МЕЖДУ СЛАВИСТИКОЙ И ИУДАИКОЙ. Книга промежуточных итогов

Константин Бондарь

Книга «промежуточных итогов» рассказывает о труде филолога, истоках призвания, учителях и коллегах, представляет основные темы исследований автора: «чудо» в средневековых текстах, еврейско-славянские культурные контакты, творчество забытых русских писателей XIX века.

Встреча с Учителем. Профессор Широкорад

Осенью 1989 г., напутствуемый бабушкой и дедушкой, я стал студентом русского отделения харьковского филфака, не вполне представляя себе, в чем же, собственно, заключается профессия филолога. «Ты будешь работать со словом!» — предрекал мне дед. На первых порах это пожелание было путеводной нитью. Но освоение новой реальности затянулось: на первом и втором курсе студенчество мое было, по сути, школярством. Я исправно получал хорошие оценки, но так и не преодолел наивного прекраснодушия. На третьем курсе это привело к затяжному кризису, разрешившемуся только годы спустя, после окончания университета, с расширением круга интересов и знакомством с новыми людьми. Тогда же, осенью 1991-го, нам, студентам III курса, предстояло выбрать специализацию, записавшись в научный семинар. И вот здесь, на пути к «взрослой» науке, меня ожидала первая судьбоносная встреча. Замечу, что выбор семинара, действительно важный для дальнейшей профессиональной жизни, в те наши девятнадцать-двадцать лет многим казался не слишком значительным. Я же отнесся к нему со всей серьезностью. Особенность научного семинара состояла в том, что занятия в нем обязательно приводили к подготовке дипломной работы, а также предопределяли специфику государственного экзамена при выпуске: специализация в лингвистическом семинаре предполагала экзамен по истории русской литературы и наоборот — «литературоведы» сдавали весь курс русского языка. Чем руководствовались студенты? И тем, что, как им казалось, будет проще сдавать на V курсе, и тем, кто из преподавателей объявлял набор в семинар и какие темы предлагал. Были бесспорные фавориты, например, профессор А. Д. Михилев с кафедры зарубежной литературы с его темами по модернизму, современной французской, английской и американской литературе, или доцент В. А. Маринчак с кафедры русского языка, отец Виктор, который уже тогда преподавал историю языка и культуры как духовно-символическую и мифологическую реальность. Были и другие семинары, ведущих которых я знал и уважал как своих учителей: семинар Л. А. Быковой («Ложные друзья переводчика: русско-польские параллели») или Г. М. Зельдовича («Русские временные квантификаторы» — тема, по которой он через несколько лет защитил докторскую диссертацию). У этих преподавателей я попробовал позаниматься несколько раз, но, в конце концов, отказался от предложенных тем, как и от темы по лингвистике текста, которой я немного тогда увлекался. Шли недели, а я все еще оставался без семинара и без научного руководителя. Как это часто бывает в жизни, дело решила случайность или, вернее, не сразу оцененная по достоинству деталь. Моя сокурсница Оля Пащенко, не задумываясь, выбрала семинар, который вела профессор кафедры русского языка Ефросинья Фоминична Широкорад, поскольку ее мама, выпускница 1972 г., была дипломницей Ефросиньи Фоминичны. Однажды Оля между делом рассказала мне об этом семинаре. До этого я не был знаком с профессором Широкорад, но в преддверии выбора семинара один важный разговор у нас состоялся: мы пришли к ней вдвоем с моим другом Олегом Ковалем, который учился тогда на II курсе, но был охвачен серьезным научным поиском. Надеясь на встречу с «настоящим ученым», мы попросили Ефросинью Фоминичну проконсультировать нас. Мы хотели получить у нее ориентиры в изучении санскрита, который, начитавшись Вяч. Вс. Иванова и В. Н. Топорова, считали достойным для исследований предметом. Разговор быстро пошел в другом направлении, почти неуловимом для меня, но что-то услышанное и воспринятое тогда заставило меня прийти к ней еще раз, с тем, чтобы уже более не уходить.

