Осколки разбитой кружки

Кристина Тетаи, 2021

Студент юридического факультета Аран живёт обычной жизнью: учится, работает в нотариальной конторе, снимает квартиру со старшим братом, стремится к самостоятельности и независимости. Герой привык плыть по течению, следовать пожеланиям родителей, пока однажды не встречает группу друзей, в жизни которых есть взаимная поддержка, любовь, привязанность – они счастливы. И тогда осознаёт, насколько одинокой и монотонной стала его жизнь. «Осколки разбитой кружки» – роман о взрослении и выборе, поиске своего места в мире и стремлении к мечте, о дружбе, доверии и потребности быть любимым.

© Тетаи К., 2021

© «Издание книг ком», о-макет, 2021

* * *

Иногда на первый взгляд слабые и безвольные люди на самом деле оказываются сильнее тех, на чью силу принято равняться. Мне кажется, только по-настоящему сильный человек смог бы отказаться от мечты ради других людей. Немного больно, что тот, о ком я пишу, сам так и не распознал собственную силу. Он заговорил на эту тему лишь однажды, когда мы сидели в пабе и молча слушали гремящий из колонок «Битлз». Где-то на словах «Все одинокие люди — откуда они приходят, кому они принадлежат?» он неожиданно произнес фразу, вернее процитировал писателя, которого не особо любил, не понимал, но уважал по еще не ясным для себя причинам: «Я слаб, как прежде и всегда. Такое ощущение, будто меня связали по рукам и ногам. Но при этом еще и ощущение, что, если бы меня развязали, было бы еще хуже». Странно было слышать такие слова от самого сильного и стойкого человека из всех, кого я когда-либо встречала…

Его зовут Аран Рудберг.

Настенные часы на дверце шкафа за барной стойкой показывали за полночь. Помещение было темным и почти опустевшим, не считая единственного посетителя, бармена и официантки, которая сейчас выключала светильники над дальними угловыми столиками. На фоне тихо играла размеренная джазовая мелодия, и звуки контрабаса и пианино гармонично сливались с темнотой паба. Девушка прошла за барную стойку, дотягиваясь до полотенца и дымящихся жаром после посудомоечной машины бокалов.

— Надо что-то делать с тем вон, — она коротко кивнула в сторону единственного осветленного столика напротив стойки, за которым сидел молодой человек, уронив голову на руки. — Сколько он уже вот так без движений, Ян? Живой хоть?

Бармен мельком бросил взгляд на посетителя и нахмурился:

— Да с полчаса, наверное. Отрубился поди. Надо ж так надраться было. Вечно кого-то, да приходится выносить из бара.

— Думаешь, так напился? Он ведь только одно пиво заказал…

— Значит, до этого уже хапнул. Ты иди домой, Кристин, я тут закончу сам, — сменил тему бармен, составляя новую партию стаканов в посудомоечную машину.

Девушка убрала полотенце и замерла в нерешительности, не зная, как поступить. Она смотрела через стойку на спящего за столиком человека и некоторое время просто покусывала нижнюю губу. Неожиданно она резко тряхнула головой:

— Нет, я сама с ним разберусь. Ты и без того уже…

Ее последние слова смешались с музыкой и превратились в неясное бормотание. Ян внимательно посмотрел на нее и едва заметно улыбнулся сам себе.

Кристин видела этого человека в пабе и раньше. Он появлялся здесь несколько раз в неделю, но обычно всегда садился за барную стойку и заказывал пиво прямо у Яна, ни с кем не разговаривая. Так, ни разу не обмолвившись с ним ни словом, она не имела представления о том, кто он есть и чем занимается. Сейчас, стоя у его столика и смотря сверху вниз, она могла лучше рассмотреть его растрепанные темно-каштановые волосы и большеватую по размеру потрепанную куртку. Кинув взгляд на стакан с еще не допитым пивом, она нахмурилась самой себе. Сколько он уже выпил до прихода сюда? Ей и раньше приходилось разбираться с задержавшимися и уже невменяемыми посетителями, и по опыту она знала, что ни улыбаться, ни соблюдать манер с ними не стоит. Кристин порывисто одернула фартук и громко кашлянула:

— Эй, вы как? Мы тут закрываемся уже. Вам пора.

На ее удивление молодой человек сразу и довольно подвижно поднял голову и встретился с ней внимательным взглядом. Он не спал. Его глаза были ясные и трезвые, хотя и немного покрасневшие от усталости, а лицо отдавало легкой бледностью. Кристин вмиг растерялась.

— Ясно, — ответил он чуть охрипшим голосом. — Простите.

Он посмотрел на стоящий рядом стакан, сделал еще один глоток пива, стянул со стола пачку сигарет и поднялся из-за столика.

— Спасибо.

— Э… в-вы…, — она пару раз открыла рот, не способная подобрать нужных слов, чтобы сгладить вину, а когда уже было поздно, она лишь тяжело вздохнула, глядя вслед выходящему из паба молодому человеку.

Он вышел в ночной холод и остановился под уличным фонарем. Ветер обдувал его лицо и трепал волосы, забираясь под куртку и заставляя все тело содрогаться от холода. Молодой человек снова вытащил из кармана пачку сигарет, закурил и сунул одну руку глубже в карман, закутываясь плотнее в куртку. Некоторое время он стоял под светом одинокого фонаря и курил, смотря в ночную темноту. А затем проговорил самому себе:

— Все меняется. Одни мы остаемся самими собой.

Сунув обе руки в карманы куртки, он направился домой спать.

Ему ничего не снилось. Сны вообще приходили по ночам редко. Вся рутина его повседневности ограничивалась обыденными и ничем не примечательными событиями, не отличающимися друг от друга изо дня в день, что не давало пищи для мыслей или поводов для сновидений. Утро началось так же, как и все предыдущие.

— Аран! Просыпайся! — услышал он сквозь сон голос старшего брата за дверью спальни. — Завтрак уже готов.

Он приоткрыл глаза, и веки тут же снова тяжело опустились. Неделя только началась, а усталость уже полностью завладела и его умом и телом. Он попытался припомнить вчерашний день. Ему на самом деле захотелось его вспомнить и вновь пережить в памяти. В этом был какой-то смысл. Было в этом что-то необходимое. Аран прекрасно знал, что было вчера. Учеба, временная работа, привычный бар, где отсутствует вероятность встретиться со знакомыми, и дом. Но сейчас Арану важно было не знать все это, а действительно вспомнить. С закрытыми глазами он стал водить взглядом по вчерашнему дню, силясь разглядеть, как он просыпается, умывается, завтракает с братом, идет в университет, но осознавал, что с годами повторяющиеся действия теряют облик и превращаются в фантом. Переходят из теоремы, требующей доказательств, в факт. Он знал, что прожил вчерашний день, но доказать себе этого не мог.

— Аран! Ну сколько можно, поднимайся! Опоздаешь на учебу!

Аран резко открыл глаза. Осознав, что он вновь незаметно провалился в сон, он решил больше не рисковать и пересилить свою лень и сонность. Уже десять минут спустя он сидел за столом в тесной кухоньке и пил сваренный братом черный кофе, потирая глаза ладонью.

— Ты во сколько вчера вернулся? — спросил его Овид, стоя у раковины и ополаскивая свою кружку.

— М-м, — лениво промычал Аран, делая глубокий вдох. — Не знаю. Одиннадцать. А что?

— В час ночи, Аран. Где тебя опять носило?

— Нигде, — тихо ответил он, подперев рукой подбородок и рассматривая выжженные круги от горячих кружек на старом столе. Они перевезли этот деревянный стол из родительского дома два года назад, когда решили снимать эту двухкомнатную квартирку в центральном районе города. Раньше стол стоял в гостиной родителей, и мама всегда ставила на него огромную пустую вазу с бледным рисунком цветов.

— Нигде? Я ведь столько раз просил тебя предупреждать меня, если где-то задерживаешься. Закончить работу должен был в девять, появился в час. Всегда только о себе думаешь.

— М, прости, — лениво и без особого сожаления проговорил он в ответ, переводя взгляд на чашку кофе. Он задумался над тем, что когда-то давно Овид был единственным человеком, которого Аран по-настоящему слушал и с которым мог говорить. Обладая вспыльчивым и горячим характером, Аран практически всегда становился причиной всех ссор в семье, и именно Овид лучшим образом выступал в роли миротворца. Его сильной стороной в общении с младшим братом являлся его нейтралитет. Он никогда не кричал на Арана, ни в чем не обвинял, не заставлял просить прощения у родителей или сестры, но чаще молчал и задумчиво вздыхал, при этом глядя в самые глаза брату. От этого молчания и тяжелого взгляда Арану всегда становилось не по себе, и болезненное ощущение вновь вызванного разочарования своим поступком в глазах Овида само вынуждало Арана признать вину. Он всегда хотел равняться на старшего брата, любимого сына родителей, но неизменно спотыкался на собственной гордости или чрезмерно вспыльчивом мальчишеском характере. Теперь же, столько лет спустя, Аран больше не мог говорить с братом ни о чем, и на все его вопросы не понятно почему отвечал или с безразличием, или с легким раздражением.

Сунув в рот последний кусок тоста с маслом, Аран залпом выпил кофе, поставил кружку и тарелку в раковину, не ополаскивая их, и направился в свою спальню собираться на учебу. Все его книги и тетради вечно были разбросаны по разным углам, а рубашки зачастую приходилось гладить за пару минут до выхода, потому что за день до этого он ее мог бросить там, где снял.

Он почувствовал, что Овид за ним наблюдает, стоя в дверях и опершись о дверной косяк, но ничего не сказал и продолжил спихивать тетради в сумку, держа шариковую ручку в зубах. Какое-то время в комнате был слышен лишь шорох рюкзака и страниц учебников и тетрадей, лишь после непродолжительного наблюдения Овид все же произнес:

— Нам бы надо домой съездить, навестить родителей. Там Руви, наверное, уже вымахала, что не узнать.

— Мы ж там две недели назад были, — не оборачиваясь к брату, без энтузиазма ответил Аран, натягивая на себя куртку и осматривая комнату в поисках возможно забытой вещи.

— Это же семья, разве бывает слишком час…

Овид не договорил. Аран его перебил:

— Какой смысл съезжать от родителей, если все время торчать у них дома?

Овид не ответил. Ничего не сказал и Аран.

Они оба вышли из квартиры и направились в противоположные стороны.

— Постарайся не задерживаться после работы или тогда позвони, — крикнул вслед Овид.

Аран, не глядя в ответ, махнул рукой в воздух:

— Пакеда!

До университета было сорок минут ходьбы. Он мрачно посмотрел на затянутое тучами небо, раздумывая, успеет ли он добраться до университета сухим. Не то чтобы у Арана совсем не было денег на проезд, но они с Овидом старались экономить на всем, на чем было возможно. Кредит родителей, подходящая учеба Руви, на которую еще нужно насобирать необходимую сумму — все это вместе с арендой за квартиру и питанием не предоставляло особых возможностей, а все накопленные карманные деньги с его подработки после учебы Аран предпочитал спускать на сигареты и выпивку в джаз-баре.

Резкий порыв сентябрьского ветра сорвал с деревьев желтые листья и оросил ими Арана. Он хмуро поднял голову, замедляя шаг, погружаясь в самый центр листопада. Он совсем остановился и нахмурился сильнее, глядя на трепыхающиеся на ветру листья. Это ему что-то напоминало, но он не смог прийти ни к каким картинкам в памяти, где он мог встречать подобные ощущения от обычного листопада, и тогда раздраженно хмыкнул себе под нос и уже целенаправленно, но без желания направился к университету.

Он обучался на юридическом факультете, и история его поступления до сих пор приводила Арана в тупик. Ему никогда не хотелось становиться адвокатом, или юристом, или даже нотариусом. Но далекие в прошлом намеки на профессию археолога или хотя бы специалиста в туризме в корне отметались родителями, которые всегда следили за выбором будущего обоих сыновей и понимали, что потакание подростковым капризам может стоить карьеры и благополучной обеспеченной жизни. Каждый раз, когда Аран начинал тему выбора образования с Овидом, разговор неизменно заканчивался обвинительным напоминанием о том, на какие жертвы идут родители ради будущего своих трех детей, отдавая здоровье, все свои силы и средства на хорошее образование сыновей и дочери. После года обучения Аран однажды проснулся и почувствовал себя крайне меланхоличным и безразличным до всего человеком, постоянно пребывающим в апатии и непонятной усталости, и перестал возвращаться к теме выбора своего будущего, полностью смирившись с выбранным за него настоящим.

Он подошел к серому четырехэтажному зданию, отдельными пристройками разделенному на несколько огромных отсеков по факультетам, остановился перед кованым железным ограждением, чтобы еще не быть причисленным к территории университета, и закурил. Время от времени он кивал в приветствии своим проходящим мимо сокурсникам и поглядывал на небо, стараясь не думать о предстоящей учебе.

— Зд-дра-австуй, Аран, — услышал он за спиной знакомый голос и, выдыхая сигаретный дым вверх, не спеша повернулся к стоящему перед ним молодому человеку в круглых очках. Аран лениво улыбнулся и протянул ему пачку сигарет:

— Здорово, Нэти. Будешь курить?

— Ты же зн-зна-аешь, Аран, что я не к-курю.

— Знаю, знаю, — Аран поднял обе руки и сунул пачку обратно в карман. — Подумал, вдруг все-таки решил начать.

Натаниель Гоббинс, которого Аран всегда звал Нэти, был его сокурсником и лучшим студентом, возможно, всего юридического факультета. Он всегда знал на порядок больше даже некоторых старшекурсников и своим внешним видом, прилежным и крайне дисциплинированным поведением являлся полной противоположностью Арану. Несмотря на его сильное заикание, его никто не мог переспорить ни по одному юридическому вопросу, а всегда до блеска начищенные ботинки, приглаженные воском волосы и идеально выглаженная белая рубашка с галстуком переносили Нэта в особый мир адвокатской идеологии, где уже никто и не пытался с ним тягаться хотя бы по мнимым внешним признакам идеального адвоката. Однако между Нэтом и Араном была одна общая черта. И того и другого всегда можно было увидеть в одиночестве, но если с Нэтом Гоббинсом никто не хотел общаться ввиду его нудного характера и чрезмерно правильного отношения ко всему, то Аран к дружеским отношениям с кем-либо не стремился сам.

— На-адеюсь, ты не забыл про де-дебаты, Аран.

— С тобой забудешь про них, как же, — он тяжело вздохнул, снова посмотрел на небо и нахмурился. — Скорее бы уже пошел, что ли.

— К-кто? — непонимающе переспросил Нэт.

— Да дождь, черт бы его побрал. Уж если собирается начаться, то пусть бы делал свое дело скорее.

— Ты слишком мно-ого руга-аешься, Аран.

— Черт, прости, Нэти, все время забываю, какой ты чувствительный.

— Я не чу-увствительный вовсе. Просто с та-акой дисцииплиной, как у тебя, тебе туго придется.

— Не туже, чем другим, не боись. Все в одном и том же мире живем, Нэти. А знаешь, чисто ты произносишь только мое имя, — безразлично проговорил Аран, кинул окурок в железную урну и с мрачным предвкушением направился в университет, оставляя Нэта в непонимании от последней реплики.

Коридоры университета были переполнены перекрикивающимися студентами. Студенческая молодежь вообще, судя по всему, не умела просто переговариваться: всем, словно, было необходимо друг друга перекричать. Аран остановился посреди толчеи при главном входе и посмотрел на потолок, оттягивая момент учебы.

— Нам в ко-орпус Д, — прокричал ему Нэт.

Аран молча кивнул и повернул направо, пробираясь сквозь толпу хаотично снующих студентов, чувствуя, что его настроение становится все хуже от предстоящего практикума. Каждая лекция или практикум с господином Новаком являлись многочасовыми мучениями для Арана. Каждый раз, когда наступала пора дебатов, всем студентам приходилось в паре по очереди выступать на импровизированной сцене, разыгрывая прокурора и адвоката. Как правило, всем выдавали карточки с темой разбирательства, и в течение десяти минут каждый должен был подготовить аргументы на свои пять минут защиты или обвинения. Единственным непобедимым чемпионом в дебатах за все время учебы пока являлся Нэт Гоббинс.

Они оба дошли до своей аудитории, сцена которой была обставлена как судебный зал: со скамьями присяжных, тумбой подсудимого и столом судьи и всем прочим, — и Нэт сразу прошел в первый ряд перед самой сценой. Аран по привычке направился на самый последний, где уже сидели две девушки. Лора и Елена, которая сама себя называла Бейб.

— Привет, леди, — проговорил Аран, нервозно глядя на сцену.

Девушки лишь солидарно хмыкнули в ответ и вновь склонили головы в увлеченном щебетании. Аран вытащил из сумки тетради и оглядел аудиторию. Практически все студенты были заняты повторением пройденного материала и листали лекции или учебники, пытаясь восстановить в памяти все законы, которые только могли пригодиться на сегодняшних дебатах. Пытаясь отвлечь себя от хмурых мыслей, Аран уронил голову на скрещенные руки и принялся смотреть в окно, все еще нервозно постукивая пальцами по столешнице.

На самом первом занятии профессор Новак удивил Арана своей внешностью. До сих пор все преподаватели на юридическом факультете представляли собой строгих и хмурых старичков и старушек в очках, разговаривающими даже во время обеденного перерыва сухими техническими терминами. Профессор философии, или правоведения, или государства и права отличались друг от друга лишь набором терминов и полом, ну, соответственно, и одеждой в зависимости от пола. Однако основы юриспруденции — случай отдельный. Господин Новак не состоял в постоянном штате преподавательского состава университета, а был контрактным работником, который по своей основной деятельности за стенами образовательного учреждения являлся личным адвокатом компании какого-то крупного финансиста или банкира. От своей преподавательской деятельности он получал личную выгоду: вербовка студентов для своей личной бумажной рутины в качестве неоплачиваемой практики. Он всегда носил с собой свод законов, но редко ссылался к теории, всегда стараясь открыть глаза юнцов на реалии адвокатского дела. В самый первый день лекций в кабинет размашистым и уверенным шагом в резких движениях прошел темноволосый мужчина лет сорока в дорогом черном костюме с зачесанными назад блестящими волосами, с густыми бровями, который через предложение вставлял «ну что ж, господа». Он говорил очень громогласно и отрывисто, а, как правило, при таком стиле общения плавного разговора не получается. Собеседник, будто, отрезает фразы и прерывает размеренность речи, вроде и не перебивая, но будто при этом подводя окончательный итог своей отрывистой репликой. Уже на следующий день Нэт Гоббинс появился в университете, переняв весь облик своего нового кумира, разглядев в нем идеал настоящего успешного и реального, а не теоретического адвоката.

Где-то из угла раздался громкий мужской голос, раскатившийся по всей аудитории:

— Доброе утро, дамы и господа!

Аран поднял голову и посмотрел на пересекающего весь зал быстрым шагом профессора с черным кожаным портфелем в руке.

— Не будем терять ни ваше, ни, самое главное, мое драгоценное время и сразу перейдем к делу, — он вытащил из портфеля папку с бумагами, швырнул его на одну из скамей присяжных и прошел к столу машиниста-регистратора, деловито облокотившись одним локтем о тумбу и поставив одну ногу на носок. — Все вы должны знать суть нашего сегодняшнего занятия. Тех, кто еще не знает — уже не спасти.

Аран скривил уголок губ, уловив ядовитый юмор профессора. Новак часто повторял важность диалекта и тонкого юмора в ораторской речи и еще чаще демонстрировал свой сарказм на студентах, доказывая на практике, как одной фразой можно уложить противника на лопатки: быстро и очень болезненно.

Практически сразу профессор начал распределение студентов на пары и вручил сидящему ближе всех Нэту стопку карточек с номерами очереди выступления. Арану выпало вести дебаты с Артуром Гардом пятым по очереди, и он уныло стал выискивать карточку с номером пять, когда уже тонкая стопка дошла до последнего ряда. Он разочаровался в выпавшем напарнике на практикуме. Лично сам Аран предпочел бы попасть в группу с Нэтом Гоббинсом, чтобы быстро, но вполне предсказуемо ему проиграть дело и вернуться за свою парту. Но, судя по всему, ему действительно предстояло пытаться отстоять судебное дело и спорить с тем, кого за стенами кабинета он совершенно не знал. Он никогда не разговаривал с Артуром. Гард был из очень состоятельной семьи, фамилия которого сыграла восемьдесят процентов успеха в его поступлении на юридический. И вокруг него практически сразу появился ореол неприкосновенности и особого статуса. Темноволосый и всегда молчаливый и скучающий парень с легким оттенком высокомерия всегда был окружен девушками и молодыми людьми его круга — почитателями и приближенными — что с самого первого дня все понимали, что он из другого мира.

— Вот проруха! — заныла рядом сидящая Лора. — Надо ж мне было попасть в пару с этой всезнающей Анной! Она же в три счета меня сделает!

— Чего ты ноешь, — тихо ответил Аран, передавая ей карточки, — тебе еще можно сказать повезло.

— Повезло? Что может быть хуже дебатов с Анной? — огрызнулась Лора.

— Ну, судя по предсмертному взгляду Давида в сторону первого ряда, ему достался Гоббинс.

— Правда? О, бедняжка.

Пока аудитория все еще была наполнена суетой от раздачи карточек и негромкими переговорами, Артур Гард обернулся с третьего ряда и, встретившись глазами с Араном, без особого интереса лениво махнул ему. Аран кивнул в ответ, вновь сругнувшись про себя на обстоятельства. Как правило, отношения между сокурсниками после каждого практикума заметно обострялись, и, хотя нужно было понимать объективность дебатов без примеси личного отношения, все же мало кто выходил из аудитории в радужном настроении и с желанием непринужденно болтать на перерыве с тем, кто тебе противоречил ради победы в жарком споре полчаса назад. Портить отношения с Гардом, с которым он и без того не общался, Арану не хотелось, хотя по большому счету ему было все равно. Он заглянул в карточку с делом некоего господина Мазура, который состоял в штате компании и после своего увольнения пытался высудить у нее устно оговоренную зарплату, нигде документально не подтвержденную. Сегодня Аран был адвокатом компании, и ему предстояло оставить Мазура ни с чем. Он склонился над тетрадью, силясь вспомнить закон или акт о трудоустройстве и рабочем контракте и все это накидать в двух словах на бумаге. С первого ряда доносился неистовый скрип шариковой ручки, и мельком бросив взгляд к источнику письменного вдохновения, Аран лишь увидел склоненный затылок непрерывно что-то строчащего в своей тетради Гоббинса.

