Период полураспада. Том 1: Общество

Константин Михель (2025)

Кирилл рассказывает свою историю знакомства с непонятной и противоречивой женщиной, давая показания в следственном изоляторе. Ему вменяют терроризм, государственную измену и другие «грехи». За год до этих событий, он подписывает контракт и отправляется на службу в армию, чтобы подготовиться к возможному обострению, защитить близких и страну. В это время в непризнанной республике Рензя, субъекте Синей Федерации, проходят политические события на фоне местных выборов — через год, после неудачных протестов в основной части страны. Кирилл знакомится с новыми людьми и пытается разобраться в происходящем. Когда он встречает Марину, она удивляет его и захватывает внимание. Её взгляд на мир ему незнаком, а для неё это знакомство слишком неприятно. Маргинальный роман о постсоветской действительности.

Её благополучная семья

В центре опрятной, жалкой на радость и выдохшейся комнатки, на полу с потёртым, почти погибшим, старым тёмным ковром, сидела маленькая девочка в розовых колготках и кофте не по размеру. Маленькие ручки прятались от жизни и неуверенности внутри оберегающих рукавов. Там девочка сжимала волнение, чтобы его не было видно — чтобы на вид быть светлее, чем кажется. Всё-таки детские силы ещё не были полными, выросшими — она старалась собой и, если бы была умнее, жаловалась бы на природу, что не дала ей быстрого роста для скорейшей свободы. Поэтому, она лишь ждала, когда вырастет — потому томно проживала время. Его занимали редкие утренние зелёные мультики и малопонятные вечерние передачи. Для друзей было много места в душе, только никто не спешил его занимать — так и пустовало с одной мамой и редкой на прогулки девочкой из соседнего двора.

Где-то на кухне этой бедной однокомнатной панельной квартиры занималась ужином её, уставшая тяжёлой работой, мама. Средних лет и больших сил красивая женщина, что старалась воплотить человека для общества — совсем немодная для этого времени задача. Да и получалось, откровенно, не «хорошо» — как могла. С кухни пахло вкусным и ожидаемым, а также противными вздыхающими сигаретами.

Перед девочкой, у стены, на деревянной старой тумбе стоял чёрный пузатый квадрат-телевизор. Давно уже стемнело, но в комнате не горел свет — хватало цветастого изображения экрана и небольшой жёлтой полоски из кухни. Совсем скромно давала свою крохотную полосочку жёлтая уличная лампа, перекрытая деревом. Вдалеке, за небольшой аллеей, спешили по делам машины и ездили старые громоздкие автобусы.

— Мам, скоро? — спросила девочка.

— Да, потерпи ещё, — чуть давясь недовольством, ответила мама. — Почти! Потерпеть минуту не можешь даже! Откуда в тебе! Прошу же!

Девочка заглушила в себе обиду попыткой понимания, давно готовой неинтересной конструкцией, и отвлеклась обратно. На экране быстро сменялись картинки: об очередном, определённо важном, товаре рассказывал диктор тяжёлым голосом; объявляли новые передачи; мультяшные персонажи предлагали «очень вкусные и яркие» зелёные товары. Девочке неинтересны были эти новомодные квадратные компьютеры, зелёная газировка, платье из новой коллекции и дорогие заграничные духи — зачем? Ей было интересно только смотреть на обёртку этого, как в кружащий калейдоскоп: на картинки — яркие привлекающие образы, которые вереницей сменяют друг друга. Коммерческая реклама была для всех участников в новинку и поэтому, за неимением опыта, каждый «рекламщик» старался привлечь более ярким образом. Доходило даже до абсурда, когда и рекламируемого товара-то не показывали — песенка или сценка только в конце связывалась с товаром через знак. Зато образ был и запоминался, а это и было самым важным, чтобы человек подсознательно знал о товаре, когда будет возможность его купить. Этим и привлекало девочку показываемое месиво идей — она смеялась неожиданной глупости или вскрытому гениальному моменту.

Интересное было время: бедное, яркое, контрастное — такова была новая свобода. От развития, человечности и хорошего чувства. Дети и другие глупые смеялись ей, а имеющий хоть немного разума сокрушался и тихонько плакал дома, вздыхая от тоски и горести Родины.