Решение учиться у Е. Ф. Широкорад появилось по нескольким соображениям: и тяга к истории языка и славянским древностям, которую я почувствовал еще с первого курса, после лекций Виктора Андреевича Маринчака по «Введению в славянскую филологию», и ее обаяние, которое не сразу, постепенно открывалось в общении с ней. Это было обаяние безыскусной правды, надежности и какой-то глубокой, органичной доброжелательности. Вместе с тем, у нее была репутация строгого и взыскательного педагога; идти к ней учиться решались немногие. В конечном итоге нас осталось пятеро. Работа в семинаре строилась индивидуально, с учетом темы каждого студента, а встречи с преподавателем проходили как обсуждение найденных в текстах словоупотреблений, разбор словарных значений и библиографических ссылок. От каждого студента требовалось ведение картотеки, и многие карточки с библиографическим описанием или словарной статьей Ефросинья Фоминична приносила нам сама. В ходе длительных поисков тема работы была выбрана — «Концепт „Чудо“ в языке и культуре восточных славян». После выхода в свет в том же году сборника статей «Логический анализ языка. Культурные концепты» слово «концепт» не сходило с филологических уст; заданное им направление входило в моду. Материал быстро набирался, в основном, за счет этимологических разысканий по слову «чудо» и однокоренных, а также «диво» и его многочисленных образований. Помимо этого, фиксировалось словоупотребление по литературным памятникам, начиная с древнейших русских житий и заканчивая современной беллетристикой; выявлялся массив словарных значений по всем существующим словарям славянских языков. Семинарские занятия продолжались два года, и после них я летом 1994 г. на «отлично» защитил дипломную работу, а еще через несколько лет продолжил работать над этой темой в аспирантуре.

Завершить обучение и представить диссертацию мне в ту пору не удалось, но выбранная как альтернатива окончанию аспирантуры учеба в магистратуре открывшегося тогда Центра иудаики и еврейской цивилизации, в Институте стран Азии и Африке при МГУ, привела меня в Москву. Магистерская программа принесла мне не только новую специальность востоковеда, но и возможность многие годы преподавать любимые исторические и филологические дисциплины в Международном Соломоновом университете. Я освоил новое направление — иудеославику (междисциплинарную область исследования еврейско-славянских контактов), в котором сумел найти свою нишу — повести о царе Соломоне — и впоследствии защитить диссертацию. Все это стало возможным благодаря тому, что в свое время я прошел «школу Широкорад», а Ефросинья Фоминична после нашего официального расставания осталась для меня не только Учителем, но другом, советчиком и собеседником. Я с удовольствием бывал у нее дома, в тесной квартирке на пятом этаже, где она жила одна и где шли наши неспешные разговоры под неизменный растворимый кофе со сгущенным молоком.

«…В её доме не было признаков старости. Это поражало в первый момент, но потом не удивляло. Даже не замечалось, как её возраст. Вероятно, за этим приходили сюда — за временем, которое не умирает, за историей, которая не кончается».

Написанные о другом человеке, эти строки справедливы и по отношению к профессору Широкорад. Изредка Ефросинья Фоминична посещала и наш дом; мы встречались с ней на заседаниях историко-филологического общества, в библиотеке и на конференциях. Я счастлив, что она присутствовала на защите моей диссертации, а после мы отметили это событие в дружеском кругу.

Уйдя на пенсию, она продолжала активно трудиться. Университет и кафедра русского языка торжественно отметили в 2008 г. 80—летний юбилей профессора Широкорад, на котором посчастливилось выступить и мне, а затем опубликовать на основе доклада посвященную Ефросинье Фоминичне статью. На этом же юбилейном заседании выступила коллега и соавтор Е. Ф. Широкорад, Л. М. Черняк, с приветственным словом «Встреча с Радостью», из которого я тогда узнал, что изысканное древнерусское имя «Ефросинья» — это греческое слово «радость». К счастью, жизнь Ефросиньи Фоминичны сложилась согласно с ее именем.