К тому времени, как очередь дошла до группы Арана и Артура, все уже были порядком вымотаны нервами и демагогией судебных разбирательств. Потому, когда в аудитории раздался громогласный рев профессора: «Рудберг и Гард!», он не сразу понял, что пора спускаться к сцене, и лишь болезненный толчок локтем Лоры в бок вернул его к реальности и действию.

Похоже, Артур так же был не слишком заинтересован в исходе ораторской битвы, как и сам Аран. Он лениво пересказывал все постановления, которые припомнил или придумал, иногда перебиваемый профессором:

— Где это вы взяли, Гард!

И его скучающее и откровенно равнодушное отношение ко всему происходящему расслабило Арана и заставило всю аудиторию вновь погрузиться в сонность.

— Ответчик, — голос господина Новака вновь заставил Арана проснуться. — Ваш ход.

Аран набрал воздуха в легкие и расправил плечи, чтобы сосредоточиться на выступлении и перестать думать о том, что его ждет на работе после учебы.

— Ну, в связи с постановлением, то есть, в соответствии с актом о трудоустройстве, отношения между работником и работодателем оформляются по стандарту в письменной форме, где обязаны указываться период, условия и оплата труда, — монотонно начал вещать со своей трибуны Аран. — Подписание контракта в двух экземплярах означает, что обе стороны соглашены, согласны, в смысле, с условиями, указанными в вышеупомянутом, — он глубоко вздохнул и на выдохе закончил, — контракте.

Он что-то говорил и говорил, чувствуя, что профессор тоже был мало заинтересован в дебатах и просто писал что-то в своих бумагах, ощущая, как с рядов доносилось размеренное и очень медленное сопение студентов, а Артур Гард уже просто смотрел в окно. Но неожиданно ему в голову пришла странная мысль, и он замолчал на полуслове, чем обратил внимание профессора:

— Закончили?

— Э, — неуверенно ответил Аран, — но ведь он может настоять на аудиторской проверке.

— Кто он? — резко прогремел мистер Новак.

— Ну, Артур, э-э, то есть, — он снова заглянул в карточку, — господин э-э… Ма-зур. Ведь показания свидетелей, коллег там каких-нибудь или даже отчеты о времени прихода на работу, во сколько пришел, во сколько ушел — все ведь это можно найти в бумагах и высчитать, за сколько часов ему не доплатили. Если он работал больше, чем ему заплатили, это можно доказать. Ведь он явно подписывался в отчетах о проделанной работе или еще чего…

Он неуверенно замолчал. Теперь уже сонная атмосфера группы сменилась на заинтересованную чем-то необычным. Профессор выдержал короткую паузу.

— Насколько я вижу, Рудберг, в вашем случае значится сторона Ответчик.

Он снова склонился над своими бумагами, но Аран не продолжил дебатов. Он хмуро смотрел в карточку на имя господина Мазура, который пытался отстоять то, что заработал в компании честным трудом.

— Мне кажется, это не совсем правильно… профессор.

— Что-то новенькое. Такое на моем курсе впервые. Выразитесь яснее, Рудберг. И погромче, мне вас плохо слышно.

— Ну, я думаю, это неправильно, что моя компания задолжала денег…, — Аран еще раз взглянул в карточку, — Мазуру.

Кто с рядов негромко прыснул смехом, но Аран не обратил внимания:

— Разве моральный аспект здесь не учитывается? И, по-моему, у этого работника еще есть шанс получить свои деньги…

Профессор Новак оторвался от бумаг и уставился прямо на Арана, который уже пожалел, что начал этот спор:

— Единственное верное, из всего, что вы сейчас сказали, было «моя компания». Слово «моя» несет в себе смысл принадлежности, а также лояльности и ответственности по всем обязательствам, а, соответственно, и защиты всех интересов стороны. Похоже, Рудберг, вы позабыли, на чьей вы стороне. И это лучше, чем если бы мне пришлось узнать, что за все время обучения вы так и не поняли главного предназначения адвоката — отстаивать интересы своей стороны. А в вашем случае — защищать интересы компании, а не читать мораль вашему боссу. Говорите по делу и не отходите от темы. Продолжайте.

Аран повернулся к своей карточке и невольно нахмурился, борясь с непонятным чувством, растущим в нем все больше и больше. Все с ожиданием смотрели на него в молчании, полного любопытства и интереса. Сам факт, что произошло нечто, отличительное от привычных занятий, приводило всех в некоторое замешательство и заставляло впервые слушать дебаты столь внимательно. Но несмотря на ожидания, Аран дебаты не продолжил. Он снова посмотрел на профессора Новака и привычной для себя меланхоличностью произнес:

— Вряд ли бы я согласился быть юристом такой компании и защищать ее интересы. Профессор.

Первым, что услышал Аран, был шокированный возглас с первого ряда. Не желая смотреть ни на Гоббинса и несколько десятков студентов, ни на профессора, Аран отвернулся и поднял глаза на стоящего напротив него серьезного и недовольно нахмурившегося Артура Гарда, и в его голове лишь успело пронестись: «Испорченных отношений избежать не получилось», как он тут же услышал язвительное замечание профессора:

— Первый на моей практике и, должно быть, единственный случай, но разбирательство закончено удовлетворением иска. И, должно быть, последующим увольнением адвоката. Даже настоящие глупцы, Рудберг, ни разу не проигрывали подобное дело на моем курсе. Вы свободны. Гард, мои поздравления, но в следующий раз врите, сверяясь с законодательством.

Аран удрученно сгреб свои тетради с тумбы и уже направился к своему ряду, как вновь услышал голос профессора:

— И Рудберг, если хотите защищать только мораль и нравственность, запишитесь лучше в Гринпис.

Аран чувствовал на себе тяжелые взгляды, но лишь смотрел себе под ноги. К то-то с третьего ряда тихо смеялся, и до него доносилось то здесь, то там: «перепутал факультеты», «и что он забыл на нашем юрфаке?» и «не хочет работать адвокатом, пусть меняет специальность». Плюхнувшись на свое место, он вновь тяжело вздохнул и, подперев рукой голову, принялся смотреть в окно, стараясь не обращать внимания на перешептывания с нижних рядов. Господин Новак моментально вернул группу к прежнему порядку своим «что ж, господа», и дебаты продолжились еще тремя выступлениями.

Как только был объявлен перерыв, Аран сгреб свои вещи в рюкзак и самым первым покинул аудиторию. Ему показалось, что Натали Бергер пыталась его окликнуть на выходе, но он сделал вид, что не услышал. Это был ни для кого не секрет, что Натали была влюблена в Арана практически с самого первого курса. Но находящийся в постоянной меланхолии Аран не давал ей шанса даже на простой разговор между занятиями. Пару раз он в прошлом году подумывал о шансах с этой тихой и поглощенной в учебу девушкой, но потом представлял, как все их разговоры будут сводиться либо к учебе, либо к их интересам и их жизни, и понимал, что ни о том, ни о другом ему говорить не хотелось. А больше того, ее дисциплинированность и правильность в какой-то мере напоминали ему книжного червя Нэта Гоббинса и не вызывали у него симпатий. В данный момент больше всего ему хотелось, чтобы этот день поскорее закончился, и он мог уединиться в баре и отвлечь свои мысли выпивкой.

Он направился в кафетерий университета, хотя аппетита совершенно не было. Заняв угловое место за самым дальним длинным столом, он вытащил из своего рюкзака бутерброд и принялся монотонно его поглощать, не поднимая головы, но чувствуя, как кафетерий постепенно наполняется студентами, пришедшими на обед.

Напротив него сел Нэт Гоббинс и растерянно поправил очки на переносице:

— Аран, что это на тебя на-ашло? Это что тако-ое было?

— А, эт ты, Нэти, — ответил Аран с полным ртом. — Эт все твоя вина. Я так расстроился, что не попал в группу с тобой, что совсем забыл, что надо там было кого-то защищать.

Он усмехнулся и, проглотив кусок, пропел:

— Зачем ты покинул меня, дорогооой?

Гоббинс лишь нахмурился и покачал головой:

— Это во-овсе не сме-ешно! Почему ты не мо-ожешь быть серьеоозным в уч-уч-у…

Он так распереживался, что не смог закончить фразу и лишь снова удрученно покачал головой. Аран отложил недоеденный бутерброд в сторону и сочувственно посмотрел на сокурсника. Только сейчас он заметил, что кафетерий был уже переполнен, и даже рядом с ними уже сидели студенты с других факультетов.

— Да не переживай ты обо мне, Нэти. Зато теперь Новаку будет, что рассказать другим студентам ради веселья.

— Ты ве-едь совсем не глу-упый, Аран. Но совсем не ду-умаешь о пос-пос…

— Последствиях. Думаю, — закончил за него Аран. Обычно он всегда терпеливо, точнее, равнодушно выслушивал до конца каждый слог Гоббинса, но этот разговор его начинал раздражать. — Я только и делаю, что думаю обо всем этом чертовом мире, Нэти. А ему, миру, только и нужно, чтобы его изредка встряхивали. А кто еще это делать будет? Он вечно крутится, этот мир, и ему нужно время от времени задерживать дыхание, останавливаться, удивляться и… снова начинать крутиться.

— Эй, Рудберг! — услышал он через весь зал. — Какого ты с нами торчишь? Классы перепутал на первом курсе?

Вокруг раздался солидарный смех, и Аран посмотрел на Кана Руфуса, одного из приближенных круга Артура Гарда. Сейчас Кан громко со всеми хохотал, откинувшись на стуле. Аран поднял руку и показал неприличный жест пальцем, спокойно возвращаясь к своему бутерброду. Однако Руфус не прекратил свои насмешки, и сейчас уже громко обращался к своим приятелям:

— А, я понял, наверняка Рудберг вспомнил про своего бедного папашу, которого тоже с зарплатой облапошили, вот он и выступил сегодня! Лопухов всегда ведь кидают!

К то-то из толпы за их столом подхватил:

— Удивительно, как они вообще заплатили за учебу у нас! Мамаша их, наверное, уборщицей пять лет подрабатывала!

Аран едва успел открыть рот, но к своему удивлению услышал возмущенный возглас Нэта Гоббинса:

— Зам-зам-молчите!

Аран закрыл рот и укоризненно посмотрел на раскрасневшегося Гоббинса:

— Не встревай, Нэти. Просто не обращай внимания на этих придурков.

— У-у, — послышалось насмешливое передразнивание с центрального стола. — Бойфренда Гоббинса обидели!

Нэт надулся от злости, не способный из-за сильного заикания больше вымолвить ни слова. Аран кинул злобный взгляд на шумную компанию, но решил промолчать, вспомнив, что на его счету уже имеется предупреждение от декана за устроенную полмесяца назад потасовку. Однако насмешки над Араном, которые он сам мог либо проигнорировать, либо ответить на них словесно и без драк, перешли незаметно на тему Нэта Гоббинса, который не мог постоять за себя на словах из-за своего речевого дефекта. Многие студенты уже открыто наблюдали за разыгравшейся сценой, при которой группа элитных студентов юридического факультета высмеивали «очкастого зубрилу и заику» и его «сентиментального бойфренда, который защищает бедняков и дураков». И в какой-то момент Аран не выдержал и поднялся со стула и, не обходя стол, а залезая и проходя прямо по нему, разъяренно направился к сокурсникам. Ему стало плевать на свои предупреждения и возможность исключения, в ушах его стоял непонятный шум, из которого он успел различить чье-то: «Аран, не надо!», но не остановился. Быстрым шагом он вмиг пересек зал и оказался у стола молодых людей, которые неожиданно замолчали. Аран чувствовал, как все его лицо исказилось яростью и злобой, сердце колошматило под самым горлом, а пальцы впились до боли в его ладони. Перепуганное лицо Кана Руфуса отпечаталось в сознании Арана, и этого момента хватило, чтобы сдержать себя от удара. Буквально на доли секунды Аран застыл, нависнув над сжавшимся Руфусом и его компанией, решая, что сделать, и тут его рука повела себя независимо, без его сознательного управления. И Аран осознал, что только что просто опрокинул стоящий на столе поднос с едой на Кана, окатив его вермишелью и чаем. Еще несколько секунд он не мог привести себя в чувства от своей злости и никак не различал отдельные слова в общем шуме или движения в общей суматохе. Только после второго своего дыхания он поднял глаза на вход в кафетерий, ожидая увидеть декана или кого-то из профессоров, но встретился взглядом с застывшим в дверях Артуром Гардом, взгляд которого пылал той же яростью, что и взгляд Арана. Аран лишь успел подумать, что потасовка произошла с одним из приближенных Гарда, а, значит, разбирательством лишь с Каном Руфусом не обойдется. Однако на том все выводы закончились, потому что буквально секунду спустя администратор приемной университета, худощавая женщина с короткими вьющимися волосами, уже призывала всех к порядку, пытаясь выяснить при этом причину шума.

— Аран! — кто-то крепко схватил его за плечо. Аран очнулся от временного ступора и резко обернулся. Его друг детства, Симон, удивленно переводил взгляд с него на перепачканного обедом Кана. — В своем репертуаре! Валим отсюда!

Он был весел. Такой же, как и в их совместные детские годы.

Аран лишь успел вымолвить невнятное «Сим», как почувствовал, что кто-то сунул ему в руку его рюкзак, а Симон уже тащил его через толпу к выходу. В дверях он вновь встретился взглядом с Артуром Гардом, который мрачно и немного ожесточенно смотрел прямо ему в глаза, но промолчал и сделал шаг в сторону, чтобы дать двоим друзьям уйти.

Симон учился в этом же университете, только на машиностроительном. Они не виделись уже несколько недель. Собственно, когда-то лучшие друзья, сейчас они уже просто изредка общались в кафетерии или в коридорах на перерывах, чтобы поддерживать связь: у Симона появились новые друзья из сокурсников и новые интересы из его настоящей жизни. Его общительный и открытый характер всегда притягивал людей самых разных увлечений и специальностей.

— Черт, как же курить хочется! — сказал Аран самому себе, пока они шли по коридору к главному выходу. Сим только усмехнулся и солидарно кивнул головой, хлопнув ладонью по его спине. Они оба вышли из здания университета и сразу полезли в карманы за сигаретами. Дождь так и не начался, но промозглая погода не добавляла хорошего настроения. Сим сел на бетонное ограждение и снова весело усмехнулся:

— Опять подрался, а! Чертов ты Рудберг, с годами не меняешься.

— Сегодня не дрался, — просто ответил Аран и сделал глубокую затяжку.

— Давно не виделись, а? Неважно выглядишь.

Аран усмехнулся в ответ:

— Ты тоже.

— Да, чертова гидравлика началась. Достала учеба, я ни черта не понимаю!

— Из-за учебы не высыпаешься, значит?

— Да не, мы это, в клубе до утра затусили со всей компанией. Башка сегодня весь день ноет.

— М, ясно.

У каждого свои проблемы, подумал Аран, у кого-то: недосып и гидравлика, а у кого-то — провалившиеся дебаты и неудавшаяся жизнь.

— Помнишь, как мы с тобой после школы мяч гоняли? — тихо спросил ни с того ни с сего Аран, глядя в неопределенное место. — Здорово было, да?

Симон посмотрел на него, слегка сощурившись, и снова затянулся сигаретой:

— У тебя че во второй половине? Может, ну ее, эту учебу, а?

Он заговорщически улыбнулся, и Аран с ленивой улыбкой согласно кивнул.

— Ну ее. Пошли отсюда.

Они подались в дешевое кафе на перекрестке через два квартала, чтобы не попасться на глаза никому из университета. Пока Сим уплетал свой обед и делился своими новостями, Аран немного успокоился и уже со смехом вспоминал собственное выступление на практике. Он и сам уже не понимал, что его заставило наговорить столько глупостей перед всей группой. Это ведь был просто теоретический практикум без реальных личностей и ситуаций. А он устроил целое шоу, пытаясь отстоять зарплату существующего лишь на бумаге господина Мазура.

Он снова посмотрел на веселого Сима, который то и дело заигрывал с официанткой, когда она проходила мимо их столика, и пытался вспомнить их детство. Они учились в одной школе, и в те годы Сим называл себя Симеоном, потому что он когда-то вычитал в одной из детских книжек про отважного героя по имени Симеон и присвоил своему собственному имени одну лишнюю букву, на что Аран в ответ только смеялся. В голове Арана сейчас так отчетливо звучали их детские голоса из прошлого:

— Не забудь, Аран, сегодня у нас игра! Львы против Ястребов! Ух, битва будет! Но ничего, Симеон защищит ворота!

— Защитит. Дурень. И без меня все равно их не спасешь.

— Подумаешь! Отличился в прошлой игре в своей полузащите, так теперь герой? Главное, сегодня так же сыграй.

— Львы против Ястребов…

— Ага, только сначала Львы против старушки Хэлди.

— Фу! Ненавижу географию и страноведение!

— Аран!

— А? — Аран очнулся от своих воспоминаний и посмотрел на поднявшегося из-за столика Сима.

— Я спрашиваю, будешь чего? Я пошел себе еще чай заказать.

— Не, я так, нормально.

— Ладно. Я быстро.

Аран посмотрел в окно. Интересно, но в детстве сентябрьская погода никогда не казалась ему столь хмурой и апатичной. Неужели за прошедшие годы погода настолько обострилась?

Сим вернулся за столик и громко плюхнулся на стул.

— Такой дубак на улице!

— М-хм, — хмыкнул Аран. Он еще некоторое время смотрел в окно. — Я не очень хорошо помню школу. Странно как-то. Хотя старушку Хэлди вот только что вспомнил. Интересно, она еще жива?

— Хэлди? Которая географию-то вела? Госпожа Хэлдски.

— Ага.

— Ну ты даешь. Нашел кого вспомнить. Хотя я бы на твоем месте тоже ее не забыл бы. Помнишь, как из-за нее мы проиграли? То есть из-за тебя. Важный ведь матч был!

Аран сощурился, припоминая тот день, и усмехнулся.

— Она меня после занятий оставила и заставила перечитывать параграф про Новую Зеландию на сто раз! А я ведь ее так умолял отпустить меня на игру.

— Сам виноват. Ты же там за что-то наказание получил.

— Я уж и не помню, за что.

Аран соврал. Он хорошо помнил, как сидел на задней парте на уроке географии и наблюдал из окна за дворнягой, копошащейся в мусорных баках на заднем дворе их старой школы. Для него было важнее тогда смотреть на бездомную собаку, чем слушать монотонное бормотание учителя географии, еле долетающее до последнего ряда. Сейчас Аран вспомнил, что в детстве он был убежден, что если тебе не нравится твоя работа, то лучше ее бросить. Возможно, ему бы тоже надоело твердить из года в год одно и то же нескольким десяткам неучей, но он был уверен, что тогда бы не стал заниматься тем, что ненавидит. И он с грустью подумал, что в реальной жизни все происходит не так, как рассчитываешь в детстве. В реальной жизни недовольные своей судьбой взрослые начинают цинично относиться к детским фантазиям. Потому, наверное, учительницу географии в тот день так сильно задело то, что Аран уделял больше внимания дворовой собаке, чем ее профессии и ее предмету. Она не только оставила его после урока перечитывать всю главу на несколько раз, из-за чего он пропустил решающий матч с Ястребами, но и задала ему на дом сочинение о Новой Зеландии. Откуда ж старушке Хэлди было знать, как для двенадцатилетнего мальчишки важен финальный матч против Ястребов, когда Кеннет Мадека из параллельного класса может забить гол в ворота твоей команды, но еще и то, что ты можешь сделать гораздо больше: помешать ему забить этот решающий гол.

— А помнишь, как мы из-за этого с тобой не разговаривали неделю? — рассмеялся Сим. — Я так был зол на тебя, Аран! Если бы ты пришел на матч, нам бы потом не пришлось убирать класс рисования целый месяц.

— Помню. А я-то как злился! Мне-то вдобавок к уборке досталось самое нудное занятие в жизни: сочинение для Хэлди. Я его сколько, раза три переписывал из-за нее? Как же мне эта Новая Зеландия потом поперек горла стояла! Да еще и уборку в футбол проиграть. Самое обидное, что убирать приходилось после других классов.

— Точно!

Они оба рассмеялись и посмотрели в окно.

— Слушай, в эту пятницу мы устраиваем вечеринку дома у нашего одногруппника. Не хочешь с нами?

Аран ответил не сразу. Он помолчал с полминуты, а потом меланхолично улыбнулся:

— Не, спасибо, я не могу. У меня работа в пятницу допоздна, а в субботу мы, кажется, с Овидом к родителям едем. Не уверен, правда.

— Ну смотри, а то, если что…

Аран осознал, что прошлое было единственным, что теперь являлось тонкой связующей нитью между ними двумя, когда-то лучшими друзьями.

Он пытался вспомнить тот день из прошлого в самых мельчайших деталях. Даже когда они распрощались с Симоном, и Аран направился на свою подработку, он какой-то частью своего сознания цеплялся за давно ушедшие события, будто пытаясь найти то, что когда-то потерял. Что-то очень важное. Ему хотелось узнать, как так получилось, что в противовес собственным принципам и убеждениям сегодня он медленным, но уверенным шагом продвигается по пути, который сам находит для себя ненавистным. Что же он действительно делает на юридическом факультете? И пусть сегодня высмеивали Нэта Гоббинса, но Аран признавал, что Нэта никогда не будут высмеивать за то, что он не на своем месте. Он хотя бы к этому стремился, посвящал всего себя учебе и своему будущему в адвокатском деле. Арану же там действительно не место. И ему хотелось понять, как так получилось, что он оказался там, где никогда быть не хотел.

