или той, что некогда держала в руках народ Дану и не привыкла к запретам? Наверное, ей нелегко приходилось, моей матери.

— Ты могла бы помочь.

Это прозвучало обвинением, правда, донельзя жалким.

— Я помню, как мы жили… она работала…

— Здесь. Недалеко. За краем леса. Один человек разводил овец. Он был чужаком и ничего не знал ни о моем сыне, ни о других. Пришел уже после. И взял её на работу. Он взял бы её и в дом, я говорила ей, что глупо идти дорогой мертвеца, но она не услышала. Вы, люди, порой странные.

— Она любила моего отца.

— И что? — вполне искренне удивилась Мёдб. — А мой внук любил её. И это было глупостью, но молодости глупость простительна. Однако он ушел. Она осталась. Или думаешь, мой внук, видя все, был бы рад её горю и одиночеству?

Не знаю.

Ответов у меня нет. Я, кажется, лишь сильнее запуталась во всем. Потому сижу, покачиваюсь, взад и вперед.

— Мы бедно жили… она собирала травы. И я тоже, — память, наконец, оживает, разворачиваясь единым полотном.

Травы.

И старый велосипед, к багажнику которого прикручена корзина. Корзина плетеная и с крышкой. Её надо подвязывать веревкой, чтобы не свалилась. Но все равно удобно складывать травы. Я сажусь на раму. Там жестко, несмотря на подушечку, и мы едем. Я готова терпеть неудобства, держаться обеими руками за ручки велосипеда, потому что мы едем в соседнее село.

Там заготовительный пункт.

И травы примут.

И денег дадут. А потом мы обязательно пойдем в магазин и купим мороженое.

— Лес тебя слышал, — Мёдб кивает.

А еще она, кошка трехцветная с разными глазами, знала, куда меня вести. И на полянках тех я неизменно находила что-то, за что готовы были платить.

Пусть и немного. Немного — это больше, чем ничего.

Только… они все равно… хотя… я им чужая. А мама тем более.

— А потом она заболела.

— Она давно заболела, девочка, — вот теперь Мёдб смотрит на меня с жалостью. — Еще тогда, когда дала тебе жизнь. А может, когда узнала, что мой внук погиб. Я видела в ней болезнь. Она грызла её изнутри, исподволь. И тут ни травы, ни заговоры не способны были остановить её.

Наверное, потому что мама считала себя виноватой? В смерти отца. В… в том, что все так получилось? И в деревне её наверняка не любили. И поддерживали эту вот уверенность, что она действительно виновата во всем и сразу. Это же легко, когда есть человек, которого можно назначить виновным.

Земля перестала родить.

Передохли пчелы.

Свиньи и козы, и кто там еще был… скисло молоко, а мух расплодилось немеряно.

Правильно. Виновата.

— Я могла удерживать болезнь, но многое и мне не под силу. Но я забрала её боль.

Вот… а я думала, что это у меня получилось.

— А я… — я закусила губу. — Почему…

— Потому что ты была человеком, — Мёдб смотрела в глаза, и взгляд её был тяжел до того, что я с трудом выдержала его. — А людям не место среди детей Дану.

— И что изменилось? — Лют снова задал вопрос, заставив меня сдержать рвавшиеся обвинения.

Человеком?

Да, я была человеком. И оставалось. И… и все равно они могли… не верю, что не было способов. Что я первый человек, в котором есть капля их крови.

Нет.

— Изменилось? — она чуть сморщила носик.

Прабабушка… вот интересно, если я назову её так, Мёдб обидится? Скорее всего… вечно прекрасная, неувядающая, пусть и бывшая, но королева детей Дану не может быть прабабушкой.

— Ты потребовала от Яны пойти за тобой. Ты собиралась забрать её. Что изменилось?

— Все просто, — Мёдб оскалилась, а я только обратила внимание, что зубы у нее совсем даже нечеловеческие. Заостренные и с длинными клыками. — Она перестала быть человеком. Кровь проснулась.

Не хватало мне…

— Дану?

— Не знаю. Но Священное древо слышало тебя. Хотя выглядишь ты все равно слишком по-человечески. Но мой сын, возможно, сумел бы исправить это.

— Не стоит, — я покачала головой и встала. — Лют прав. Вам не было дела до меня столько лет, пусть так все и остается. Но я помню тебя. И если у тебя возникнет желание поговорить со мной, то… сотовая связь у вас, как понимаю, тоже имеется?

— Конечно, — Мёдб не стала спорить, но вот улыбка её сделалась шире. — Я обязательно позвоню тебе. Или приеду в гости… ты же не будешь против?

Не знаю.

Не уверена…

— Где её похоронили?

— Кого?

— Твою подругу. Ту, которая…

Единственная осталась рядом с мамой, приняла её в дом свой, а потом и подарила этот дом. Она отдала мне силу, а с ней — и ту жизнь, которую я имею.

И если так, то этой женщине я обязана больше, чем всей новоявленной родне.

— Понятия не имею, — Мёдб потянулась, и фигура её рассыпалась золотой пылью. — Какое мне дело до того, что происходит с мертвыми людьми?