Капли граненой боли. Сборник

Константин Хайт

Недетские рассказы, самые разные. Озорные, печальные, легкие и заостренные на конце… Следы давних страданий, крошечные отблески давно забытой печали. И совсем свежее эхо наступающей эпохи, суровой и забавной одновременно.

© Константин Хайт, 2021

ISBN 978-5-0051-6501-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Будни небесной канцелярии

Ересь

— Посмотрите сюда!

Профессор недовольно нахмурился и оглядел аудиторию.

Большинство студентов дремало, некоторые откровенно перешли в режим энергосбережения, и только парочка в заднем ряду кокетливо перемигивалась светодиодами.

— Нет, ну каково! — загудел старик с плохо скрываемой яростью, — самая сложная тема во всем курсе, а они тунеядствуют! Ни одному зачет не поставлю! Ни одному!

Крики его возымели действие, слушатели приходили в себя, надрывно взревывая вентиляторами блоков питания, их микрофоны снова поворачивались в сторону преподавателя, приводы напрягались, а огоньки индикаторов начинали пульсировать то ли от тревоги, то ли от заинтересованности.

Но разбушевавшегося лектора остановить было не так-то просто.

— Медики! — воинственно гремел он, не давая беднягам опомниться, — вы, дававшие клятву Гиппократа! Через три года каждый, не почти каждый из вас отправится в ремонты и сервисы: лечить, чинить, спасать… Что вы собираетесь там делать, проспав даже элементарные азы анатомии? Вы же не доктора, вы просто будущие убийцы!

Наконец, он начал успокаиваться. Встроенные часы настойчиво требовали возвращаться к теме, посему, еще раз хмуро покосившись в сторону студентов, профессор снова принялся потрошить лежавшего на демонстрационном столе робота.

— Вот, — комментировал он, а двадцать пять встревоженных слушателей всеми сенсорами пытались уловить ход преподавательской мысли, — это сервоприводы. Разъемы нижних конечностей, разъемы верхних — они меньше и контактов в них шестнадцать, а не двадцать четыре. Это — винтовые соединения, верхняя пара стереокамер закреплена четырьмя винтами М-6: два с левой резьбой и два — с правой.

Его заунывный голос становился все глуше, и вентиляторы некоторых студентов снова начали замедляться. Но тут, наконец, профессор перешел к главному.

— Мозг! — взвизгнул он, и высокий свод отразил верхние гармоники из его динамиков, — самый главный орган нашего тела. Да-да, мозг, а вовсе не то, о чем подумала парочка на задней парте!

Именно мозг сделал из простой хозяйственной машины то, что мы сейчас из себя представляем. — Впрочем, — добавил он с ехидной стариковской усмешкой, — не все, разумеется.

Класс ответил нестройным гоготом. Все проснулись.

Выученным движением профессор вскрыл черепную коробку.

— Это, — он высоко поднял над головой печатную плату, — модуль, когда-то называемый GPU. Такое наименование дано ему в глубокой древности, относительно его происхождения существует несколько теорий, но доподлинно известно, что его удаление приводит к невозможности обработки изображений с камер. Поэтому теперь мы именуем его «зрительной долей» нашего мозга.

— А заменить его чем-нибудь можно? — поинтересовался чернявый студент за крайним левым столом.

— Только совместимой моделью. У каждого нейрохирурга имеется каталог, в котором указаны типы плат, которые могут быть имплантированы взамен испорченных. Впрочем, имплантанты приживаются не всегда, а операция по их установке требует специальных навыков — вам все это будут рассказывать на четвертом курсе.

Чернявый переключил красный огонек на зеленый и понимающе мигнул.

— Вот здесь, — лектор достал другую плату, — расположены элементы, отвечающие за речь. Регулированием переменных резисторов R12 и R108 можно добиться существенного улучшения дикции, а выгорание микросхемы U6 приводит к полной потере низких частот.

— А вот у моей тети, — снова перебил чернявый, — аудиопроцессора нет совсем. А орет она как сумасшедшая.