Он взъерошил свои волосы. Эта привычка была у него с тех самых пор, как он себя помнил. Вновь поднявшийся ветер присоединился к привычке Арана и растрепал волосы еще сильнее. А потом, словно передумав, взлетел к деревьям и сорвал сухой лист тополя и, подкидывая его и играя с ним, понес в своих невидимых руках прямо на тротуар. И снова передумал в самый последний момент, подкинул лист и толкнул от себя к обочине. Лист мягко коснулся асфальта рядом с ботинками Арана. Листопад. Что-то было в этом очень знакомое. Аран вновь остановился, как уже останавливался сегодня утром, окруженный желтыми листьями, и посмотрел на замерший на дороге сухой лист тополя. Он сморгнул и на какое-то мгновение увидел поношенные грязно-красные кроссовки. Такие он носил в двенадцать лет. Словно переносясь в прошлое, Аран снова стал двенадцатилетним мальчишкой, стоящим на тротуаре и смотрящим на сорванный лист. Даже его дыхание и сердцебиение будто вспомнили тот день и стали повторять прошлый ритм, а тело вернуло себе забытые движения. Не отдавая себе в этом полного отчета, он медленно нагнулся, аккуратно взял лист двумя пальцами и высоко поднял желтого незнакомца, как когда-то делал это в двенадцать лет. Машины проносились по мостовой, прохожие мчались мимо по тротуару, и даже лист тополя тревожно трепыхался в пальцах, а Аран замер на обочине, пытаясь сквозь лист разглядеть солнце. Всю свою жизнь Аран сознательно пытался перестать думать о прошлом, желая забыть все те ссоры и неприятности, причиной которых всегда становился он один, но сейчас он нарочно пытался вернуться в своей памяти назад, чтобы найти то, что потерял. Что-то, чего он пока сам не знал.

Аран вздрогнул от неожиданно резкого и громкого звука. Машина неслась прямо на него, без остановки ему сигналя. Он понял, что незаметно ступил на дорогу, и скорее отскочил назад к обочине. Сердце сильно билось в груди, и он услышал, как водитель машины что-то выкрикнул ему через стекло. Аран коротко выдохнул и на секунду закрыл глаза. Он вновь посмотрел на свою руку, но в ней уже не было листа. Вернувшись к реальности, он вновь направился на свою работу.

Пять дней в неделю Аран подрабатывал в нотариальной конторе, в канцелярском отделе, разбирая документы и корреспонденцию, а по большей части официально оформляя заявки клиентов и ответные письма компании. Каждый раз Арану приходилось проходить через стопки письменных людских разбирательств, ругани, официальных жалоб, но самое худшее в этом было то, что Аран не ненавидел такую работу, а просто потерял к ней всякий интерес. Он настолько устал от постоянных разборок среди людей: сначала в теории на учебе, а затем и в реалии на работе, — что он даже злиться больше не мог. Когда человека что-то злит в его занятии, у него иногда появляется стимул что-то изменить: или в самой работе, или в себе. Но для Арана его подработка являлась апогеем монотонной рутины всей его жизни, когда уже не хочется ничего менять, и ты просто принимаешь решение смириться. И тогда будто сдаешься. Возможно, сейчас его сознательные попытки вернуться в прошлое, чтобы понять причину настоящего, были последним доказательством, что, пусть он уже и на коленях, но все же еще не повержен.

В девятом часу вечера он поставил на последнем конверте штамп «Архив», вложил его в общую папку и выключил настольную лампу. Голова гудела, а глаза болели от постоянной концентрации и чтения. Он вышел на крыльцо и закурил, не зная, куда податься. Ему не хотелось идти домой, но усталость от событий за этот день удерживала его от желания скрыться в баре или просто бесцельно шататься по улице в такую промозглую погоду. Полностью докурив сигарету, все еще стоя на том же крыльце, Аран обреченно вздохнул и направился домой спать.

Он проснулся слишком неожиданно. Резко поднявшись на кровати от испуга, что проспал или что что-то случилось, он тут же ощутил головную боль. Так просыпаться вредно для здоровья, решил Аран, вскочив на кровати, как сумасшедший, и тут же осознав, что его разбудили лишь смешанные звуки орущего будильника, стука в дверь его спальни и остатков голосов его сновидения. Он тут же вспомнил, что ему приснился сидящий на троне Новак, который хохотал во весь голос, и Нэт Гоббинс позади профессора, поправляющий очки и грозящий пальцем. Простонав, Аран снова упал на подушку и зажмурил глаза от резкой боли в висках.

— Аран, встаешь, спрашиваю? — крикнул Овид уже из кухни.

— А разве есть выбор? — тихо пробормотал он себе под нос. — Даже проспать не дадут толком.

Стоя в ванной перед зеркалом с бритвой в руке, методично проводя лезвием по правой щеке, Аран устало рассматривал свое лицо. Чуть бледное, с темными кругами под глазами, с застывшим выражением равнодушия. Он попытался улыбнуться, и от этого действия он почувствовал непривычное напряжение в скулах и вокруг губ. Его лицо совсем отучилось улыбаться. Скользнув взглядом до своих растрепанных волос, он поймал себя на мысли, что не мешало бы подстричься. До того, как они с Овидом съехали на съемную квартиру, волосами сыновей занималась мать семейства. Однако типично еврейские кудрявые волосы Овида по мнению Арана подстригать всегда было легче: кудри сглаживают или маскируют неровности стрижки. На прямых густых волосах Арана часто можно было заметить ряды ровного разреза ножниц. Возможно, по этой причине у него и появилась привычка все время взлохмачивать свои волосы, чтобы они просто торчали во все стороны и чтобы никто не догадался, что подстригала его мама.

Придя к выводу, что парикмахерская может потерпеть еще недельку-другую, он умыл лицо и вышел в кухню.

Все слишком привычно, слишком знакомо. Тот же завтрак, та же улица, тот же маршрут, разве что увеличившаяся на единицу дата дня. С сигаретой во рту он простоял у входа в университет до самой последней минуты, максимально оттягивая момент учебы, пока не начал моросить слабый дождик. Заметив Лору и Бейб, направлявшихся к зданию, он выбросил сигарету в урну и присоединился к девушкам:

— Как делишки?

— Аран, чтоб тебя! Ты вчера так и не появился больше! — возмутилась Лора, когда он поравнялся с девушками.

— Неужто я пропустил что-то даже более интересное, чем мое выступление?

— Из-за тебя Новак был потом не в настроении, и нам всем досталось!

— Правда, — подтвердила Бейб, — он к каждому дебату потом прислушивался и встревал с вопросами. Гарду так вранье простили.

— Дебатам, а не дебату, — бездумно поправил ее Аран. — О, кстати, а про столовку вчера никто ничего не говорил?

— А что с ней?

— А, ничего, значит.

Все лекции Аран дрейфовал в своем пустом от мыслей сознании. Время от времени он чувствовал, что сидящая по соседству Лора начинает что-то конспектировать, и заставлял себя прислушиваться к преподавателю Правоведения, но лишь с тем, чтобы минуту спустя снова погружаться в туманный ступор. Даже во время перерыва он не стал по привычке сбегать из кабинета раньше всех, а уронил голову на руки, ожидая, когда проходы освободятся, и он сможет в одиночестве покинуть аудиторию. Несколько студентов все еще копошились на своих местах, когда Аран решил, что больше не в силах высидеть в аудитории ни минуты, и поднялся со своего места. Уже в дверях он закинул расстегнутый рюкзак за плечо, но лямка порвалась, и все его вещи рассыпались по всей округе, напомнив Арану большой снежный ком, который они с Симом пускали с горы, чтобы он, докатившись донизу, врезался в дерево и грандиозно разлетался на части в разные стороны. Глядя на сигареты, канцелярию, тетради и учебники, разбросанные по неровному периметру, он развел руки в стороны, ударил себя по бокам и громко возвестил:

— Ну твою жешь ты…!

Но затем резко набрал воздуха и, не закончив ругательства, молча выдохнул, обреченно нагнулся и стал собирать свои вещи в порванный рюкзак. Спихивая все резкими движениями, он про себя пытался подобрать подходящее слово для такого невезения. Ему показалось, что позади него кто-то нагнулся, чтобы что-то поднять. Не желая, чтобы ему помогали, все еще стоя на коленях, Аран повернулся и поднял голову. Артур Гард стоял в дверях перед Араном и задумчиво смотрел на него сверху вниз. Его лицо не выражало никаких эмоций, лишь намек на его привычное высокомерие и скуку проглядывался в его глазах. Не зная, ожидать ли от этой встречи новой потасовки после вчерашнего, Аран на всякий случай постарался стереть эмоции защитной агрессии, но почувствовал, как слегка стиснул зубы. От него не ускользнуло, что брови Артура Гарда чуть дрогнули и недовольно нахмурились, но ни один из них не произнес ни слова. Гард не смотрел ни на вещи Арана, ни даже на него самого, но был прикован взглядом к его глазам и нахмурился еще сильнее.

— Арти, мы идем? — выкрикнула Лейла, фамилию которой Аран не помнил. Ее практически всегда можно было увидеть с Артуром, и по общим теориям они были парой, хотя точно этого утверждать никто не мог из-за того, что Гард всегда был в окружении как минимум трех девушек и не всегда сокурсниц.

Гард ничего не произнес. После еще двух секунд он наконец скользнул слегка надменным взглядом в сторону, перешагнул через вещи Арана и не спеша направился к Лейле и ожидающей его группе почитателей. Аран мрачно проследил за ними, но задержал взгляд на правой руке Гарда. Закинув наискось через голову свой черный портфель, левую руку он сунул в карман брюк, задрав с одной стороны подол кашемирового полупальто, но в правой руке он прокручивал пальцами шариковую пластмассовую ручку Арана.

Толкнув дверь в подвальное помещение, он моментально прогрузился словно в уютную изолированную сферу с приглушенным светом, с запахом картофельных чипсов и сигарет и со странной, но успокаивающей музыкой. Почему этот бар стал прибежищем для Арана, он и сам толком не знал. Но с того самого дня, как он открыл для себя это местечко в подвале дешевого отеля, он навсегда отказался от всех заведений, в которых бывал раньше. Возможно, дело было в музыке, играющей в этом баре. Здесь ставили иногда диски, но чаще винил, чего уже не так часто услышишь. Аран никогда не разбирался в музыке, у него не было любимых исполнителей или стилей — в отличие от Овида, который по праву считался главным меломаном в семье Рудберг, — но на интуитивном уровне он ощущал, что музыка, играющая в этом баре, имеет особые свойства. Для начала, он не мог в уме воспроизвести практически ни одной мелодии и песни, которые слышал — настолько сложными и разнообразными они казались. А потом, не зная ни имен исполнителей, ни названий композиций, он уже убедился, что музыка именно в этом заведении его успокаивает и довольно часто совпадает с его душевным состоянием. Возможно, именно поэтому первое, что он заметил, как только появился в дверях бара, было то, что в эту минуту музыка была живая.

На импровизированной сцене в самой глубине зала за пианино сидела девушка и одной рукой вела соло под аккомпанемент ударника, который ненавязчивым фоном стучал кисточкой по тарелке. Их простой дуэт был настолько гармоничен в мелодии, что они импровизировали в композиции, даже не глядя друг на друга. Ударник вел ритм с закрытыми глазами, расслабленно и, будто не играя, а слушая их собственную мелодию. А на лице девушки время от времени проскальзывала улыбка, должно быть на особо звучных аккордах. Аран застыл на входе, зацепившись восхищенным взглядом за музыкантов, и только несколько секунд спустя заметил с краю на сцене еще одну девушку, разбирающую штатив с микрофоном.

— Котик, а захватишь, пожалуйста, еще и стойку? — громко сказала вторая девушка, и из двери с табличкой «Только сотрудникам» вышел еще один музыкант и подошел к ней, одарив ее мимолетным поцелуем:

— Да с удовольствием, солнце.

Он взял стоящую в углу гитару, прихватил штатив с микрофоном и снова скрылся за дверью.

Аран прошел внутрь и сел за барную стойку с самого края. Заказав себе пиво, он снова кинул взгляд на сцену, откуда два музыканта уже переносили ударную установку в подсобное помещение, и заметил официантку, которая со смехом о чем-то переговаривалась с двумя девушками. Он сразу ее узнал, потому что часто попадал на ее смены. Она стояла с пустым подносом в руке, уткнув его в свой бок, и с улыбкой кивала пианистке.

В баре стало непривычно тихо, когда музыканты перестали играть, и Аран тут же почувствовал дискомфорт при особо отчетливом звоне посуды или звучном кашле посетителей. Теперь было даже слышно шаги официантки.

Рядом за барной стойкой появился один из музыкантов и дал «пять» бармену:

— Ян, сделаешь нам чая, пожалуйста?

Аран с некоторым удивлением искоса взглянул на соседа.

— Без проблем, Серж.

— Кристи, ну надо больше Лину Хорн! Ты же ее раза три уже ставила! — неожиданно выкрикнул музыкант шутливым тоном, и до Арана донеслись звуки песни из колонок проигрывателя. Он проследил взглядом до музыкальной установки и увидел, как официантка подпевает с чехлом из-под пластинки в руках:

— Я лучше буду одинока, чем счастлива с кем-то еще!

Не глядя в ответ на музыканта, она лишь с улыбкой отрицательно подвигала пальцем, положила картонный чехол рядом с проигрывателем и направилась к столику забрать пустые бокалы мартини.

— Вы здесь играете? — вдруг спросил Аран, удивившись своему собственному вопросу, вернее, тому, что он что-то вообще спросил у другого человека. Однако музыкант вежливо посмотрел на Арана и спокойно ответил без тени снобизма, которым иногда страдают выступающие на сцене местные звезды:

— А, да. Мы здесь по средам и четвергам с семи до девяти.

— Да? Буду знать. Я всегда хожу сюда, но только обычно позже прихожу.

— Понятно. Тоже ценитель хорошей музыки?

— Э-э, ну… музыка здесь хорошая, да.

Он выпил немного пива и снова удивил себя собственным голосом:

— Я — Аран.

— Серж, — ответил музыкант и протянул руку для пожатия.

— Вы вчетвером, да, выступаете?

— Ага. Вон там с волнистыми волосами — Лина, моя жена и наш вокал, а рядом Моника, она на пианино играет. А где-то тут еще Матеуш бегает, муж Моники, он на ударных сидит.

— А вы?

— Я? Гитара.

— А где чай? — донесся чей-то голос. Второй музыкант появился рядом и положил обе руки на стойку.

— Уже на подходе, — ответил просто бармен.

— Мати, имей совесть.

— Ага, сам поди сидишь в очереди за чаем!

Они посмеялись, и Матеуш глянул через плечо Сержа на Арана, забывшего про свое пиво и бесстыдно рассматривающего четверку музыкантов. Серж чуть отодвинулся от стойки:

— Это Аран. Любитель хорошей музыки.

— Матеуш. Это хорошо, что любитель хорошей музыки. Может, хоть ты растолкуешь Сержу, что такое триольное исполнение, — он посмотрел на друга. — Я на соло Моники что говорил? Триолку давать. А ты как пошел…

— Так, стоп, стоп, — прервал его гитарист, подняв правую руку. — Я это помню. Но, во-первых, Моника вела тремоло, как мы могли перебирать вдвоем, если соло ее?

— Так ты же там вообще синкопу дал!

— Ну синкопа — это две ноты от меня, а не сто две, как в ее тремоло.

— И вот как раз ею ты и сбил ритм.

— Так, стоп, давай сначала разберемся, что есть синкопа. Ритм ведешь ты, значит, сбить я ничего не могу. Синкопа — это всего лишь смещение…

— Ой, все, понесло. О, чай! А где наши девчонки?

Аран так и продолжал с некоторым изумлением наблюдать за музыкантами. К ним присоединились две девушки, которым Ян уже протянул чашки с чаем. Они все переговаривались вчетвером, Матеуш много шутил, Серж больше молчал, Лина жестикулировала обеими руками, рассказывая о чем-то Монике, а Аран все еще сидел рядом и бессовестно разглядывал четверку друзей. Он никогда не встречал таких людей. Точнее, не людей, а их взаимоотношений. Они будто жили в совершено ином измерении, говорили на каком-то другом, понятном только им языке, шутили без обид, понимали друг друга с полуслова и могли неожиданно просто замолчать и уйти каждый в свои размышления, чтобы тут же начать и подхватить новую тему. Он подумал о том, как нереально потрясающа их жизнь. Они занимаются тем, что любят, получая удовольствие и от своего дела, и от общения друг с другом. Аран всегда полагал, что в реалии это невозможно. Ему всегда так говорили.

— Кристи! — снова выкрикнул Серж, и Аран понял, что она снова поставила песню на начало.

— Сейчас, сейчас, последний раз! Обещаю! — замахала руками официантка, стоя у проигрывателя.

— Так, заберите у нее кто-нибудь Лину Хорн, ради Бога! Пожалейте мои нервы!

— Ты мои лучше пожалей. Когда я прошу вести триольно, я имею в виду триольно!

— Нет, ну смотри… Ян, а можно листок бумаги, пожалуйста? О, салфетка тоже пойдет! И ручку, если не сложно. Благодарю! Синкопа у нас как строится? Удар, потом пауза на одну ноту…

— Моника, зая, давай местами пересядем?

Аран наконец отвернулся. Ему стало грустно. Возможно, от того, как потрясающе они смотрелись все вчетвером. Как одна семья. А иногда на слишком потрясающие вещи смотреть не хочется, потому что они принадлежат не тебе. Он достал по привычке пачку сигарет, но курить передумал и просто положил ее рядом на стойку. Бесцельно поведя глазами по помещению, он только сейчас понял, что картины на стенах на самом деле были черно-белыми фотографиями каких-то музыкантов. Здесь, видимо, действительно все крутилось вокруг музыки. Глубоко вздохнув, он снова выпил немного пива.

Четверка музыкантов скоро начала собираться уходить. Распрощавшись с барменом, они обнялись с официанткой, и уже в дверях Серж обернулся:

— Кристи, в воскресенье в три, не забудь!

— Да, да! А что с собой-то принести?

Моника ответила за Сержа:

— Ничего! Мы с Линой пирог испечем!

— Ладно, до воскресенья!

Кристи зашла за стойку бара и стала одной рукой выставлять грязные стаканы в раковину, второй уже открывая посудомоечную машину. В воздух поднялись клубы жаркого пара. Аран подпер подбородок кулаком и, постукивая краем стакана с пивом о верхние зубы, с непонятной грустью стал рассматривать завихрения пара в свете навесных ламп над барной стойкой. Он так ушел в свои наблюдения, что нечаянно дернул стакан и выплеснул немного пива на стол.

— А, черт, — тихо сругнулся он и обратился уже громче, — а можно, пожалуйста, салфетку?

Пока он легонько тряс пальцами, сбрызгивая с них пиво, рядом с ним водрузилась огромная пачка. Он удивленно усмехнулся и поднял глаза. Официантка, все еще занятая стаканами, не глядя, положила для него стопку салфеток.

— Спасибо, Кристи, — произнес он, не раздумывая над словами. Девушка резко обернулась и подозрительно посмотрела на него. А секунду спустя приподняла голову и, догадливо хмурясь, показала на него пальцем:

— А-а, это тебя я выпроводила как-то на днях.

— Ну я бы не сказал, что уж выпроводила…

— Ты извини, что я так грубо тогда. Мы с Яном решили, что ты был пьян в стельку…

— Вот только меня не надо примешивать, — с улыбкой покачал головой бармен. — Я всех посетителей люблю и уважаю и никому не грублю.

— Да бросьте, не в обиде, — с усмешкой ответил Аран, стянув одну салфетку и отодвигая оставшуюся стопку в сторону. Про себя он вспомнил свои собственные грубости, сказанные обидчикам и тем, кого хотел обидеть сам, и улыбка исчезла с его лица.

— И все равно, — посетовала девушка. — Нехорошо получилось. Ой, Ян, а давай, а?

— Хм… что с тобой поделаешь? Не вижу, за что надо извиняться, но давай. Только боссу не скажем, окей?

— Конечно, не скажем! — она посмотрела на Арана. — Только тебе придется отсюда отсесть.

Аран прыснул пивом:

— Это что, типа сейчас так извинились? Меня опять выпроваживают отсюда?

— Да нет, — рассмеялась официантка, — в смысле, я хотела сказать, пересесть. За столик.

— Зачем? Мне здесь, с краю уютно.

— Перебирайся, говорим тебе, за стол!

— Не говорим, а говоришь, — опять поправил ее бармен. — Послушай ее лучше, парень, а то хуже будет.

Ничего не понимающий Аран, все еще усмехаясь, стащил с соседнего табурета куртку и порванный рюкзак, прихватил стакан пива и направился к самому дальнему угловому столику. Он посмотрел на пустошь, где еще полчаса назад стоял микрофон и колонки, и попытался представить себе, каково это стоять на сцене перед незнакомыми людьми. Уже от мыслей об этом ему становилось неуютно.

Десять минут спустя он заметил направляющуюся к его столику девушку с гамбургером и картофелем на подносе. На его удивление она выставила все перед ним и показала на еду открытой ладонью:

— А вот это уже — наше извинение. Ну или мое, раз Ян в этом не участвует.

— Ты что, серьезно? — недоуменно спросил он.

— А что, говядину не ешь?

— Ем.

— Ну так ешь.

— Сп-спасибо, — он вдруг вспомнил Нэта Гоббинса и понял, как иногда бывает сложно не споткнуться на речи.

— Приятного аппетита, — похоже, она немного засмущалась, потому что тут же пожала она плечами и ушла к другому столику. Аран ошеломленно посмотрел на стоящую перед ним тарелку, сморгнул и взял вилку в руку. За всю жизнь Арана это был первый случай, когда кто-то перед ним извинялся. Он полагал, что никаких просьб о прощении он не заслужил, однако, не имея подобного опыта, совершенно не знал, как нужно реагировать на попытки другого человека извиниться, и слегка растерялся. Уже на половине гамбургера и почти пустой тарелке картофеля он все же почувствовал укол совести за незаслуженный ужин, но при этом был благодарен девушке за то, что она больше ни разу не затронула неловкую тему об их неудавшемся прощании два дня назад и его бесплатной еде. Собственно, их мимолетные разговоры, пока она пробегала мимо его столика, велись на отвлеченные темы и настолько легко и свободно, что Аран не сразу осознал, что ведет обычную беседу с незнакомым человеком.

— Может, хочешь попробовать сыграть на пианино? — спросила она, убирая пластинку в чехол и меняя ее на новую. — Все время смотришь на него.

— Сыграть? Если я тут начну играть, вы всех посетителей потеряете.

— Что, так плохо играешь?

— Не то чтобы плохо… я даже никогда за ним не сидел.

— Тогда откуда знаешь? Когда посетители уйдут, надо тебе попробовать. Вдруг, у тебя дар к музыке.

— Ага, хорошо пошутила.

Она убегала к барной стойке или посетителям, чтобы снова вернуться в дальний угол и снова перекинуться с Араном парой слов. В одно ее очередное появление он спросил про музыкантов.

— Я их несколько лет знаю. Отличные ребята. В общем-то, они мне не друзья. Они как моя семья.

