Девушка в красном

Кристина Генри, 2019

Всего три месяца назад ее мир был скучен и предсказуем. Пока не случился всемирный Кризис, уничтоживший большую часть населения и заставивший выживших бежать в карантинные лагеря. Однако, Краш, девушке в красной куртке, известно, что там процветают болезни и смерть. Единственный для нее выход – сбежать к бабушке в глухой лес… где стало очень небезопасно: по ночам появляются койоты, змеи и волки. Но в лесу есть угрозы похуже, чем преследующие своих жертв хищники. Иногда встречаются люди с темными желаниями, слабой волей и злыми намерениями. Однако Краш еще не знает, что впереди ее ждет нечто более страшное, чем все ужасные люди и злобные звери вместе взятые. Краш не собиралась становиться убийцей, но иначе одной в лесу не выжить…

Глава третья

Жарко, жарко, пламя ярко!^[4]

Конечно, звали ее по-настоящему вовсе не Краш. Мама, обожавшая Шекспира, окрестила ее Корделией, но она отвечала только, когда ее звали Краш. Однажды так ее назвал отец, и с тех пор она совсем перестала отзываться на имя Делия.

Поработав нянькой, она с первой получки купила ярко-красную толстовку на молнии с капюшоном, и надо сказать, те деньги ей достались не так-то просто — у Делуччи было четверо мальчишек от двух до восьми лет, так что работенка была сущий кошмар.

Увидев дочь в таком наряде, отец тут же заявил, что она вылитая Красная Шапочка, а она как раз уже больше года искала повод отделаться от ненавистного имени — попробуйте-ка побыть Корделией среди сплошных Эшли, Джессик или Мэдисон — и вечно сокрушалась, мол, ну неужели нельзя было у Шекспира выбрать имя поприличней, например, Джульетта? В общем, с тех пор эта красная толстовка к ней словно приросла, как и имя. Официально ее звали Корделия, но, по сути, она была Красной Шапочкой.

Мама всегда морщилась, когда кто-нибудь звал дочь Краш (точно так же морщилась при виде того, что та читает и смотрит), и еще долго пыталась заставить ее признать свое имя, но нет на свете никого упрямей девчонки-подростка, так что в конце концов решила, что не стоит ссориться из-за имени.

Однако при разговоре с другими, например, с отцом, она всегда называла дочь Делией, лишний раз давая понять, что победа не окончательная. Наверняка надеялась, что дочь еще перебесится, но так и умерла, не дождавшись.

* * *

Бабуля, папина мама, жила в трехстах милях от них, если ехать по шоссе, по ровному асфальту с остановками в придорожных кафе, и единственным разногласием был выбор радиостанции (как всегда, «Национальное общественное радио» — раз уж уродилась в семье профессоров колледжа, никуда не денешься, но, слава богу, существуют наушники). Когда стало ясно, что множество людей уже погибло и продолжает погибать и, если сидеть на одном месте, их скоро сцапают представители властей и отправят в какой-нибудь карантинный лагерь, пришлось собрать семейный совет.

— Давайте пойдем к бабушке, — предложила Краш. — Она живет одна в лесной глуши, и добираться можно напрямик по федеральным или землям штата, не выходя на дороги.

— И что ты так трясешься из-за дорог? — удивился Адам. — А если по ним поедем, нас что, настигнут призраки Кольца?

Адам вообще не читал «Властелина колец», только фильмы смотрел, и от упоминания этих персонажей она разозлилась, потому что терпеть не могла его многозначительных замечаний о том, в чём он совершенно не разбирался.

— О блокпостах когда-нибудь слышал? Когда надо согнать откуда-нибудь всё население в одно место типа лагеря, на дорогах выставляют посты, чтобы задерживать всех, кто к ним приблизится, — объяснила Краш. — А еще на дорогах бывают пробки. Видел в новостях, что творится при каком-нибудь урагане, когда народ толпой валит из города? По дорогам просто не проехать, сплошные аварии.

— Ну мы-то не в городе живем, — возразил Адам, — а в захолустном студенческом городишке, где три четверти населения появляется только во время учебного года, который, кстати, так и не начался. Когда в последний раз мы ездили в город, половина магазинов не работала, значит, большинство народу уже разъехалось или заразилось. Вряд ли на дорогах будут пробки.

— Ну конечно, и нам ни разу не придется выезжать на другие оживленные дороги или пересекать крупные города, — съязвила Краш, закатив глаза.

— Ну хватит, — отрезал отец, барабаня пальцами по столу.