После рекламы начался новостной репортаж: сводки предвыборных событий; государственные дела; выступления кандидатов и их важные обещания; международная реакция и их проблемы. В конце пятиминутного блока показывали необычное: мальчика. Светлый, радостный, немного испуганный — он сидел уютно, рядом с красивой женщиной. Это был не простой ребёнок — сын своего отца, героя «перелома». Президент Федерации улыбался мальчику и важно пожимал ручонку:

— Он у вас будет героем! — важно заявил президент Цюнен. — Вас мы не забудем. Да. Как и весь синий народ, как и все люди земли! Мы сейчас строим основу, да. Чтобы новое поколение жило свободно и радостно: в мировой семье, а не как раньше. Демократично, понимаете? Вот наша главная цель — дети! Да. За них погибли хорошие люди. Долго шли.

— Спасибо вам, господин Цюнен, — смущалась молодая мать. По прекрасному лицу проскользнула печаль, и она быстро утёрла слезу. — Всё ещё тяжело. Но ничего! Будем жить!

— Будем! И на радость детям строить страну. Спасибо вам, и вашей семье. Да.

Девочка прилипла к экрану, выжидая радостно мальчика. Ведущая новостей деловито сообщила, что после этой встречи Президент уехал на встречу с какими-то важными людьми.

Незаметно из кухни вышла мама.

— Что ты там увидела уже? — уставши спросила мама. — Очередная предвыборная реклама? Ерунда же. Как обычно, наобещают всего, а потом наворуют.

— Мальчик! Красивый такой!

Внимательно посмотрев на экран, женщина недовольно заворчала и стала искать пульт:

— Что ты смотришь? А? Ну сколько раз просила тебя, не смотри ерунду! Не надо это смотреть! Этих вот! Нет там красивых — одно уродство! Уродство, поняла? Это они! Да когда ты уже поймёшь! Таким нельзя радоваться!

Подавившись обидой, девочка зарыдала:

— Мама, прости! Я не знала… Я не знала!..

Мать тяжело вздохнула, чтобы подавить накатившее от усталости раздражение, и решила приобнять родное. Она села на диван и расставила руки. Девочка всем телом прижалась ответно, как к жизни, ко взрослым коленям, и детски плача спросила:

— Мама, ты не злишься?

От маминой одежды привычно пахло сигаретами. Прижимая маленькую головушку, мать ответила:

— Нет. Я на тебя не злилась — на тех, кого показывали. Они плохие. А ты мне приносишь только радость и иногда шалишь.

— А почему они плохие?

— Почему? — спокойно спросила женщина. Она уже хотела спать и потому раздражение проходило быстро. — Это сложная история. Помнишь, я про твоего папу рассказывала? Вот. Поэтому мы так и живём: одни с тобой, вдвоём.

— А-а, — пытаясь быть взрослой, ответила девочка. Она не понимала ещё полноценно, но знала, что, если это плохие люди, мама что-то сделает и они не смогут навредить.

— Но ничего. Мы есть друг у друга — как-нибудь проживём.

Поправляя светлую маленькую причёску, умиляясь единственной семье, мать приобняла девочку и встала.

— Посиди пока. Я скоро приду, хорошо?

Девочка кивнула, проводила взглядом маму и отвернулась к экрану.

Кончалась реклама на другом канале — значит, будет что-то. Взяв в руки небольшую куклу, девочка начала с ней возиться и ждать. Сначала появился образ мигающей жуткой головы, затем зазвучали тяжёлые нотки, появилось несколько фотографий-картинок — это была одна из политических передач.

