Смирение

Катерина Павловна Геттерих

Счастливой жизни Калвина Боуннера можно было позавидовать: любящие родители, работа мечты, красивая невеста, которая всегда рядом с ним несмотря ни на что. Но в считанные минуты мир Калвина рухнул, оставив после себя лишь руины той счастливой жизни и превратив его в параноидального шизофреника. Этот дневник о днях, проведенных в психбольнице, о том, что происходит с человеком, заключенным в своем самом жутком страхе, о том, что только разрушив себя, можно прийти к долгожданному самопринятию.

День 5

Прошла уже почти неделя со дня моего прибытия сюда, но врачи все ещё не говорят о моем возвращении домой. Мне надо бы нервничать, наверно, по этому поводу, но я ведь знаю, что здоров, потому веду себя спокойно. По крайней мере, мне так казалось. Я проснулся от крика, раздавшегося внезапно в моей комнате. Вскочив с кровати, тяжело дыша, я понял, что кричал сам. Мне снова приснился тот кошмар с пожаром, где я опять пытался докричаться до себя. В этот раз тоже ничего не вышло, судя по всему, хоть я и не помню детали сна. Переведя дух, я спокойно сел на кровать, одной рукой сжав ее спинку. Доктор Тафт часто говорит мне про какой-то дом, рядом с которым меня якобы нашли. Ощущение, что она что-то не договаривает, не отпускает меня, но прямо спросить я не решаюсь. Вдруг она подумает, что я что-то вспоминаю и будет пытать меня ещё усерднее. Сердце сжалось при одной только мысли, что я могу быть причастен к пожару, всплывающему в моих сновидениях. Но чей дом я мог поджечь? Я не стал бы. Не стал.

Через какое-то время мою дверь открыли и напомнили про прием таблеток. Недавно мне в голову пришла идея, как не пить их. Я спустился на первый этаж и ждал свой черед. Мне дали по обыкновению два стаканчика, из одного я высыпал таблетки на руку, скептически смерил их взглядом, повертел и сделал вид, что закинул их внутрь, а на самом деле, я незаметно зажал таблетки в ладони. Осмотрев мой рот, они, естественно, ничего не нашли и пропустили меня дальше. Зайдя в комнату отдыха, я положил эти таблетки глубоко в боковой карман штанов, чтоб их не было видно, и они случайно не выпали. Я был неописуемо горд своим поступком. Ехидно улыбнувшись, я направился в сторону кресла, на котором все эти дни сидел. Что самое странное, я не знал, зачем я так сделал и почему для меня так важно не принимать эти пилюли. Навязчивая мысль, что они приводят к ухудшению моего состояния, не давала мне покоя и постоянно напоминала о себе. Я сделал это, вероятно, чтобы успокоить себя.

Постепенно комната начала наполняться другими пациентами, поднялся шум. Сидя подальше от всего этого мракобесия, я с нескрываемым любопытством наблюдал за больными.