Отец был высокий и поджарый, с длинными худыми ногами, зеленовато-голубыми, как у дочери, глазами и светлыми редеющими на макушке волосами. И пусть не был похож на деспота, дети послушались с первого слова, хоть уже давно повзрослели.

— Придется идти пешком, по-моему, тут и спорить не о чем.

— Ты серьезно? — запыхтел Адам. — Поверил в ту чепуху, что она вычитала в своих книжках?

— Нет, — ответил отец. — Я верю собственным глазам. В новостях уже показывали, какие на дорогах пробки. А те, кому стало плохо за рулем, наверное, побросали машины. В любом случае от людей надо держаться подальше, хоть мертвых, хоть живых, может, они заразные. А в лес мало кто сунется, так что в одном Краш права — отсюда до маминого дома полно безлюдных мест. Если маршрут прикинуть с умом, дороги и города можно обойти стороной.

— Да мы так целую вечность будем добираться! — заканючил Адам.

— Не хнычь, — сказала Краш.

Глядя на брата, просто не верилось, что он старше. Она где-то читала, что мальчишки психологически взрослеют позже девочек. Похоже, тут как раз такой случай. Но даже понимая причину такого поведения, терпеть его выходки было ничуть не легче.

— Фрэнк, — возразила мама, — а как же нога Делии… Ну сколько она пройдет? Идти-то сотни миль!

— Мам, только не надо делать вид, что я пустое место, — возмутилась Краш. — И вообще, могу пройти побольше некоторых, я же тренировалась.

— А ты не перебивай, Делия. Может, хоть часть пути проедем на машине, чтобы тебе лишний раз ногу не напрягать? Да, я в курсе, что ты несколько недель тренировалась с этим дурацким рюкзаком, но ты просто не представляешь, как это тяжело.

— Это моя нога, — огрызнулась Краш, — мое тело, и я уж как-нибудь в состоянии рассчитать собственные силы.

— Не смей грубить матери, — оборвал ее отец.

Краш не хотела грубить, но как же тяжело всё это выслушивать. Привыкнуть к ноющей боли, отёкам, пристальным взглядам, невероятно бесцеремонным вопросам чужих людей было гораздо проще, чем к такому отношению здоровых, в том числе родных, уверенных в том, что им лучше знать, как ей себя вести.

Хотя ногу отняли давным-давно, мама нет-нет, да посмотрит на протез большими влажными глазами и украдкой смахнет слезу.

Краш не видела смысла оплакивать утрату, но мама не могла сдержаться, словно эти слезы каким-то чудом могли исцелить ее дочь.

А еще Краш бесило, когда люди несли всякий бред вроде: «Ах, какая ты храбрая». Вряд ли у нее прибавилось храбрости из-за того идиота, который уткнулся в мобильник за рулем вместо того, чтобы следить за дорогой, и потому ее сбил.

И вообще, что ей оставалось делать? Отказаться от протеза?

Она выбрала протез, потому что уже в восемь лет понимала — так у нее будет больше свободы передвижения и меньше придется терпеть сочувственные взгляды — если прикрыть протез штаниной, то оставалась заметной лишь легкая хромота. А чужая жалость только раздражала до зубовного скрежета.

— Я не грублю. Только говорю, что справлюсь не хуже вас, — ответила Краш. — Уж столько лет прошло, пора бы уже привыкнуть.

— Да я не говорю, что не можешь, просто вдруг устанешь. Мало ли что ты о себе возомнила, не стоит так ершиться, я же о тебе забочусь, — нахмурившись, ответила мама.

— Хватит со мной носиться, как с недочеловеком, — рассердилась Краш. — У меня не хватает только половины ноги, а мозги все на месте, так что разберусь уж как-нибудь, что мне по силам, а что нет.

— Я просил, не говори таким тоном с матерью, — предупредил отец, но в тот момент его слова канули в пустоту, потому что мать с дочерью устроили Смертельные Гляделки, и для них окружающий мир просто перестал существовать.

— Делия, ты говоришь, что у тебя всё в порядке… — начала мама.

— Да, — перебила дочь.

— От такого количества фантастики точно свихнешься, — заметил Адам.

— Тебя только не хватало, — окрысилась Краш.

— Да, Адам, не вмешивайся, — съязвила мама. — Делия у нас и так всё знает, куда уж там любящим взрослым ей что-то советовать.

— Я тоже взрослая.

— Вот и веди себя по-взрослому. А вдруг от долгой ходьбы мозоль натрешь? А если туда зараза попадет? Об этой жуткой эпидемии вообще молчу, — она взмахнула рукой в сторону окна, намекая на несметные жертвы. — Я про заражение обычными микробами, которые могут попасть внутрь через ранку и тебя прикончить. В лесу нет ни больниц, ни скорой помощи.