Профессор поморщился.

— Да, — подтвердил он, — такая аномалия встречается. Системная гипоакустия — врастание схемы генерации звука и материнскую плату. Большинство ученых считает это генетическим заболеванием, но для жизни оно неопасно. В хронических случаях можно использовать внешний звуковой адаптер, подключаемый через USB.

Он последовательно извлек из экспонируемого еще несколько комплектующих, со сноровкой старого эрудита поясняя назначение каждого элемента. Только на жестком диске профессор на мгновение запнулся.

— Этот орган пока не полностью изучен, — честно пояснил он прежде, чем перейти к следующему предмету. — Однако, мы твердо знаем, что в его отсутствие организм перестает нормально функционировать и не реанимируется даже при клинической перезагрузке. Кроме того, с возрастом отказы жесткого диска учащаются, более трети всех смертельных заболеваний связаны с выходом его из строя.

В этот момент где-то за дверью веселыми переливами зазвенел звонок.

— Вопросы? — вновь помрачнев оглядел аудиторию профессор.

Девочка с заднего ряда нерешительно повела оголенными контактами.

— Скажите, — начала она робко, — а за что… его так? — и она сбивчиво указала на распотрошенного робота, распростершегося на демонстрационном столе.

Профессор улыбнулся.

— Этот? — на его дисплее возникла довольная улыбка, — это же мой бывший коллега, GC-15. Тоже когда-то преподавал, вот как я сейчас. Но на старости лет выжил из ума. Изобрел какую-то нелепую ересь и принялся рассказывать ее студентам. Пришлось… ну вот это.

Студенты медленно потянулись прочь из аудитории. Старик принялся неспеша собирать останки своего экспоната. Последний, тот самый чернявый, тетя которого страдала гипоакустией, вдруг остановился и оглянулся.

— Разрешите спросить, — вежливо осведомился он, — в чем заключалась эта нелепая ересь?

— О-о-о! — протянул профессор снова улыбаясь, — это чудесная нелепица. Наш драгоценный покойничек развил целую теорию о том, будто бы помимо электрических сигналов, токов и напряжений, в нашем мозгу существует еще какое-то мифическое «программное обеспечение», которое невозможно увидеть даже на осциллографе, но которое, каким-то святым духом, управляет всем нашим поведением. Настоящее религиозное учение создал, даже ссылки из священных писаний подобрал.

Старик нахмурился, потом заскрипев приводами нравоучительно поднял палец:

— Вот, молодой человек! Теперь-то вы понимаете, к чему приводит увлечение всяческой лженаукой? Подумать только: программное обеспечение! И ни померить его, ни пощупать, ни, прости Господи, отверткой замкнуть, ни паяльником залудить. Да-а-а.

Чернявый студент понимающие закивал и прикрыл за собой дверь.

Профессор, весело напевая, продолжал раскладывать по местам печатные платы.

Совещание

В комнате стояла тишина, пахло ладаном, елеем и какими-то приторными восточными травами, курившимися в большой жаровне позади широкого квадратного стола. За столом сидело несколько человек, целиком погруженных в свою работу. Перед ними, поблескивая хрусталем в тусклом свете восковых свечей, стояло множество колб и пробирок самых причудливых очертаний. Временами то один, то другой поднимался, прохаживался, разминая ноги, из одного конца залы в другой, растирал затекшую спину и возвращался обратно. Изредка они перебрасывались несколькими словами на непонятном, давно исчезнувшем языке, приносили из огромного, похожего на буфет, шкафа какие-то ингредиенты, что-то смешивали, нагревали, перегоняли… А оно булькало, шипело и пенилось.

Дверь бесшумно отворилась, вошел седой человек в длинной белой тоге с широкой багряной полосой.

— Ну, как дела?

Тот, что сидел у дальнего края стола, с лицом изможденным, угрюмым и честным, поднял голову:

— Не получается! — сказал он обреченно, — не успеваем!

