Черный воздух. Лучшие рассказы

Ким Стэнли Робинсон, 2010

Новинка! Впервые на русском языке! Сборник лучших повестей и рассказов Кима Стэнли Робинсона, автора «Министерства будущего» и «Годов риса и соли». Премии «Хьюго», «Небьюла» и Всемирная премия фэнтези. Под редакцией Джонатана Стрэна. От руин затонувшей Венеции до вершин Гималаев и поверхности Марса! Экологическая стабильность, социальная справедливость, личная ответственность и, разумеется, развлечения. Герои Робинсона – искатели приключений, ученые, художники, рабочие и провидцы – исследуют мир, разительно отличающийся от традиционных для научной фантастики реалий. Мир, откуда рукой подать до Утопии.

До того, как я проснусь

Перевод Д. Старкова

А потом он проснулся, и все это оказалось попросту сновидением.

Во сне Эбернети стоял на гребне хребта, круто обрывавшегося вниз. С хребта к ледниковому бассейну с небольшим озерцом — кобальтовым посредине, аквамариновым по краям — спускался длинный, отлогий язык каменной осыпи. Там и сям среди каменных просторов зеленели, точно газоны перед особняками сурков, яркие заплаты травянистых лугов. Деревьев нигде вокруг не имелось. Студеный воздух казался изрядно разреженным. Хребты гор тянулись вдаль на многие мили, и, несмотря на полную неподвижность пейзажа, во всем, в каждой мелочи, чувствовался колоссальный, немыслимого масштаба размах, словно порыв ветра всколыхнул в этом месте самую ткань бытия.

— Проснись же, чтоб тебе провалиться, — рявкнул кто-то.

От сильного толчка в грудь Эбернети кубарем покатился вниз по каменистому склону, увлекая за собой небольшую лавину, и…

Вокруг белели стены просторного зала. Повсюду, порой штабелями по пять-шесть ярусов, стояли аквариумы и террариумы самых разных размеров, и каждый из них служил спальней какому-нибудь животному — обезьянке, крысе, собаке, кошке, поросенку, черепахе, дельфину…

— Нет, — пролепетал Эбернети, пятясь назад. — Не надо, пожалуйста…

В зал вошел человек с густой бородой.

— Давай-давай, просыпайся, — бесцеремонно велел он. — Просыпайся, Фред, за работу пора. Работать, работать как можно усерднее, иначе надежды нет. Начнешь отрубаться — не поддавайся, держись!

Схватив Эбернети за плечи, бородач усадил его на ящик с белками.

— Слушай же! — заорал он. — Мы спим! Спим и видим сны!

— И слава богу, — откликнулся Эбернети.

— Не торопись! В то же время мы бодрствуем.

— Не верю.

— Еще как веришь!

С этим бородач швырнул в грудь Эбернети огромным рулоном графленой бумаги для самописца. Упав на пол, рулон развернулся. Бумагу сплошь покрывали какие-то черные закорючки.

— На нотную запись похоже. На партитуру, — безучастно заметил Эбернети.

— Да, Фред! Да! Очень удачно подмечено! — заорал бородач. — Это — симфония, исполняемая нашим мозгом! Вот скрипки жалобно ноют — это мы, мы, наше сознание, — пылко заговорил он, страдальчески сморщившись и крепко, обеими руками рванув себя за бороду. — И вдруг мелодия ниже, ниже, и — да, да, вот он, блаженный сон! А дальше, в ночи, призрачные валторны, гобои и альты тихонько вплетают в фон басовой темы собственные импровизации, тянут и тянут, пока вновь не заноют во весь голос скрипки… да, Фред, прекрасная, прекрасная аналогия!

— Спасибо, — поблагодарил его Эбернети, — только зачем так орать? Я — вот он, рядом.