— Между прочим, ты тоже можешь заразиться, — возразила Краш. — Споткнешься о какой-нибудь камень, руку порежешь и точно так же подхватишь заразу, как твоя бедная дочь-калека.

Мама ахнула, стиснув зубы, услышав это слово на букву «К», запретное с того самого дня, когда Краш выписали из больницы.

— Ты не калека, — сказала мама.

— Ты так только говоришь, а на деле всё как раз наоборот, — возразила Краш.

Как же бесит манера матери выставлять ее несмышленым ребенком, только маме удавалось вызвать этот предательский ком в горле от наворачивающихся слёз, и от бессилия руки сами сжимались в кулачки.

Зря она осталась дома и поступила в тот колледж, где работали родители, это уж точно. При выдающихся успехах в школе могла бы поступить в университет покруче, чем у Адама (вообще-то гораздо престижнее, но она не стала ребячиться, утирая братцу нос, хотя в семнадцать лет сдержаться было ой как нелегко), просто душа болела, как она оставит папу с мамой одних.

Ее родители были постарше, чем у большинства студентов, когда родился Адам, маме было уже тридцать восемь. Хотя они держались молодцом, возраст давал о себе знать — то, что раньше получалось само собой, теперь не ладилось или требовало определенных усилий. Отец принимал таблетки от давления, а мама быстро уставала. Это возрастное, ничего особенного, но Краш не хотела оставлять их в этом доме одних, так далеко от города, особенно зимой, когда для того, чтобы просто смотаться в магазин за молоком, приходилось расчищать длинную подъездную дорожку.

Поэтому Краш, не кривя душой, заявила, что ей хватит диплома того колледжа, где они преподавали. Пускай думают, что она не может обойтись без их опеки, хотя всё было ровным счётом наоборот.

К сожалению, из-за этого родители все еще смотрели на нее, как на ребенка, и добиться независимости взрослого человека не удалось. Мама считала Краш… не то чтобы беспомощной, но уж точно не совсем самодостаточной, несмотря на то что почти все заботы по дому и поручения доставались ей, и при этом она умудрялась не завалить успеваемость ниже 3,8 баллов. Впрочем, что толку от этих оценок. Кому они нужны, когда мир рушится, или, по крайней мере, меняется до неузнаваемости.

За столом мать и дочь прожигали друг друга взглядами. Мать все еще считала Краш ребенком, а та была уверена, что уже повзрослела.

— Ну чего вы застыли как истуканы? А ну отомрите, — сердито сказал отец. — Хватит у нее сил или нет — к делу не относится.

— Я смогу… — начала Краш, но папа поднял руку.

— Неважно, всё равно придется. И мне тоже, и матери, и Адаму. И в одном Делия права, Ширли: она лучше готова к дальней дороге, чем любой из нас.

Мама сердито взглянула на отца, и Краш поняла, что позже, когда они уединятся в спальне, их ждет Серьезный Разговор. Так и вышло — в тот вечер из соседней комнаты доносились голоса на повышенных тонах, периодически стихающие до шепота, когда родители спохватывались, что чересчур расшумелись.

* * *

На том и порешили — отправиться пешком, но кроме Краш к походу никто не был готов, поэтому несмотря на ее решительные возражения, мол, раз решили, значит нечего тянуть, поход отложили на три дня. А тут у мамы появился кашель.

Краш точно вычислила, когда мама заразилась, почти до минуты.

В кладовке было полно еды — в основном, консервов, и других продуктов с длительным сроком хранения, вроде сладких батончиков с мюсли. Живя за городом, приходилось держать побольше запасов, чем у остальных — мало ли, вдруг начнется метель, и до магазина несколько дней не доберешься.

По той же причине в кладовке хранилось самое главное богатство при любом бедствии — запечатанные бутыли с водой.

А вот подходящей для долгих походов обуви и одежды у родителей как раз не оказалось.

Когда Краш и Адам были маленькими, мама иногда водила их в походы, но потом, когда Краш исполнилось десять, бросила это дело. А отец хоть и был не прочь пройтись по лесу, обычно ходил в кроссовках, а полного рюкзака за спиной не носил уже давным-давно. Обоим требовались прочные непромокаемые ботинки, дождевики и спальные мешки. В городке был магазинчик спортивных товаров, где всё это продавалось, и они решили туда отправиться.

— Ни в коем случае, — сказала Краш, когда папа велел всем домочадцам лезть в машину.

Папа только терпеливо смотрел на нее и ждал объяснений.