За круглым небольшим столом сидело трое человек. Важный и довольный складывающейся жизнью человек, выхватываемый камерой по центру, начал:

— Приветствуем вас, наши дорогие зрители, на передаче «Один на один». Предвыборная гонка в самом разгаре. Вы ждали — мы сделали. Да, сегодня у нас столкнутся один на один два главных претендента. К нашему сожалению, не напрямую — сегодня они представлены своими главами штабов. Слева у нас — Дмитрий Юрьевич Узелков. Бывший майор рабочей армии, писатель, публицист — сейчас возглавляет штаб Любова от рабочей партии, — ведущий на несколько секунд замолчал, чтобы дать аплодисменты, усатый седой мужичок слегка кивнул головой. — Справа — Аркадий Павлович Гуценко. Экономист, автор ряда научных работ, бизнесмен — возглавляет штаб Цюнена от демократической партии, — и снова аплодисменты, полноватый мужчина, к тому же помоложе противника, тоже кивнул. Ведущий повернулся к мужчине слева. — Дмитрий Юрьевич, начнём с вас. Скажите, почему Любов сам не пришёл к нам в эфир сегодня? Мы рады были бы встретить его в студии. Разве плохая?

— А с чего бы ему приходить? — спросил с простодушной усмешкой в ответ Дмитрий Юрьевич. От улыбки слегка подёргивались густые седые усы. — Если Цюнен не хочет — зачем нам-то идти? Любов всегда готов, если вы об этом. Никто не бегает. Мы сами неоднократно звали на дебаты, были инициатором. Но. Только открытые. И в прямом эфире. Это вы лучше у другого своего гостя спросите — не к нам такие вопросы. К террористам, видите ли, Цюнен может ездить, а с противником дебатировать — боится. Куда угодно бегает, лишь бы не выходить. А почему? Боится проиграть, скорее всего — вот и весь секрет. Мы и официально, от партии, запросы подавали. Полгода ждём ответа. Он же ни разу в Думу не пришёл. Невозможно нигде его поймать. Что это вообще за правитель такой, что от своего же народа бегает? Боится выступать?

Не давая провести передачу ведущему, с правой стороны, предвкушая ответ, начал толстый мужичок:

— Президент человек занятой. Это вам не читать по бумажкам и до смертельной старости сидеть во власти. Страна у нас большая. Много дел. Вот сейчас, допустим. Что ему, бросить наших синих солдат? Что имеет больший эффект: спасение тысяч наших синих солдат в горячих областях или дебаты? Лично для меня тут выбор очевиден. По-моему, и для любого, хоть немного думающего, человека тоже. Президент делает всё, что от него зависит и, повторю, он очень занятой человек. Это вы и ваша партия могла уничтожать тысячи, десятки тысячи, миллионы собственных же людей, не думая. Лучших людей. Мы на такое пойти не можем, да и не хотим. Мы спасаем жизни, а не губим. Нам некогда носиться с вами, как с писанной торбой.

— Разъезжать на концерты он время находит. Выступать в Зелёном Парламенте — тоже. Видели мы все, как он «работает». В поте лица работает, особенно ногами на подтанцовке, когда…

— А Любов не выступает? — вызывающе прервал толстячок. — Да и сложно это вообще «выступлением» назвать — даже пару слов нормально связать не может!

Усатый оскорбился и начал даже думать, как бы едко так ответить, при этом глубоко сомневаясь: а стоит ли.

— Аркадий Павлович, расскажите, что это за переговоры? — перебил ведущий, закончив тему.

— Переговоры… — переключился толстячок. — Прямо сейчас президент Цюнен находится на переговорах с лидерами вооружённых формирований. Обсуждает прекращение огня, обмен пленными, освобождение заложников. Это сложный вопрос. Другая сторона, вы знаете, требует многого. Надо искать общие точки, компромисс…

— То есть, Рензю объявят независимой? — спросил ведущий, переходя сразу к делу, обрывая обтекаемые формулировки, чтобы зрители не скучали.

— Нет. Скорее всего, нет. Как я уже сказал, нужно будет найти компромисс, который удовлетворит обе стороны. Признать независимость — мы не можем пойти на такую меру. Даже если бы и хотели: нас не поймут и не поддержат граждане. Мы не можем бросить наших синих людей. Вы же знаете, там большое количество синего гражданского населения…

— Ага, знаем мы как вы компромисс ищете. Делегатов их кто сейчас держит в Миргороде? Взяли, значится, дипломатов, посадили под замок, и поехали на переговоры — честно всё, да, неплохие переговоры. И с боевиками теперь обсуждать — под дулом автоматов. А что обсуждать? Как они тысячи наших сограждан убили? Сколько гражданских полегло от их зверств? Расскажите лучше народу про это, не молчите. И что, так просто спустить это? Будто им закон не писан? Вот она, ваша власть: лояльную куклу взять хотите, простив по-тихому «грешки». Да вы спросите любого офицера здесь — как вообще так можно? Разве не захотят они за товарищей отомстить? Надо суд, а не договариваться. Все знают, как вы договариваетесь: люди гибнут, а вы выгоду не упустите.