— Ну, так проснись же, — зло зарычал бородач. — Не можешь, а? Попался? Играешь ту же новую песню, что и мы все! Гляди сюда: «быстрый сон» без разбору мешается с глубоким сном и с бодрствованием, превращая нас всех в лунатиков. В лунатиков, грезящих на ходу!

Взглянув в недра его бороды, Эбернети обнаружил, что все его зубы — резцы. Испуганный, он подался к двери, сорвался с места, со всех ног бросился прочь. Бородач, прыгнув следом, обхватил его, оба кубарем покатились по полу, и…

И Эбернети проснулся.

— Ага! — удовлетворенно воскликнул бородач, Уинстон, администратор их лаборатории. — Теперь-то веришь? — с горечью продолжал он, потирая ушибленный локоть. — Наверное, все это на стенах надо бы написать. Если все разом начнем отрубаться, ведь даже не вспомним, как да что было раньше. И вот тогда всему настанет конец.

— Где мы? — спросил Эбернети.

— В лаборатории, Фред, — устало, но терпеливо ответил Уинстон. — Теперь мы живем здесь. Помнишь?

Эбернети огляделся вокруг. Лаборатория. Огромная, прекрасно освещена. Пол устилают листы графленой бумаги с кривыми эхоэнцефалограмм. Из стен торчат черные плиты рабочих столов, заваленных самыми разными деталями и оборудованием. В углу — клетка с парой крыс.

Эбернети яростно замотал головой. Теперь-то он вспомнил все. Сейчас он бодрствует, однако тот самый сон оказался правдой. Застонав, он подошел к небольшому окну и выглянул наружу. Над простиравшимся внизу городом поднимался дым.

— Где Джилл?

Уинстон только пожал плечами. Оба поспешили к двери в дальнем углу лаборатории, в комнатку с множеством коек и одеял. Нет, и здесь ни души.

— Наверное, снова домой отправилась, — предположил Эбернети.

Уинстон встревоженно, досадливо зашипел.

— Я на территории поищу, — сказал он, — а ты лучше езжай домой. Да осторожнее там!

Но Фред уже выскочил за дверь.

Во многих местах улицы от края до края перегораживали остовы разбитых автомобилей, однако со дня последней поездки домой в городе мало что изменилось, и до дому Эбернети добрался довольно быстро. Пригороды сплошь затянуло удушливым маревом, вонявшим, точно дым из мусоросжигателя. Заправщик на АЗС, державшийся за рычаг помпы, проводил Эбернети изумленным взглядом и помахал ему вслед. Махать в ответ Эбернети не стал. Во время одной из подобных вылазок он едва не нарвался на удар ножом и повторять сей опыт отнюдь не желал.

Машину он остановил только у обочины напротив собственного дома. Вернее, развалин дома. Дом их сгорел подчистую: выше груди поднимался лишь закопченный дымоход.

Выбравшись из старенькой «кортины», Эбернети неспешно пересек лужайку, испятнанную черными кляксами отпечатков подошв. Откуда-то издали доносился неумолчный собачий лай.

Джилл оказалась на кухне — переставляла с места на место закопченную утварь, негромко напевая что-то себе под нос. Услышав шаги Эбернети, остановившегося прямо перед ней, в боковом дворике, она подняла на него взгляд, стрельнула глазами вправо-влево.

— Вот ты и дома, — радостно сказала она. — Как день прошел?

— Поедем-ка, Джилл, поужинаем где-нибудь, — откликнулся Эбернети.

— Но я ведь уже готовлю!

Переступив через остатки кухонной стены, Эбернети подхватил ее под локоть.

— Да, вижу. Но ты об этом не беспокойся. Поехали!

— Ну и ну! — воскликнула Джилл, гладя его по щеке измазанной сажей ладонью. — Да ты всерьез настроен на романтический вечер!

Эбернети изо всех сил постарался растянуть уголки рта пошире.

— И еще как! Идем.

Мягко увлекая Джилл за собой, он вывел ее из дома, провел через лужайку и усадил в «кортину».