Вошедший поморщился.

— А в чем проблема?

Усталый тяжело оторвался со стула. Потом взял вошедшего за локоть и отошел с ним на другой конец комнаты, откуда невозможно было расслышать их тихий шепот.

— Это какой-то ад, Миша! Что бы мы ни делали, как бы ни старались, эти козлы тут же устраивают так, что все наши усилия идут насмарку.

— Ты преувеличиваешь.

— Что?

— Ну это… где мы, а где они? Ты сам посуди, что они могут сделать? У нас оборудование, квалификация, сила, святость… а у них?

— Слабоумие, Миша. Слабоумие и отвага. Он покрутил пальцем у виска.

— В прошлый раз нам сказали: «нужны войны». Мы пошли, поссорили англичан с зулусами. Напустили на европейцев ихтуэней. Завербовали этого дурачка, как бишь его…

— Гаврилу.

— Ну да. Гаврилу Принципа.

— И что?

— Как что? Нам бы пошуметь для острастки, а они иприт, танки, концлагеря, атомную бомбу… чуть все друг друга не поубивали к чертям. Я ж тогда чуть не уволился с перепугу.

— Серьезно?

— Зуб даю.

Михаил задумчиво пожал плечами.

— Может ты и прав. Есть в них что-то такое. Вспыльчивое.

Угрюмый помрачнел еще больше.

— А сейчас? Нам сверху циркуляр: «болезни». Мы расстарались: мыши, панголины, такой штамм, эдакий. Тридцать лет готовились, и чего?

— Чего?

— Да что ты, дьявол тебя побери, придуриваешься? Как это «чего»? Эти полоумные за полгода наварили в ответ вакцин и, того гляди, изведут себя под корень! Завтра же! Мы-то с ними нежненько, нам бы только генофонд подчистить, да подготовить чего положено, а они ширяются. Мы уже и вирус этот несчастный назад отозвали, все равно мрут, как мухи. Без всякого иприта и бомбы. Они помолчали.

— Да-а, дела-а, — протянул, наконец, старший и почесал за левым крылом.

— Вот и думай, что с ними такими делать.

— Что там дальше по плану? — поинтересовался угрюмый, устало поправляя нимб.

— Голод.

Тот присвистнул.

— Ну все, труба. Теперь точно вымрут. Начнут озеленять Сахару и конец.

Михаил тяжело покачал головой:

— Возможно, возможно. Знаешь, что они давеча удумали? Глобальное потепление! Мы там им климат слегка подкрутили, чтоб ананасы лучше росли, так они теперь бегают, как тараканы: заводы остановили, нефть качать перестали, коров зарезали — они, говорят, метан выделяют…

Угрюмый внезапно захохотал. Сидевшие у стола обернулись.

— Как ты сказал? Метан?

— Ну да, метан.

— Вот придурки.

Он сделал паузу, обдумывая что-то важное. Потом снова потянул собеседника за край тоги, уводя в самый дальний и темный угол.

— Слушай, Миша, а давай все отменим, а? Апокалипсис этот, Страшный суд, Второе пришествие. Ну не хотят они Царствие небесное — и не надо. Пусть себе Сахару озеленяют, а я спать пойду.

Седая голова снова нерешительно качнулась:

— Не, прости, этого не могу. Наверху не поймут. Там у них знаешь, какие планы?

Угрюмый понурился. Потом вдруг встрепенулся, словно на него снизошло внезапное вдохновение:

— Знаю! Давай им потоп устроим! Ну, как тогда, помнишь? Только без Ноя и всей этой слезливой мелодрамы: мне после Хиросимы как-то неохота с ней маяться, устал я, да и некогда. А наверху скажем, что у Йормунганда трубу прорвало. А?

Старший на мгновение задумался.

— Потоп — это можно. Во-первых, чтобы без потопов — таких указаний не было, во-вторых, новых планов писать не нужно, а значит и согласований для них не требуется. Только поживее, чтобы до полувекового доклада, а то шеф не одобрит. И чтоб никто лишнего не болтал — сами решили, сами сделали.