— Выгоду? Извините, а это вчера началось? Не было, что ли, что ваша же рабочая партия, со всей полнотой власти, годами закрывала глаза на национальный вопрос? Не вы ли перемешивали всех без разбора там, не думая о последствиях? Не ваша ли партия создала всю эту ситуацию? Нет? А мы сейчас разбираем за вами — и ещё получаем за это? Это уже ни в какие рамки приличия. «Справедливо» — ничего не скажешь. Собственно, как и всегда. Убивать, наказывать, сажать — это для вас привычные слова и меры. Миллионы людей загубили? Загубили. Конечно, там тысяча-две — роли не сыграют уже. А для нас всё сыграет, — толстячок взял со стола небольшой стакан и отпил.

Девочке стало совсем скучно это смотреть — показалось даже, что начала засыпать. Встала, переключила канал, другой — такая же ерунда. Вернула прежнюю нудную скуку и легла с огорчением назад.

Борьба умственных борцов продолжалась. Это была грязная игра, где побеждал не правый, а кто более опытен в обсуждениях на публику. Публику глушили яркие образы, и та в давящем восторге дарила без совести аплодисменты колким ударам и едким словам — только форме. Один человек явно преуспевал, представляя наступающие перемены — и потому был сильный. Он откидывал отжившее на будущую свалку, вместе с живущими там людьми, и шёл вперёд — за это ему и аплодировали.

— Вы на жалость только не давите. О людях вы думаете — расскажите это тем, кого вы без работы оставили, на улицу выкинули, кто голодает сейчас. Расскажите жертвам бандитов. Чему вы улыбаетесь? Разгул преступности — это шутка? Вы и вся ваша компания — прислуживаете зелёным. Вам никакого дела нет до людей здесь. Да и вообще! Вам продать это всё нужно. А заказчики известны — это фонд Мерзоса. Он вас спонсирует, ваш штаб весь. На него вы и работаете, уничтожая прошлое, что наши деды с таким трудом завоёвывали…

— Мерзос? Что это за теории заговора? С чего вы это взяли?

— Да вы откройте Рабочую Газету вчерашнюю. Там всё и написано. По цифрам, с фактами.

Пропустив неудобное, толстячок взбодрился и заново перешёл в наступление:

— И что это вообще значит, что мы на зелёных работаем? Это вы как раз и принесли эту зарубежную заразу. Сотни лет стояла синяя земля, развивалась, пока вы со своим рабочим идолом не пришли. Совсем чужим для нас — что история и доказала, — усатый мужчина попробовал что-то вставить, что легко подавилось и замолкло: — Да-да, не отнекивайтесь! Это ваше! Карл ваш, знаменитый — это кто был? Зелёный. Зелёный! Так что не нужно тут говорить про зарубежные связи — не от вас. Страну всю развалили, всякую чушь проверяли. Безумие! Хватит уже с нас ваших экспериментов! Всего пару лет как освободились — дайте нам уже восстановиться. Через десять-пятнадцать лет Синие станут современной, мощной экономикой. Может быть, и лидером станем на континенте — возможности все есть. И, кстати, первые шаги уже сделаны — осталось только процессы наладить.

— Современная экономика? Лидер? Бросьте врать! Не будете вы ничего этого делать. Продадите страну — и всё. Как и делаете уже, — седой мужичок выглядел очень взволнованным.

— Опять то же самое. Хватит, говорю вам. Не вам с вашей человеконенавистнической иностранной идеологией говорить нам о том, как и что делать. Мы сами разберёмся, что делать в нашей стране. Не понимаете — так не мешайте и смотрите. Мы уже насмотрелись на вас — дайте людям поработать, исправить за вами.