— Какая галантность, — заметила Джилл, вновь стрельнув глазками.

Усевшись в машину, Эбернети включил зажигание.

— Но, Фред, — спохватилась жена, — а как же Джефф с Фран?

Эбернети отвернулся к боковому окну.

— Им нянька приглашена, — после недолгой паузы отвечал он.

Джилл, сдвинув брови, кивнула и откинулась на спинку сиденья. Ее пухлые щеки украшали полосы сажи.

— Ах, — вздохнула она, — мне так хотелось выбраться куда-нибудь на ужин!

— Мне тоже, — подтвердил Эбернети… и вдруг зевнул. Веки его разом отяжелели. — О нет! Только не это!

До боли закусив губу, он хлестнул тыльной стороной ладони о баранку руля… и снова зевнул.

— Нет! — заорал он.

Джилл, вздрогнув от неожиданности, вжалась спиной в пассажирскую дверцу. Эбернети резко вывернул руль, объезжая какую-то азиатку, усевшуюся прямо посреди дороги.

— Я должен добраться до лаборатории! — крикнул он.

Опустив противосолнечный козырек над водительским местом, Эбернети извлек из кармана куртки ручку и кое-как нацарапал на пластике: «В лабораторию». Тем временем Джилл не сводила с него изумленного взгляда.

— Я не виновата, — прошептала она.

Эбернети вывел машину на автостраду. Все тридцать полос оказались свободны, и он до отказа вдавил педаль в пол.

— В лабораторию, в лабораторию, в лабораторию, — нараспев затянул он.

Впереди на дорогу приземлился летучий полицейский автомобиль. Убрав крылья, патрульная машина рванулась вдаль. Эбернети последовал было за ней, но тут автострада свернула, сузилась, и они вновь оказались на уровне улиц. Зарычав от досады, Эбернети впился зубами в ладонь у основания большого пальца. Джилл еще крепче прижалась спиною к дверце. На глаза ее навернулись слезы.

— Я ничего не могла с собой поделать, — сказала она. — Понимаешь, он полюбил меня. А я полюбила его.

Эбернети гнал «кортину» вперед, вдоль объятых пожарами улиц. Ему очень, просто позарез нужно было на запад… однако машина вела себя как-то странно. Вскоре они выехали на трехполосную авеню, туда, где домов — раз, два и обчелся. Проезжую часть перегораживала поперек громада «Боинга 747» с надломленными, сложившимися вперед, к носу, крыльями. Сквозь его фюзеляж был прорублен высокий туннель, чтоб самолет не мешал движению. Дежуривший рядом коп со свистком, в белых перчатках, махнул им рукой, веля проезжать. На приборной доске тревожно замигала лампочка аварийного индикатора. «В лабораторию»… Эбернети судорожно всхлипнул.

— Но я же дороги не знаю!

Его сестра, Джилл, села прямо, устремив взгляд вперед.

— Налево, — негромко подсказала она.

Эбернети ударил по рычагу переключателя направлений, и машина послушно свернула на трассу, уходящую влево. Там, впереди, Эбернети поджидали другие развилки, но Джилл всякий раз подсказывала, куда нужно свернуть. Вдруг в зеркале заднего вида заклубился дым…

И Эбернети проснулся. Уинстон утер ватным тампоном капельку крови, алевшую на его плече.

— Стимуляторы и боль, — вполголоса пояснил Уинстон.

В стенах лаборатории кипела работа. Около дюжины лаборантов, постдоков и аспирантов у рабочих столов трудились, не покладая рук.

— Как Джилл? — спросил Эбернети.

— Прекрасно, прекрасно. Только сейчас она спит. Послушай, Фред, я нашел способ противостоять сну сравнительно долгое время. Стимуляторы и боль. Регулярные инъекции бензедрина плюс резкая боль каждый час или около, причиняемая любым способом, какой покажется самым удобным. Подхлестнутый всем этим, метаболизм не позволяет сознанию соскальзывать в сон наяву. Я пробовал и продержался шесть часов кряду: голова ясная, сна ни в одном глазу. Теперь этим методом пользуются все.