— Адам же вчера рассказывал про свою последнюю поездку в город, вроде две недели назад — уже тогда больше половины магазинов не работало, — продолжила она. — Значит, эпидемия добралась сюда. Нам крупно повезло, что мы не подхватили заразу. Зачем же лезть на рожон и ехать в город без крайней необходимости?

— Делия, ну я же не могу идти в туфлях на высоком каблуке?

— Так и в неразношенной обуви в дальние походы тоже не ходят, — ответила Краш. — Ты вот беспокоилась, что я натру мозоли, а сама собираешься пройти триста миль в новых ботинках. Да ты все ноги сотрешь!

— Ладно, убедила, — согласился отец, — но нам нужны спальные мешки, дождевики и рюкзаки.

— А старые где? Разве не на чердаке? — поинтересовалась Краш.

— Несколько лет назад мы дали объявление и продали их на «Крейгслисте»^[5], — сказала мама. — Они только место занимали.

Краш не стала выяснять, зачем понадобилось продавать такие нужные вещи, как походное снаряжение, и при этом хранить в сарае столько барахла, вроде красной детской коляски и трех газонокосилок, из которых работала только одна. Это уже не имело значения. Главное — отговорить их от поездки в город, где можно заразиться.

— Весь смысл нашего плана — не соваться в людные места, где можно подхватить инфекцию, — напомнила Краш.

— Я понимаю, о чем ты, Краш, но мы совершенно не готовы. По сравнению с тобой и даже Адамом — у него хоть снаряжение есть, — согласился папа.

— А вдруг город сейчас прочесывают войска, чтобы отправить всех уцелевших в карантинные лагеря? — спросила Краш.

— Ну и что? — ответил Адам. — Тогда пойдем под карантин. Я бы лучше пошел в лагерь, а не в это дурацкое путешествие по лесам к бабушке.

— Хочешь, чтобы тебя упекли в казенный рассадник заразы вместо того, чтобы оставаться здоровым и свободным? — удивилась Краш.

— Мы все равно не дойдем, — вздохнул Адам. — Прошагаем миль двадцать или тридцать, а потом кто-нибудь устанет, придется делать привал, а ночью военные заметят костер, и всех повяжут. Лучше уж сразу отправиться в лагерь, чем по лесам скитаться.

— Решение уже принято, Адам, — хмуро глянул на него отец, а потом посмотрел на дочь. — А еще решено, что надо ехать в город за нужным снаряжением. Если вы с Адамом боитесь заразиться, можете оставаться, а мы с мамой всё равно поедем.

— Нет уж, лучше не расставаться, — тут же сказала Краш.

В книгах такое тоже постоянно встречалось. Герой говорил: «Ждите здесь, а я схожу проверю какую-то фигню в паре миль отсюда». И что? Само собой, пропадал с концами. Тогда остальные отправлялись на бессмысленные поиски и подвергались опасности.

Краш знала, отпусти они родителей одних, те не вернутся. Обязательно случится Что-нибудь Страшное. А если держаться вместе, всё обойдется. Таковы Законы выживания при апокалипсисе, которые она собиралась соблюдать, пока они благополучно не переступят порог бабушкиного дома.

Однако Краш и в голову не приходило, что, когда они придут, то не застанут бабушку дома. Даже хотя каждый день кругом умирали сотни, тысячи людей, она не представляла, что бабушка тоже может погибнуть от этой повальной заразы.

Такая чепуха бабушкам нипочём. Они живут себе потихоньку, год за годом, дряхлые и сморщенные, но будто вечно в одной поре. Похоронив дедушек и справив поминки, бабушки, засучив рукава, принимаются за дело. Бабушки справляются с чем угодно (разве что, кроме смартфона, — тут им требуется помощь, но в нынешней обстановке смартфоны всё равно превратились в мусор, а значит, теперь и придраться не к чему) и пройдут через любые испытания. Поэтому в конце пути бабуля их встретит.

А Краш готова была в лепешку расшибиться, чтобы все четверо дошли до цели, как ни малы шансы, но отец настоял на поездке в город. Там-то мама и заразилась.

* * *

В самом начале Кризиса удалось запастись упаковками хирургических масок и перчаток. Она заказала их через интернет с доставкой на дом задолго до того, как их расхватали в местной аптеке.

Еще до начала этой безрассудной вылазки в Зону Заражения, перед тем как садиться в машину, она вручила всем маски и перчатки с таким серьезным видом, словно священник, раздающий прихожанам гостии.

— И нечего тут глаза закатывать, Адам, — сердито сказала Краш. — Ты, конечно, идиот, но тебе еще жить да жить, так что надевай маску.

