Шукшин. Критика и анализ литературного наследия

Константин Трунин

Теперь можно приступать к критическому осмыслению творческого пути Василия Шукшина. Он показан таким, каким скорее всего являлся. Вполне очевидно, чужая душа – потёмки. Остаётся только предполагать, будто Василий мог придерживаться схожих взглядов. У людей, его знавших, допустимы другие предположения. Не стоит забывать и про простую истину: порою человек не знает сам себя, причём гораздо чаще, чем порою.

Воскресная тоска. Лёнька (1961)

Совсем ещё молодой автор, с едва окрепшим талантом беллетриста, Шукшин взялся рассуждать: для чего человек пишет? Может он знает нечто такое, о чём не знают другие? Или есть иная причина, побуждающая рассказывать о чём-то определённом? Об этом Василий размышлял в статье «Приглашение на два лица», позже публиковавшуюся под названием «Воскресная тоска». Но ладно другие… для чего Шукшин писал сам? Он был уверен, им рассказываемое — не есть данность многих, скорее свойственное сугубо ему одному. Верил Шукшин — никто другой не чувствует уединения с природой, которого он мог добиться. Именно об этом он думал, предложив статью для публикации в «Комсомольской правде».

Как нужно понимать уединения Шукшина? С природой ли? Или он подразумевал природную суть человека? Остановиться в суете жизни, поразмыслить о смысле бытия и представить на суд читателя таким, каким оно и должно казаться. Вполне вероятно так понимать, приступая к знакомству с любым из рассказов Василия. Хоть взять для примера «Лёньку». Это повествование без начала и конца — просто эпизод существования, не подразумевающий глубокого смысла.

Получилась следующая ситуация — была спасена девушка. Она шла, не ожидая опасности, когда в её сторону устремилось сорвавшееся бревно. Быть беде, не успей поспеть на помощь Лёнька. Лом был воткнут в землю, бревно упёрлось в преграду и остановилось, сам же лом отлетел. Обычно подобный рассказ приводит к определённым отношениям, ведь неспроста автор брался за повествование. Не полагается же представить ситуацию, малость её обыграть и поставить точку, не удовлетворив ожиданий читателя. Между тем, Шукшин привык именно к такой подаче историй. Конечно, развитие отношений случится, обязанное раствориться в небытии.

Сперва девушка пыталась отблагодарить спасителя. Он обязывался придти к ней, встретиться с её мамой, выслушать благодарность и рдеть от смущения. После он уйдёт, будто и не спасал никого. Исходя из этого, читатель даже пожелает вывести образ героя произведений Шукшина. Это такой парень, живущий без мысли о завтрашнем дне, поступающий на благо других и не требующий проявления ответной благодарности. И всё складывается таким образом, чтобы этому парню обязательно повезло, хотя бы на краткий миг. С ним самим произойдёт нечто приятное или не очень, вследствие чего он окажется на короткое время счастливым. Затем не бывать ничему, поскольку на том Шукшин предпочитал обрывать повествование. Вот и над судьбою Лёньки читателю предстоит гадать, в каком направлении полагается жить сему счастливчику, упустившему для него свыше данное.

Поэтому Василий прав, размышляя, для чего он взялся писать. Пусть современники и потомки говорят, будто Шукшин писал про им близкое. Может потому и писал про близкое, ибо жизнь всегда одинакова, не имеющая начала и конца. Это ли не познание природы человека? Не требуется предварения и завершения, лишь определённый миг, исходящий из складывающихся обстоятельств, растворяющийся в переменах, подоспевающих придти на смену. Других причин найти не получится, их и не нужно пытаться искать.

Опять же, каков смысл рассуждать о творчестве писателя в обобщающих чертах, только-только взявшегося воплощать себя в ремесле писателя? Обычно, как ни крути, редкий человек меняется. Он может быть перевоспитан, будет стараться казаться другим, постарается соответствовать возлагаемым на него требованиям и надеждам, но общий ход мысли сохраняется. Такому явлению есть объяснение, имелась бы необходимость заострять на нём внимание. Не забыть бы о творчестве самого Василия Шукшина.