Рядом с диваном напротив телевизора сидела престарелая женщина в коляске, по виду ей было лет 80. Она неотрывно смотрела куда-то сквозь стену, периодически открывая и закрывая рот. Было ощущение, что последний раз она полноценно ела несколько недель назад. Настолько у нее был пугающе истощенный внешний вид. Старушка походила на старого побитого бульдога, который прожил чуть дольше запланированного. Кожа обвисла, нос был сильно поцарапан, будто она с кем-то сражалась за последний кусочек хлеба, все руки были чем-то обколотые, а на ногах, на тех клочках кожи, которые мне удалось разглядеть, виднелись фиолетовые сеточки вен. Ее взгляд на удивление ни о чем не говорил. Глаза до жути пустые, мне даже показалось, что она ни разу за все время, которое я на нее смотрел, не моргнула. Складывалось впечатление, что эта дряхлая старушка сейчас не здесь, будто не осознает, где находится. Существует в своем мире, далеком от этого места. В какой-то момент щемящее чувство сжало мое сердце, с каждой секундой все сильнее его сдавливая. Я смотрю на эту старушку и понимаю, ей куда лучше всех, проживающих в этой лечебнице. Создала свой мир у себя в голове, где она, как мне кажется, счастлива. Ей не нужно переживать за какие-то незначительные проблемы этой жизни. Её накормят, оденут, помоют, сделают все, что требуется ее физическому телу. В то время, как мы будем печально смотреть в окно на серость улиц, думая, как выбраться из этой клиники, как убедить доктора Тафт в своей нормальности. Ей это сейчас не нужно, я даже уверен, что у нее в расписании нет графы «сеанс психотерапии». Немного левее от нее на полу сидел мужчина, тот самый с игрушечным зайцем. Сейчас он о чем-то увлеченно беседовал с игрушкой, не замечая людей вокруг. Сонни пережил насилие. Мать, когда ему было 10 лет, вышла замуж во второй раз. Отчим много пил и позволял себе бить маленького Сонни. В какой-то момент все вышло из-под контроля и мужчина попытался изнасиловать мальчика. Насилие со стороны отчима продолжалось на протяжении 4 лет. Он пытался рассказать маме, но она ему не верила. Как-то Сонни возвращался со школы, дома был только отчим. Увидев на столе водку, он понял, что сейчас будет. Уйти не удалось. Сонни орал, чтобы хоть кто-то услышал его вопли и пришел на помощь, но никто его не слышал или не хотел слышать. Мать увидела все, что творилось в тот день в их доме. Она и сдала сына в психушку, чтобы не мешал ей строить свою никчемную личную жизнь. После такого потрясения, он откатился назад в развитии. Защитный механизм. Сейчас Сонни — маленький 7-летний ребенок, горячо любящий своего плюшевого зайца. Возле второго кресла восседала девушка лет 25, скептически смотря на Сонни, мужчину с мягкой игрушкой. Заметив, что я смотрю в ее сторону, она закатила глаза и повернула голову в сторону телевизора, делая вид, что увлечена картинкой на экране. Но мне было известно, что с того кресла плохо видно телевизор, потому что высокая лампа у дивана загораживала половину экрана. Девушка выглядела вполне нормальной, хоть от нее и за версту разило нигилизмом. Ее руки бережно поправили выбившийся кончик блузки из штанов и плавно легли на колени. Они были слишком худые, что делало ее пальцы более тонкими и длинными, как у человека, играющего на фортепиано. Лицо выглядело необычно (если можно так изъясняться в психбольнице): утонченные черты лица, маленький острый носик, большие «кошачьи» глаза, бледные обгрызенные губы, напоминающие бант, отслаивающиеся ногти. Волосы цвета темного шоколада сейчас были грязные, облезлые, растрепанные. Внезапно, прервав мое наблюдение, к девушке подбежал Джим и начал истерично смеяться, тыкая пальцем куда-то в стену за ее спиной. Девушка, не обращая на него внимания, медленно поднялась с места, повернулась в сторону двери и неторопливо направилась к выходу. Когда она встала, я заметил, что ее тело было слишком худощавым, а на запястьях виднелись красные царапины. Карманы были чем-то заполнены. Вероятно, пережеванной едой. Она не глотает пищу. Жует и выплевывает. Говорят, что она не умеет глотать, поэтому складирует еду везде: в карманах, комнате, шкафчиках. У нее нервная анорексия. Девушка очень долгое время худела и сейчас не может остановиться. Она в прошлом балерина. А сейчас — пациентка психбольницы, такая же чокнутая, как и все остальные здесь.

С ее исчезновением, я потерял интерес к остальным больным и повернулся к окну, в надежде увидеть хоть что-нибудь интересное. В будущем мы не будем с ними взаимодействовать. Это место — апогей одиночества. Тут редко пациенты разговаривают между собой, а может я так думаю, потому что они именно со мной не часто говорят.