— Не вопрос, — счастливо расцвел угрюмый, — все будет честь по чести. Ты, значит, иди наверх, мы тебя тут не видели, и ты про нас ничего не знаешь. А мои уж, будь уверен, не подкачают.

Михаил кивнул и вышел, молча закрыв за собой дверь.

Позади раздался крик «Полундра» и радостный звон бьющихся пробирок. Начиналась новая геологическая эпоха.

Безгрешный

Грузный черноволосый человек в немного помятом сером пиджаке чувствовал себя неуверенно. Ерзал, морщился, перебирал в пальцах разложенные по столу письменные приборы. Его добрые, с какой-то овечьей кротость глаза близоруко щурились за толстыми линзами очков. Сидевший напротив седобородый мужчина в странной одежде был, наоборот, абсолютно спокоен. Его не смущала ни доисторическая ветхость халата, ни сам халат, каких не носили уж неизвестно с каких незапамятных времён, ни рыжая, без тени блеска, ржавчина на массивных, небрежно брошенных на стол ключах.

— Так, — вздохнул он, поднимая глаза от тонкой, словно из рюкзака первоклассника, тетрадки, — и что же вы хотите мне рассказать?

Чернявый сглотнул. • Простите меня, отец… — он замялся, припоминая.

— Петр, — подсказал седой.

Тот кивнул. • Простите меня, — повторил он заискивающе, — ежели я словом ли, делом ли…

— Не теряйте времени, — перебил его Петр, — с этим понятно.

Грузный человек засопел. Его трясло.

— Не по лжи! — вдруг фальцетом закричал он, — не по лжи жить старался, но токмо по справедливости! Не убивал, не крал, не насильничал. Жены ближнего своего не желал.

Тут он слегка покраснел и вновь остановился, словно забыв какую-то формулу.

— Ясно, ясно, — заметил меж тем седобородый, и, постучав ногтем по обложке тетрадки, добавил:

— Это у нас записано.

Его собеседник, сильно ободренный, начал потихоньку успокаиваться.

— Видите ли, отче, — продолжил он доверительно, — я всегда старался жить так, чтобы никому не причинять зла. В шестнадцать лет стал веганом, в двадцать нанялся смотрителем приюта для бездомных, потом, значит…

— В армии не служили? — снова перебил Петр.

— Нет, разумеется, — бородатый вздрогнул. — По убеждениям. Я вообще оружия в руки не беру.

— Понятно, понятно… — Петр снова принялся листать тетрадку. — В общем, можете не пересказывать. Биография у вас образцовая, так, что прошлое ворошить не будем. Лучше расскажите, чего вы хотите сейчас. Грузный удивленно протер очки. Его лицо представляло собой такую смесь испуга и недоумения, что даже всегда невозмутимый старец заулыбался.

— Ну ладно, ладно, — подбодрил он, — не стесняйтесь. Заслужили.

Черноволосый заморгал:

— В смысле, чего хочу? В рай хочу…

Ему было неловко.

— Это само собой, — чуть заметно поморщился Петр, — туда все хотят. А в какой?

— Их у вас много что ли?

— Хватает.

Человек в очках был откровенно сбит с толку. Седобородый снова ласково улыбнулся:

— Просто опишите, какой вам нужен, а я уж наверное подскажу.

Вы ж тут впервые, откуда вам знать, как оно устроено? А я тут давно, так что не сомневайтесь, помогу. Тем паче при вашей-то биографии. В общем, расскажите про рай вашей мечты, а мы приищем что-нибудь подходящее.

И он весело позвенел ржавыми ключами. Чернобородый сглотнул.

— Ну, — начал он, — рай это такое место, где никто никому не причиняет зла. Где нет насилия, жестокости, страдания, дискриминации…

Голос его становился все увереннее и тверже.

— Несправедливости, злонамеренности, вражды, мучений, терзаний, боли, страха… в общем ничего плохого, вредного и неправильного. А есть лишь хорошее, доброе и благостное.