— Да вы уже её продали! Да и что вы сделаете? Вот, хотя бы, разве не вы попытались выборы отменить через Думу? Что? Конкуренции побоялись?

Мгновенно расслабившись, как будто потеряв интерес к победе, да и вообще всякое желание, толстячок продолжил спокойно:

— Мы ничего не боимся. Народ знает за кого голосовать и сделает правильный выбор. Точно не за тех, кто миллионы собственных граждан уничтожил. Вы только вдумайтесь: миллионы. У меня такая цифра просто не укладывается в сознание, а ведь я постоянно с цифрами работаю. Это же сколько людей — у нас сейчас всего около десяти миллионов!

— Ладно, давайте оставим, — прервал их ведущий. — От вашего общения, знаете, такое ощущение, будто и ведущий не нужен. Вы тут и без меня прекрасно справляетесь.

— Да почему не нужен? Нужен, — проговорил Аркадий Павлович, пузатый. — Вы делайте своё дело — мы тут немного вошли, так скажем, в дискуссию.

— Это приятно, что нужен. Тогда буду работать, — улыбнулся ведущий. — Тогда, Аркадий Павлович, вам следующий вопрос. Вот вы так говорите про партию, прошлое нашей страны, и так далее — разве вы сами не были в РПРС?

— Был. Конечно, был. И этого не скрываю. А как ещё? Как ещё, ответьте мне, можно было занять хорошую должность? Продвинуться по службе? Это не мой выбор был — приходилось. Все так делали. И даже так, я делал всё, чтобы спасти её. Разве не разрабатывали мы проекты для Скрючёва?.. И записки отправляли из Министерства. Тогда я ещё верил, как и многие, что систему можно спасти. А это мертворождённое, ненастоящее. Такое исправить нельзя.

— Не смешите людей, — прервал его усатый и седой. — Спасти вы систему хотели. А разваливал Содружество кто? Вы с Цюниным и разваливали! Контора вся ваша! Вам заплатили — вот вы и разваливали. И сейчас это делаете, под диктовку «оттуда»! Мы всё это знаем — смотрите в Рабочей Газете, там всё написано.

Пузатый мужичок зарядился недовольствием и ответил:

— Не нужно врать. Я тогда не работал с Цюниным. Как Скрючёв отказался от проектов, я решил уйти из политики…

— А зачем вернулись? — неожиданно спросил ведущий.

— Как «зачем»? Попросили хорошие знакомые. Не бросать же в беде.

— Большая «беда»: страну продавать… Карманы набивать себе — какая трагедия!

— Послушайте. Что вы заладили «продавать»-«продавать»? У вас доказательства есть? Почему вы наговариваете?

— Есть! Вы Рабочую Газету откройте! Там всё написано.

— Рабочая Газета ваша лжёт! И лгала людям десятилетиями. Оголтелая пропаганда это, а не источник. У нас не было и нет цели продать страну — это видят все. Мы лишь хотим честные выборы сделать, которых нашей стране больше столетия не хватает. Вернуть людям свободу! Права человека! Хватит нас уже мучать. Отстаньте. Дайте людям жить. Вам мало было полторы сотни лет мучить синий народ?

Седой мужчина хотел было возразить, но его перебил ведущий, смотря в камеру:

— Похоже, наше время заканчивается. Было интересно слушать сегодняшних гостей. Надеюсь, в следующий раз к нам придут сами кандидаты. В этой студии. Один на один. В следующую пятницу, вечером — ждите. Сейчас наши гости пожмут друг другу руки, — ведущий протянул руку между противниками, и они обменялись рукопожатием. Камера начала отъезжать и тухнуть.

Через несколько секунд появилось название передачи, что означало, что она кончилась. После этого началась реклама. Появилась яркая картинка, как в мультике: нарисованный магнитофон противно зазвучал, совсем взорвался и из него посыпали маленькие недовольные таким существом рабочие человечки. Они разбудили большого человека, мужчину, лежащего рядом на кровати — тот не хотел, но встал и недовольно везде смотрел. Зазвучала музыка, а затем и голос диктора:

— Если у вас в холодильнике не стало продуктов! По всем каналам телевизора идёт одна и та же программа! Если по почте вам стала приходить всего одна газета! И вы больше не можете ездить за границу! То, это значит, наступило светлое завтра!