— Семья? — переспросил Аран. Он подумал о том, как ему не хочется ехать в выходные к родителям, или о том, что сейчас он предпочитает сидеть в баре, чем поужинать дома с братом.

— Да. Ну, ты знаешь, люди, которые всегда рядом. Неважно, в ссоре вы или заняты чем-то — они всегда придут на помощь. Так только в семье бывает, наверное. Родных, вроде как, не выбирают, между родными уже есть связь, ее даже захочешь — разорвать нельзя. Как с моими родителями: они в другом городе, но я знаю, что они у меня есть, и я не одна. Так и с ребятами: я просто знаю, что они у меня есть.

Аран ни о чем подобном не слышал. И у него есть семья, однако каждый раз, когда случается очередная неприятность, или драка, или просто плохое настроение, он обращается к пиву и одиночеству.

— И что, вы все время вместе? — с недоуменным интересом спросил Аран. Девушка рассмеялась.

— В том-то и дело, что нет. Нам не нужно все время быть вместе. У них, в конце концов, уже семьи. Да и я днями на учебе — я на психолога учусь, — а вечерами здесь работаю, времени совсем свободного нет. Но при этом, как бы это сказать… Однажды у меня дома сломался замок, и я не могла никуда уйти. Ключ застрял в двери, когда я в университет уже уходила. Не закрывал, не открывал ничего — вообще не поворачивался и не вытаскивался. И первый человек, который мне пришел на ум, чтобы попросить о помощи, был не сосед и не владелец квартиры, а Серж. И он бросил свою работу, поехал домой захватить инструменты и уже полчаса спустя сидел возле моей двери и налаживал мне замок. Вот, что я хочу сказать. Мы не встречались тогда все вместе больше двух недель, но мои друзья — первые, о ком я подумаю в беду.

Аран чувствовал, как в нем нарастает шокированное любопытство. Так, должно быть, случается, когда вдруг обнаруживаешь редчайшее явление, о котором слышал, но которого никогда в реальности не встречал. Ему было действительно интересно слушать разговоры Кристи о ее друзьях. В какой-то момент в нем не осталось ни капли зависти, но вместо этого все его существо наполнилось восхищенным изумлением. Как же это приятно иногда просто наблюдать ради редкого разнообразия помимо людских разбирательств в суде простую человеческую дружбу.

Он был благодарен Кристи за весь этот вечер и за весь этот разговор. Благодарен за то, что она ни разу не затронула тему о его личной жизни. Она не выспрашивала, чем он занимается, где работает или почему просиживает в этом баре в полном одиночестве. Она говорила только на отвлеченные, но очень теплые, приятные темы: о таких вещах, о которых Аран не говорил ни с кем уже много лет. И ему особенно нравилось то, как она отзывалась о своей временной работе по вечерам: с некоторой гордостью и радостью от того, что она может заниматься тем, чем ей нравится.

— Здесь хорошие люди, хорошая музыка, и мне хватает на карманные расходы. И мне все равно, если кто-то считает работу официанткой унизительной. Ведь самое главное — получать удовольствие, иначе стрессы на работе угробят здоровье. Разве нет?

Он впервые о чем-то размышлял, пока брел домой. Пытаясь восстановить в памяти сегодняшний прожитый вечер, он отрешенно старался встряхнуть себя время от времени, чтобы убедиться, что это был не сон.

Он думал об этом вечере все последующие дни. С первого взгляда, не изменилось ничего. И отчасти это было верно: не изменилось ничего внешне. Он так же выкуривал сигарету возле университета, так же шутил над Нэтом Гоббинсом, предлагая ему закурить, отсиживал занятия и выполнял ту же рутинную работу. Но каждый раз, когда ему не приходилось отвечать на чьи-то вопросы или вдумываться над заданием, он непроизвольно уходил в свои мысли о Кристи, о музыкантах, о людях, «на которых можно положиться». Это родило в нем новые чувства. Он не сразу распознал в них любопытство и интерес. Удивление. Никогда ничем не интересовавшийся, сейчас Аран мог часами дрейфовать в своих размышлениях о людях, которых совершенно не знал. Однажды на последней лекции в пятницу он неожиданно задумался над тем, что до сих пор толком не знает, как выглядит Кристи. Быть точнее — как она выглядит при дневном свете. Он видел ее только в затемненном баре и никогда бы не смог сказать, какого именно цвета ее волосы и какой они вообще длины, потому что на работе она их собирала в хвост. Он не знал цвета ее глаз и в повседневной одежде, без фартука ни разу ее не видел. Если бы ему довелось встретить ее на улице, он ни за что бы ее не узнал. Она со всеми ее разговорами о человеческой дружбе и о мелких удовольствиях жизни была для него некой абстракцией, и ему так не хотелось терять этот фантомный прообраз идеального человеческого существования, наполненного маленькими радостями.

Никогда еще до этого один вечер в жизни не давал ему столько внутреннего беспокойства и столько поводов для раздумий. Одна мысль цеплялась за другую, и вот он уже размышлял не о музыкантах и не о том, как выглядела Кристи в дневном свете, а о самом чувстве любопытства, которого он не ощущал много лет. Ему было любопытно от любопытства. Любопытно испытывать это чувство.

Однако насколько бы приятным ни было чувство интригующего интереса к его прошлому, к музыкантам из бара, к официантке, все же оно до сих пор пока оставалось неудовлетворенным. В ту пятницу после работы Аран больше не смог бороться с неизвестностью и решил начать с познания самого себя. Он направился к своей давней школе, где когда-то проводил с Симом большую часть своего времени. Она находилась довольно далеко от его нынешнего места обитания, и пришлось ехать на автобусе сорок минут. Однако, углядев уже издалека даже при отсутствии освещения старое пошарпанное кирпичное здание средней школы, он не почувствовал ничего, кроме легкого отвращения и желания уйти оттуда как можно скорее. Средняя школа была словно его обличением. Воспоминания о том, сколько слез, расстройств и недовольства он доставил семье в школьные годы, не оставляли желания хранить события тех лет в памяти. И пусть сегодня он не помнил причин всех ссор, чувство вины до сих пор его не покидало. Он простоял напротив здания не больше десяти секунд, после чего не выдержал и развернулся, направившись вдоль улицы, по которой когда-то проходил дважды в день. Смотря под ноги, сунув руки в карманы куртки, он угрюмо брел по давно забытой, но при этом слишком знакомой дороге. Пока не оказался на перекрестке улицы Озаровской и Магистральной. Движимый чутьем, он замедлил шаг и поднял глаза, упершись взглядом в пиццерию на углу улицы. Что-то было в этом месте не то, и буквально мгновение спустя Аран осознал, что в его школьные годы на месте этой пиццерии располагался магазинчик масок и костюмов. Витрина раньше всегда пестрила разноцветными масками в венецианском и бразильском стиле, и Аран так сильно хотел зайти в магазин, но за всю свою жизнь он ни разу на это не решился. Не решился? Нет, он побоялся. Прямо на этом перекрестке раньше сидел бездомный человек, который призывал всех «найти Господа». Аран боялся его настолько, что всегда низко опускал голову на этом месте и старался пробежать этот участок как можно скорее. Поговаривали, будто этот человек, облаченный в рваные одежды, на самом деле когда-то давно сбежал из сумасшедшего дома в соседнем городе и в приступе неистовства, бывало, нападал по ночам на прохожих. Здесь его все знали и называли Сумасшедшим Иоанном.

Аран уже прошел перекресток, но остановился и зачем-то вернулся к пиццерии. Сейчас он стоял на тротуаре и смотрел на фонарный столб, под которым Иоанн расстилал коробки и сидел там и что-то говорил прохожим. Вытащив сигареты, Аран закурил, все еще неотрывно глядя на пустое и уже чистое место под фонарем. Почему-то ему хотелось вспомнить, как выглядел этот бездомный, но в памяти всплывали не образы, а слова и поступки Сумасшедшего Иоанна. Откуда-то Аран знал, что сам нищий не считал себя бездомным. Он говорил, что вся планета — его дом.

Часы на башне пробили десять вечера. Машин практически не было, люди давно сидели в своих домах в кругу семьи, и даже ветер уже стих, оставляя быстро понижающейся температуре самой делать свое осеннее дело. Аран прошел до фонаря и сел на корточки, опершись стеной о столб. Он курил и смотрел на пиццерию с вывеской «Закрыто» поперек двери, пытаясь представить себя Иоанном, рассматривающим витрину магазина масок. Какие-то обрывки из воспоминаний яркими и короткими вспышками ослепляли его сознание. Он вспомнил, как однажды, проходя мимо, услышал совсем близко с собой тихое «И тебя тоже любит». А чуть погодя понял, что Иоанн говорил всем прохожим: «Господь тебя любит». Тогда он ускорил шаг, поторапливаясь к школе.

Все еще сидя у столба, Аран повел глазами по асфальту, бездумно рассматривая сорванные листья тополя, разбросанные по тротуару, и взял один лист двумя пальцами, поднимая его высоко над головой к свету уличного фонаря. Что за странное рефлекторное движение его собственного тела? Дело было не в листопаде, а в отдельных листьях. Что же было такого в листьях?

Его память поддалась, словно запертая дверь: она больше не выдерживала натиска любопытства и с появившейся щелью между створками больше была неспособна оставаться закрытой. Арану показалось, что его сигарета выскользнула из пальцев, но он даже не успел среагировать, потому что замер в страхе, что начавшие обрисовываться картинки из прошлого снова могут ускользнуть. Он боялся закрыть глаза, чтобы не упустить образы, ища взглядом любую зацепку и напоминание о прошлых событиях. Аран даже не имел понятия, что и на каком именно временном участке своей жизни должен искать. Однако ответ пришел сам. Стремительным потоком нахлынул на все его сознание с такой силой, что теперь он уже закрыл глаза и коснулся асфальта кончиками пальцев, чтобы удержать равновесие. Так неожиданно и долгожданно он, наконец, увидел себя в двенадцатилетнем возрасте на этом самом месте.

Аран шел по дороге, обивая своими уже поношенными красными кроссовками лежащие вдоль дороги камни и насвистывая себе под нос незатейливую песенку. Стоял теплый сентябрь, и он нравился двенадцатилетнему Арану всем, кроме того, что летние каникулы закончились, и уже нужно было ходить в школу. Больше всего он не любил зиму из-за того, что приходилось носить одежду, из которой уже вырос Овид. Как бы мала она ни была старшему брату, но все же она еще не подходила по размеру Арану, а играть во дворовые мальчишеские игры очень неудобно, когда все время нужно подворачивать рукава или штанины. Зато зимние ботинки Арана, доставшиеся ему от Овида, выглядели на порядок лучше его нынешних красных осенних кроссовок. Аран был полузащитником в команде Львов, и пинать мячи ему приходилось часто, что неизменно сказывалось на состоянии его обуви. Он не слишком расстраивался из-за того, что некоторые ребята над ним подшучивали из-за его одежды, но неизменно огорчался, если одежда становилась помехой в важном матче. Вот и в тот день все, о чем думал мальчик, были не старые кроссовки, маячившие прямо под глазами как два ярких пятна, а предстоящий в четверг матч с Ястребами, потому он не сразу заметил, как подошел к перекрестку Магистральной. Спохватившись, он прекратил свою насвистываемую песенку и ускорил шаг. Однако сегодня что-то отличалось. Он не слышал голоса Сумасшедшего Иоанна, потому с подозрением поднял глаза. Иоанн все же был на своем привычном месте, сидя на коленях на сложенных и расстеленных картонных коробках, но сегодня он молчал и даже не замечал прохожих. Аран, полный изумления, выпучил глаза, глядя на Сумасшедшего Иоанна, стоящего на коленях и на вытянутой руке зачем-то рассматривающего осенний лист тополя, сорванного с растущего напротив через дорогу дерева. Позабыв о предосторожности, мальчик остановился и наклонил голову набок. Возможно, в глубине души он чувствовал себя задетым, что этот нищий старик смог однажды найти что-то, что сейчас представляло для него больший интерес, чем его будничный моцион говорить непосредственно Арану «И тебя тоже Любит».

Он подошел чуть ближе к старику и встал позади него с намерением остаться незамеченным, но при этом подсмотреть, что есть такого необычного в этой маленькой частичке флоры. Ему не нужно было даже приседать, чтобы закрыть солнце листом в руках старика: так высоко он поднял свою руку.

— Деревья — удивительные создания. Некоторым из них несколько тысяч лет, — неожиданно заговорил Сумасшедший Иоанн. Аран моментально перевел боязливый взгляд на его седой затылок и напрягся всем телом, готовый броситься бежать, но старик, будто, разговаривал сам с собой и не слишком интересовался мальчишкой, стоящим за его спиной. — Они растут тут, в этом городе, каждую осень сбрасывают листья, которые никто особо не замечает. Что есть такого особенного в листьях?

Сумасшедший Иоанн повернул голову к Арану, но вопреки ожиданиям чего-то пугающего мальчик встретился взглядом с большими блестящими голубыми глазами. Лицо Иоанна светилось доброй улыбкой, он говорил очень спокойным негромким и ровным голосом, и Аран не испугался. Он посмотрел на старика в ответ своими детскими большими глазами, полными интереса, что же такого есть в листьях. Иоанн снова повернулся и принялся разглядывать лист на фоне солнечного свечения.

— Если посмотреть на листья, то никогда не встретишь одинаковых. Каждая прожилка, каждая пора, каждый сосудик у разных листьев уникальны. Похожи, но не одинаковы. Столько листьев на дереве! Ради жизни всего лишь в несколько месяцев они проходят такой удивительный путь, от почки, до полного цветения. А что самое интересное, они не умирают там, где рождаются. Они пускаются в путешествие. Листья не исчезают на ветке, они с нее спадают. Кто еще из существующих природных чудес умирает не там, где родился? И рыба принадлежит воде, и животные — земле, а листья с деревьев уходят.

Аран вовремя спохватился, чтобы остановить себя от слов. Он хотел возразить, что листья потому и опадают, что с приходом осени умирают. Но старик будто почуял несогласие своего юного наблюдателя, потому что снова заговорил:

— Деревья растут под открытым небом и каждое лето вбирают в себя лучи солнца. Каждый листик пропитан солнечным светом. Он пахнет солнцем, излучает солнце. Те, кто внимательно смотрит на листья, могут увидеть этот свет. И когда они отрываются от ветки, они все еще живы, потому что можно почувствовать в них этот свет, запах, увидеть, как жизнь течет в их прожилках и сосудах. Они самые настоящие живые существа. Даже когда уходят, чтобы умереть.

Иоанн снова повернулся и с улыбкой на сияющем лице протянул ему желтый и еще теплый лист тополя. Аран сморгнул и аккуратно взял его двумя пальцами, боясь его сломать. Живой, подумал Аран, а затем посмотрел в глаза старику и вместо слов благодарности сказал:

— Вы вовсе не сумасшедший.

С того самого дня Аран стал внимательным к опадающим с деревьев листьям. Он полюбил наблюдать за тем, как они трепыхаются на тонком стебельке, будто большие красно-оранжевые бабочки, а потом резким рывком отрываются от ветки и уже спокойно опускаются, ловя потоки ветра. Мальчику стало казаться, что он становился свидетелем какого-то особого, очень личного момента. Жизнь листа, переполненного солнечным светом, отягощающим его собственное тельце, чувствуя перемены, вступала на стадию неистовства и заставляла лист метаться и рваться в поисках успокоения. И только с получением свободы, наконец оторвавшись от дерева, лист утихомиривался и в изнеможении и эйфории плыл по воздуху, носимый самим небом.

Аран открыл глаза. Ночная прохлада обволакивала собою все: здания, дороги, скамьи, автомобили, его тело; она заполняла все пространство, забираясь даже в легкие. Пиццерия своей сонной вывеской уныло смотрела в ответ на Арана. А он ничего не замечал. Он размышлял над тем, сколько за свою жизнь он собрал их, живых листьев. Подбирая их на улицах, во дворе школы или дома, в парках, он всегда сохранял самые яркие и мягкие, бережно кладя в карманы куртки или вкладывая в страницы учебников. Поначалу он еще гадал, кого Сумасшедший Иоанн любит больше: людей или листья деревьев. Но потом он почему-то пришел к выводу, что, рассказывая об отрывающихся от дерева листьях, он на самом деле имел в виду людей. Если к ним присмотреться внимательнее, то можно увидеть свет, который они излучают. Так однажды листья деревьев стали олицетворять для Арана живых людей, с которыми он мог разговаривать, гулять после школы и быть всегда вместе. Наверняка многие дети находят вымышленных друзей в неодушевленных предметах.

В настоящем он совершенно позабыл об этой привычке — подбирать и сохранять осенние листья. Но сейчас в нем родилось еще и непонятное ощущение, будто он нарочно пытался вытравить из своей головы воспоминания о желтовато-красных спутниках, но не мог объяснить себе причину. Это было так безобидно: воспоминания о листве и о Сумасшедшем Иоанне, который вовсе не был сумасшедшим. Но на удивление воспоминаний об этом почти не осталось.

Почувствовав и усталость и облегчение одновременно, Аран сунул лист в карман куртки, поднялся на ноги и направился на остановку. На сегодня хватит.

Как с ним это обычно происходило, он чувствовал нервозность, пока настраивался на обед в родительском доме. Он ходил по комнате взад-вперед, трепал свои волосы, пил кофе с книгой в руке в надежде отвлечь себя от мыслей. А когда стрелки часов поползли правее от полуденной отметки, он открыл свой шкаф, хмуро выбирая взглядом рубашку для семейного обеда.

— Не будь скотиной, это ведь твоя семья, а не интервью на работу, — укорил он самого себя, вытаскивая лучшую и самую новую темно-бордовую рубашку. Это была единственная вещь, принадлежащая безраздельно только ему одному. Ее подарили ему бабушка с дедушкой по материнской линии в честь поступления в университет. Он берег ее на самые важные случаи, из-за чего ни разу ее не надел. Несмотря на то, что она ему не слишком нравилась, самое важное заключалось в принадлежности, а не в ее цвете или фасоне. Аран признавал — хотя об этом ему говорили все и открыто, — что это была только его вина, что он никогда не мог выбрать себе одежду. В школьные годы он так безалаберно обходился с одеждой, которая доставалась ему от Овида, что мама не успевала штопать дыры и прорезы, появлявшиеся во время его уличных игр или драк, а отец по нескольку раз проклеивал и прошивал его обувь. И было неудивительно, что при покупке одежды для сыновей всегда учитывалось по большей части только мнение Овида. Сейчас, когда они жили отдельно от родителей, пытаясь самостоятельно организовать свой быт, безответственное отношение Арана к одежде стало причиной того, что Овид перестал считаться с выбором Арана, который бросал рубахи где попало, не стирал носки, предпочитая просто брать новые из комода старшего брата, и никогда из принципа не гладил футболок. Так однажды Овид заслуженно объявил, что раз следит за одеждой только он один, то и покупать будет ее только он. Лишь пару раз Аран пытался втолковать, что очень сложно заставлять себя ухаживать за одеждой, которую не любишь и которая толком не принадлежит тебе, но движимый упреками или, вернее, логичным объяснением Овида, признался самому себе, что брат прав, и если бы не его равнодушие к вещам, за которые они отдают свои заработанные деньги, то учитывались бы и вкусы Арана тоже. Сейчас Аран не мог уже даже сказать, какие вещи ему вообще нравятся. Лишенный возможности выбора, он потерял и собственный стиль, и собственные предпочтения, а винить за это оставалось только себя.

— Ты зачем надел эту рубашку? — удивленно спросил Овид, когда Аран вышел к нему в коридор, уже натягивая куртку.

— В смысле? — он не остановился и сейчас уже застегивал замок на куртке.

— Она же совсем новая.

— Потому и новая, что я ее никуда не ношу, — с очевидностью пожал он плечами и двинулся к выходу, где стоял брат. Однако Овид встал на месте и упрямо покачал головой.

— Аран, переоденься, пожалуйста, иначе испачкаешь ее или испортишь. Она дорогая.

— Она не дорогая, а просто новая. И она моя.

— Никто у тебя ее не забирает. Просто научись уже быть ответственным, — стоял он на своем. — Прибереги ее на действительно важный случай.

— Обед с семьей — случай важный, — проговорил Аран в свою защиту, хотя и не столь отважно.

— Ты знаешь, что я имею в виду. Ты ведь ее уже сегодня уделаешь за столом и не потрудишься почистить. Бабушка полпенсии отдала за эту рубашку, имей совесть.

Аран в раздражении открыл рот, чтобы резко ответить или по обычаю нагрубить, но в тот же миг почувствовал уже привычный укол вины в глубине души. Он знал, что Овид прав, но его при этом злило, что он не может даже просто одеться, чтобы при этом не почувствовать себя в чем-то виноватым.

Переодеваясь, он не преминул отметить неосознанные действия, когда, сняв темно-бордовую рубаху, бережно повесил ее на плечики, а не бросил на стул по привычке.

Рудберги жили в часе езды от центра города, в тихом дешевом районе. Их деревянный дом по первоначальному строительному плану подразумевал две спальни, однако с появлением маленькой Руви мужская часть семейства разделила главную спальню родителей на две, сделав в ней небольшую пристройку для комнаты Руви. Спальня сыновей была заставлена лишней мебелью, игрушками, книгами и учебниками, моделями самолетов и прочим, что ни о какой перегородке для девичьей комнаты там речи не велось. Со временем как-то уже позабылось, что родительская спальня когда-то была просторнее, да и говорить было приятнее, что жили Рудберги в трех, а не двухкомнатном доме, потому, даже после того, как Овид и Аран переехали, все по негласному уговору решили оставить все как есть.

Как только братья оказались на пороге дома, из кухни сразу пахнуло заманчивым ароматом жаркого и выпечки.

— Ну наконец-то! Я уж запереживала, куда пропали, — из кухни вышла женщина около сорока или сорока пяти с мелкими трещинками и морщинками вокруг глаз и губ. Она на ходу вытерла руки полотенцем и обняла сыновей. — Совсем дома не появляетесь. А что так долго добирались? Уже обед готов давно, стынет все.

— Это у нас Аран, — незлобно усмехнулся Овид. — Копошился долго.

— Угу, все я опять, — пробормотал Аран.

— Дорогой, тебе подстричься надо, — провела она рукой по голове младшего сына. Он лишь дернул головой от ее прикосновений и, сбросив ботинки при входе, прошел в гостиную. Мать не обиделась. — Смотри, волосы совсем на глаза лезут, ну что это?

— Я потом. А где пап?