Эбернети окинул взглядом снующих туда-сюда лаборантов.

— Да уж, вижу, — сказал он, чувствуя, как быстро, отчетливо бьется сердце в груди.

— Ну, что же, за дело! — пылко воскликнул Уинстон. — Не будем терять времени даром!

Эбернети поднялся на ноги, и Уинстон созвал всех на непродолжительное совещание. Чувствуя на себе множество взглядов, Эбернети собрался с мыслями.

— Разум, мышление есть совокупность электрохимических процессов. Поскольку данному эффекту подвержены все до единого, полагаю, химическими аспектами мы вполне можем пренебречь, целиком сосредоточившись на электрических. Если все дело в изменении окружающих нас полей… кто-нибудь в курсе, сколько гауссов сейчас магнитное поле? А какова интенсивность космического излучения?

Но все только молча таращились на него.

— Ладно, — решил Эбернети. — Подключимся к мониторам орбитальной станции, а остальное проделаем здесь.

С этим он принялся за работу, и остальные тоже взялись за дело. Каждый час в лаборатории появлялся Уинстон с букетом шприцов в руке.

— Спиды, спиды, спиды-ы-ы! — с ухмылкой распевал он во весь голос.

Эбернети он уговорил капать на внутреннюю сторону предплечья соляной кислотой. Этот метод помогал Эбернети лучше, чем всем остальным. Целый день, а затем и другой он работал без остановки, на крекерах да воде, и сам вкалывал себе очередную дозу бензедрина, когда Уинстона не оказывалось под рукой. А вот ассистенты начали соскальзывать в сон наяву после первой же пары часов, несмотря на инъекции и кислоту. Розданных Эбернети заданий так никто и не выполнил. Один из лаборантов в качестве результата успешного эксперимента принес ему пару крыс, превращенных в сиамских близнецов, сращенных лапа к лапе, и как ни колотил его Эбернети, привести заснувшего в чувство не удалось.

В итоге он выполнил всю работу сам. Труд занял не один день. Лаборанты попадали с ног либо разбрелись кто куда, и Эбернети расхаживал от стола к столу, щурил саднящие, покрасневшие глаза, вглядываясь то в экран осциллографа, то в строки на дисплее компьютера. Никогда в жизни он еще так не уставал. Казалось, он сдает экзамены по дисциплине, в которой ничего не смыслит, в которой просто ни в зуб ногой, но работы Эбернети не оставлял. Между фазами бодрствования и «быстрого сна» ЭЭГ демонстрировали осцилляции, каких он никогда прежде не наблюдал, причем странные колебания кривых очевидно коррелировали с флюктуациями магнитного поля.

Некоторые, открыв глаза, непрестанно моргая, сидели на полу, пытались заговаривать друг с другом или с Эбернети. Как-то раз ему пришлось успокаивать Уинстона: тот, лежа посреди зала, неудержимо рыдал:

— Нам никогда не избавиться от этого сна наяву, Фред, никогда, никогда…

Вколотый Эбернети бензедрин на Уинстона не подействовал.

Так он и продолжал работу. Вспомнив о бензедрине, вкалывал себе очередную дозу и продолжал. Со временем выяснилось, что работать он может даже сидя за огромным столом, на ежегодной встрече бывших одноклассников… только устал — словами не описать.

И вот, наконец, он вроде бы понял, выяснил все, что хотел. Остальные (в том числе — Джилл) лежали в комнате с койками, а то и прямо в лаборатории, на полу. Взгляды их бегали из стороны в сторону, веки подрагивали.