Тучи никак не хотели уходить, все эти дни бушевал сильный ветер и лили дожди, будто природа забыла про существование другой погоды. Унылые лица нечастых прохожих отнюдь не поднимали настроение в эти бесцветные будни. Бездомные собаки бесцельно слонялись по опустевшим улицам, ища приюта под кустистыми деревьями, не пропускающими капли безвкусной воды. Раньше мне было жаль этих обездоленных, но не теперь… Удивительно, как все может поменяться в считанные дни. Если я несколько недель назад считал, что нет ничего хуже отсутствия крыши над головой, то теперь я предпочел бы быть той блохастой дворовой собакой, только бы покинуть это место. Моральная тюрьма для потерянных душ — вот, где я сейчас. Как бы мне хотелось превратиться в какую-нибудь маленькую животинку и умчаться прочь, вырваться из этого заточения. Каждый день здесь наносит моей психике огромные удары, оставляя на ее здоровой оболочке синеватые кровоподтеки, которые не способна стереть ни одна психотерапия. Самое страшное, что только может случиться с человеком — опровержение его истины. Когда ты уверен в своей правоте, а тебе никто не верит и считает тебя больным, каким же, как все эти пациенты. Ты будто в вечном заточении своих же чувств, которые изо дня в день твердят, что тебе здесь не место, что ты должен быть на свободе, а ты ничего не можешь с этим сделать. Все обстоятельства и, как мне кажется, врачи против твоей правды и все внутри тебя кричит, рвется наружу. Становится нечем дышать, ком в горле не дает внятно произнести ни слова. Тебе хочется кричать, но ты не можешь этого сделать, потому что понимаешь, что это будет тревожным сигналом, означающим, что ты не в порядке. И ты сидишь и проглатываешь свои вопли, пытаясь казаться спокойным и уравновешенным, хоть и понимаешь, что рано или поздно ты взорвешься от такого количества негативных эмоций. Но одного я так и не в силах понять — как я попал сюда? Вздохнув, я на секунду закрыл глаза. Мне не хотелось думать о чем-то тоскливом, поэтому я устремил свой взгляд в сторону деревьев. Мне нравилось следить за их покачивающимися ветками, это немного успокаивало мой заведенный мозг, отвлекало от ненужных мрачных мыслей. Но в этот раз там было что-то ещё, чего я раньше, сидя на этом кресле, не замечал. Между деревьев виднелся темный контур человека, черная тень. Ее лица видно не было, но возникало ощущение, что это кто-то, кого я очень хорошо знал когда-то в прошлой жизни. Тень стояла подозрительно неподвижно. В какой-то момент мне даже показалось, что этот человек не дышит. Как он появился здесь? Могу поклясться, что тень появилась из ниоткуда, минуту назад ее там не было, я уверен. Или нет. Я продолжал сверлить это существо взглядом, глубоко в душе надеясь, что все это мне чудится.

«Я моргну, и оно исчезнет», — подумал я.

Но силуэт простоял так достаточно большое количество времени, не шевелясь. Я был уверен, что он смотрит на больницу, я был уверен, что он смотрит в мое окно, он смотрит на меня. Сначала мне казалось, что я накручиваю себя, ведь это может быть простым совпадением. Вполне возможно, что это обычный любопытный прохожий, каких полно. Как вдруг я вспомнил, что уже видел его раньше, несколько дней назад на этом самом месте. Легкий испуг сковал мое тело, я смотрел на него не сводя взгляд, будто мы играли в игру «кто первый моргнет». Меня охватил озноб, каждой клеточке моего тела стало холодно, как будто это я стоял среди тех деревьев, а не он. Складывалось ощущение, что мы поменялись с ним местами, и теперь я смотрю в это окно, наблюдая за ним. Я сглотнул и быстро отвернулся, порывисто дыша.

«Тише! Тише!», — говорил я шепотом своему организму. «Это всего лишь человек, может, он даже не сюда смотрел», — пытался я себя утешить, но безуспешно.

Когда я повернулся обратно и посмотрел на то место, где минуту назад находился этот силуэт, там его уже не было. Выдох.

— Говорю же, возможно, он смотрел не сюда, может, он что-то вспоминал, задумался, поэтому не двигался. — вслух протараторил я, облегченно вздохнув. Если я не выберусь отсюда в ближайшее время, то в скором времени начну сходить с ума. Нужно же было так разнервничаться и накрутить себя.

— Кто не двигался? — внезапно послышалось откуда-то поблизости.

Рядом со мной, скрестив руки, стоял темноволосый мужчина, имени его я не знал, но запомнился он мне ещё со второго моего дня здесь.

— Не твое дело. — буркнул я, покрепче обнимая свои колени и пряча в них подбородок.

Юноша лишь ухмыльнулся и скрылся из виду.

— Я просто хочу побыть наедине с собой, неужели так сложно меня не трогать? — сквозь зубы процедил я. — Класс, теперь я ещё и говорю сам с собой. Фантастика!

