Вожатый…

Кирилл Борисович Килунин, 2019

Кто ты? Вожатый… Зачем.... ты здесь? Куда ты идешь? Если еще не знаешь, возможно эта книга покажет тебе этот путь. Если ты им пройдешь, то уже никогда не будешь тем, кем был.. прежде. Содержит нецензурную брань.

1. Серая ворона и Филин

«Неуютно чувствую себя в незнакомом месте, думаю это нормально, такое бывает, наверное, и у тебя. Новое место для меня просто не существует, его как бы — нет, потому, что я его еще не видел, не ощущал, не запечатлел в своей памяти, в голове, сознании. И, наверное, поэтому, на новом месте мне всегда отчего-то — больно, неудобно и волнительно — одновременно. Это — все, похоже на акт рождения, происходящий с обратной стороны зрачков…. Чтобы то, что я не знаю — появилось, его нужно создать… я просто создаю внутри себя это новое место. И вот тогда, оно есть…» — Все эти глупости — кружатся в моей голове — стаей всполошенных ворон: «кар-ррр…». Когда я выхожу на незнакомой станции электрички, стая ворон взлетает в бескрайнее синее небо, рассыпаясь в нем горошинами черного жемчуга или просто точки — черные точки в небе. А вокруг меня — зеленые холмы — словно волны вздыбленной земли, на них какой-то несчастный — пошарпанный лес, состоящий из кривобоких елок и тщедушных осин, колышущихся как трава на ветру. Наверное, так выглядит весь лес вблизи мест постоянного обитания человека, такой лес болеет людьми, а люди зовут его — сорным, не понимая, что это они сами — насорили.

— Вперед! — Я словно — первопроходец, по крайней мере — чувствую себя им, ибо иду первым, рядом совсем никого нет. Насколько я могу видеть впереди — тянутся серебряные иглы рельс, покрытые черной патиной, они пронзают пространство до самого горизонта. И провода в небе, по ним, наверное, бежит ток, точно я не знаю, никогда об этом не думал.

За зеленые холмы уходит пыльным серпантином старая грунтовая дорога, там, я знаю — чахнущее село с говорящим названьем — Неволино. Нет, конечно, оно мне ничего не говорит. Современные села, в общем–то, довольно молчаливые существа. Просто — знаю сам, читал когда — то или слышал. Это — старая по времени местных земель, вотчина посадского человека — бывшего беглого Ивашка Неволина, присланного с другими страдальцами злыми купчинами Строгановыми, чтобы утвердить за собой право на эти места, для «обживания и возделывания», а также торговли солью. И народец здесь изначально был невольным, но жутко свободолюбивым, не зря при осаде городка — Кунгура пугачевцами в 1774 г. Неволино было избрано базой повстанцев. С тех пор местные партизаны измельчали, потеряли былой пыл, и отчасти — спились. Место это мне как городскому жителю, кажется — глухим и мало приятным для посещения, но я туда и не рвусь, мне нужно идти вдоль рельсов км. два, пока не дойду до отворота на детский лагерь «Ирень». Вспомню свое прошлое пионерство — буду работать там вожатым, и еще помощником инструктора по сплавам. — Раз-два — табань, три — четыре — греби. И я гребу…. Никогда до этого случая не работал с детьми, поэтому я совсем не тороплюсь добраться до конечной точки пути, и приступить к этому новому, теперь уже — своему делу. Иду — иду. Нет, просто растворяюсь, теплый ветер в лицо: запах разнотравья, нагретого солнцем ржавого железа и близкого леса с его манящей прохладой, пением птиц и шорохами больших деревьев. Ты слышишь, как гудят сосны, когда в их кронах прячется ветер…? И так хорошо — душе…. Небо, даль под ногами. Я, кажется, напеваю что–то из своей пионерской юности: про звезду Альтаир, изгиб желтой гитары, пытаясь настроить свой камертон для нового звучания — быть взрослым, учить чему — то тех, кто меньше меня, рассказывать им об этом мире, сделать так чтобы они меня слушали, понимали и возможно — любили. Я думаю, что если человека не любят, с ним что-то не так, мир создан для любви, мне двадцать лет.

— Модой человек…. Не могли бы вы меня подождать…?

Я оборачиваюсь на половине куплета — про далекую звезду, к которой устремляют свой полет мириады космических кораблей. Это просто местная аборигенка, длинная мешковатая юбка, на ногах татарские резиновые калоши, сей наряд дополняет растянутый свитер цвета детской неожиданности и бледно фиолетовое лицо — женщины, которой может быть от тридцати до пятидесяти лет, если бы она не спилась, возможно, мне бы удалось точнее определить ее возраст. Если бы… У нее, очень красивый голос, чувственный с хрипотцой, четко поставленные гласные и ударения. Если закрыть глаза и стереть тот образ, что маячит перед моими глазами, я вижу свою бывшую учительницу музыки — интеллигентку в седьмом поколении с примесью дворянской крови и воспитанием дореволюционной институтки. А при виде этой женщины, хочется закрыть глаза и больше их не открывать. Никогда. Благодатная темнота, мам — роди меня обратно. Мне кажется, она еще помнит, кем была, поэтому держится достойно, пока не понимаешь смысл ее слов, можешь ее уважать.