— Мы проходим скопление космической пыли и газов, плюс некие энергетические поля. Все константы сейчас изменены. Данные с орбитальной станции весьма наглядно свидетельствуют о входе Земли в область сильных электромагнитных возмущений. Густота пыли, интенсивность космического излучения, гравитационные волны… Возможно, сейчас мы наблюдаем последствия взрыва сверхновой где-то невдалеке. За небом кто-нибудь в последнее время наблюдения вел? Ладно, неважно. Как бы там ни было, измененное магнитное поле, перестраивая паттерны электрической активности мозга, вводит нас в состояние, подобное так называемому «быстрому сну». Разумеется, мозг бунтует, что есть сил стремится вернуться в состояние бодрствования, однако поле оттесняет его назад. Вот потому мы и… так сказать, осциллируем.

С негромким, усталым смешком он взобрался на один из лабораторных столов — хоть немного вздремнуть.

Проснувшись, Эбернети отряхнул от пыли лабораторный халат, послуживший ему одеялом. Грунтовая дорога, на которой он спал, оказалась темна и безлюдна. Небеса укрывал плотный слой облаков.

Снова двинувшись в путь, Эбернети миновал кучку хижин, построенных на тропический манер — по сути, открытых всем ветрам навесов под кровлей из пальмовых листьев. Хижины были пусты. На горизонте мерцало неяркое зарево.

Вскоре он вышел к берегу моря. От берега тянулся вдаль невысокий мыс, сложенный из многих тысяч деревянных кресел — вернее, обломков кресел, грудой сваленных в воду. На оконечности мыса кто-то сидел, удобно устроившись в большом кресле с уцелевшим сиденьем, спинкой и одним из двух подлокотников.

Эбернети не без опаски ступил на россыпи перекладин и точеных деревянных цилиндров и, переступая с подлокотника на фанерное донце сиденья, двинулся к незнакомцу. Серое море вокруг было необычайно спокойно: зеркальные волны накрывали скользкое дерево у кромки прибоя и совершенно бесшумно откатывались назад. С моря неспешно тянулись к берегу полупрозрачные, невесомые пряди тумана — нижних слоев плотного облачного покрова. В воздухе веяло солью и сыростью. Передернувшись, Эбернети наступил на следующий обломок посеревшего, источенного стихиями дерева.

Сидящий повернулся к нему. Это был Уинстон.

— Фред!

В предутренней тишине его оклик казался невероятно громким. Подойдя к нему, Эбернети отыскал под ногами спинку кресла, пристроил ее понадежнее и сел рядом.

— Как ты?

— В порядке, — кивнув, отвечал Эбернети.

Вблизи от воды явственно слышался тихий плеск и шипенье прибоя. Набегавшие на берег волны сделались чуточку выше, курились едва различимым сквозь сумрак серым туманом.

— Уинстон, — прохрипел он и кашлянул, прочищая горло. — Что же стряслось?

— Мы спим. Грезим наяву.

— Да, но что это значит?

Уинстон дико, безумно захохотал.

— Новая эмерджентная фаза сна, промежуточный сон, скоротечный сон, ромбоэнцефалический сон, мостомозжечковый сон, активированный сон, парадоксальный сон, — саркастически улыбаясь, заговорил он. — Что это — никому не известно.

— Но ведь столько исследований…

— Да уж, исследований — целая уйма! И как же я верил в них, как работал для них, ради всех этих жалких домыслов, варьирующихся от абсурдных до смехотворных! Сновидения упорядочивают в памяти жизненный опыт, стимулируют чувства в темноте, готовят нас к будущему, реализуя подсознательные модели ожидаемых событий, упражняют глубинное зрение… Бог ты мой! Одним словом, Фред, ничего мы об этом не знаем. Ни о сне, ни о сновидениях, и, если вдуматься, о сознании, о состоянии бодрствования — тоже. Сам посуди: что нам обо всем этом известно? Мы жили — бодрствовали, спали, видели сны, и все три состояния для нас в равной мере загадка. Теперь мы переживаем все три состояния одновременно, и что? Задача хоть немного усложнилась?