— Думаешь, эта тонюсенькая фигня поможет? — недоверчиво разглядывая маску на просвет, спросил Адам.

— Болезнь передается воздушно-капельным путем, верно? — уточнила Краш. — По крайней мере так уверяют специалисты Центра по контролю и профилактике заболеваний. Конечно, если вирус еще не мутировал.

— В Неземную Тварь! — сказал Адам голосом рассказчика из фильма ужасов.

— Маска не повредит, — отозвался отец обманчиво добродушным тоном, это значило, что возражения излишни.

Адам надел маску.

Мама тоже в сомнении оглядела маску, но надела ее без жалоб, тщательно расправив волосы под завязками. Краш так и подмывало вставить шпильку, мол, для кого ты прихорашиваешься, но она вовремя прикусила язык, потому что отголоски недавней ссоры еще витали в воздухе, и хотелось бы разрядить обстановку, а не доводить до полномасштабной войны.

И потом, прическа для мамы была щекотливой темой. Она часто с завистью гладила волнистые локоны Краш и всё твердила, мол, как ей повезло с волосами, доводя до белого каления.

У мамы волосы так курчавились, что только дай им волю — получился бы шикарный одуванчик в стиле афро, как у Пэм Гриер^[6].

А маме такой стиль не нравился, она мечтала о прямых и гладких волосах, полной противоположности тому, чем наградила ее природа. Вот и увлеклась всякими химическими средствами — бальзамами, маслами, смягчителями волос — и старательно искореняла любой намек на завитушки. Она очень гордилась своей внешностью и не считала всякие мелочи, вроде глобальной эпидемии, поводом снижать планку.

Несмотря на то, что семья была в сборе, Краш, сидя в медленно ползущей по извилистым проселкам машине, всё никак не могла отделаться от растущей тревоги. Отец никогда не превышал скорости, даже если мама, известная среди местных полицейских «гонщица», скрипела от нетерпения зубами на соседнем сиденье, и остался верен привычке даже теперь, когда некому стало штрафовать за нарушения.

Краш поглядывала в окно на попадающиеся там и сям вдоль дороги дома. В основном, они стояли вдали от проезжей части, как и их дом, и поэтому трудно было определить, остался ли в них кто живой. Она искренне удивилась, не заметив на обочине брошенных машин. Да, эти места оживленными не назовешь, но мог же кто-нибудь из заболевших попытаться выбраться из города, а потом остановиться, не в силах ехать дальше. Однако ничего подобного она не заметила.

На подъезде к городу она увидела, что в некоторых домах выбиты окна, а машин возле них на дорожках совсем мало. Похоже, оставшиеся в живых занялись мародёрством в поисках продуктов, лекарств и одеял. Их можно было понять, ведь надо как-то выживать, но при виде чьих-то взломанных дверей, болтающихся, словно пьяные, на одной петле, оскверненных жилищ, разбросанных на лужайках пожитков, становилось как-то не по себе. Может, голодному и нет никакого толку от чужих фотографий, но зачем их рвать и разбрасывать кругом? Разжиться всем необходимым можно по-разному, но при этом необязательно вести себя по-варварски.

Застройка становилась всё гуще, значит, до центра уже недалеко, и всё чаще встречались следы разрухи, беспорядков и паники. Просто поразительно, как резко всё изменилось за те пару недель, что они не наведывались в город.

В прошлый приезд многие заведения уже закрылись, опустело несколько домов, но такого ощущения безысходности не было: просто непривычное затишье из-за иссякнувшего потока машин и поредевших толп людей. Продуктовый магазин тогда ещё работал, и хотя выбор остался небогатый, элементарные правила приличия пока соблюдались — никто не старался заграбастать себе последние бутыли молока, не оставив ничего другим, и не дрался из-за ящика с бутилированной водой. В конце концов, мир тесен, а в небольших городках все друг друга знают. Никто не хотел оскандалиться и прослыть негодяем на всю округу.

А сейчас страшно было видеть валяющуюся посреди улицы обгорелую мебель и разбросанную на тротуарах одежду. От битых бутылок, валявшихся повсюду, и бурых пятен, явно смахивающих на кровь, бросало в дрожь.

А потом они что-то увидели.

Точнее, сначала почуяли — резкую, тошнотворную вонь, просочившуюся сквозь закрытые окна машины и маски на лицах. Несло бензином и горелым салом, как от язычков пламени при жарке шашлыка, когда жир капает на угли.

Мама протянула руку и воскликнула:

— Боже мой, да что там такое?