— Ты похож на моего сына…, может это ты, Володя…? Ты ушел пять лет назад и так и не написал своей мамке…

— Я, не Володя….

— Ты мне не лжешь…?

— Нет.

— Вижу, ты городской…. Не можешь подкинуть немного денег на хлеб…

Я смотрю внимательно на ее оплывшее, когда-то действительно красивое лицо с тонкими чертами и большими синими глазами, и четко говорю:

— Нет.

— А я тебе нравлюсь, — спрашивает эта пьянчушка, кажется, пытаясь кокетничать.

Я смотрю на нее, и вижу девочку лет семнадцати, что однажды почувствовав свою привлекательность, решила поиграть с эти миром в прятки, и растерялась. Она все еще прячется, где-то на дне зрачков, стоящей передо мной пустоты, наполненной одним желанием — стакан водки или любой дешевой бадяги, чтобы забыть, кем она была, и убить свою боль от того, что не может найти дорогу назад, нося с собой ад теперешнего существования.

— Нет, — я убыстряю свой шаг, чтобы не знать до чего она еще там может договориться, мне двадцать, я бескомпромиссен в своих суждениях и чудо как подвержен юношескому максимализму. Люди — виновны сами, за то, как они живут. Но отчего — то я чувствую и свою вину, возможно, потому, что я тоже — человек.

Петь уже совершенно не хочется, чтобы прогнать те мысли, что носятся в моей голове, выплескиваю их наружу с надрывным смехом. Возможно, в этот момент я похож на совершенного — психа. Но мне пофиг, я набираюсь всем тем, что может прогнать эту грязь, смыть ее навсегда: небом, лесом, холмами и дорогой, я — частица всего этого, стремительно летящая к центру своего бытия, как кафкианские вещи — стремятся к центру стола. У меня есть цель и новое дело, я молод и глуп, мне так много нужно для счастья. А может быть — ничего. Я еще не знаю, но чувствую, что счастье может быть без ничего. Но не верю в эту простую максиму.

Когда я попадаю в лес, я понимаю, что он живой — наполнен шорохами крыльев, мягкой паутиной солнечных лучей, шныряющими мимо мышами, прыгающими с ветки на ветку рыжими белками. По дороге мне попадается пара больших муравейников, мне кажется, что если я закрою глаза…, но я их не закрываю, просто иду…

Под ногами узкая дорога из бетонных плит, раньше такие дороги устраивали от шоссейки до военной части — где-то в глуши, а еще, наверное, такая дорога была у братьев Стругацких в «Обитаем острове» или в «Трудно быть богом». Жду, когда на обочине начнут появляться старые подбитые танки и космические — летательные аппараты, но их нет…

Но вот, впереди замаячили облезшие железные ворота — выкрашенные серебрянкой с уже подзабытой советской символикой: алые звезды, горны, колосья и отчего-то — чайка. У ворот, с сигаретой в зубах, в растянутых на коленях трениках и алой олимпийке с надписью СССР, топчется приземистый полноватый мужчина с круглым серым лицом и серыми волосами. Когда я подхожу ближе, вижу что глаза у него с ободком как — будто с желтым отливом. Это — сторож, он же единственный охранник в лагере Ирень.

— Привет, пионер!

— Привет, — я протягиваю руку для рукопожатия. Касанье его руки мягкое и невесомое — словно вата.

— Работать?

Я, киваю. Он хромает неспешно, чтобы открыть закрытые ворота. Потом у костра, он расскажет, что сам — коренной сибирский казак — был в горячих точках в Афгане, в Сербии и на Кавказе, а по — пьяни, кочегару — Вите разболтает, что отрубил себе палец на ноге, чтобы не идти служить в армию, а родился в небольшом хуторе, где — то под Херсоном, на Украине. Фамилия его — Филин. Наверное, поэтому я не смогу ее забыть. И, уже двадцать лет спустя, случайно, пересекаясь со старыми знакомыми — теперь беженцами с незалежной, узнаю, что «да они слышали, что какой-то Филин — «погиб под Донбассом», «подробностей не знают». В ту минуту, я подумал только об одном: «по какую сторону, он принял свою смерть…», надеюсь это — была «правильная сторона», ведь с его инвалидностью, его не должны были призвать в армию, да и возраст у него был уже солидный — под шестьдесят. Не знаю тот ли это Филин, и что из двух его рассказов было правдой. Но почему — то думаю, что — тот…

Перед тем как пройти сквозь ворота детского лагеря «Ирпень», я хочу вспомнить лицо своей случайной попутчицы, но у меня ничего не получается, я вижу только серую ворону, готовую сорваться и улететь…