Эбернети сковырнул песчинку со сломанной ножки кресла.

— Я почти все время чувствую себя абсолютно нормально, — заметил он. — Просто странности раз за разом вокруг происходят.

— Твоя ЭЭГ демонстрирует необычный паттерн, — в «научной» манере заговорил Уильям. — Много больше альфа — и бета-волн, чем у всех остальных. Как будто ты изо всех сил стремишься проснуться.

— Да, вполне похоже.

Оба умолкли, глядя на волны прибоя, лижущие мокрые обломки кресел. Волнение унималось. Вдали от берега, на грани видимости, показался большой прогулочный катер, дрейфующий по течению.

— Итак, расскажи же, что тебе удалось выяснить, — нарушил молчание Уинстон.

Эбернети описал ему данные, полученные с орбитальной станции, и результаты собственных экспериментов.

— Значит, конца этому ждать не приходится, — кивнул Уинстон, дослушав его до конца.

— Ну, разве что выйдем из этого поля. Или… у меня возникла идея устройства, носимого на голове и воссоздающего прежнее магнитное поле.

— Идея, явившаяся во сне?

— Да.

Уинстон захохотал.

— Фред, я так привык верить в рациональное мышление! Сновидения есть некий побочный эффект электрической активности нервной системы, результат случайных электрических импульсов, возникающих в отделах мозга, отвечающих за эмоции, восприятие и воспоминания… казалось бы, в высшей степени логично! Упражнение глубинного зрения! Господи, как все это узколобо, как мелкотравчато! Отчего мы не полагали, будто сновидения — величайшие путешествия в будущее, в иные вселенные, в мир, много реальнее нашего собственного! Порой, в последние секунды перед пробуждением, они именно таковыми и выглядели — словно бы мы живем в мире, переполненном смыслами так, что вот-вот взорвется… и вот, пожалуйста! Вот, пожалуйста, Фред, это наш шанс, единственный шанс, как его ни назови. Сам плывет в руки. От идеи к символу… а люди приспособятся, адаптируются, ведь это один из главных наших талантов!

— Не нравится мне все это, — сказал Эбернети. — Лично я никогда собственных снов не любил.

На это Уинстон лишь рассмеялся.

— Говорят, сознание, бодрствование тоже некогда оказалось точно таким же качественным скачком! Бегали люди на четвереньках, словно собаки, и вот однажды — может, из-за того, что Земля прошла сквозь ударную волну от взрыва какой-то далекой сверхновой — встал один из них на ноги, в изумлении огляделся вокруг и сказал: «Я есть!»

— Вот сюрприз так сюрприз, — буркнул Эбернети.

— А на сей раз каждый из нас проснулся поутру, не прекращая грезить, огляделся вокруг и спросил: «ЧТО есть я?», — с радостным смехом продолжил Уинстон. — Да, конца этому ждать не приходится, однако я приспособлюсь… Гляди, а катер-то, похоже, тонет!

С полдюжины человек на борту катера никак не могли сбросить за борт надувной спасательный плот. Наконец после множества неудач они все же спустили плот на воду, забрались на него и заработали веслами, уходя от берега прочь, в туман.

— Страшно все это, — сказал Эбернети…

И проснулся. Лаборатория выглядела — хуже некуда. Пару рабочих столов очистили от оборудования, дабы освободить место для шахматных досок, и около полудюжины лаборантов играли между собою вслепую, с завязанными глазами, отчаянно споря, где тут какая доска.

Эбернети отправился в кабинет Уинстона за бензедрином, но бензедрин, увы, кончился.

— Как долго я спал? — зарычал он, схватив за плечо одного из своих постдоков.

Глаза постдока бегали из стороны в сторону.

— Шестнадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рому! — пропел он в ответ.

Тогда Эбернети двинулся в импровизированную спальню и обнаружил там Джилл. Без одежды, в одних только синих трусах, она курила, а один из аспирантов перышком щекотал ей соски.