В комнату устало вошла мама девочки.

— Ну, что там? — спросила она слегка уставшим голосом.

— Что-то скучное долго, дяди спорили. А потом мультик был! Про дядю! Там человечки прыгали!

— Понятно, — без интереса ответила мама. — Надоели они уже с этим. Поскорей бы всё закончилось… Никак страну оставить в покое не могут — всё делят…

Женщина села в небольшое кресло у самой двери. Девочка встала и села рядом.

— Устала… — протянула мать. — А ты, собаченька моя? Всё приходишь, и ложишься рядом…

Мать протянула руку и погладила светлую детскую головку. Девочка с пролетающими детскими годами всё больше походила на неё — чем немного огорчала. Женщина хотела бы увидеть другое наследие в ней. Только большие голубые глаза выдавали отцовское, оставленное ей напоследок. Маленькие голубые глазки и собственная былая военная форма в шкафу — всё, что осталось ей от любви и гордости молодости. Ещё десять лет назад она верила в прошлые заслуги и хотела стать им щитом — теперь, глядя на военную форму, доставая её иногда из шкафа, женщина горько чувствовала разрушенную родину и тихо плакала себе одна, пока дочь не видела. Армия пришла в упадок, да и вообще жизнь стала непростой и очень бедной.

Несколько секунд мать сидела молча, а затем, подумав, встала:

— Пойдём. Прогуляемся немного. Проветримся. Весь день, наверное, просидела здесь, бедная.

— Там темно, — озадаченно ответила девочка. — Ты же сама запретила гулять, когда темно.

— С мамой — можно. Мама у тебя ого-го, ведь! Мы ненадолго. В магазинчик сходим, он же здесь рядом совсем. Тебе уже и спать пора — надолго не пойдём, обещаю, — тепло улыбнулась мама, чем и покорила девочку. — Вставай. Сейчас найдём что тебе надеть — надо потеплее, не ноябрь месяц уже. А то простудишься, потом в садике всех перезаражаешь.

— Хорошо, — улыбнулась девочка.

Через несколько минут сборов, и девочка, и мать, были готовы. Мать взяла большой серый шарф и аккуратно повязала его вокруг шеи девочки, заботливо поправляя — для красы.

— Это же твой, — удивилась девочка.

— Так не заболеешь. Он большой и греет, — ответила мать.

Выключили телевизор, свет, и вышли насовсем, оставив горевать пустую холодную квартиру.

В ярком розовом цветастом пуховике, несколько поношенном, потому что девочка донашивала вещи за кем-то ещё, она выглядела немного нелепо на фоне мамы: раздутая и яркая — контраст для серого, панельного и бедного времени. Мама одела тёмное старое пальто — уже совсем не модное, но всё равно не переставшее быть красивым, несмотря на долгие годы службы. Куплено оно было ещё в рабочие времена — когда по службе её отправили на границу.

Вышли они не просто так. Девочка это знала и грустила себе от немочи потом. В последний год мама девочки очень пристрастилась к алкоголю. Всё тяжелей становилось жить — как тут не станешь? Сначала для скорейшего расслабления и лучшего сна. Ведь если не поспать хорошо, то не отдохнёшь, да и вообще печально станет совсем. Без отдыха не будет и сил. Мать думала так: «А как идти на работу, когда нет сил?». Она знала, что алкоголь действительно имеет такие свойства, но это если подходить к нему с контролем, с мерой. Для меры не оставалось места: это очень тяжело, когда бедно. Никакие разговоры о свободе не дают чувства достоинства, чего не хватало обедневшим. Мать презирала себя, знала всё это, и всё равно пила — чтобы вставать, не дать маленькой жизни погибнуть. Одинокой матери не видно было ни грамма той свободы, о которой говорят с телевизора разные известные имена — она проклинала их и ненавидела за ложь, прикрывающую воровство. Чувствуя каждый день тяжесть происходящего, она не могла отпустить озлобление, что в ней росло — это тоже толкало к стакану. Злоба выливалась на дочь, и горькая обида на себя толкала вдвойне. Несчастный круг замыкался собой. Может быть, ей стало бы легче, будь с кем поделиться — она была одна. Ни друзей, ни семьи — кто-то умер, кого-то просто не было в жизни. Только маленькая дочь.