Посреди улицы перед ними виднелась огромная куча… непонятно чего. В лучах заходящего солнца она казалась большой черной тенью, не аккуратным холмом, а кое-как наваленной, расползающейся кривобокой пирамидой. И при этом высокой — может, не до второго этажа, но почти. Отец убавил скорость и остановил машину в футах сорока-пятидесяти от горы.

— Выйдем и посмотрим, что там? — спросил Адам.

В голосе слышался страх — Краш редко видела брата таким. Адам всё время хорохорился, лет еще с двенадцати-тринадцати, и даже когда разразился Кризис, оставался почти таким же беспечным невзирая на все передряги. Забеспокоился он, лишь когда смартфон перестал ловить сигнал из-за отсутствия связи.

— Наверное, придется, — неохотно согласился отец, явно не горя желанием выходить из машины. — Деваться некуда, надо ее как-то обходить, чтобы попасть в магазин Знатока.

— Ломиться напролом вовсе не обязательно, можно вернуться домой и что-нибудь сообразить из того, что есть, — предложила Краш.

Родители переглянулись, и отец поморщился.

— Если бы, Краш, — только мы еще не добыли того, за чем сюда приехали.

— А если магазин спортивных товаров разграблен? — с ноткой отчаяния в голосе спросила Краш.

Ей не хотелось, чтобы мама вышла из машины и увидела вблизи, что там творится. Она и сама не понимала, почему так важно этого не допустить, но тем не менее. Мама только притворялась суровой, потому что была натурой чувствительной. Даже смотреть вместе по телевизору (пока не прекратились все передачи), как одни люди измываются над другими — совсем другое дело. А тут всё прямо перед глазами, живьём, а не по ту сторону экрана телевизора или объектива камеры. И не сто́ит маме на такое смотреть. Просто не сто́ит.

— Наверное, оставлю машину здесь, — как-то неуверенно произнес отец, что на него было совсем не похоже. Не к добру это — не успели выбраться в город, а уже двое выбиты из колеи.

— Только сначала развернись, а потом выйдем, — попросила Краш.

Папа оглянулся через плечо на ее постоянное, с раннего детства, место на заднем сиденье. Все четверо расположились на своих законных местах: папа — за рулем, мама — рядом, Краш — позади мамы, Адам — за спиной отца. «Мальчики налево, девочки направо», так захотелось Адаму лет в пять, и с тех пор это вошло в привычку.

Отец будто хотел спросить зачем, но передумал и просто нехитрым маневром развернул внедорожник на пятачке в обратную сторону.

На мгновение у Краш мелькнула шальная мысль: а скажи она отцу не останавливаться, а возвращаться домой, пока не отошел от потрясения при виде той кучи, он бы послушался?

Нет, пожалуй, командовать два раза подряд — такое ей с рук не сойдет, это всё-таки отец, и через минуту он придет в себя.

Отец вынул ключ из замка зажигания, и все как один выбрались из машины, словно в каком-то синхронном танце. Краш закинула на плечи рюкзак и захлопнула за собой дверцу. Они оказались прямо перед этой преградой посреди улицы, и вонь ударила в нос гораздо резче, чем в машине, ведь маски, в лучшем случае, защищали только от заразы, а не от смрада.

Они молча шли вперед, ведь каждый понимал, что всё равно придется миновать эту Гадость, что возвышалась на пути, и чем скорее, тем лучше.

А еще, наверное, все уже догадались, что у них перед глазами, только не отваживались произнести вслух.

Впрочем, когда они приблизились футов на двадцать, никаких сомнений уже не осталось, и весь ужас происходящего стал очевидным.

Какой-то человек, точнее, какие-то люди сволокли множество трупов на эту улицу в черте города, свалили их в кучу и подожгли. В середине, где огонь горел жарче и дольше, остались обугленные скелеты, но по краям и внизу тела, хоть и обгоревшие местами, еще сохранили человеческий облик и словно таращились вокруг широко распахнутыми глазами.

«Надеюсь, они уже были мертвы, очень надеюсь, — размышляла Краш, — тихо скончались у себя дома и не испытали этого ужаса — сгореть заживо из-за какого-то кашля, потому что кто-то решил наспех зачистить город, предав огню всех заподозренных в болезни. Иначе получается, что даже я, при всей своей склонности драматизировать, не могла вообразить, насколько всё плохо».

Ее охватило беспокойство вперемешку с удивлением, кто же умудрился собрать эту гору и разжечь костер, и где эти люди сейчас. Окинула взглядом всё вокруг в поисках подозрительного движения на верхних этажах. Не может же быть, чтобы во всём городе не осталось ни единой души.

Кто-нибудь должен остаться, может, из-за болезни или от страха покинуть родной дом. Должны быть очевидцы случившегося здесь кошмара.