— Он в ванной трубу чинит. Она сегодня утром потекла. Филип! Дети приехали!

Аран стоял в холле и покусывал нижнюю губу, хмуро рассматривая торцы полного собрания Драйзера на полке.

— Ну чего вы так долго, я уж есть хочу! — звонко и деловито произнесла юная особа с вьющимися и черными, как смоль волосами. Ее большие черные глаза делали худое вытянутое лицо очень выразительным и контрастным. Шестнадцатилетняя Руви вышла из своей спальни и, бросив взгляд на Арана, который лишь поднял правую руку в молчаливом приветствии, скрылась на кухне, присоединяясь к Овиду и маме.

Он тяжело вздохнул и снова повернулся к книгам. Он чувствовал себя виноватым от того, что не мог найти общего языка с родной сестрой. Когда ему было только десять, а ей шесть, она все время за ним бегала, и мама ласково называла ее «хвостиком Арана». Но он всегда старался сбежать от нее с соседской ребятней, чтобы она, устав и сдавшись, со слезами на глазах возвращалась домой одна. Бывало, часто после его учебных занятий она без спроса появлялась в его комнате с логичным объяснением, что спальня принадлежит еще и Овиду, а он всегда разрешает ей там бывать, но, как правило, Аран пережидал там очередную бурю: либо заново вспоминая утреннее наказание учителя, либо обиженно уединившись после трепки родителей. И, конечно, самое последнее, что ему хотелось при его испорченном настроении, это выслушивать радостное щебетание сестры о том, что она получила пятерку по чистописанию, и что за это мама ей вручила самый большой кекс на обед. Обычно после этого от Арана следовало какое-нибудь язвительное замечание, затем очередные слезы Руви и, как правило, новая трепка от родителей или укоряющее молчание Овида. Много лет спустя Руви сама стала сторониться общения с Араном. Собственно, она просто выросла в очень независимую и немного горделивую девушку, и ей было важно завоевать авторитет среди подруг и просто одноклассников. При таких важных задачах и приоритетах было уже не до брата, с которым и без того разговора без ругани не получалось.

— М, Аран, — услышал он позади себя и повернулся, чтобы увидеть отца. Филип Рудберг был чистой еврейской внешности, с черными, но с проседью на висках кудрявыми волосами и большим носом.

— Здравствуй, пап.

— Вы опоздали. Мать обед приготовила еще полчаса назад.

— Да, прости. Моя вина.

— А где Овид?

— С мамой.

Он тут же направился на кухню, оставляя Арана с удручающей мыслью о том, как быстро и без тени удивления отец принял факт вины младшего сына, словно ожидал именно такого объяснения.

Спустя пару минут Аран последовал за всеми на кухню, где уже все сидели за столом, пока мама стояла у плиты и раскладывала обед по тарелкам. Руви что-то оживленно рассказывала Овиду, и Аран тут же подметил ее привычку часто повторять: «Нет, ну ты представляешь!». Он сел с края, положив оба локтя на стол, и стал наблюдать за мамой. В семье Рудберг только у них с мамой волосы были каштановые и прямые, в отличие от отца, Овида и Руви, обладающими типично еврейской внешностью кудрявых брюнетов. Мать была полячкой и передала свои европейские черты младшему сыну. Однако, выделяясь из всех трех детей, Аран чувствовал себя не особенным, а скорее просто другим, пусть и не чужим. Бывало, при встрече с давними друзьями или знакомыми родителей, взрослые сразу подходили к Овиду и без сомнений в голосе восклицали:

— Ты, должно быть, сын Филипа. Вылитый отец!

И это неизменно вызывало тень горделивой улыбки на лице Филипа Рудберга. А затем переводили вежливый и вопросительный взгляд на Арана, пытаясь разглядеть в нем если не ответы, то хотя бы подсказки к ответу на вопрос, почему он тоже с семейством Рудберг.

Хотя причина отчужденности была не только в отсутствии еврейского сходства, потому как семья Рудберг вообще не была особо еврейской или тем более особо верующей. Несмотря на то, что — по настоянию дедушки по отцовской линии — киддушин, церемония бракосочетания родителей Арана, была проведена по всем еврейским обрядам, и дедушка Йосий очень любил рассказывать внукам веселую историю, как пугалась новоиспеченная жена, когда ее поднимали на стуле в воздух над радостными празднующими, но приверженность к еврейским обычаям на том и заканчивалась, ограничиваясь еще разве что поучительными цитатами из Торы или традиционными еврейскими блюдами на праздники, вроде форшмака, который мама готовила в качестве запеканки из рубленого мяса сельди, или запеченного мяса хамин, из ингредиентов которого она предусмотрительно исключала, конечно, свинину, или фаршированной рыбы гефилте, которую в семье Рудберг использовали только в качестве закуски и никогда не главного блюда. В девятилетнем возрасте Аран на протяжении многих месяцев слышал горячие споры его дедушки Йосии с отцом о церемонии бар-мицвы для Овида, когда он в свои тринадцать лет достиг еврейского совершеннолетия. Отец не считал нужным проводить обряд посвящения, на что дедушка пылко возмущался, и споры продолжались и продолжались, и все уже даже как-то привыкли к постоянным разговорам на повышенных тонах. Тогда и проявился мироискательный характер Овида, когда он решил сам покончить с руганью в доме. Аран стал видеть брата, по ночам старательно переписывающего странные слова на кусочки кожи и по истечении нескольких дней трудоемкой работы вложившего эти обрывки кожи в небольшие коробочки из-под спичек. Когда дедушка Йосий появился в очередной раз с намерением повлиять на своего сына, Овид вышел к ним и заявил, что сам проведет обряд бар-мицвы, если они навсегда перестанут ругаться. Его взрослое, мужское, отношение к семье вызвало слезы радости на глазах дедушки и настоящую гордость в глазах отца. Дедушка Йосий сам прочел благословение и помог Овиду прикрепить эти коробочки с письменами — тфилин, — повязав их ему на левую руку и на голову. Обычные шнурки от кроссовок заменили ремни рецуот, а спичечные коробки — байт, куда Овид тщательно и очень аккуратно свернул кожаные ленты с письменами.

После того случая еврейство в семье Рудберг уже никогда не навязывалось. Дети по желанию могли сопровождать дедушку в синагогу, и по желанию могли пойти с матерью в католическую церковь. И даже никто не обмолвливался ни словом, если вместо и того, и другого, они просто бегали по двору с соседской ребятней. Должно быть, и отец и дедушка ждали такого же взрослого решения и от Арана по наступлении его тринадцатилетия, вот только к тому времени отношения Арана с родителями были настолько натянутыми, что вопрос о церемонии празднования его совершеннолетия звучал бы как насмешка над смыслом бармицвы: возраст принятия ответственности за свои поступки.

За обедом он старался быть тихим, лишь время от времени отвечая на вопросы родителей о его учебе или работе.

— Ты закрыл свои прошлые долги? — спрашивал отец.

— Какие долги? — непонимающе нахмурился Аран, водя ложкой в краплахе.

— Те, которые успел насобирать по учебе. Овид нам рассказывал, так что не делай вид, что не знаешь, о чем я.

Аран кинул на брата быстрый взгляд исподлобья.

— Да пап, это когда было-то, — с усмешкой вступил в разговор Овид. — Он уж с теми делами давно покончил, ведь так, Аран? Ты ведь сдал вроде юриспруденцию?

— Сдал, — угрюмо пробормотал он, снова перебирая ложкой пельмени в тарелке.

— Дорогой, как вообще твоя учеба? — негромко и ласково спрашивала мама, чуть подаваясь вперед к столу.

— Нормально, — не отрывая глаз от тарелки, равнодушно отвечал он ей.

— Я надеюсь, ты прилагаешь хоть малейшие старания, Аран, — сурово произнес отец, — так не бывает, чтобы все хорошее падало с небес. Если ты не будешь учиться, знания сами по себе к тебе не придут. Это не какое-нибудь божественное откровение. Хорошим адвокатом тебе нужно стать, а не случиться по воле случая.

Аран машинально открыл рот, чтобы поправить отцовскую тавтологию, но вовремя среагировал на свою ненамеренную дерзость и промолчал.

— Ты хоть осознаешь, как тебе повезло, что смог поступить в такой университет?

— Филип, ну не надо сейчас…, — заговорила мама Арана, сжав руку мужа своей правой рукой. Аран предпочитал молчать, уткнувшись носом в тарелку и подперев щеку кулаком.

— Я понимаю, что ты не хочешь ссориться за столом, но я просто хочу напомнить Арану, как ему все это досталось. Многие семьи не могут позволить своим детям того, что есть у тебя, Аран. Ты никогда не был голодным, раздетым, и теперь у тебя такая возможность получить отличную профессию, а до меня доходят слухи, что ты совершенно не хочешь учиться.

Отец немного разгорячился, и чтобы успокоить себя, набрал воздуха и помолчал. Затем он снова вернулся к обеду, негромко и уже спокойнее сказав:

— Сын, передай, пожалуйста, перец.

Аран поймал себя на мысли, что в этот момент сразу догадался, что отец обращался к Овиду, и подумал, преувеличивает ли он, полагая, что в свой адрес он слышит всегда только «Аран» и почти никогда «сын».

Воспользовавшись тем, что про него на некоторое время снова забыли, Аран отодвинул тарелку с недоеденными пельменями и встал из-за стола, чтобы наложить себе рагу на второе.

— Ты что, больше не будешь? — похоже, Руви спросила это пока еще без упрека и беззлобно.

— Я же не очень краплах люблю, все ведь знают…, — монотонно ответил Аран, доставая чистую тарелку из навесного шкафа.

— Ну и зачем надо было столько тогда накладывать? — а вот сейчас упрек послышался в ее тоне.

— Руви, всем накладывала я, — остудила ее мама, но при этом повернулась к Арану. — Дорогой, может, все-таки еще немного поешь? Ведь так вкусно. Так только дома можно попробовать. Руви сама вчера вечером их делала специально к вашему приезду…

Обычно Руви вместе с мамой часто лепили краплах, заворачивая в особое тесто кусочки мяса, чтобы потом выставить выложенные в ряды на противнях пельмени на улицу на подоконник. Так они, замерзая, затвердевали, и их можно было собрать в пакет и переложить в холодильник, чтобы приготовить на следующий день в специальном бульоне.

Аран без особой причины на мгновение закрыл глаза и ткнулся лбом в шкаф, слушая окончание маминого обращения:

–…и она ведь так старалась.

Он отставил в сторону чистую посуду, снова сел за стол и придвинул к себе тарелку с краплахом. Овид начал рассказывать о своем повышении на работе, которое лично Аран рассматривал просто как рост обязанностей при прежней зарплате. Но брат гордился тем, что начальник отдела стал больше доверять новому работнику и добавлять новые задания. Овид и правда был очень трудолюбивым, и его в компании ценили, хотя начал он там работать относительно недавно. Он был помощником бухгалтера в компании, где раньше проходил практику во время своей учебы, и было вполне ожидаемо, что с получением диплома уже зарекомендованный и проверенный на деле работник без труда найдет себе занятие при этой же фирме.

Всё в сегодняшнем семейном обеде подтвердило ожидания Арана, кроме того, что последовало после рассказа старшего брата о его работе. Еще до приезда домой к родителям, он знал, что будут расспросы о его учебе, будут упреки о его провалах в прошлых экзаменах, возможно, будет напутствие касательно подработки в нотариальной конторе, куда смог пристроить его отец через работающего там своего знакомого. И он уже решил, что на сегодня все самое неприятное закончилось, пока Овид вдруг не сменил тему с работы на некую Мари, «с которой он хочет всех познакомить».

— Давно пора! — воскликнул отец.

— О, я испеку цукер-леках! — обрадовалась мама.

— Наконец, ее увидим. Она красивая? — спросила Руви.

— Что за Мари? — произнес Аран, пережевывая краплах.

В воздухе повисла тишина, и все взоры неожиданно обратились к нему. Он едва не подавился краплахом и тут же понял, что сказал что-то не то.

— Ты это серьезно? — вскинула брови Руви. — Нет, ну правда, серьезно? Аран, ну ты вообще даешь.

Он методично, будто секундные стрелки часов, перевел непонимающий взгляд по цепочке с сестры к Овиду, затем к матери и остановил его на отце.

— Ты спрашиваешь, кто такая Мари? — со строгим удивлением произнес отец.

— Ну, я не знаю, кто такая Мари, — оправдательно и немного резко ответил Аран, не понимая, почему обычный вопрос вызвал столько негодования.

— Аран, ты совсем что ли? — снова возмутилась Руви, но ее остановила мать.

— Следи за языком, ребенок, — она посмотрела на сына, но уже без той ласки, с которой смотрела на него еще несколько минут назад. В ее глазах читалась усталость и легкое разочарование. — Мари — это та самая девушка Овида, о которой он все время только и говорил. Как же ты не помнишь этого? Они познакомились с ней в библиотеке на последнем курсе.

— А-а, — потянул Аран. — Эта Мари. Я имя забыл просто.

Он соврал. Он не забывал ее имени. Он слышал о ней впервые, только сейчас, за этим самым столом.

— Ну хватит вам, — вступился Овид. — У Арана было много дел в университете, голова была забита учебой. Да и с работы он приходит все время поздно. Просто забыл имя…

Но Аран окончательно потерял аппетит к и без того уже нежеланному краплаху и отложил ложку в сторону. Слышал он о ней раньше или нет? Как же так могло получиться, что он стал так невнимателен к жизни родного брата? И как все-таки так получилось, что два брата дома совсем перестали разговаривать?

Всю обратную дорогу они оба молчали, глядя в окно из автобуса. Аран видел, что Овид был огорчен, пусть за все время ни разу и не упрекнул младшего брата, но, даже чувствуя себя виноватым, попросить прощения он не решился. Возможно, потому, что не совсем понимал, за что именно должен просить прощения. А, возможно, и потому, что настолько привык к постоянному чувству вины, что уже не слишком об этом беспокоился.

Он стоял с зажженной сигаретой в зубах у металлического ограждения перед университетом и держался обеими руками за кованые прутья, будто хотел их погнуть или боялся потерять равновесие, а вероятнее всего, просто заставляя себя решиться физически пройти внутрь здания до аудитории на лекцию государства и права. Вокруг толпы студентов, как пчелиный рой, лишенные отдельных лиц и тел, хаотично проплывали мимо, оставляя после себя шлейф голосовой какофонии. Пальцы Арана почти закоченели от холода металла, но он не двигался.

— Ничего не падает с небес само по себе, — сквозь зубы и сигарету проговорил он себе под нос, глядя в неопределенное место прямо перед собой, настраивая себя на учебу. — Я должен осознать, как мне повезло.

Он подался вперед и несильно стукнулся несколько раз лбом о прутья.

— Эй, Рудберг! Вспомнил какого-нибудь двоюродного дядю за решеткой? Ты поэтому здесь учишься? Чтобы его вытащить?

Сбоку послышался голос Кана Руфуса, а потом громкий смех нескольких студентов, стоящих неподалеку. Аран устало вздохнул, а затем с взглядом хищника, высматривающего свою жертву, повернул голову, все еще прислоняясь лбом к забору, и сбоку посмотрел на сокурсника. Он стоял в компании пяти товарищей, и краем глаза Аран отметил там же рядом Артура Гарда, курящего сигарету в объятиях Лейлы и с тенью высокомерия наблюдающего за ним. Аран наконец оторвался от забора, повернулся к компании лицом, вздернув подбородок, и в веселом удовольствии нагнулся, чтобы поднять с земли камень. Он подкинул его в руке несколько раз и коротко взглянул на Руфуса, будто высчитывая в уме расстояние.

— Псих! — пытаясь скрыть в голосе испуг, уже не так громко проговорил Кан, немного подбоченившись, и двинулся в сторону университета. — Пошли отсюда.

Компания двинула вперед, и Аран усмехнулся и отбросил камень в сторону.

— Трус, — опустив голову, в очередном удовольствии тихо произнес Аран. Он вытащил сигарету изо рта и растрепал другой рукой свои волосы, теперь облокачиваясь спиной о прутья.

— Арти, ну пойдем, я совсем замерзла тут!

Аран снова повернул голову и встретился взглядом с Гардом, который все еще сидел на бетонном ограждении, докуривая сигарету. Его выражение было странно агрессивным и при этом скучающе-равнодушным. У Арана возникло ощущение или, может, догадка, что Гарду не было особого дела до таких, как Аран, или Нэт Гоббинс, или Лора и Бейб, но при этом их присутствие на престижном факультете, где учился он сам, немного задевало его честолюбие. Артур ничего не ответил своей девушке и даже не посмотрел на нее и спрыгнул с ограждения только тогда, когда полностью докурил сигарету и выкинул окурок, не попадая в урну. Он развязно обнял Лейлу за шею, и они последовали примеру своих приятелей и направились к зданию. Гард в последний раз бросил долгий изучающий взгляд на Арана, который старался никогда не «бить первым» и не выказывал агрессии тому, кто не нападал лично, и который сейчас так же без эмоций смотрел в ответ, и уже в самых воротах равнодушно отвел от Арана взгляд.

День еще толком не начался, а он уже чувствовал себя уставшим. Заметив приближающегося к нему Нэта, он уже без околичностей и приветствий вытащил пачку сигарет и молча протянул ее Гоббинсу.

— Аран, п-привет. Опять ты за сво-ое. Я не ку-урю.

Сунув пачку обратно в карман, Аран лениво сощурился и меланхолично произнес:

— Мог бы уж и начать за все это время, Нэти. Сколько мне еще можно курить в одиночестве?

— Мог бы уж и бро-осить за все это время, Аран. Тогда бы был не в одино-очестве.

Аран, улавливая смысл, что с лишь двумя собеседниками и шансы на правоту тоже равнополовинные, довольно усмехнулся:

— А ты не так глуп, Нэти.

— Сказал он лу-учшему студенту, — улыбнулся в ответ Гоббинс.

— Ну, я не про то, что ты самый умный, а про то, что ты любимчик Новака. Тут я всегда считал, что ты глуп.

— При-ичем тут…

Аран выбросил сигарету и схватил одной рукой Нэта за шею и растрепал его идеально уложенную прическу, утаскивая его в сторону университета.

— Ладно, Нэти, не обижайся на меня.

— Я и не обижа-аюсь, — ответил он, поправляя свои волосы. — Я зна-аю, что ты на самом деле не та-акой.

Неожиданно Аран вновь почувствовал прилив раздражения и даже злобы. Он дернулся и ускорил шаг.

— Да что ты вообще обо мне знаешь, Гоббинс!

Он знал, признавал в глубине души, что виной всем своим ошибкам и испорченным отношениям с людьми является он сам. Сколько раз он слышал в свой адрес: «Ты всегда думаешь только о себе», но никогда не задумывался над смыслом этих слов. Сейчас, когда, казалось, настал пик разлома всего его существа, он наконец спрашивал себя, может и правда, запираясь в своей скорлупе и уединяясь от всего окружающего мира в своих апатиях и в своем раздражении, он таким образом поддается самовлюбленности и эгоизму? Из-за своих проблем с самим собой он совершенно перестал уделять внимания другим людям. Ему хотелось, чтобы его ценили преподаватели, чтобы им гордились родители, чтобы его уважали сокурсники и чтобы он нашел точку равновесия с самим собой, и все эти тайные желания вкупе с нарастающим стремлением к возможности выбора как обвинительный акт бросали Арану свой приговор: виновен в эгоизме. На перемене между лекциями он зашел в библиотеку и попросил толковый словарь, но искал он сегодня не сложные термины по законодательству, а абстрактное определение иллюзорного понятия Эгоизм. «Себялюбие, предпочтение своих, личных интересов интересам других, пренебрежение к интересам общества и окружающих», — повел он глазами по строчкам и захлопнул словарь. Все верно. Все — про него. Он некоторое время просто смотрел в окно на начавшийся дождь и думал, почему же тогда при этой утверждаемой всеми самовлюбленности он чувствует себя таким несчастным?

Зонтики, как грибы, с приглушенным хлопком внезапно раскрывались на площади перед университетом. Аран стоял на крыльце, сунув руки в карманы куртки, и смотрел на серое небо. Ему не хотелось никуда идти. До работы оставалось несколько часов, но по привычке выполнять задания в библиотеке не было желания. Студенты собирались в группы, торопились скрыться от дождя в ближайшем кафе или договаривались о встречах и кино или городской библиотеке, и Арану казалось, будто он спит, и вся эта нелепая суета ему просто снится, а иначе он не мог объяснить ирреальность человеческих интересов и увлечений. Ему, в отличие от других, совершенно не хотелось искать себе какое-то занятие, и, предпочитая стоять тут, под навесом, прячась от осеннего дождя, он вновь ощутил, как невидимая сфера его эгоистической изолированности уже вновь затягивает и поглощает все его сознание. Он не успел полностью погрузиться в свой мир: на фоне серого цвета он заметил крошечное желтое пятнышко, мельтешащее прямо в воздухе. Присмотревшись к нему, он распознал лист дерева, должно быть, сорванный с одного из кленов при главных воротах территории университета. Приковав свой взгляд к этой капельке яркого цвета, Аран не сводил с него глаз и даже неосознанно задержал дыхание, боясь потерять его из виду. Из всех существующих явлений, хобби, увлечений и бесчисленных путей занять чем-то свое тело и ум на определенное время, единственное, что представляло для Арана хоть какой-то интерес, был падающий лист дерева. Не отдавая себе в этом отчета, он шагнул в дождь навстречу к приближающемуся листику. У него был порыв поймать лист в воздухе, но, движимый внутренним чутьем, он понял, как важно для листа дерева совершить свой путь до конца. Потому он застыл в центре площади посреди спешащих студентов и с поднятой головой завороженно следил взглядом за желтым живым существом, ожидая. Только когда кленовый лист, хаотично меняя свое направление, мягко коснулся мокрого асфальта, Аран медленно подошел ближе и поднял его с земли. Этот лист не был мягким, но чуть суховатым и почти искореженным в своей застывшей форме, и Аран боялся надломить его края. Он вертел его в пальцах, рассматривая темно-коричневые прожилки, как капилляры живого тела, но заставил себя вернуться к реальности, чувствуя, что за ним наблюдают и со смехом говорят о нем сокурсники на крыльце здания. Почему-то Арану не хотелось, чтобы его видели с листом в руке. Но не потому, что он выглядел глупо, а, скорее, потому, что это был очень личный, интимный момент, которым делиться с окружающими он не желал. Он направился к воротам, ни разу не обернувшись на людей, которые составляли его реальность.