Сидя на кухне, выпивая стаканы, мать вспоминала прошлое, рассказы своей семьи, и что сейчас? Теперь её могли вышвырнуть с работы за любой проступок, могли задержать зарплату, могли отдать продуктами, да и просто чья-нибудь пьяная голова легко решится ограбить или даже убить последнее ей важное. Могла ли она что-нибудь с этим сделать? Ответить? Может быть, устроить войну против всего света, применив единственные знакомые ей навыки? Куда ей, матери-одиночке с маленьким ребёнком даже без своего жилья. Не было у неё ни прав, ни свобод, кроме одной: работать или остаться на улице.

Вот и сейчас мать, закончив с готовкой, хотела побыстрей уснуть. Чтобы проснуться завтра и, едва опомнившись, уже оказаться на работе. Чтобы затем прийти домой, сделать домашние дела, и снова повторить процесс, без которого ей было тяжело ходить на работу. Раньше она бы к этому времени могла уже получить квартиру — это уже сняло бы часть тяжестей. Теперь же государство всячески старалось снять с себя все те авторитарные обязанности, чтобы дать людям свободу выбора и возможностей: хочешь — заработай и покупай; не хочешь — не покупай. Видимо, она недостаточно хотела.

Жалкая неполная семья вышла на тёмную улицу. Было прохладно. Вечером, в эту осеннюю пору, всегда быстро холодает. Приближался май — скоро зима.

Небольшой магазинчик, даже лучше было бы назвать это «ларёк», находился через двор от их дома. Как и в других подобных «наживных» торговых точках, там предлагали товары до самого позднего вечера — были бы деньги и удача продавщицы не попасть на негодяев.

Как об этом говорили иногда:

«Сейчас век раздолья — не то, что каких-то ещё пять-десять лет назад.»

Даже самая маленькая точка буквально ломилась от товаров, а сколько было импортных! Такого выбора в рабочем государстве не было.

По крайней мере, так думали, а жили другим. Выбор был доступен тем, у кого есть деньги — совсем далёкая реальность от большинства. Если раньше была проблема «некуда потратить заработанные деньги», то теперь «не на что купить». Возможно, это и была одна из принесённых свобод: от потребления и жизни. Низкую цену держали только на самые ходовые товары, чтобы совсем не умерли и огорчились. За одним из них женщина и вышла.

В соседнем дворе играла другая девочка, вместе с родителями. Мать с дочкой подошли к ним.

Двор был печально запущенным, как и вся оставшаяся общественная жизнь: ржавеющие качели с полупленной краской; старая песочница, заросшая отсохшей травой; небольшая старая детская горка; маленький синий лаз в виде дуги. Это всё, что было между домами, остальное — трава, дороги и небольшие стоянки для недоступных автомобилей. Многим знакомы такие дворы: кому-то из детства, кому-то из юношества, кому-то по ностальгирующим фотографиям.

Сначала дома строили, чтобы расселить людей, но территорию ещё облагораживали, потом перестали и это делать — экономия. А сейчас, спустя несколько лет после «перелома», тем более этим администрация не занимается — кто спросит?

— Привет, Наташка, — весело сказала мама девочки. — Чего вы так поздно? Гуляете?

— Здарова. Да так, Надька захотела. Встала в позу, ну ты знаешь, и давай конючить: «хочу на улицу, пошли-пошли». Я ей говорю «время уже не детское, спать пора», да и вообще — сама знаешь. А она чуть ли не в истерику. Сказала Володьке, вот и вышли. С ним поспокойнее. Сейчас ещё немного постоит, замёрзнет, и пойдём — так всегда. Зато спать будет как убитая. А ты сама чего так поздно?

— В магазин вышла.

— В «Ослик»?

— Да.

— А-а, — понимающе ответила женщина. Не было секретом или стыдом, что там продаётся и «зачем».

