Люди Красного Яра

Кирилл Богданович (2019)

Книга относит нас ко времени освоения Сибири русскими первопроходцами. Написана она в виде сказов о жизни простого казака Афоньки Мосеева, посвятившую эту жизнь служению людям, родной земле, утверждению на ней добра и справедливости. Он увидит, узнает и сотворит много всякой всячины, даже в чины выйдет, но не утратит при этом доверительной простоты в отношениях к людям, строгости и чести в исправлении «службы государевой», проявляя сноровку, терпение и храбрость, так необходимые в тех диких краях и в ту пору людям, заселяющим и обживающим новые земли. Запутанный сюжет, динамически развивающиеся события и неожиданная развязка, оставляют гамму положительных впечатлений. Яркие пейзажи, необъятные горизонты и насыщенные цвета — всё это усиливает восприятие и будоражит воображение. А проблемы, затронутые в романе, не потеряют своей актуальности и в наше время». Для широкого круга читателей.

Зачин

В малой горнице воеводских хором сидят двое — приказной подьячий Красноярского острога Зиновий Лопатин, недавно прибывший в острог вместе с новым воеводой Мусиным-Пушкиным, и рядовой казак пешей сотни Афонька Мосеев, меньшой внук старейшего на остроге казака Афанасия Мосеева.

Зиновий Лопатин ещё совсем молод, лет ему двадцать пять. У него русые волосы, большие серые глаза под тёмными бровями и небольшие усы. А бороды нет, подбородье скоблено наголо. И то дивно Афоньке. Говорят, новый государь, царь Пётр Алексеевич по иноземному обычаю повелел всем боярам, дворянам и иным знатным людям бороды брить. А кто волен бороду растить — тот пошлину должен платить. Только чёрным людям да купцам, да попам с монахами дозволено бороды носить. Одет Лопатин тоже не как иные. На нём ладно сшитый чёрный кафтан, отороченный серебряным позументом. Из-под расстёгнутого воротника кафтана видна белая верхняя сорочка, отделанная кружевом. Из-под рукавов кафтана выбиваются такие же снежно-белые кружева.

Афонька Мосеев одет в обычный свой казацкий кафтан. Он постарше подьячего. Ему уже за тридцать. Светлые волосы его стрижены в кружок. Афонька теребит тёмную окладистую бородку и синими глазами поглядывает то на подьячего, который сидит за небольшим столом на резном стуле с высокой спинкой, то на стол.

На столе в ряд разложены чинёные гусиные перья, стопа чистой резаной в четверть бумаги, песочница с мелким сухим песком, чистая тряпица, чтоб вытирать перо, ножичек в чехольчике — перо новое зачинить, медная чернильница с уже откинутой крышкой. Чернильница занятная. Это маленькая острожная башня. На ней даже изображена каменная кладка, а крышка сделана, как шатровая кровля с остроконечной маковкой. Изладил эту затейливую чернильницу посадский умелец, бронник Ивашка.

Всё приготовлено, чтобы писать.

Вот подьячий тонкой белой рукой с длинными гибкими пальцами берёт из стопы лист бумаги и кладёт перед собой, макает перо в чернильницу-башенку и, оставивши его там, говорит:

— Ну что же, начнём? — и вопросительно смотрит на казака.

— Давай зачнём, Зиновий Иванович, — согласно кивает казак и, пододвинувшись на своём складном стульчике ближе к столу, опирается локтями о столешницу, подпирает кулаками голову и начинает сказывать:

— Ну, стало быть, так. Было это опосля хождения дедова в киргизы…

С первыми словами казака подьячий ловко вынимает перо и начинает быстро записывать всё, что ему сказывает казак. Иногда он велит ему остановиться, переспрашивает его, потом опять начинает писать.

Они сидят по часу, по два и по три. Когда поутру, когда и в полдень, а когда поздно вечером, при свечах.

Иногда к ним заходит сам воевода Пётр Саввич Мусин-Пушкин. Подсядет к столу или станет за стулом у подьячего, опершись о высокую резную спинку, и слушает, что казак сказывает.

А недавно зашёл, взял листы, ранее исписанные подьячим, почитал и покачал головой:

— Да так ли всё, казак, как сказываешь? — недоверчиво спросил воевода, глядя в упор на сказчика.

— Истинно всё так! Могу крест на том целовать.

— А не прибавляешь ли сам к тому, о чём сказываешь?