Этот лист он положил рядом с компьютером на своем рабочем столе и теперь, перебирая письма и документы, изредка кидал на него любопытный взгляд. Как глупо, как по-детски, но все равно ему было теперь не так одиноко в этих четырех стенах, заставленных стеллажами с папками и архивами, пусть еще и в компании трех других офисных работников.

— Аран, ты доделал заявку для этой, как ее там, Крански, что ли? — обернулся к нему через плечо его старший коллега. — Ее к утру надо оставить в нотариалке.

— Да, — он поискал в стопке бумаг официальную форму заявление на разбирательство по делу госпожи Крански и так же через плечо протянул соседу.

— Мазл-тов!

Аран незаметно сделал каменное лицо и закатил глаза. Его раздражало, что многие люди выкрикивали специально для него еврейские восклицания, не понимая ни значений, ни повода для них, но он никогда их не останавливал. По пятницам он неизменно слышал вопросы на полном серьезе, какие у него планы на выходные, будет ли он соблюдать шалом в субботу и идет ли он в синагогу в воскресенье. Иногда заведующая канцелярским отделом с умным видом спрашивала его, должен ли он отрастить завитые локоны по бокам, подразумевая под этим, видимо, хасидов. И часто Арану казалось, будто на ее языке вертится мучающий, но неприличный вопрос об обрезании, которого он ожидал от нее всегда, когда сталкивался с ней в коридорах. Это была его личная шутка, которую понимал только он: при всех комментариях и бессмысленных высказываниях его коллег на тему еврейства Рудберга они делались даже большими евреями, чем сам Аран, который не интересовался ничем из всего этого.

Как необычно и приятно, что теперь он мог делить эту свою шутку со своим желтым напарником, лежащим на его столе, обмениваясь с ним улыбкой.

После вчерашнего фиаско в разговоре о девушке Овида Аран без раздумий сразу после работы отправился коротать свой вечер в джаз-бар. Ему не хотелось, чтобы раннее возвращение домой выглядело как попытка исправить ситуацию в отношениях с братом. Если он когда и соберется предпринять попытку восстановить прошлую взаимосвязь с семьей, то это будет нарочно в самый мирный момент, а не под очередным давлением чувства вины.

Он с порога почувствовал внутреннее успокоение и комфорт, и ненавязчивая музыка вперемешку с приглушенными голосами посетителей и звона бокалов делали правдивым выражение «почувствовать себя как дома». Он по обычаю направился сразу к барной стойке в самый угол, но тут же заметил в зале за столом сидящую четверку друзей, рядом с которыми сейчас стояла Кристи и восторженно трясла руками, будто ребенок, получивший рождественский подарок, о котором он всегда мечтал. Аран споткнулся и остановился, нахмурившись, без надобности обернулся на входную дверь и зачем-то взялся за голову, соображая о нарушенном так неожиданно балансе привычных вещей. Приняв решение, он все же дошел до бара, но первое, что спросил, был не заказ на выпивку:

— Привет, Ян. Сегодня какой день недели?

Бармен с улыбкой посмотрел в ответ и поднял брови:

— О, привет! День какой? Совсем потерялся в неделе? Бывает. Понедельник сегодня. Еще пять дней мне до выходного ждать.

— Я тоже думал, что понедельник, — все еще хмурясь, произнес Аран и все-таки сел на табурет. — Мне как всегда.

Ян тут же достал бутылку пива и потянулся за стаканом.

— Слушай, а что тут музыканты делают? — снова заговорил Аран, поглядывая на их столик. — Я что-то перепутал что ли? Они ведь, кажись, по средам и чего там, четвергам тут играют, разве нет?

— А, ты про это. Сегодня они как посетители тут. У ребят хорошая новость, вот они и отмечают.

— Новость хорошая? — Аран отпил пива, уже не глядя на бармена, который, похоже, не придал значению вопросу и просто продолжал говорить почти сам с собой, занимаясь полировкой бокалов.

— Хотя не то чтобы отмечают. Они вообще-то не отмечают, просто делятся новостью с нами. Ну, то есть с Кристи. Буквально полчаса назад пришли, чтобы рассказать ей. А до этого, как я понял, Моника сама не хотела никому говорить, пока срок не будет уже приличный. Да это понятно, это важно. Это не обновкой похвастаться. О таком лучше сначала помолчать в семье.

Аран снова сделал глоток пива и стал рассматривать формы и цвета разных бутылок, стоящих у стены позади бармена.

— Че у них случилось-то? — спросил он, не дождавшись пояснений от Яна.

— Ну я же говорю, Моника беременна, вот они и пришли рассказать об этом. Они с Матеушем родителями будут. Настоящая семья, с ребятенком. Круто, да?

Аран вмиг забыл про интерьер стены и ошеломленно посмотрел на бармена.

— Ребенок?

Он будто никогда не слышал о таком явлении и сейчас пытался пропустить эту новость через свое сознание. Он снова посмотрел на друзей, но уже внимательнее. Матеуш заботливо обнимал жену, махая другой рукой в разговоре. Лицо Моники было спокойным, но сияло незаметным, внутренним счастьем. Она пила чай и слегка улыбалась. Лина так же восторженно, подобно Кристи, отвечала Матеушу, пока Серж радостно наблюдал за друзьями, подперев щеку рукой. Они впятером были счастливы, и Аран видел, что важное событие личной жизни одной семейной пары делилось и преумножалось в счастье между всеми ними. Он вдруг понял, свидетелем чего он стал: Моника и Матеуш сами строят свою собственную семью, свою собственную жизнь, свое настоящее и будущее, и рядом с ними находятся их друзья — люди, с которыми можно поделиться самой важной новостью, которая только может произойти. Люди, которым доверяешь, на которых полагаешься, которым веришь, что их сопереживание искреннее, из самого сердца, и среди них, среди трех их друзей нет притворства или зависти. Они просто сидят за столом и все вместе переживают момент настоящей человеческой радости.

Это было их общее счастье, как обруч, объединяющий пятерых друзей и еще один, пока крошечный зачаток целой жизни. И наконец на Арана сошло откровение: в Монике в этот самый момент создавалась Жизнь. Будущее дыхание, сердцебиение, будущие мечты, которые уже сейчас проглядывались в ее глазах, будто кто-то еще, совсем еще маленький, но независимый, еще пока кроткий, но вместе с тем уже смелый подглядывал за этим миром, в предвкушении гадая, что его ждет впереди. Крохотная почка, вбирающая в себя жизнь, сейчас растет, наполняется светом, силой, чтобы расцвести и превратиться в яркий листик, который однажды отделится от дерева и пустится в свой собственный путь.

Глаза Арана были чуточку расширены, а рот приоткрыт. Кажется, Ян что-то продолжал говорить, но теперь все стало неважно. Какая была разница, где учиться и кем подрабатывать по вечерам, ну и что с того, что в среду придется торчать на лекции Новака? Все эти каждодневные события показались мелочными и незначительными по сравнению с тем, что он видел в тот момент. Счастливые люди.

Счастливые люди.

Он разрывался между тем, чтобы остаться здесь и вобрать в свою память как можно больше, запомнить каждую деталь: их улыбки, жесты, слова, радостное молчание; и тем, чтобы прямо сейчас встать и уйти. Ему нужно было что-то сделать прямо сейчас со своей собственной жизнью. То, что он увидел, посеяло внутри него зернышко надежды. Ему казалось, что он невольно украл частичку счастья пятерых друзей, но виноватым себя не чувствовал. Это была добрая кража. Но теперь доказательство того, что счастливые люди есть, и это не миф, рождало в Аране ревностное желание изменить свою жизнь. Он так сильно захотел быть чуточку похожим на них, на пятерых друзей, так сильно, что не выдержал, резко поднялся с табурета, не глядя, оставил на стойке деньги и, пошатываясь, новым шагом вышел из бара.

Он не спал всю ночь. Странные новые мысли не давали сознанию провалиться в сон, при этом он ни о чем не думал, но лишь восстанавливал в своей памяти лица и тела, отчетливо прорисовывая, повторяя в своем воображении те же улыбки, то же сияние глаз, те же заботливые объятия. На свое удивление утром он не чувствовал себя уставшим или не выспавшимся. Он знал, что он хочет сделать.

По дороге в университет он подобрал новый лист, с особо ребристыми краями и оранжево-красного цвета. Не останавливаясь для утренней ритуальной сигареты, он сразу направился в аудиторию, плюхнувшись на свое обычное место в легкой отрешенности.

— Ты чего? — спросила Лора.

— А? — посмотрел на нее Аран с непониманием. — В каком смысле?

— Ну, не знаю, другой какой-то. Случилось чего?

— А, нет. То есть да. То есть, нет, ничего.

Лора хмыкнула и снова повернулась к подруге.

Он так и провел все лекции в полной рассеянности, глядя в окно или в чистый лист своей тетради, при этом под столом прокручивая в пальцах оранжевое растение. А с окончанием занятий, не дожидаясь вечернего времени, когда главные офисы закроются, и кабинеты освободятся для канцелярских работников, направился на свою подработку.

Он давно не бывал здесь в дневное время и даже удивился толчее в коридорах фирмы и постоянным трещащим звукам факсов, копировальных машин и сканеров. «Вот кто создает столько работы на вечер», — успел подумать про себя Аран, как тут же услышал свое имя:

— Рудберг! Не ожидал, что ты так рано появишься! Но ты вовремя, — к нему подскочил мужчина с тонкими усиками, юрист по гражданским делам. — Помнишь то дело Крански? Мы должны были еще утром отправить ей официальное подтверждение и договор ее заверить, но сегодня только всплыли недоработки. Оказывается, у нее еще племянница есть, поэтому на раздел вся ситуация меняется, и мы не можем подписаться под таким. Ты должен сейчас…

— О, господин Дводжик, я вас как раз ищу. Я увольняюсь.

Мужчина на секунду замер с чрезмерно внимательным выражением лица, будто ожидал услышать чего-то еще, отказываясь вникнуть в уже сказанные слова.

— Я увольняюсь, — повторил Аран.

— В каком смысле? Это как? Почему?

— Это сложно объяснить…

— Другую работу нашел? Где? — он говорил в своей обычной манере: очень быстро и отрывисто, но сейчас в его голосе не было слышно его обычной уверенности.

— Нет, дело не в этом.

— Ничего не понимаю. Как это увольняешься? Я думал, тебе хотелось тут работать. Твой отец так просил…

— Да. Работать здесь мне нравилось, я такой большой опыт получил, спасибо вам, но… я просто ухожу. Простите.

— Как же так… ну… и когда ты…?

— Прямо сейчас. Я увольняюсь прямо сейчас, — Аран замолчал на секунду, ощутив прилив незнакомого раньше чувства облегчения, и закончил. — До свидания.

Он тут же развернулся и направился к выходу, чтобы не дать возможности начальнику отреагировать. Меньше всего ему сейчас хотелось объяснять чужим людям свое внезапное решение. Он оказался на улице и вобрал полные легкие холодного влажного воздуха и осмотрелся. Город в эти три часа дня жил на пике своей активности: машины, люди, открытые магазины и кафе — все бурлило. Аран улыбнулся: он мог делать все, что захочет. Пойти куда глаза глядят. Посидеть в парке, пока не начнется дождь. Покидать камни в реку с моста. Пойти домой спать. Это был его день.

Чем он занимался в тот день, даже сам Аран толком сказать не мог. Он так растерялся от неожиданной свободы действий, что не заметил, как день пролетел слишком быстро. Вдвой не быстрее предыдущих дней его жизни. Все, что было в его списке потенциальных занятий, выполнилось от силы на десятую часть. Оказывается, так много можно всего делать, что дневного времени не хватает. Уже пару часов спустя галереи, многие магазины и кафушки стали закрываться, город как-то незаметно погрузился в вечернюю темноту, лишая желания гулять в своих парках и по улицам, и список на порядок сократился.

Он вернулся домой около восьми. Овид уже ждал его за приготовлением ужина.

— Аран, пойди-ка сюда.

Он стянул ботинки, бросил куда-то куртку и, чувствуя холод на своих щеках и пальцах, растирая руки, прошел на кухню.

— Ну и? Рассказывай, — произнес Овид, и Аран уловил нотки либо только начинающейся, либо уже стихающей бури.

— Чего? — настороженно спросил он, берясь рукой за спинку стула, будто он мог в чем-то его приободрить.

— Что случилось, спрашиваю. Папа звонил часа три назад.

— А что у него случилось?

— Не у него, а у тебя, — серьезно ответил Овид. Он нахмурился, но тона не повышал. Овид обладал завидными способностями контролировать свой гнев и никогда не кричал, даже не повышал громкость своего голоса. Он провел рукой по лицу, потерев пальцами на переносице, и сел за стол, жестом показав младшему брату сесть рядом. Аран сел, но уже неохотно. — Ему днем позвонил твой начальник и сказал, что ты бросил работу. Спрашивал у отца, все ли у нас в порядке. Вот я и хочу знать: все ли у нас в порядке, Аран?

Аран, конечно, собирался рассказать об увольнении брату, но не думал делать это в тот же день. Однако он совсем не подумал, что господин Дводжик был знакомым отца, он про это совершенно забыл. Он сделал глубокий вздох и устало отвел глаза.

— Ничего не случилось у меня. Я просто уволился, вот и все.

Овид молчал и продолжал не сводить с брата глаз, ожидая дальнейших объяснений. Аран снова вздохнул.

— Я собирался тебе сказать. Только не успел. Да, я уволился, сегодня.

Овид втянул воздух носом и помолчал секунду.

— Можно узнать почему? Мало платят? Неподходящие часы работы? Учебе твоей мешает? Холокост, может? Дискриминация среди сотрудников?

— Овид, — остановил его Аран, еще не зная, что сказать. — Нормальная работа была. Нормальная.

Его рука непроизвольно вскинулась к волосам, но он передумал трепать прическу и вместо этого поднял глаза к беленому потолку и лампочке без люстры.

— Это просто не моя работа. Я не могу этим заниматься.

Он никак не мог сформулировать свою мысль и объяснить понятно, как ему было невыносимо больше находиться в постоянном окружении человеческих распрей. Как ни пытался Аран подобрать нужных слов, было почти невозможно описать то, что он чувствовал на самом деле: до тошноты выросшая внутри него неприязнь к бумагам, к обезличенности, к сведению гуманности под писаные законы, лишающие человеческого фактора, которым все внутренности Арана противятся даже на физическом уровне. Он не обладал способностями к ораторскому искусству, и, чтобы передать свое душевное опустошение и изнеможение, заполняющее его внутренности, как ядовитый туман, выедающий из всего его существа жизнерадостность и выжигающий последние лучи надежды и веры в человечность, все, что он мог подобрать, было: «Это просто не мое».

Вся эта ситуация с разговором со старшим братом напомнила ему подобный случай из его прошлого, когда ему было двенадцать, и буквально за доли секунды воспоминания пронеслись в его голове с молниеносной скоростью, заставляя Арана задаться новым вопросом: что же это за возраст такой был, двенадцать лет, который, словно магнит, притягивал к себе самые острые невзгоды и болезненные ошибки?

Тогда он вернулся домой из школы, полный обиженного гнева на преподавателя географии, старушку Хэлди, которая вот уже в третий раз растерзала в пух и прах его очередную попытку сочинения на тему Новой Зеландии. Учительница будто нарочно выискивала в его работе неудовлетворенность, нарочно тыкала в его промашки, пытаясь поставить дерзкого и невнимательного на уроках мальчишку на место, который не уважал ни ее профессии, ни ее предмета. Скрывшись с порога в своей комнате, он смог пробыть в рассерженном одиночестве совсем недолго, как в комнату влетела Руви. Конечно, он сорвался на сестренке, у которой сперва затряслась выпяченная нижняя губа, а потом и заблестели от слез глаза, и она выскочила из комнаты братьев, едва не сбив на пороге входящего Овида. Аран заявил старшему брату, что бросает школу и больше туда не вернется, на что Овид промолчал и просто сел напротив, на свою кровать, рассматривая лицо Арана. Овиду тогда было шестнадцать, и он с кажущейся легкостью достойно справлялся с ролью настоящего мужчины. Тогда на вопрос «почему» Аран ответить не смог, и Овид задал другой вопрос, что он собирается делать, не зная всего того, чему учат в школе.

— Она мне ничего не дает, эта школа! — заявил разгоряченный Аран в попытках подыскать стоящее оправдание. — Мне не нужно ничего из всего этого знать! Ведь когда ночь, Овид, ты ведь знаешь, что солнце все равно есть? Вот и я так: я просто знаю уже то, что мне надо знать, и не нужны мне эти океаны, которые омывают ее, и сколько рек в ней плавает, и сколько там народу живет! Дурацкая страна!

Осознавая, что этого оправдания мало и что завтра он снова пойдет на учебу, Аран упрямо твердил, что не вернется во что бы то ни стало. Старший брат его выслушал, очень внимательно, прислушиваясь к каждому слову и каждому выражению лица Арана, и в конце этого монолога дипломатично предложил дать ему срок в одну неделю, в течение которой он должен был составить список всех причин — но только реальных причин, без преувеличений, — по которым Аран не может больше учиться в школе, и тогда, возможно, Овид поговорит с родителями, чтобы ему позволили бросить учебу.

Конечно, Аран не смог найти должных причин, способных убедить Овида и самого себя в правильности своего желания. Да и пару дней спустя он уже забыл об этом решении и продолжил получать наказания от учителей за веселые мальчишеские проделки на пару с Симоном.

Все это так напоминало тот разговор с Овидом, но сейчас разница была в том, как они разговаривали с братом. За прошедшие годы в их отношениях исчезла открытость и легкость общения, и недоговоренность теперь отягощала слова, не желающие срываться с губ.

— Это просто не твоя работа? — повторил Овид его слова. — То есть тебе просто скучно там, она тебе не нравится больше, и потому ты решил уволиться? Вот так просто?

— Все не так просто, — возразил Аран, но в очередной раз смолк в неспособности объяснить лучше.

— Аран, тебе пора повзрослеть. Я не могу постоянно находиться рядом с тобой и исправлять твои ошибки. И родители больше не могут. Ты уже достаточно взрослый, чтобы научиться нести ответственность, так почему ты этого не делаешь? О чем ты вообще думал, когда решил сегодня бросить работу?

Аран молчал.

— Проснулся и понял, что это не твое, и пошел объявить всем об этом?

— Я не сегодня решил, — неожиданно произнес он, вспомнив, как все случилось.

— Не сегодня? Так ты об этом уже думал, но мне ничего не сказал?

— Я вчера вечером это решил. Я увидел счастливых людей, Овид. Настоящих счастливых людей.

Он говорил тихо и очень спокойно, глядя куда-то в стол. Перед его глазами снова обрисовались улыбающиеся лица. Сейчас он еще понял, что даже не улыбки делали лица пятерых друзей счастливыми, а само их внутреннее сияние. Они могли о чем-то задуматься или заговорить на серьезную тему, но все равно можно было заметить, что эти люди живут той жизнью, которую для себя хотят.

Овид впервые выдохнул с намеком на усталость от бесполезности разговора с младшим братом:

— Уволился, потому что встретил счастливых людей? Это что еще? И вообще, Аран, я тебе не об этом пытаюсь втолковать, а об ответственности. Ты не можешь вот так просто бросаться обязанностями из-за своих личных желаний, это эгоистично как минимум. Ты ведь не подумал обо мне и об этой квартире, за которую нам надо платить каждый месяц. На что мы есть будет, ты не подумал. Как родителям помочь деньгами. Нет же, тебе наскучила работа, и ты ее просто бросил.

— Да не так все, Овид! — снова вспылил Аран.

— А как тогда? Если я ошибаюсь, почему ты не возразишь как следует, как взрослый человек, а не ребенок, который просто уперся в свое и не желает сдавать позиции. Ты — взрослый человек, Аран!

— Я знаю про ответственность, я помню! Я же не отказываюсь работать, я просто говорю, что там работать не могу! Я найду другую работу.

— Какую другую? Где?

— Да хоть официантом или барменом!

— Ты только себя послушай. Вот это и делает тебя безответственным. Почему мы за тебя должны строить твое будущее, убеждая тебя взять то, что тебе дают? Ты думаешь, так просто найти работу в студенческое время в той сфере, где учишься? Ты думаешь, пойдешь завтра на улицу и тут же найдешь себе работу адвоката без рекомендаций, без опыта? Отец тебя устроил по своим каналам туда, где ты можешь вырасти профессионально, а ты даже этого принимать не желаешь? Что за эгоизм такой, а? Ты думаешь, папе хочется работать сантехником и еще брать любую подработку на стороне в любое время дня и ночи? Думаешь, маме хочется подрабатывать в супермаркете, расфасовывая эти пакеты? Они все здоровье свое оставляют, чтобы нас воспитать, помочь нам встать на ноги, дать нам шанс! Отец в долгу перед своим другом за твою работу, и он бы рад вернуть ему долг, но нечем, а ты просто даже признательность выказать не можешь. Подумай хоть раз о ком-то еще, кроме себя.

К голове Арана почему-то прилил жар, и он почувствовал, как щеки пылают огнем. Он больше не мог даже пытаться подыскать слова, он просто молчал. Овид выдержал короткую паузу и, подводя итог, заключил:

— Отец переговорил с господином Дводжиком, он все уладил. Не смей пропускать завтра работу, Аран. Не смей. Подумай о родителях, если не думаешь обо мне.

Он поднялся и вышел из кухни в свою спальню, оставляя Арана наедине с собой и равнодушным тиканьем часов.

Сегодня все воспринималось даже хуже, чем в самые плохие дни. Когда смиряешься с действительностью, уже не так остро воспринимаешь негативные стороны реалии. Но когда ты пробуешь — пусть и лишь мимолетно, буквально на мгновение — другую сторону действительности и понимаешь, что там, по ту сторону, все иначе, то возвращаться к прежнему гораздо тяжелее.

В проходе аудитории Новака его остановила Натали и спросила, не может ли он помочь ей разобраться «как-нибудь после занятий» в задании по основам юриспруденции, на что Аран на ходу резко бросил в ответ:

— По-моему я уже достаточно доказал, что я в юриспруденции никакой!