Придя в Харьковский университет девочкой Асей, выпускницей послевоенной школы, в 1948 г., она не покидала его до последнего дня. В юбилейном издании коллеги по кафедре писали:

«…как историк русского языка Ефросинья Фоминична оказалась приобщена к научной деятельности, требующей предельной точности знания, четкости научных доказательств, обширного языкового материала. Ее личностные особенности и принципы жизни стали гарантией безусловного профессионализма в области исторического языкознания. Подвижничество, исключительное трудолюбие, добросовестность как органические свойства личности Ефросиньи Фоминичны предопределили и содержание ее жизни, которая всецело была наполнена педагогической и научной работой».

Жить несуетно и в тихой сосредоточенности — привилегия, данная немногим, ценность которой понимают все меньше. Обдуманная размеренность, дни, наполненные кропотливой работой, скупость в словах и филигранная точность в выборе слов, негромкая, приглушенная речь, недоверие к публичности, неприятие конформизма, нелицеприятность, — все это было знаками неповторимой личности, чудесным и радостным образом оказавшейся моим учителем и собеседником. Своим трудом и жизнью Ефросинья Фоминична бережно хранила филологию, служа ей, но не менее важно и то, что филология сама хранила ее, давая возможность работать, жить интересами науки, поддерживать отношения с достойными людьми и привечать тех, кто нуждался в утешительном слове. А ведь сама она была воспитана своими учителями — Н. М. Баженовым, А. М. Финкелем, В. П. Бесединой-Невзоровой, о которых всегда рассказывала с трепетом. От этих корифеев ниточка тянется уже к дореволюционной науке, к тем, кто слушал лекции самого Потебни. Благодаря трудам Ефросиньи Фоминичны, ставшей еще и историком университета, собраны и сохранены свидетельства научной деятельности многих ученых, чья жизнь прошла в Харьковском университете. Она воспринимала себя как звено в эстафете научных поколений, хотя прямо никогда не говорила об этом. Надо помнить и о том, что Ефросинья Фоминична не делала скидок на чины и положения, не боялась остаться в меньшинстве или оказаться непонятой; больше всего ее заботила справедливость, а ее моральный камертон был настроен весьма точно.

Мы продолжали видеться с Ефросиньей Фоминичной до самого конца. Днем 1 декабря 2010 г., поработав в университетской библиотеке и заглянув на кафедру, она попрощалась с присутствующими и сообщила, что отправляется к родственникам в Шебекино. После этого ее никто не видел, и никому не приходило в голову беспокоиться по поводу ее отсутствия. Но несколько дней спустя ее телефон молчал, а когда коллеги, все же заподозрив неладное, наведались к ней домой, в двери они обнаружили телеграмму от родни, встревоженной тем, что гостья не прибыла…

Обо всем дальнейшем Ефросинья Фоминична, к счастью, не узнала, удостоившись высшей награды ученого — легкой смерти за рабочим столом, в окружении рукописей и книг. Здесь античный афоризм о кончине филолога за работой как нельзя более уместен. Стоя у закрытого гроба в зале крематория, мы слушали о. Виктора Маринчака, который провожал ее последним словом, хотя церковного отпевания не было. «Всю жизнь она работала над собой», — говорил оратор, — «и умерла в доброй старости, насытившись годами, как библейские патриархи». Ученики разного возраста, пришедшие с ней проститься, воплощали цепочку поколений, подтверждая правильность выбора, сделанного когда-то Асей Широкорад. Пусть нет больше маленькой квартиры, от обширной библиотеки остались лишь перевезенные на кафедру словари, а прах ее покоится в Белгородской области, в городке Шебекино, — с нами всегда будет чудо встречи и радость неторопливого общения с учителем о самых важных вещах в жизни.

Как писал У. Оден, «время… поклоняется языку и прощает тех, кем он жив…». И верно, достаточно взглянуть на одну из ее последних фотографий. Здесь она все еще среди нас, лишь на мгновение остановленная объективом фотографа, но глаза уже прозревают иное, и весь ее облик устремлен куда-то за грань неведомого…

Е. Ф. Широкорад. 2010 г. Фото из архива В. А. Глущенко