— Ни на столько, — отвечает казак и показывает кончик мизинца. — Как дед мне сказывал, так и я вот ему всё довожу, почитай, слово в слово. Уж ни убавлю, ни прибавлю ничо. Я всё с одного раза запоминаю накрепко. Как дед мне поведает чо, так я и запомню. Ей-ей! А коль чему у кого из вас веры нет, могёте у отца моего спросить, десятника Афанасея. Он многие дедовы сказы со мной слыхивал.

— Дивная память у него, Пётр Саввич, — вступает в разговор подьячий. — В изумление приводит, я ведь проверял его память.

— А как? — спросил воевода, поворачиваясь к подьячему. — Сам ли что ему сказывал, а потом велел пересказывать?

— Нет, — перебил Мусина-Пушкина подьячий. — Иначе. Я прочитывал ему лист-другой из космографии или из летописца, и он, прослушавши, пересказывал мне спустя день или два почти слово в слово.

— Вот как. А ну-ка, ну-ка. Я сейчас сам. Подожди.

Воевода быстро вышел из горницы и вскоре вернулся с толстой книгой.

— Вот, — заговорил он, — повести древних лет переписаны. О нашествии Батыевом, о взятии Казанского царства и иные. Не чёл из этой книги ничего ему?

— Нет. Это же твоя книга, Пётр Саввич. Завсегда у тебя в опочивальне на столике у постели, как же я мог, не спрося…

— Верно, верно. Ну так вот, казак, сможешь ли повторить с одного разу то, что я тебе прочту сейчас из этой вот книги? Тут тоже про ратные дела речь идёт.

— Ну чо ж. Читай, а там видно будет, — ответил казак.

— Ладно. Слушай же.

И воевода, усевшись за стол и развернув книгу, стал медленно и громко, водя пальцем по строчкам, читать повесть о Батыевом нашествии. Казак притих и, прикрыв глаза ладонью, пристально слушал. Вот воевода перевернул лист, вот второй, вот третий, он уже устал от долгого чтения и стал кое-где спотыкаться, и голос у него охрип, но всё же читал дальше, пока не прочёл повесть до конца.

— Уф! Всё. — Он вытер повлажневшее от усталости лицо.

— Ну как, расскажешь ли вот сейчас про то, что слышал? — спросил он казака.

— А чо ж не рассказать! — усмехнулся казак. — Всё то ведь знакомое, как у нас же: битва с ворогами за свои земли. А не ведал я ранее про эти дела. Слыхать-то слыхивал, а вот чтоб так красно складно всё молвлено было, так не доводилось ни от кого слыхивать. Ну да ладно. Зачну сказывать. Вот, значит, было так.

И казак, как с листа читал, стал почти слово в слово сказывать повесть о Батыевом нашествии.

— Экая память-то! А? — дивился Пётр Саввич, хлопая себя по коленам.

Потом, когда казак смолк, Пётр Саввич сказал ему:

— А знаешь, я тебя к себе в приказ возьму.

— За чо? — испуганно спросил казак.

— Да нет, не бойся. Не за вину какую, — ответил ему воевода. — На службу в приказ возьму.

— А чо я в приказе служить буду? Я же в грамоте мало смыслю, читать только маленько могу, а писать так и вовсе…

— Ничего. С такой памятью, как у тебя, во многом ты мне, казак, сгодишься. А пока досказывай свои сказы Зиновию Ивановичу. Много ли осталось?..

— Ох и много ещё! — ответил казак.

— А много ль ты уже записал от него? — спросил Мусин-Пушкин у Лопатина.

— Да не мало. Вот. — Он вытащил из небольшого дорожного сундучка-укладки, что стоял на лавочке у стола, толстую тетрадь. — Вот здесь уже перебелены некоторые его сказы с черновых листов. Здесь и про острожное становленье, и про ясачный сбор, и про осаду Красноярского острога во время набега киргизского, и про то, как дед его, — он кивнул на казака, — татарчонка усыновил и на матери того татарчонка женился, и про одного гулящего человека Стеньку, которого киргизы до смерти на пашне побили: не хотели, чтоб русские землю запахивали, на сибирской земле корни пускали. Про многое записано.

Мусин-Пушкин внимательно слушал, глядя на толстую тетрадь в руках Лопатина.

— Ну и что ты с этими сказами будешь делать?

— Не знаю. Один список беловой я уже отослал на Москву дядюшке своему с матушкиной стороны. У него в его вивлиофике^[1] будет лежать.

— Я знаю его, слыхивал — книгочей он великий и книг, и печатных и рукописных, собрал много. И наших, и иноземных. К нему, сказывают, — шёпотом заговорил Мусин-Пушкин, — сам князь Василий Голицын в свои красные денёчки захаживал на иные книги глянуть, голландского да английского и римского тиснения, какие у твоего дядюшки были. Тот ли это дядюшка?