— О, привет, Фред, — заговорила она, глядя ему прямо в глаза. — Где ты пропадал?

— Разговаривал с Уинстоном, — с трудом проговорил он в ответ. — Ты его не видела?

— Конечно, видела! Вот только не помню, когда…

Эбернети вновь взялся за дело один. Помогать никто не пожелал. Очистив от хлама одну из смежных с лабораторией комнат, он перетащил туда необходимое оборудование, запер в шкафу три огромные коробки крекеров, и сам, чувствуя дремоту, запирался в комнате на замок. Однажды он полтора месяца провел в Китае и только после проснулся. Бывало, он пробуждался в своей старенькой «кортине», обнимая руль, будто единственного на свете друга… а впрочем, все друзья его действительно куда-то исчезли. Проснувшись, он всякий раз возвращался назад и опять приступал к работе. Ухитряясь бодрствовать по нескольку часов кряду, сделать он успел многое. Электромагниты работали превосходно, необходимые поля создавали исправно, и идея генератора магнитных полей, странного вида проволочного шлема для ношения на голове, выглядела все более многообещающей.

Устал Эбернети так, что моргнуть — и то больно. Всякий раз, как его клонило в сон, он капал на руку соляной кислотой. Ожоги покрыли предплечье сплошь, но ни один из них больше не болел. Пробуждаясь, Эбернети чувствовал себя так, точно не спал уж которые сутки. Дважды на помощь приходили его аспиранты, за что он проникся к ним искренней благодарностью. Время от времени навещавший его Уинстон только смеялся над ним. От усталости все валилось из рук. Однажды он, взявшись за лабораторный телефон, попробовал дозвониться до родителей, но все линии оказались заняты, а радио трещало статикой на всех волнах, кроме единственной станции, транслировавшей в эфир только эпизоды «Одинокого рейнджера», и Эбернети вернулся к работе. Питался крекерами и трудился, трудился, трудился…

Как-то раз, под вечер, он вышел на террасу лабораторного кафетерия, малость передохнуть. Солнце клонилось к закату, в лицо дул студеный, пронизывающий ветер, и Эбернети жадно, полной грудью вдохнул свежий воздух, напоенный янтарным солнечным светом. Далеко внизу дымились остатки города, ветер свистел в ушах, и Эбернети понимал, что он жив, и сознает, что он жив, а весь мир заполняет собою нечто очень и очень важное…

Следом за ним, на носках, странно, всепонимающе улыбаясь, по-прежнему без одежды, если не брать в расчет синих трусов, на террасу вышла и Джилл. Вдоль тела ее волнами, кошачьими лапками по воде, бежали мурашки, сила ее обаяния, недоступной, загадочной женской красы, внушала невольный страх.

Остановившись в полудюжине футов один от другого, оба они устремили взгляды вниз, в сторону бывшего своего дома. Вся округа в том месте полыхала огнем.

— Как больно, — заговорила Джилл, указывая на пожары. — Как жаль, что нам с тобою хватало мужества жить настоящей, полной жизнью только во сне…

— А я думал, мы прекрасно живем, — возразил Эбернети. — Я думал, живем мы на всю катушку и радуемся жизни каждую минуту бодрствования.

Джилл с той же всепонимающей улыбкой повернулась к нему.

— Похоже, ты всерьез так и думаешь.

— Да! — горячо откликнулся Эбернети. — Именно! Именно, что всерьез!

С этим он направился назад, в лабораторию, чтобы, вернувшись к работе, забыть обо всем остальном…

И проснулся. Вокруг вновь возвышались горы — тот самый высокогорный цирк. Теперь, стоя куда выше, он смог разглядеть еще две крохотные гранитные котловины, еще два озерца рядом с тем, первым, кобальтово-аквамариновым. Карабкаясь по россыпям осколков гранита, он двигался к перевалу. Камни пестрели яркими кляксами разноцветных лишайников. Студеный ветер высушивал пот, заливавший лицо, лучше всякого полотенца. В горах царил мир и покой, такой мир и покой, что…

— Проснись!