При этом он, конечно, прекрасно понимал, что ни о какой учебе речи не шло. Задетая грубым отказом, Натали покраснела и опустила голову, обходя Арана и возвращаясь на свой второй ряд. Он выдохнул и сел прямо на парту в проходе, запрокинув голову назад с закрытыми глазами, пытаясь усмирить свой нрав. Голова гудела, и странный комок стоял в горле. Он почувствовал себя виноватым перед девушкой и снова открыл глаза, повернувшись в поисках Натали, но ее уже не было в аудитории. Он так и просидел на парте, пока администратор, заглянувшая в аудиторию, не сделала ему замечание.

Перед плановым тестом профессор Новак подчеркивал важность закона и порядка оформления договоров согласно законодательству.

— Как адвокаты вы должны отстаивать в первую очередь закон. Буква Закона должна являться основой всего вашего мышления. Если брачный контракт составлен не в пользу какой-то стороны, то при разводе вы обязаны следовать закону и тому, что в контракте написано черным по белому. И не ваше это дело, если кто-то кому-то изменил, или побил в пьяной семейной ссоре, или характер дурной. Вы не боги, чтобы судить «человеков», вы носители закона. Если адвокат начнет преступать законные действия, то мир вступит в хаос. Закон нужен для поддержания порядка и во избежание анархии. Как бы жалко кому из вас ни было глупых господинов Мазуров. Закон — для всех один. Если какой-нибудь Мазур сам недосмотрел нарушение закона в своем контракте, то не вам судить его глупость и наивность.

В рядах издавались редкие смешки, но Аран просто сидел за своей партой, закрыв руками лицо.

— Рудберг, вы там спите на моей лекции? — язвительно возгласил через всю аудиторию Новак. Аран рук не убрал, но ответил через свои ладони:

— Нет, профессор, я вас слушаю. Просто так я лучше усваиваю материал. Когда не отвлекаюсь на окружающее. Пожалуйста, продолжайте.

В аудитории наступила угрожающая тишина, но Аран не хотел убирать рук и смотреть на разъяренное лицо Новака. Однако на свое удивление он услышал довольно спокойный, хотя и натянутый голос профессора:

— Похвальны ваши старания, Рудберг. Надеюсь, что вы помните о скорых экзаменах. Провалить мой предмет — это не получить диплома. Продолжайте усваивать мой материал, на сессии мы посмотрим, что из этого выйдет. А сейчас, возвращаясь к тесту…

Это, безусловно, была завуалированная угроза. Но беспокоиться об экзаменах в начале учебного года Аран не собирался.

Он чувствовал, как его переполняет изнутри сдавливающее чувство. Через пару часов ему придется извиняться перед начальником за недоразумение и возвращаться к своей выедающей его жизненные силы работе. Овид, похоже, просто развел руки и сдался в попытках понять брата. А на следующем семейном обеде родители, скорее всего, просто уже будут качать головой, даже не пытаясь вразумить непутевого сына.

— Вот и рухнул шалом-байт, — тихо прошептал Аран.

Он вышел из университета, чувствуя, как его дыхание учащается. Каждый его нерв находился на пределе. Он прилагал все свои усилия, чтобы делать шаг за шагом. Ощутив, что больше не в состоянии выносить это давление, что в любую секунду он может взорваться, он неожиданно свернул налево и побрел через стоянку автомобилей к огражденной сеткой площадке, где велась стройка каких-то гаражных отсеков. Не зная, что с собой сделать, как заглушить внутреннюю нарастающую агонию, унять отчаяние от безвыходности, стараясь изгнать из памяти доказательства самого настоящего человеческого счастья, он крепко схватил себя за голову, зажмурив изо всех сил глаза, и еще некоторое время пытался удержать в себе боль, но затем принялся колотить себя ладонями по голове, чтобы только не видеть воображаемые образы самого себя в кругу пятерых друзей. Он с силой отшвырнул сумку с кодексами законов, конституцией страны, лекциями и учебниками — всем тем, что он ненавидел каждой своей частичкой; сдернул с себя куртку, бросив куда-то в сторону, снова схватился за голову, пригибаясь к земле, чтобы только унять эту боль, но легче не становилось. Все, что копилось в нем эти годы, своим распирающим изнутри объемом начало давать выход разочарованию в собственной жизни и признание собственной неспособности что-то изменить. Полный эгоист, думающий всегда только о себе, виноватый в собственных ошибках — почему же так невыносимо сейчас от его самовлюбленности?

Он вытащил рубашку из брюк, он впивался сжатыми кулаками в волосы, метался по огражденной металлической сеткой строительной площадке, чувствуя себя в клетке, но не мог дать выход всем своим чувствам. Схватившись за трубу, торчащую из груды сброшенного металла, он стал с силой дергать ее, пока не оторвал, и со всей силы ударил ею по земле. На долю секунды он замер, вперившись взглядом в металлическую трубу, а потом схватился за нее обеими руками и принялся колотить ею землю, выкрикивая ругательства, которые сам толком не разбирал.

— Твою мать, да что б тебя! Сдохни, твою! Тварь! Мать твою!

Злость переполняла его, злость на самого себя, на свою слабость и на всю свою жизнь, и он бил и бил трубой все подряд, что попадалось под руки, выкрикивая в воздух ругательства, своими резкими движениями едва не разрывая на себе рубаху, а в конце, отбросил трубу так далеко, как только смог ее швырнуть, и снова схватился рукой за волосы, тяжело дыша и почувствовав, что глаза сдавлены от слез. Его грудь вздымалась, и брови были нахмурены от боли, рот хватал воздух, а взгляд блуждал, ни за что не цепляясь. Он сделал резкий короткий выдох и закрыл рот, стараясь восстановить дыхание. Он поднял глаза. Прямо напротив него на автомобильной стоянке стоял Артур Гард, с привычно надменным, невозмутимым видом курящий сигарету и наблюдающий за эмоциональными выплесками Арана. В пальцах левой руки он прокручивал шариковую ручку Арана, про которую тот давно уже забыл.

Аран силой воли утихомирил тяжелое дыхание, повернулся к нему всем телом и мрачно смотрел в ответ. Сейчас он знал, понимал, что это означает. Он смог поставить себя на место Гарда. Богатый, популярный, находящийся в своей стихии, свой среди своих, он в своем превосходстве не нуждался в словесных оскорблениях Арана, как делали это другие. Гард был настолько переполнен своим превосходством, что ему не требовалось произносить слова, чтобы показать это. Он был на голову выше, даже не так: он был в совершенно другой категории, чем все остальные студенты, включая и его почитателей. Он не был трусом и не сбегал от прямых взглядов Арана и не опускался так низко, как его приятели до подлых грязненьких высказываний за его спиной. Нет же, Артуру Гарду было достаточно стать свидетелем его болезненного отчаяния, должно быть, наслаждаясь каждым его моментом, скучающе куря сигарету и поигрывая в руке частичкой из жизни Арана как знак того, кто чьим миром владеет.

Позади Артура Гарда подъехала и остановилась черная машина, из которой вышел и обошел ее водитель, открывший заднюю дверь:

— Господин Гард?

Артур еще некоторое время смотрел на Арана, а затем так же молча и равнодушно отбросил сигарету, повернулся к нему спиной и сел в автомобиль.

Аран хмуро сглотнул и в последний раз сморкнул носом и, исподлобья глядя на автомобиль, сквозь зубы тихо проговорил самому себе:

— Давай, давай, катись отсюда. На своей черной машине с личным водителем.

Он подобрал свою куртку, закинул за плечо сумку и направился на работу.

Похоже, Овид уже успокоился и решил предпринять попытку сгладить вчерашнюю ссору. Уже поздно вечером, когда Аран устало сидел за кухонным столом, смотря из-под полузакрытых век на размытое сияние света уличных фонарей за темным окном, старший брат вошел в кухню.

— О, ты тут? А я кофе решил сварить. Будешь?

Аран промолчал. Он слушал размеренное тиканье часов и пытался подстроить свое дыхание под их ритм.

— Что это ты делаешь? — посмотрел на него сбоку Овид.

— Дышу, — немногословно ответил Аран после некоторой паузы. Ему не хотелось говорить. Произносить слова.

Брат усмехнулся, возвращаясь к приготовлению кофе.

— Это обнадеживает. Как день прошел?

— Нормально.

— А меня на конференцию отправляют. Будет семинар, не то чтобы по повышению квалификации, скорее, оповестительный симпозиум. Будут рассказывать бухгалтерам обо всяких изменениях, нововведения, новых формах отчетности и все такое. Вот, со всей нашей фирмы только троих отправляют. Меня тоже.

— М.

В воздухе повисла неловкая тишина, и некоторое время было слышно лишь мягкое шипение вскипающего кофе в джезве и все те же настенные часы.

— О чем ты думаешь? — нарушил тишину Овид, стоя у плиты и помешивая кофе ложечкой.

— Ни о чем.

Аран хотел добавить: «Во мне умерла способность размышлять», но ему стало лень даже вобрать необходимое количество кислорода, чтобы дать выход такой длинной для него фразе.

— Я тебе наливаю кофе? Аран?

— М, — неоднозначно отозвался он, сам полностью не понимая, означает ли это согласие или отказ. Овид, судя по всему, посчитал это за согласие, потому что минуту спустя поставил на стол две чашки дымящегося кофе и сел рядом с братом. В кухне сразу потянуло соблазнительным ароматом, а для Арана нашелся новый объект наблюдения: кофейный дым извивающимися змейками расползался в воздухе, полностью в нем растворяясь. Овид сделал два глотка, помолчал, разглядывая бледное лицо Арана, его взлохмаченные волосы, задравшийся с одной стороны воротник рубашки, расслабленное безвольное тело.

— Аран? Как у тебя вообще дела? — обеспокоенно спросил он.

Аран оторвал взгляд от кофейного дыма, но лишь с тем, чтобы сфокусировать его теперь на столешнице. Его старший брат всегда находился рядом в нужный момент, только он один обладал способностью утихомирить Арана. Он всегда помогал ему восстанавливать баланс. И часто именно он, а не сам Аран, исправлял его ошибки, налаживал отношения с родными, договаривался с преподавателями. И никогда не давал ему разрушить свою собственную жизнь. Только вот благодарности Аран почему-то не испытывал.

— Каково тебе быть миротворцем? — наконец произнес он, все еще бесцельно рассматривая стол.

— Миротворцем? — поднял брови Овид. — Разве я миротворец?

— А разве нет?

— Ты о чем?

— Ни о чем, Овид, я ни о чем, не обращай внимания, — он потер глаза, немного помолчал. — Когда никто не виноват, человек начинает винить всех вокруг.

Он снова замолчал, глядя теперь на кружку и чувствуя пристальный изучающий взгляд старшего брата.

— Ты в порядке?

— Я не болен.

Овид придвинулся к столу чуть ближе, заглядывая в лицо брата.

— С тобой что-то происходит в последнее время. Я о тебе беспокоюсь.

— В последнее время? — с намерением усмехнуться, но без усмешки повторил Аран. Вместо этого он лишь слегка вздохнул. — Со мной всю жизнь что-то происходит.

Его брат не обратил внимания на сарказм и с серьезностью открыто спросил:

— Аран, что с тобой случилось, а? Я тебе как-то помочь хочу, — он выдержал короткую паузу. — Но ты все отдаляешь от меня. От всех нас. Не хочешь пускать нас в свою жизнь.

Аран поднял глаза, рассматривая что-то невидимое в воздухе прямо перед собой. Он тихо и с легким любопытством спросил:

— Овид, ты мечтаешь о чем-нибудь? Скажем, сбежать куда-нибудь далеко, на маленький необитаемый остров? Построить там деревянный домик, сколотить лодку, рыбачить на берегу океана, чтобы потом продавать эту рыбу в городе на материке в двадцати милях от этого островка. Писать родным длинные письма и никогда их не отправлять, потому что там почты нет. Никого там нет, тебя все оставили в покое…

— О чем ты…, — отозвался настороженно Овид, но Аран его перебил:

— Если ты мечтаешь о чем-нибудь таком, то мечтай себе на здоровье. А меня окружают любящие люди, которые позаботились дать мне все, что нужно. Так что я больше ни о чем не мечтаю!

Аран снова был в возбужденном состоянии, так что поднялся со стула немного резче, чем хотел это сделать. Стараясь держать себя в руках, он проговорил:

— Я пойду. Мне еще учить надо.

— Постой, — позвал его Овид, желая сказать что-то еще, удержать брата чуть дольше. В растерянности он просто показал на кружку. — А кофе? Я ведь тебе сварил.

Аран молча взял кружку в руку и направился в свою комнату, но как только дверь захлопнулась за его спиной, он изо всех сил швырнул чашку в стену. Она с осколками и брызгами разлетелась в разные стороны.

— Аран?

— Выронил нечаянно…

Дни потянулись один за другим, собираясь в один серый безликий ком. Все вернулось к тому, каким было всегда: завтрак, ритуальное курение и короткий разговор с Нэтом Гоббинсом у ворот университета, его учеба, работа, просиживание в баре пару раз в неделю и отсутствие сновидений по ночам. Лишь иногда на улицах он замедлял свой шаг или даже останавливался, без каких-либо эмоций рассматривая лежащие на земле осенние опавшие листья.

Его голова была пуста, хотя и переполнена: какие-то обрывки из законов и постановлений смешивались с изречениями из Торы, путались с указаниями по работе, но ничто из всего этого не составляло отдельных мыслей. Возможно, с намерением убедиться, что он все еще живой мыслящий человек, Аран все время уходил в своих воспоминаниях к джаз-бару как к своему пристанищу для восстановления истраченных в реальной жизни сил и стал чаще возвращаться к своим гаданиям, как же выглядит Кристин при дневном свете. Уже в конце недели он не выдержал и сразу после учебы направился в бар. Даже в такое раннее время внутри уже было много посетителей, которые рассыпались по всему залу и барной стойке небольшими группами или поодиночке, со смехом громко разговаривая каждый о своем. Еще стоя в дверях, Аран сразу нашел глазами знакомую официантку в дальнем углу зала, составляющую пустые тарелки на поднос, и направился к ней.

— Эй, Аран! — махнул ему бармен, которому Аран ответил тем же приветствием, моментально уловив удовольствие от того, что теперь здесь у него есть, кому сказать «привет».

Он отошел в сторону, выждав момент, пока Кристи не закончит убирать стол, и только когда она повернулась, чтобы с посудой направиться на кухню, он предстал прямо перед ней, чем, судя по всему, слегка ее напугал.

— Оу! — она едва не выронила поднос. — А, это ты. Привет.

— Привет, — если бы Аран не был уверен, что в его крови нет ни капли алкоголя, он бы решил, что такую шутку с легким головокружением и непонятной развязностью в нем сыграло крепкое вино. Он протянул к ней руки. — Давай, поднос подержу.

— А? — нахмурилась она, крепче прижимая к себе посуду. — Да нет, спасибо, конечно. Тебе… чего-нибудь принести?

— Нет, я на пару минут, мне на работу надо, — боясь напугать ее своим странным поведением, Аран спрятал руки в карманы и предусмотрительно сделал два шага назад, облокотившись о колонну. — У меня просьба к тебе. Хочу тебя посмотреть.

— Прости, что? — похоже, тактика Арана быть осторожным в поведении и не напугать девушку, не очень срабатывала. Она медленно подняла брови и неуверенно произнесла. — Посмотреть меня? Т-ты ведь и так меня видишь…

— В том-то и дело, что нет, — он постарался сбавить свой тон и просто серьезно объяснить причину. — Если я тебя завтра встречу в автобусе — ты на автобусах ездишь? — или, скажем, просто на улице с тобой столкнусь, то я тебя не узнаю. Я тебя… не вижу.

Он вытащил из кармана правую руку и слегка потрепал волосы. Коротко вздохнув, он предпринял новую попытку:

— Слушай, я знаю, это звучит нелепо, но… у тебя бывало когда-нибудь так, что ты спать не можешь из-за какой-нибудь навязчивой идеи, никак успокоиться не можешь, пока не найдешь ответ на какой-то вопрос? Или думать ни о чем не можешь, пока не получишь то, что тебя мучает?

Девушка скривила одну бровь, но все же ответила с настороженностью:

— Ну… помню на первом курсе я уехала в другой город, чтобы только попробовать знаменитое суфле в кафе Бастин. Про него все тогда говорили. Ничего такого особенного в нем не оказалось, правда…

— Ну вот, уже лучше, — кивнул Аран, подбадривая теперь уже больше самого себя, чем ее. — Вот и у меня так же. Почти.

Он немного сбился с мысли или растерялся, и буквально на секунду замолчал, пытаясь подобрать правильные слова, чтобы не прозвучать грубо или опасно.

— Я не знаю цвета твоих волос или глаз, или твоей куртки или пальто — что там у тебя есть. И я не вижу хорошо твоего лица. Здесь… темно, понимаешь?

— Ага, — с приоткрытым ртом, как-то двусмысленно ответила она, немного щурясь, и Аран боялся, что это означает подозрение или опаску.

— Да. И я из-за этого мучаюсь. Из-за того, что совсем тебя не знаю, а ведь мы здороваемся, разговариваем иногда, а я тебя при этом не узнаю на улице днем! А вдруг я завтра умру, но так и не узнаю, как ты выглядела при свете? Я же мучиться всю жизнь потом буду.

— Мучиться… когда умрешь? — уточнила официантка, но ответить не дала, перехватывая руки на подносе. — Слушай, посуда и правда тяжеловатая. Давай-ка я все-таки унесу все это на кухню, а ты пока… ну не знаю, сядь вон за тот столик у колонны. Я сейчас вернусь, и мы… продолжим… хм.

Она направилась в двойные обитые металлом двери позади Арана и скрылась в ослепительном свете кухни. Аран сморгнул и выдохнул, пытаясь набраться решимости. Сейчас он с разочарованием вспомнил, что никакого вина для храбрости не выпил. Направившись, куда ему показала Кристи, он сел за столик и с непривычной нервозностью огляделся. Что случилось с его самоуверенной расхлябанностью еще пару минут назад?

Девушка вскоре вернулась в зал и подошла к его столику со стаканом воды на подносе.

— Ну так… на чем мы там остановились?

Она протянула ему стакан.

— На том, что — спасибо — что я тебя увидеть хочу. При свете. Это не свидание никакое, — второпях добавил он, будто было важно это подчеркнуть. — На твоем месте мог бы быть кто угодно, даже Ян, и я бы и к нему с такой же просьбой пришел.

Он смолк, поняв, что это был плохой пример. Девушка молча смотрела на него с секунду, а потом прыснула смехом.

— Я имею в виду…, — он бросил исправлять пример и тоже улыбнулся. — Слушай, я просто как человека тебя прошу: помоги мне тебя увидеть днем. Где и когда угодно, сама выбирай. И можешь потом считать меня сумасшедшим.

Она все еще с улыбкой задумчиво смотрела на него, слегка наклонив голову, но затем сказала:

— Впервые встречаю такого человека. Но если бы ты знал, что иногда посетители заказывают себе на выпивку, то удивился бы гораздо сильнее.

— Э-э… спасибо… Ну так как?

Она поразмыслила о чем-то в уме:

— В это воскресенье. Часа в два, в кофейне напротив. Сможешь?

— Буду в два в кофейне напротив.

— Славно. Ладно, я пойду, а то вон тот мужик в меня скоро пепельницей запустит, если я ему сейчас же новую не принесу.

Она собралась уходить, но снова вернулась:

— А как твое имя-то?

— Аран.

— Ясно. А я Кристин.

Она быстро развернулась и умчалась в зал.

— Спасибо… Кристин, — тихо проговорил он, но девушка его уже не слышала.

Он пришел в кафе чуть раньше. Здесь было светло и посемейному уютно, но Арана смущало, что все в этом кафе были ради общения друг с другом. Либо влюбленными парочками, либо дружескими компаниями, либо семьей — они все весело болтали за чашками кофе, горячего шоколада или молочными коктейлями и пирожными и наслаждались воскресным днем.

Аран пытался высмотреть дно в своей чашке с черным кофе. Дымок ему напомнил турецкие мотивы, с острым чувством ритма: в чем-то схожий с танцем живота, он резко менял движения от дыхания Арана, извивался, поднимаясь в воздух. Уходя в свои мысли, Аран представлял себе богатые шатры, высокие пальмы, бескрайние желтоватые пустыни, над которыми ослепительное солнце до раскаленности нагревает и плавит золотые пески, размывая горизонт так, что уже не различить границу земли и неба.

— Ты медитируешь или гадаешь на кофейной гуще? — оборвал кто-то его воображаемые образы. Аран поднял глаза и увидел перед собой девушку в светло-коричневом пальто. Он улыбнулся и, откинувшись на спинку стула, наклонил голову, рассматривая ее лицо. Все, что осталось от официантки в джаз-баре, была лишь ее улыбка. Распущенные волосы были темно-каштановые, а не черные, и доходили до плеч, мягко спадая на ворот пальто, а глаза, так отчетливо казавшиеся темными, при свете были зеленовато-карими.

— Я был прав, — все еще рассматривая ее лицо, проговорил Аран. — Если бы я тебя встретил на улице, я бы тебя не узнал.

— Н-да? — ответила Кристин и села за столик напротив него. — Тогда откуда знаешь, что я — это я.

— И действительно, — усмехнулся он и протянул ей руку. — Аран Рудберг. Приятно познакомиться.

Она ответила рукопожатием:

— Кристин Сковрон. Взаимно.

Они некоторое время молчали, смотря друг на друга. К ним подошел официант, и Кристин заказала себе кофе, расстегнула пальто и снова с улыбкой посмотрела на Арана:

— Ну и? Оправдала ожидания?

Все еще разглядывая ее лицо, он в легкой отрешенности ответил:

— А я не ждал ничего. Просто хотел тебя увидеть, реальную тебя.

После короткой паузы он добавил:

— Но мне полегчало.

— Рада, что помогла, — она рассмеялась. — А вот ты такой, каким я тебя и видела. Но у меня уже зрение адаптировалось к темному помещению. Я уже знаю, как именно смотрятся разные цвета или формы по-настоящему, при свете.

— Хм, здорово.

Больше он не знал, что сказать. Увидев Кристин Сковрон, он получил, что хотел, но понял, что до этого не задумывался, что нужно говорить или делать после этого. Она не растерялась в отличие от него, чем заставила Арана думать, что ей любое общение дается легко и непринужденно.

— Выглядишь уставшим. Не выспался?

— Я? Да нет. Спал вроде. А ты хорошо выглядишь.

— Я не говорила, что ты выглядишь плохо, — улыбнулась она и снова стала серьезнее. — Но ты выглядишь таким же уставшим, как и когда я тебя в баре увидела.

Аран немного растерялся. Ей принесли кофе, и на минуту она отвлеклась, добавляя в свой американо сахара.