— Да, да, тот самый, вот ему-то и послал я один список. Мне его там писарь приказной с моего списывал. Всё внятно для чтения. И буквицы вывел киноварью. Может, когда и государю покажет. Он-то, государь, охочь до таких гишторий, как ты говорил.

— А этот список куда денешь? — воевода указал на толстую тетрадь в руках у подьячего.

— Этот? У себя хранить буду. Ещё списки со временем сделаю. Дам прочесть, кому в охоту станет.

— Вот что, — потянулся к тетради воевода. — Дай-ка мне его.

— Зачем? — всполошился Лопатин.

Забеспокоился и казак. Он привстал со своего стула и смотрел на воеводу.

Мусин-Пушкин засмеялся.

— Ну вот. Поиспугались, ровно малые ребята, у которых игрушку отымают. Да ты, Зиновий Иванович, не страшись. Прошу тебя на прочтение дать сию тетрадь. Верну, цела будет, — успокоил их воевода.

— Ну это совсем иное! — улыбнулся, блеснув белыми ровными зубами, Лопатин. — Только прошу тебя, Пётр Саввич, с великим бережением тетрадь эту… У меня-то черновых записей не осталось…

— Ладно, ладно. Разве я не смыслю, какая для тебя это ценность. Не беспокойся. — И, приняв из рук Лопатина заветную тетрадь, Мусин-Пушкин удалился, бросив им напоследок:

— А вы оба давайте дальше за свои труды беритесь.

И снова пошли дни, пошли новые сказы, и уже который лист, исписанный наспех, торопливо откладывал подьячий, чтоб потом сразу же переписать набело и после этого ещё прочесть рассказчику: не исказили ли второпях чего-нибудь.

И сказывал ему, подьячему Зиновию Лопатину, казак Афонька Мосеев про то, как его дед, Афонька же (это имя было у них родовым, и называли им каждого первенца в семье), десятником стал; и про то, как он послом в киргизы ходил; и про то, как знакомство свёл в давние годы с красноярским приказным подьячим Богданом Кириллычем, и как от него первый в их роде Мосеевых грамоте выучился; и про то, как в тюрьму был посажен за супротивство атаману своему. Про многое сказывал казак. А подьячий записывал и записывал, и с великой жадностью про всё новое выспрашивал. И так почти каждый день, коль служба им не мешала.

Но однажды, когда казак, как заведено было, пришёл к подьячему, тот встретил его хмурый и огорчённый. На столе не были разложены ни бумаги, ни перья, ни прибор чернильный.

— Ты чо кручинный такой, — запытал тревожно казак. — Аль хворый? Аль с воеводой чо не так?

— Нет, не болен я. И с воеводой мы в ладе всегда и в согласии живём. Тут иная нам с тобой беда. — И он положил руку на плечо казака.

— Да чо такое, какая беда?

— Не писать мне пока дальше твои сказы, Афанасий. Пришёл с нарочным из Тобольска государев указ — возвращаться мне без промедления на Москву, в Сибирский приказ. Зачем, почему — неведомо мне.

— И скоро ль ты поедешь?

— Да вот через день-два. С соболиной казной вот и пойду, а они уже в путь давно готовы!

— Жаль-то какая! — воскликнул казак.

— Жаль, — подтвердил подьячий.

— А я ведь ещё тебе про многое не сказывал…

— Эх, мил-человек Афанасий, не трави моё сердце. Держи всё это в памяти, держи… Я думаю, доведётся ещё нам с тобой свидеться. Я тебя из Сибирского приказа на Москву вызову. Вот как!

— И-и чо ты! Воевода не пустит. Слышал же сам — в службу в приказ меня взять хочет.

— На время пустит. Уж я его упрошу. А может, и мне доведётся ещё в Красноярск приехать, и ты мне все свои сказы поведаешь.

На том они и расстались.

Через два дня подьячий Зиновий Лопатин уехал из Красноярского острога, увозя с собой и заветную укладку, в которой лежали сказы про старого десятника Афоньку, записанные со слов его внука. В Москве Лопатин отдал искусному писарю эти бумаги, и тот красиво их переписал в единую тетрадь. Лопатин переплёл её в кожу и на коже велел вытиснить: «Сказы про сибирского казака Афоньку Мосеева».

Вот эти сказы.

Примечания

1

Приводится старое написание слова библиотека. — Здесь и далее примечания автора.