Уинстон… а он, Эбернети — в стенах своей комнатки (высокие гребни гор вдалеке, пыльная зелень леса внизу), вжавшийся спиной в уголок. Поднявшись, он подошел к шкафу с крекерами, по уши накачался найденным в шприцах на полу бензедрином (снег… пятна лишайников…), а затем вышел в лабораторию и врубил пожарную сигнализацию.

Сирена привлекла всеобщее внимание — тем более, что заглушить ее удалось только через пару минут. К тому времени, как Эбернети с ней справился, в ушах звенело без умолку.

— Устройство готово к пробам, — сказал он, обращаясь разом ко всем.

В группе насчитывалось человек около двадцати: одни опрятны, ухожены, будто сию минуту из церкви, другие немыты, оборваны. Сбоку, в сторонке, пристроилась Джилл.

— Что готово?! — заорал Уинстон, стремительно протолкавшись вперед.

— Устройство для избавления от грез наяву, — устало пояснил Эбернети. — Готово к испытаниям.

— Ну, раз готово, давай испытывать, о'кей? — неспешно проговорил Уинстон.

Эбернети выволок в лабораторию шлемы и прочее оборудование, расставил по местам трансмиттеры, запитал электромагниты и генераторы поля, а закончив, поднялся и утер покрывшийся испариной лоб.

— Вот это оно и есть? — спросил Уинстон.

Эбернети кивнул.

Уинстон повертел в руках один из проволочных шлемов.

— Не нравится мне эта штука! — объявил он и швырнул шлемом о стену.

Эбернети в изумлении разинул рот. Один из лаборантов с силой пихнул электромагниты, и Эбернети, охваченный внезапной яростью, подхватил с пола обломок дерева и с маху ударил им варвара. Кое-кто из ассистентов поспешил ему на подмогу, но остальные, подступив вплотную, принялись ломать, крушить оборудование. Завязалась колоссальная драка. Эбернети самозабвенно махал дубиной, испытывая невероятное удовольствие всякий раз, как удар попадет в цель. От мелких брызг крови в воздухе сделалось солоно на губах. Его труд, его изобретение разносят на части!

— Из-за тебя, из-за тебя это все! — завизжала Джилл, швырнув в него одним из шлемов.

Сбив с ног подобравшегося к электромагнитам, Эбернети вскинул импровизированную дубину, намереваясь покончить с ним раз навсегда, но тут в руке Уинстона ярко блеснул металл, сталь хирургического скальпеля. Взмахнув оружием снизу вверх, точно бейсбольный питчер, Уинстон глубоко, по самую рукоять, вонзил клинок Эбернети в диафрагму. Отшатнувшись назад, Эбернети потянул носом воздух и обнаружил, что дышать — легче легкого, что с ним все о'кей, никто его не заколол.

Развернувшись, он пустился бежать, ринулся на террасу. Уинстон, и Джилл, и все остальные, спотыкаясь, падая, рванулись за ним по пятам. Внутренний двор неведомо отчего поднялся куда выше прежнего, оставив горящий, дымящийся город далеко внизу. К самому сердцу города спускалась широкая лестница неимоверной длины. Ночь выдалась ветреной, беззвездной, снизу слышались крики людей. На краю террасы Эбернети оглянулся и увидел в какой-то паре шагов от себя искаженные яростью лица преследователей.

— Нет! — вскрикнул он.

Преследователи бросились на него. Отбиваясь, Эбернети взмахнул дубиной — раз, и другой, и третий, а после развернулся к каменным ступеням лестницы, сам не понимая, как, споткнулся, кувырком полетел вниз, вниз, вниз, и…

И проснулся. Проснулся, по-прежнему падая в бездну.