И тут мама издала такой звук, словно поперхнулась, скрючилась, безуспешно пытаясь сдержать накатившую от невыносимой вони тошноту, а потом поступила крайне безрассудно — потянула за эластичную завязку и сорвала маску.

— Не надо! — воскликнула Краш, но было уже поздно. Мама выронила маску на землю и рухнула на колени.

Отец склонился над ней, придерживая за плечи судорожно сотрясающееся тело.

— Ничего, Ширли, ничего страшного.

Краш подскочила к матери и схватила маску. Может, еще не поздно. Если поскорей надеть маску, может, всё обойдется. Понятное дело, блевать с маской на лице приятного мало, даже представить трудно, насколько это ужасно, но ведь ее можно было просто сдвинуть на нос.

— Ничего страшного, — успокаивал отец, поглаживая маму по спине между лопаток. — Просто дыши поглубже.

— Нет, нет, — простонала Краш. — Глубоко не надо.

Никто ее тогда не слушал, и ей больше ничего не оставалось, только сидеть и беспомощно смотреть, как мама, ее замечательная, прекрасная, своенравная мама, с которой они не всегда сходились во мнениях, но несмотря ни на что любили друг друга, судорожно хватает ртом воздух, пытаясь унять рвоту.

Краш так и мерещилось, как эта зараза, прикончившая столько людей, с каждым вдохом устремляется маме в рот и нос, ликуя в предвкушении новой жертвы.

Может, всё обойдется. Может, в воздухе нет заразы, ведь все больные сгорели в этом костре, а с ними и микробы.

Но Краш не дурочка, ее не проведешь, она, конечно, не врач, но жутко боялась микробов и вычитала, что истребить их полностью практически невозможно. Некоторые самые стойкие всегда выживают и начинают производить более устойчивое потомство.

А может, микробы проникают в мамины легкие, устраивая пир горой в каждом бронхе до самой мельчайшей бронхиолы, но ей всё равно ничего не будет, вдруг у нее окажется иммунитет.

(Если мама подхватила вирус, значит, и папуля может от нее заразиться).

Ну что за детский сад, мелькнула мысль, она ведь уже лет десять не называла его папулей.

(Или Адам).

Брату заболеть она тоже не желала, хоть этот вредина ее уже порядком достал, но статистика была неумолима — если в семье появляется больной, большинство родственников тоже заражаются и погибают.

Именно поэтому она всех отговаривала от этой поездки. Вот почему велела надеть маски, а теперь в безотчетной панике сидела и смотрела, как мама вдыхает смертельно опасный зараженный воздух.

Позднее, когда они уже были дома, тревога всё не отпускала, а на следующий день у мамы начался кашель, и оттого, что она оказалась права насчет грозившей им опасности, когда её никто не послушал, легче ничуть не стало.

Наконец мама справилась с тошнотой и тут же надела маску, но Краш понимала, что она просто хотела ее успокоить. Они осторожно обошли гору тел и направились к магазинчику спортивных товаров.

В городке была настоящая главная улица, как в старину, хотя с каждым годом всё больше местных заведений вытеснялись франшизами крупных торговых сетей. Студентам колледжа даже нравилось, что рядом есть «Сабвей», «Старбакс» и «Чипотле», хотя благодаря их (нездоровому, как считала Краш) пристрастию к блюдам из цельной пшеницы и домашним овощным супам местный вегетарианский ресторанчик еще кое-как держался на плаву.

Все магазины, попадавшиеся по пути, были давно разгромлены и разграблены, словно в городе орудовала преступная банда, а не кучка отчаявшихся людей. От этого становилось как-то не по себе, как будто рядом рыскает стая голодных волков, готовая сожрать кого угодно. Краш снова невольно огляделась, высматривая тех, кто наверняка должен был остаться в городе, но никого не заметила.

Кругом — ничего, никого и ни звука. И тут она поняла, что ее тревожило больше всего — тишина. И дело даже не в отсутствии обычной людской суеты, звонков сотовых телефонов, рева машин на дороге. Не хватало того шумового фона, которого люди обычно не замечают, вездесущего гудения уличных фонарей. Без него улицы казались какими-то пустыми, слишком гулкими. И вся эта пустота может кишеть мельчайшими невидимыми микробами, ищущими нового хозяина, летучей смертью.

После увиденного на улицах города плачевное состояние магазинчика спорттоваров Знатока их уже не удивило — витрины разбиты, а товары, которые владелец Энди Хохоловски, по прозвищу «Знаток», обычно держал на полках в идеальном порядке, разбросаны по всему полу, словно каким-то шальным разрушительным вихрем.