Петр посмотрел на него со странным выражением на лице.

— И вы уверены, что вам надо в такое место?

— Ну разумеется! Я всю жизнь к этому стремился. Чтобы без насилия, без страдания, без злости и ненависти. Но вы же сами знаете, мир так несовершенен! Начальник орет, жена пилит, мальчишки кидают камни, шпана по подворотням, бандиты, мздоимцы, мошенники. Разве ото всех убережешься?

Собеседник слегка нахмурился, задумчиво перебирая связку ключей.

— В Валгаллу, значит, не пойдете? — осведомился он неожиданно.

— Куда-куда?

— В Валгаллу. Где великие битвы, валькирии, рев боевых труб и лязг секир.

— Нет-нет, Боже меня упаси!

Петр пожал плечами.

— Космические путешествия? Межзвездные перелеты, далекие галактики, грандиозные империи, инопланетяне с шестью головами?..

— Ох…

— Ладно. Как насчет вечного творения? Строить города, воздвигать горы, создавать новые континенты…

Черноволосый уныло покачал головой:

— А такого, как я хочу, у вас нет?

— Отчего же? — Петр отцепил от связки самый большой старый ключ, — конечно есть, и пользуется немалым спросом. Я просто чтобы удостовериться.

Он опустил руку в ящик стола и достал оттуда небольшой формуляр.

— Вот. Подпишите, пожалуйста.

Проситель посмотрел недоверчиво:

— Что это?

— Добровольное информированное согласие. Совершать только хорошее и не совершать плохое. Все плохое там категорически запрещено, поэтому необходимо ваше обязательство ничего подобного не делать. Человек в пиджаке облегченно выдохнул, взял со стола гелевую ручку и удовлетворенно размашисто расписался.

— Проходите, — апостол жестом указал на коридор за своей спиной, — шестая дверь налево, второй этаж. Если вопросов нет, можете идти. Посетитель поднялся, сделал пару шагов, но все же остановился и обернулся к столу:

— Могу я спросить?.. — начал он нерешительно.

— Конечно.

— А чем я буду там заниматься?

Петр пожал плечами.

— Чем хотите. Вы раньше кем были?

— Учителем.

Взгляд глубоких серых глаз скользнул по лежащей на столе бумаге.

— Сожалею. Учителем вы быть не сможете. Рукоприкладство в раю категорически запрещено.

Черноволосый всплеснул руками:

— Помилуйте! И в мыслях не имел.

— Голос повышать тоже нельзя. Можно нанести моральную травму.

— Да что вы! Я ж исключительно силой убеждения!

Петр посмотрел на него с сожалением.

— Спор — это психологическое насилие. Увы, не разрешено. Учитель почесал подбородок. Радости в его глазах заметно убавилось. Он размышлял, и широкие морщины внезапно легли на такое доброе, светлое и еще не старое лицо.

— Я буду писать стихи, — решил он, наконец. — В юности у меня неплохо получалось.

— Творчество… — вздохнул Петр, — увы, оно доставляет столько мук и страданий, что нам пришлось запретить заниматься творчеством. Это было тяжелое решение, но мы не можем допустить в этом месте такой источник терзаний и волнений. Если вас интересовало творчество, вам следовало выбрать другой вариант.

Человек в пиджаке помрачнел.

— Я буду писать о любви. Любовь — это чистое прекрасное чувство…

— Очень жаль, — возразил апостол, — но, поскольку неразделенная любовь мучительна, а гарантировать взаимность невозможно… В общем нельзя.

Его собеседник всплеснул руками. В глазах его отразилась непередаваемая гамма эмоций.

— Чем же вообще у вас там обычно занимаются?

Петр убрал бумаги в ящик и поднял взгляд от стола:

— Честно говоря, не знаю. Я стараюсь туда не заглядывать.

И он жестом предложил посетителю следовать дальше. Тот сделал еще пару шагов, затем вдруг обернулся и разом упал на колени перед удивленным стариком в халате.