Посмотрев на часы, которые висели рядом с телевизором, я вспомнил, что через несколько минут обед. Собрав всю волю в кулак, я встал со своего места и пошел в сторону двери. Есть особо не хотелось, но и заняться было нечем, а смотреть весь день в окно, как какой-то чокнутый старик из фильмов ужасов, желания не было. Я медленно прошествовал в сторону подносов с едой, выискивая глазами свободный столик. Еда была не менее отвратительна, чем обычно, но за столько дней мне все-таки удалось к ней привыкнуть. Если жевать быстро, то может даже показаться, что эти блюда не лишены вкуса. Единственное, за что я им благодарен — фрукты. Ради них я все ещё хожу сюда на обед и ужин. Завтраки я стараюсь пропускать, чтобы успеть сесть на свое место у окна, пока его никто не занял. К моему удивлению, здесь не заставляют тебя ходить на все приемы пищи, но ты обязан показаться там хотя бы раз за день, чтобы врачи были уверены, что ты не моришь себя голодом.

На обед обычно дают что-нибудь не очень тяжелое. Сегодня, например, какой-то капустный суп. Такое ощущение, что хотели сварить борщ, используя минимум ингредиентов, а точнее, два: капусту и воду. Так же на подносе лежало два кусочка хлеба, банан и стоял стакан с чаем. За банан я готов простить им этот недоборщ. К супу я не притронулся, не хочу лишний раз рисковать. Я выпил чай с кусочком хлеба, взял банан и отправился обратно в комнату отдыха ждать, когда меня позовут на прием к доктору Тафт. Если позовут. Как я понял, наши сеансы не каждый день, я лишь уловил, что мой час приема после обеда, но до ужина. Заняв свое привычное место, я принялся смотреть на часы. Медсестра не заставила себя долго ждать. Окликнув меня, она без какого-либо интереса наблюдала за тем, как я выхожу из комнаты.

В кабинете меня уже ждали. Когда я вошел, доктор Тафт кинула на меня быстрый взгляд и продолжила что-то заполнять.

— Проходи садись, Калвин. Не стой у двери. — скомандовала девушка.

Садясь, я случайно ногой задел стол, и он со стуком отодвинулся. Доктор вздохнула. А я лишь виновато потупился, убирая свою ногу подальше от ее глаз.

— Как ты себя чувствуешь? — она этот вопрос задает из раза в раз и мой ответ постоянно остается прежним.

— Хорошо.

— Как спалось? — с еле уловимой насмешкой спросила Эвелин Тафт.

— Хорошо.

— А санитары мне рассказывают обратное. — вдруг ее голос погрубел, а лицо приобрело сердитый вид. Будто она сейчас собирается меня отчитывать точно своего маленького сына за разбитую вазу. И не потому что он ее разбил, а потому что он это скрыл. — Кажется, мы с тобой уже говорили о доверии и искренности, а сейчас я узнаю, что ты рассказываешь мне не все, отвечаешь на мои вопросы нечестно.

— Что вы имеете в виду? — сипло произнес я, не понимая, что она хочет от меня услышать.

— Я говорю про твои крики по ночам.

— Крики?

Я немного растерялся. Почему крики и почему по ночам? Я думал, что такое было только сегодня и то, скорее всего, от перевозбуждения.

— Да, ты кричишь уже две ночи подряд. — недовольно посмотрев на мою реакцию, она продолжила. — Тебе снятся кошмары, Калвин?

Я не хотел рассказывать о нем. Боялся, что они подумают, что я сумасшедший. Но я ведь нормальный! И сейчас меня раздирало двоякое чувство: Сказать правду, рассказать про этот сон и будь что будет или же соврать, но тогда мне точно не сладко придется, потому что они будут следить за мной пристальнее. Она не поверит, что это просто неприятный сон. Два дня подряд? Нет. А если я и сегодня ночью буду кричать? Хоть я сейчас и стараюсь найти ответ, но мой мозг давно уже принял решение.

— Кошмар. — коротко поправил я.

— Что?

— Не кошмары, а кошмар. Мне снится один и тот же сон каждый день, но, я думаю, в этом нет ничего страшного. Всем снятся кошмары. — как ни в чем не бывало отчеканил я, будто репетировал этот разговор.

Конец ознакомительного фрагмента.