В магазин можно было забраться прямо через разбитые витрины, но Адам всё-таки распахнул дверь. Замок был взломан, но, когда они протиснулись внутрь, колокольчик над дверью весело звякнул.

Краш машинально поискала за прилавком Знатока, ожидая обнаружить его на месте, как всегда, в синей фланелевой рубашке (он носил только синие, с разным рисунком и в разных сочетаниях, но синий цвет обязательно присутствовал) с неопределенным выражением то ли улыбки, то ли недовольства на лице. По натуре он был брюзгой, не особо дружелюбным, но при этом кладезем всевозможной информации, которой ему не терпелось поделиться, ради чего он и открыл магазин.

— А еще потому, — однажды пояснил он Краш, — что вдоволь наслушался приказов в армии и больше не желаю, чтобы мной командовали.

Конечно, Знатока на месте не оказалось, и Краш задумалась, попал ли он в ту кое-как сваленную кучу обугленных скелетов в центре, спокойно умер у себя в квартире наверху или сумел выбраться из города и теперь скитается где-то в лесу в ожидании, когда всё это закончится.

Она очень надеялась на последний вариант и на встречу с ним где-нибудь по дороге. Краш была не слишком общительна, но не прочь встретиться со Знатоком и принять в свою тесную компанию.

Когда ей сделали первый протез, она почувствовала себя какой-то инопланетянкой, словно оказалась в центре всеобщего внимания. После первой примерки они с мамой зашли в кафе за мороженым в вафельном рожке, а ветхозаветная хозяйка Мэри-Джейн (конечно, на самом деле ей было не две тысячи лет, просто восьмилетнему ребёнку старики казались допотопными реликвиями, словно всю жизнь были такими старыми, даже в молодости) вместо маленького рожка вручила ей полную вазочку мороженого со взбитыми сливками, шоколадной глазурью и вишенкой сверху, многозначительно добавив маме:

— За счет заведения.

Она понимала, что подарок от доброты душевной, чтобы ее подбодрить, но от этого стало только хуже — Мэри-Джейн ее пожалела. Мороженое не лезло в горло, и пришлось глотать через силу, не чувствуя вкуса и борясь с приступами тошноты при каждом воспоминании о взгляде сердобольной старушки, но она всё-таки доела до конца и поблагодарила с вежливой улыбкой, а когда Мэри-Джейн спросила, как ей понравилось, соврала:

— Такой вкуснятины в жизни не пробовала.

Потом они отправились в спортивный магазин за новой парой кроссовок (правая нога успела подрасти, хоть левой было уже не суждено), и когда вошли внутрь, Знаток оторвал взгляд от прилавка со своей обычной полуулыбкой-полугримасой, словно не мог определиться с выражением лица.

Он проковылял вокруг прилавка им навстречу, остановился прямо перед Краш и молча задрал правую штанину, под которой блеснул металл. Она удивленно вытаращилась в его ярко-синие глаза, а он только подмигнул и, опуская штанину, спросил:

— Чего угодно дамам?

До этого момента она и не подозревала о том, что в далекой заокеанской пустыне какой-то самопальной миной ему оторвало ногу выше колена, ведь на нём всегда были широкие штаны до щиколоток с нашитыми карманами. Но при виде этого протеза под закатанной штаниной ей полегчало сильнее, чем от десяти порций мороженого.

На кассовом аппарате виднелось множество вмятин, похоже, от ударов кувалдой, и денежный ящик опустел. Интересно, какому идиоту в нынешние времена понадобились деньги? Они же просто превратились в зелёные бумажки.

На множество полезных вещей вандалы не позарились, и семейство запаслось спальными мешками для Фрэнка и Ширли, новыми дождевиками, рюкзаками, фонариками и прочим необходимым снаряжением, что посоветовала Краш.

— Делия, как же я это всё потащу? — усомнилась Ширли, глядя на огромный рюкзак, который ей вручила Краш.

Вариантов ответа было множество, например: «Хочешь жить — умей вертеться», «Без хорошего снаряжения до бабушки всё равно не добраться» или «Если ты заразилась, когда снимала маску, может, уже и не придется», но ничего такого она не сказала.

Просто погладила мать по плечу и подбодрила:

— Ничего, мам, справишься.

Мама выпустила рюкзак и крепко-крепко стиснула дочь в объятиях, а Краш обняла ее в ответ, уже понимая, что с этой заразой маме не выжить.

Примечания

4

«Макбет», акт 4, сцена 1.

5

Сайт электронных объявлений, каталог Крейга, пользующийся популярностью в США.

6

Пэм Гриер (род. 1949) — американская актриса.