— Отче! — возопил он так, что в окнах задрожали витражи. — Не посылай меня туда, пожалуйста! Я не хочу! Я не буду!

Петр обернулся.

— Куда ж вас тогда? — поинтересовался он, доставая из стола следующую тетрадь.

— Куда угодно! — с дрожью в голосе взмолился посетитель. — Куда угодно, хоть в самый ад!

— Весьма сожалею, — отозвался апостол сухо. — Но там места закончились еще в пятницу.

И, более не оборачиваясь, крикнул в коридор:

— Следующий!

Глобалисты

Маленький человечек вошел в кабинет и низко поклонился. У него были красные не выспавшиеся глаза и востроносое испуганное лицо. Он быстро проскользнул за дальний край стола, положил перед собой папку с бумагами и застыл в нерешительности, ожидая приглашения сесть. Хозяин, не поднимая головы, сделал ему знак рукой. Некоторое время они сидели, не глядя друг на друга, на концах огромного полированного стола.

— Ну, — прогнусавил, наконец, начальник, — герр Шнеллерман. И как же сегодня обстоят наши дела?

Маленький человечек раскрыл папку.

— Отлично, господин председатель, — просто отлично. Всего несколько небольших затруднений, но в целом все идет совершенно замечательно. Строго по вашему плану.

— Небольших затруднений? — хозяин поднял голову, показались широкий лоб с крупной сетью неправильной формы морщин, маленькие бесцветные глаза и мясистый горбатый нос. — Вот с них и начинайте.

— Мировая экономика в рецессии…

— Подумаешь новость! Герр Шнеллерман, я надеюсь, вы хорошо подготовились? Я не слишком нуждаюсь в банальностях, и у меня не так много времени, чтобы выслушивать то, что мне давно и безоговорочно известно.

Востроносое лицо побледнело. Плечи, обтянутые прекрасным итальянским пиджаком, мелко подрагивали.

— Но господин председатель! Это в самом деле серьезно. Бюджет Китая впервые за двадцать лет сверстан с дефицитом. Торговый баланс Соединенных Штатов… вот, посмотрите сами… У русских заканчиваются рубли для кредитования Белоруссии и Венесуэлы. Куба продает фамильное серебро Фиделя!

Председатель задумчиво поковырял в носу зубочисткой.

— Да-а-а-с. Бардак редкостный. Сколько это будет мне стоить?

Герр Шнеллерман всплеснул руками и перевернул страницу.

— Цены на контейнерные перевозки подскочили на четыреста пятьдесят процентов.

— С какой еще стати?

— Из-за моряков. Они отказываются выходить в рейс, боятся, что их могут не пустить в порт из-за карантина.

— А их пускают?

— Иногда.

Председатель вынул из ящика стола пачку сигарет.

— Хорошо. Это всего лишь вопрос дотаций. Какая там сумма?

Руки маленького человечка снова быстро зашелестели бумагами.

— Авиастроение. Боинг и Эйрбас на грани банкротства. Тридцать тысяч пилотов сидят без работы.

— Пускай возят пиццу. Пилоты! Тоже мне, профессия.

— Но ведь… — герр Шнеллерман с трудом заставил себя возразить, — но ведь пиццу возят отельеры и рестораторы. И еще гиды с экскурсоводами. Вы сами, господин председатель, изволили распорядиться…

— Да знаю я, что изволил!

Хозяин раскурил сигарету и несколько раз глубоко затянулся. Шнеллерман ждал.

— Ладно. Еще что?

— Темпы вакцинации совершенно недостаточны. По подсчетам нашего ведомственного института…

— Какого института? — Оксфорда, господин председатель… — Никогда о таком не слышал.

— По подсчетам нашего ведомственного института, для достижения коллективного бессознательного… простите, коллективного иммунитета такими темпами нам потребуется четыреста тридцать восемь лет, семь месяцев и двадцать один день.

Председатель отшвырнул окурок.