— Купить забыла, блин. А мне завтра нужно будет — так чтоб ещё раз не ходить, — мать сказала это так, будто оправдывалась. Она не хотела говорить напрямую, человечно стыдясь бессилия и обстоятельств, но это было так очевидно, что и не приходилось.

Пока две женщины разговаривали, муж одной из них молча наблюдал за своей дочкой. Ему неинтересно было включаться в разговор: «пусть бабы сами разговаривают». А две девочки, на радость друг другу, уже уселись и начали качаться на качелях. Качаться было некомфортно, и шум от проржавевшего бедного железа был сильный — он стонал по молодости на весь двор, да никому не было важно.

Вдруг, мать растерянно проговорила:

— Не взяла! Забыла — вот ворона!

— Что «не взяла»? — переспросила другая женщина.

— Деньги не взяла… Доча, — позвала она девочку. — Пойдём…. Пойдём быстренько домой, я деньги забыла.

— Можно я покачаюсь? — жалобно спросила девочка, останавливая качели.

— Ну, какое? Посмотри как поздно. Как я тебя одну оставлю?

— Да брось, — сказала другая женщина. — Ты же быстро. Мы присмотрим. Всё равно ещё минут десять простоим — не меньше. Я же знаю свою поганку.

— Мам, можно? — радостно спросила девочка.

Мать на несколько секунд задумалась.

— Ладно, я быстро! Спасибо, — проговорила она и быстрым шагом направилась к дому.

— Можешь ещё поиграть, мама разрешила, — сказала девочке другая женщина. Девочка снова начала качаться.

Мать убежала в малосемейное здание, торопясь вернуться. Она волновалась за дочку, как за самое ценное. Девочка качалась свободно и радовалась, что ненадолго стала не одна, да и мама была веселее.

Через минуту, раздался хлопок. Он был короткий и глухой, выбивающий уверенность и сознание. В секунду в домах выбило стёкла. Затем непродолжительный, но очень сильный грохот. Улицу накрыло пыльным облаком. Начался кашель, крики, сигнализация. Девочка от страха упала с качели и закрылась руками.

Через несколько секунд паралич прошёл и стало нужно что-то делать.

— А-а! — в панике завизжала женщина. — Надя! НАДЯ! СТОЙ НА МЕСТЕ! НАДЯ!

К ней в пыли присоединился кашляющий мужской голос:

— НАДЯ, ДОЧЕНЬКА! ВИКА!

Через ещё несколько секунд семья воссоединились.

— Всё в порядке?! — в панике спросила женщина. — Не ушиблась? Не порезалась? Валера, что это?! ЧТО ЭТО, БЛЯТЬ?!

— Не знаю. Ничего не видно… — только и ответил мужчина. Он кашлял и волновался бессилием. — Под горку. Идём все под горку!

Девочка почувствовала, как чьи-то руки подхватывают её и тянут в сторону. Не понимая и боясь, она поддавалась и шла. Всех осмотрели — никто не пострадал и все боялись. В испуганном обсуждении прошло время. Через минуту пыль осела. За одним из домов шёл оранжевый дым. Это был дом, где жила девочка с мамой. Девочка этого ещё не понимала. Она вообще ещё ничего не понимала.

— Это не наш ли? — спросила другая женщина.

— Нет. Наш дальше, — ответил мужчина. — Это…

— А… как же… — женщина испуганно посмотрела на чужую дочь, застыв от ужаса и непонимания: что делать.

Девочка откашлялась, увидела оранжевый столб дыма и побежала маленькими ножками на испуг.

— СТОЙ! — крикнула ей вслед женщина, но не побежала за ней, она сама держала свою дочку. — Валера, хватай её!.. Держи, ну!

Мужчина опомнился от шока и побежал вслед за девочкой.

— Мама! МАМА! — кричала девочка и вбежала в ещё не осевшее облако пыли.

Мужчина вбежал за ней и не нашёл. Долго он кричал и звал её. Не нашли девочку и спасатели, что разбирали завалы. Множество трупов и раненных достали. Мать умерла, её красивое пострадавшее тело несложно было опознать. Девочка исчезла, стала сиротой и начала страдать сама собой.