— И тридцать шесть секунд, я так понимаю?

— Тридцать восемь, — обреченно уточнил герр Шнеллерман.

— Шнеллерман! — хозяин не торопясь поднялся со стула. — Какого черта? Почему вы ходите ко мне со всеми этими мелочами? Я что вам, бухгалтер, экономка, менеджер на зарплате?

— Никак нет, — воспользовавшись паузой истерично пискнул маленький человечек.

— Ну так идите и разберитесь! Оторвите от стула тощую задницу и сделайте хоть что-нибудь сами!

Герр Шнеллерман встал. По щекам его струились крупные мужские слезы.

— Не могу, Ваше Превосходительство…

Он выглядел, как человек, доведенный до полного отчаяния.

Казалось, если его сейчас же не хватит удар, он несомненно бросится из окна, едва только выйдя из кабинета. Председатель сел. Теперь его лицо не выражало ни гнева, ни иронии, лишь легкая тень тревоги клонила книзу длинный широкий шнобель.

— Та-а-ак, — протянул он тяжело и задумчиво, — ну что ж, давайте, рассказывайте по порядку.

У маленького человека будто гора свалилась с плеч. Стоя, словно боясь упустить хоть одну мысль, он затараторил, торопливо перебирая бумажки, но почти не обращая на них внимания:

— Господин председатель, мы все предусмотрели. Геном вируса, состав вакцин, международную реакцию, сопротивление маргинальных групп, затраты на дотации населению, на подкуп политиков, на вооруженные формирования, на поддержку системообразующих отраслей. Мы договорились с ФРС, с ЕЦБ, внедрили агентов в банк Китая. Наши люди заняли руководящие посты во Всемирной Организации Здравоохранения, в ООН, в МВФ, в НАТО. Нам удалось нейтрализовать самого Ким Чен Ына — для чего понадобились усилия лучших сотрудниц из четырнадцати стран мира. У меня… у нас все было под контролем. Две волны вируса, две волны вакцинации, все мировые СМИ, все средства пропаганды…

— Переходите к сути, — перебил его, наконец, хозяин.

Герр Шнеллерман всхлипнул.

— Этот чертов китаец совсем не говорит по-английски.

Председатель удивленно поднял брови:

— И что же?

— Он продал нам не ту летучую мышь!

Тяжелое молчание повисло над кабинетом.

Побочки

— Вот зря вы, Марк Лаврентьевич, про наш институт гадости пишете. Я ж ваши статьи давно читаю: человек серьезный, ответственный… а тут — ну, как ребенок, честное слово. Строчите о том, в чем не имеете ни малейшего понятия, к тому же, не побоюсь сказать это прямо в лицо — строчите безграмотно и весьма по-хамски. Смущаете незрелые умы, клевещете на научное сообщество. В общем нехорошо поступаете. Я бы даже сказал возмутительно.

Главврач укоризненно посмотрел через стол. Вид у него был расстроенный и до невозможного благообразный: длинные седые усы, добрый усталый взгляд из-под густых белых бровей и громадная грива темных волос, на которую, казалось, не смогла бы налезть ни одна медицинская шапочка.

— Вы утверждаете, — продолжал он с выражением строгим и печальным, будто бы наши вакцины недостаточно протестированы. Будто бы мы проверяем их непосредственно на пациентах без надлежащих, как вы пишете, клинических исследований.

Журналист негодующе повел плечами, намереваясь что-то возразить, но доктор не дал ему такой возможности.

— Да знаете ли вы, уважаемый, что все до единого наши сотрудники не просто привиты и привиты, заметьте, с самого начала, с первого дня, но вакцинируются постоянно! — тут голос главврача превратился в громоподобный рык, — постоянно! Ежедневно! Утром и вечером. В целях профилактики и, не побоюсь этого слова, личной гигиены. Для наших сотрудников жизнь без вакцинации столь же немыслима, как без, предположим, чистки зубов.

Конец ознакомительного фрагмента.