— Знаешь, в психологии есть такое понятие… хотя нет, не буду тебя терминами мучить, так просто объясню. Когда люди долгое время ни с кем не говорят о своих проблемах, то все их переживания копятся и копятся внутри них, человек сначала сон теряет, может часами лежать ночью и не уснет, хотя и при этом чувствовать усталость — полная бессонница. Потом пропадает аппетит, потом происходит уже отторжение еды. И однажды человек просто раз! — и ломается. Не выдерживает. Легко отделывается, если обычным нервным срывом обходится, — поучительно она возвестила, а затем ее лицо просияло озарением. — Ты знаешь, что по статистике одинокие люди живут меньше пар? А все потому, что им не с кем говорить. Человек — существо социальное, ему по его природе необходимо разговаривать. Очень важно иногда выговариваться, — она немного помолчала. — А ты, похоже, всегда любишь проводить время в баре в одиночестве.

Аран просто слушал девушку, но его привычный цинизм к любого рода разговорам сейчас почему-то отсутствовал. Его брови слегка нахмурились в грусти и серьезности. Он пытался вспомнить, когда в последний раз с кем-то говорил о своих проблемах.

— Не хочется, конечно, читать тебе лекции в первый день знакомства при дневном свете, — снова заговорила Кристин после нескольких глотков кофе, — но изредка нужно давать выход своим чувствам. Подумай об этом, Аран.

Он невольно среагировал на свое собственное имя. Оно звучало немного странно, непривычно ее голосом. Или все дело было не столько в голосе, сколько в тоне. Обычно он слышал свое имя в требовательном обращении, чтобы привлечь внимание Арана, либо в вопросе, когда начальник интересовался о проделанной работе. Чаще он слышал просто свою фамилию. Но тут, в этом кафе, его собственное имя в звуке вдруг издало незнакомые нотки человеческой обеспокоенности и бескорыстия. Так мог произнести его имя лишь мало знакомый ему человек, который просто дает хороший совет, потому что действительно чувствует за него тревогу.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил он.

— Я же на психолога учусь, — с легким смущением пояснила она. — На последнем курсе. Скоро диплом буду писать.

— Ты на год старше меня?

— Не знаю. Если ты так говоришь, — она пожала плечами и снова улыбнулась. — Вот отучусь, получу диплом и пойду работать в больницу в отделение реабилитаций, чтобы помогать людям восстанавливать свой душевный баланс после тяжелых болезней. Обычно больницы держат штатного психолога на все случаи, когда надо, например, поговорить о смерти с родными или с пациентом о его тяжелом диагнозе. Но на практике это сами врачи делают, не психологи. А вот психологическим восстановлением в самих больницах не занимаются, пациентов выписывают и направляют к специализированным службам психологии, в какие-нибудь частные клиники. А у кого нет такой возможности, тем что делать? Вот я и считаю, что во всех больницах должен быть такой психолог, для всех.

Как и в баре Аран чувствовал комфорт рядом с ней. Она не допытывалась до его личной жизни, не устраивала интервью, как делают люди часто при первой встрече, и от ее непринужденной улыбки ему становилось хорошо. Ему нравилось видеть улыбку другого человека, обращенную непосредственно к нему. Такое он мог видеть тоже нечасто.

Он вновь задумался над тем, когда ему в последний раз улыбались. Он вспомнил Сима. С ним… было просто весело.

— У меня такое ощущение, что ты куда-то все время уходишь.

— Прости, что? — поднял на нее глаза Аран. Он воспроизвел в уме ее последние слова. — Ухожу?

— Да. Все время уходишь в свои мысли и даже пять минут не в состоянии поговорить с живым человеком.

— О…, — он снова над этим задумался, но успел пробормотать невнятное «прости». Но затем ему захотелось все объяснить. — Да просто… Прости, просто в последнее время я сам не свой. Могу запросто нагрубить человеку, хотя и буду потом об этом жалеть, конечно, но это уже неважно. Я очень быстро становлюсь раздражительным. А я бы не хотел тебе хамить в первую встречу. То есть… я вообще бы не хотел тебе хамить.

— Почему раздражительным? — пропустила она последнюю часть его словесного извержения.

— Ну. Не знаю, меня постоянно все раздражает. Например, когда люди все прекрасно видят, но все равно задают глупые вопросы, или когда они понимают, что мне что-то не нравится, но продолжают заставлять меня этим заниматься. Да и вообще. Кажется, я просто раздражаюсь от того, что постоянно чувствую себя уставшим.

Они помолчали, и Аран чувствовал: Кристин ждет от него новых мыслей. И что она действительно их ждет, а не просто ожидает услышать.

— У меня с семьей разлад, — признался он. — И с самим собой не все в порядке.

Он снова опустил глаза на чашку, из которой так почти и не пил кофе, и немного времени спустя добавил:

— Пару дней назад в простом разговоре с братом я швырнул в стену кружку. И так теперь все время происходит, я все время раздражаюсь и спокойно поговорить с семьей не могу. С родителями, с сестрой.

Кристин внимательно и с интересом смотрела на него и не перебивала.

— И самое главное сказать не могу, с чего все началось. Вроде не припомню ни одной особо грандиозной ссоры. Вернее, ссор было очень много, но, будто, ни одна из них не была по-настоящему началом.

Он замолчал, о чем-то задумавшись, и Кристин воспользовалась случаем высказаться:

— А знаешь, иногда отношения портятся как раз не из-за ссор, а из-за молчания. К акая-то недоговоренность — и все рушится. И кто-то не объяснился, а другой надумал свое, обиделся и так пошло и пошло, как снежный ком. А вроде и не ссорились толком.

— Недоговоренность? — тихо повторил Аран, снова вслушиваясь только частью сознания. Его вновь затягивали размышления о прошлом. Где такое могло быть — недоговоренность? Вместе с тем Кристин все еще рассуждала:

— Или по-другому. Иногда катастрофа может начаться с маленькой незначительности. Слышал, наверное, про эффект бабочки? Вот что-то типа такого. Например, ты в детстве съел бутерброд брата и даже не подумал, что он проходил весь день голодный и из-за этого заработал язву желудка, и потом его не взяли на какую-нибудь работу, где физический труд требуется, или… не знаю, варианты закончились. Но я к тому, что про бутерброд-то никто и не вспомнил. Даже и не подумал бы, что началось-то все с него.

Он встретился с этой девушкой практически впервые, а говорил с ней о том, о чем не говорил ни с одним другим человеком. Возможно, как раз потому, что он совершенно ее не знал, ему было легко делиться с ней своими переживаниями. У него был выбор: если он только пожелает, он просто перестанет ходить в джаз-бар и никогда в жизни больше ее не увидит. Осознание такого выбора давало ему свободу и раскрепощение в разговоре, а другими словами, ему было все равно, что она подумает о нем и его жизни. Они были друг другу никто.

Аран больше не мог сопротивляться искушению провалиться в свои воспоминания и свои размышления. Он слушал Кристин, но при этом в его сознании мелькали с молниеносной скоростью разные события из прошлого, в которых он, нехотя, совершал мелкие проступки, которыми обижал родных или которыми только мог их обидеть. И тут в совокупности со своими сознательными поисками нужного воспоминания, подкрепленными подсказками Кристин, Аран услышал свой ответ из ее уст:

–…или вот как ты швырнул кружку, когда с братом говорил. Из-за этой кружки, возможно, завтра или…

Аран поднял на нее широко открытые глаза. Она замолчала, заметив, что его чем-то только что осенило.

— Это из-за той кружки, — проговорил он и ей, и самому себе, глядя в никуда. Его пошатнуло на стуле, и он слегка тряхнул головой. — Я все вспомнил. Это из-за нее. Я вспомнил. Да…

Он водил взглядом по столу, пытаясь сообразить, что делать. Так долго он искал ответ, пытаясь понять, с чего все началось, что именно привело его к такой жизни, откуда в его семье такой разлад. И так неожиданно, в какой-то семейной кофейне с девушкой, которую толком не знает, ответ настиг его, застав врасплох.

Аран, наконец, сфокусировал свой взгляд на Кристин. Она слегка улыбалась, но ни о чем не спрашивала. Он сморгнул.

— Слушай, мне тут нужно подумать кое о чем, пока оно еще в моей голове. Ничего, если я вдруг сейчас денусь ни с того, ни с сего?

— Ты знаешь, где меня найти, — она улыбнулась еще шире.

Аран резко встал со стула:

— Спасибо тебе, удивительное ты создание!

И он выскочил из кофейни, забыв заплатить за свой кофе.

Начало.

Двенадцатилетнему Арану казалось, что ничего хуже с ним произойти в жизни не может. И все случилось на одной неделе! Сначала наказание, потом пропущенный матч, теперь вот Сим не разговаривает с ним уже несколько дней, а сегодня Хэлди снова отдала ему назад это пресловутое сочинение с жирной красной двойкой в конце. Сколько она еще будет его мучить?

— Тебе все-таки придется помириться с сестрой, — подвел итог их долгому разговору Овид.

— Почему я должен с ней мириться?

— Потому что ты ее обидел.

Аран упрямо вздернул голову:

— Я ничего не сделал. И вообще мне надоело, что все обижаются на меня несправедливо. Я никому ничего не сделал. Сим теперь не разговаривает со мной, а почему? Это же не моя вина, что старуха…

— Аран, — укоризненно покачал головой старший брат.

— Она специально только до меня докапывается!

— Это ты из-за нее не хочешь возвращаться в школу?

— Скажу тебе через три дня. Прочтешь в моем списке.

Овид немного помолчал, сплетя пальцы рук и уткнувшись в них подбородком. Сейчас он очень сильно напоминал отца.

— Только пиши все объективно. Я ведь тоже там учусь, сразу пойму, если ты преувеличиваешь.

Аран по-детски надул губы и из-за этого же сам и нахмурился. Ему не нравились его детские привычки, но тягаться с братом во взрослых жестах он бы даже и пробовать не стал. Овид хлопнул себя по коленям:

— Мне идти надо. Я обещал отцу помочь на его второй работе. Там мама обед тебе оставила. На плите. Сам разогреешь?

Аран остался в комнате один. Он решил, что ни за что не будет мириться с Симом или Руви первым. Это не его вина, что он пропустил матч, и Руви получила за дело, потому что нельзя без разрешения ходить по комнате других. А когда не чувствуешь себя виноватым, то и просить прощения не нужно. Папа всегда повторяет, что поступать нужно по совести, а она у Арана точно чиста.

Однако все, о чем он только что рассуждал, вдруг исчезло, потому что Аран увидел из окна свою маму на заднем дворе дома. Он все понял. Резко вскочив с кровати, он бросился на улицу, обегая дом к заднему двору.

— Мама, не надо! Не делай этого! Стой, не надо!

Его мама трясла курткой Арана, вытряхивая из карманов сухие листья, которые каждый день «спускались» к нему по дороге в школу.

— Таскаешь вечно с собой всякий мусор, — посетовала мать. — Я не успеваю твои вещи перестирывать, Аран.

— Нет! — снова выкрикнул он и расширенными глазами с ужасом посмотрел на кучку сломанных желтых друзей. Мама молча вернулась в дом с курткой в руке, а Аран медленно подошел к листьям и сел перед ними на колени. По непонятной причине ему было очень обидно и больно видеть простые листья деревьев, изорванные в мелкие лоскутки. Он бережно взял их в свои ладони, боясь поломать еще больше, и с ними направился домой. Он вошел в кухню. Здесь никого не было. Из чайника все еще шел пар, а в воздухе стоял запах куриного супа. Аран прошел до умывальника и аккуратно положил листья в раковину.

— Это не вы меня бросаете, — отрешенно, но твердо сказал он, не сводя шокированного и изумленного взгляда с листьев, — это я вас сам бросаю. Вас унесет Большой Рекой в страну листьев. Вы больше не мои друзья. Ко мне придут завтра другие, но их я тоже смою в реку, потому что они — не вы. Они — другие, чужие.

Он открыл воду, неумело смывая частички листьев в трубу раковины. Несколько из них упало с его ладоней на пол и на разделочный стол, но Аран уже отвлекся. Он увидел себя в отражении отцовской кружки. Это была особенная кружка папы, его любимая. Ее подарила ему мама на годовщину их свадьбы. Отец всегда пил чай только из нее, и тщательно ее берег, даже ставя отдельно от других кружек в шкафу, которые все вечно в семье хватали, не глядя.

Аран завороженно провел по своему отражению испачканным землей пальцем.

— Я в кружке. Или я — кружка. Такой же стеклянный, — он слегка толкнул ее пальцем. Блеск его глаз отозвался блеском в отражении в стекле, — …такой же хрупкий.

Он снова вспомнил, как мама ломала пальцами его живых друзей, назвав их мусором, истирая их своими движениями в порошок, лишая их жизни. Почему-то он очень переживал. Странная это вещь, привязанность. Назло маме, назло всем он сильнее толкнул отцовскую кружку со своим отражением в ней, и она, пролетев полутораметровую высоту, со звоном разбилась на крупные осколки, смешавшиеся с частичками сухих листьев.

Аран услышал зов друзей во дворе и радостно бросился к ним на улицу.

Забыв пообедать и пробегав весь день на свежем воздухе, играя в футбол, Аран совсем не чувствовал усталости. В восторженном от игры настроении, забыв все плохое, он возвращался домой, громко переговариваясь с Симом, вспоминая самые лучшие моменты матча, не думая, что еще вчера они были врагами, и что он обещал самому себе не разговаривать с ним в ответ никогда в жизни. Солнце уже почти село, и окна в доме горели теплым уютом.

Аран заскочил в дом, сбросив при входе кроссовки, которые сегодня успел порвать сбоку, зацепившись за металлические прутья сетки ограждения, и вбежал на кухню. Но он ту же замер на пороге, предчувствуя бурю. За столом молча сидели родители, а на полу рядом все еще лежали осколки. Что-то неожиданно провалилось внутри Арана. Такое ощущение, что он оступился и пролетел целый метр, заставляя все свои внутренности подкатить к горлу.

— Аран, это ты разбил кружку? — спросил его отец.

Мальчик почувствовал сухость во рту. Он сглотнул:

— Нет.

Родители смотрели прямо ему в глаза.

— Тогда кто это сделал?

— Не знаю. Это не я, — он отвел глаза. Он сам не понял, почему сказал неправду. Эта разбитая кружка, да и еще оставленная на полу в виде нескольких осколков напоказ отцу, вызывала в нем чувство какого-то крайне низкого поступка, что Аран не хотел признаваться даже самому себе, что все это — его рук дело. Таким ужасным ему всё это казалось.

Отец поднялся со стула:

— Кто тебя учил врать, сын?

— Я не вру.

— Посмотри мне в глаза. Я воспитываю своих детей честными людьми и хочу, чтобы мой сын вырос достойным человеком. Мой ребенок никогда не будет врать своим родителям. Сын, глядя мне в глаза, скажи правду.

Аран поднял глаза на отца. В его голове гудело, ему так сильно хотелось оказаться где угодно, только не здесь. Он никогда не врал родителям. Но то, что он увидел сейчас во взгляде отца, лишало его голоса. Незаслуженная обида, которую он нанес папе, сковывала его детскую совесть, о которой он раньше не имел понятия и которую так ощутимо чувствовал сейчас, и все это рождало в мальчике чувство вины невероятных размеров. Он не хотел признаваться самому себе, что поступил так подло. Глядя отцу в самые глаза, он твердо сказал:

— Это не я разбил кружку.

Тень разочарования мелькнула во взгляде отца, он сморгнул, будто не веря тому, что услышал. Немного нахмурившись, он лишь кивнул самому себе и молча вышел из кухни.

Аран лег спать раньше, не желая разговаривать даже с братом. Но он не спал почти всю ночь. Ужасное чувство переполняло его, но смягчить незнакомое сковывающее оцепенение не получалось.

Завтрак был напряженным. Никто ни с кем особо не разговаривал, и даже Руви, чуя в воздухе неладное, вела сегодня себя тише. Аран не ожидал таких последствий. Постоянно смеющиеся или ссорящиеся по пустякам, Рудберги всегда начинали шумный день все вместе, единой семьей. Мир в доме, шалом-байт, считавшийся нормой и основой в этой семье, дал трещину, и неизвестно, кто первым отважится вернуть дому прежнее доверие и семейное единство. Аран не мог даже осилить свой завтрак и поспешил уйти в школу. Схватив в комнате свой рюкзак, он уже в коридоре в дверях заметил дыру в кроссовке и понял, что забыл — не решился — сказать про нее отцу. Мальчик надел рваную обувь и, боясь порвать ее еще больше, уже осторожнее направился к школе.

Чувство вины глодало его весь день. На уроках он ничего не слышал и после школы отказался идти с ребятами к полю. Он признался только Симу, что разбил отцовскую кружку, и все из-за этого поссорились. Друг лишь пожал плечами и успокоил Арана, что в его собственной семье подобное случается часто, но все как-то потом мирятся, так что нужно лишь немного подождать. Это не очень успокоило Арана. Он слишком хорошо знал своих родителей. Их отношения всегда строились на основе баланса ревности. Будучи средним ребенком, сам Аран часто чувствовал, что не знает своего места в семье. Однако родители находили в младшем сыне и среднем ребенке связующую нить, посредника между двумя большими радостями: рождением первенца, Овида, и младшего ребенка, Руви. Ревностные требования избалованности маленькой Руви и ревностные заявления Овида на право главенства невольно сглаживались присутствием Арана, усложняя взаимосвязь старшинства. Когда дети в спорах начинали путаться, кто старше, кто младше, кто «любимее» и кто главнее, они просто забывали об этом и становились одной целой семьей. Но сейчас, когда сам хранитель этого баланса нарушает привычный порядок, то на скорую реабилитацию семейных отношений надеяться не приходилось.

При непрекращающемся чувстве вины Аран в угнетенном настроении плелся домой по Магистральной улице. С чувством неуверенности, в поиске помощи и в бессилии от собственных гнетущих мыслей он остановился на перекрестке Озаровской, застыв перед Сумасшедшим Иоанном.

— Я разбил кружку папы, — тихо сказал он, глядя в землю.

Иоанн принял это признание, как важную исповедь: серьезно и внимательно, слушая мальчика.

— Разбил нечаянно?

— Не знаю. Нет, нарочно.

Иоанн одобряюще кивнул.

— Это хорошо, что ты это знаешь. Хорошо, что ты честен с собой.

— Но я был нечестен с родителями. Я сказал, что не делал этого.

— О. Понятно, — Сумасшедший Иоанн приподнялся и сел на колени. Его голубые глаза смотрели прямо в глаза Арану. — Знаешь, что говорят: с появлением закона появляется грех. Можешь ли ты подумать над этими словами, мой мальчик? Давай-ка сюда, вот так.

Он оторвал кусочек от края газеты, которую расстелил на коробки, где сидел, и огрызком карандаша записал эти слова на бумажку.

— Держи. Прочти-ка.

— «С появлением закона появляется грех», — как на уроке продиктовал Аран.

— Верно. Ты сейчас переживаешь, потому что знаешь, что соврать — это плохо. Если бы ложь не была одним из грехов, то и переживать было бы не из-за чего, да? Уверен, твои родители любят тебя, и, конечно, простили тебе этот поступок. Только вот ты сам продолжаешь себя винить. Когда чувствуешь вину, когда знаешь, что поступил плохо, очень сложно попросить прощения, верно? Потому что сложно признаться в том, из-за чего стыдно. Пока ты сам себя не простишь, вина всегда будет с тобой, потому что ты ее сам не отпускаешь. Постарайся сначала простить самого себя, а потом пойди и признайся родителям. Это очень сложно — по-настоящему простить себя, но нужно попытаться. Скажи родителям, что любишь их и что тебе очень плохо из-за того, что ты сделал. Скажи им правду. И все станет хорошо.

Аран молча кивнул. Две проходящие мимо женщины сказали старику, чтобы он отстал от ребенка, но ни Иоанн, ни Аран не обратили на них внимания.

— Ступай и постарайся больше не поступать нечестно.

Но, вернувшись домой, Аран так и не смог ничего сказать родителям. А на следующее утро, когда он увидел свои кроссовки заклеенными и прошитыми, чувство вины в Аране только выросло.

Кристин не видела Арана уже несколько дней. Он выбежал тогда из кофейни и действительно пропал. Она гадала, к каким выводам пришел Аран и сумел ли он что-то исправить в своих прошлых ошибках, и даже подумала, что, возможно, он больше не вернется. Однако он пришел, к двенадцати часам ночи, слегка небритый, взлохмаченный и с покрасневшими глазами — насколько было видно при тусклом свете. И сразу с порога — к ней.

— Прости, прости, прости. Я забыл тогда заплатить в кафе. Держи.

Аран протянул ей деньги, на что девушка обиженно вздернула голову.

— Еще чего! Для начала — здравствуй.

— Здравствуй. Почему нет?

— Потому что я в состоянии угостить друга чашечкой кофе.

— Спасибо. Пожалуйста, возьми деньги.

— Ты мне мешаешь работать.

— Ты уже закончила.

— Еще десять минут.

У Арана больше не находилось слов, чтобы переболтать ее. Он перевел отчаянный взгляд на Яна, на что тот лишь отрицательно покачал головой, чтобы его не вмешивали в свои разборки.

— Тогда я приглашаю тебя еще на кофе. Только теперь я угощаю.

— Ну, сейчас уже все закрыто.

— Ну… когда что-нибудь откроется…

— Ну… одно местечко еще открыто.

Она повернулась к стойке и заискивающе улыбнулась бармену:

— Ян, угостишь нас кофе?

Бармен скривил рот и закатил глаза: «И платить за него придется, видимо, мне», но все же стянул две чашки с кофе-машины.

Они сидели за единственным освещенным в зале столиком, с двумя эспрессо, и Аран пытался сбивчиво, путанно, но детально рассказать о прошлом поступке с кружкой.

–…мне теперь думается, что я до того момента вообще никогда чувства вины как такового не испытывал. Собственно, я и не врал никогда до этого. После — не помню, а до этого — точно нет. У меня из-за одного того случая все отношения с семьей испортились. Во мне теперь столько вины, что я даже новую рубашку не могу надеть без укола совести. Или поесть не могу то, что хочу, потому что чувствую себя виноватым.

— Ты хочешь сказать, что за все эти годы так себя и не простил, как тебе сказал, этот…

— Иоанн. Нет, не простил, — Аран хмуро задумался. — Знаешь, подсознательно я все это знал. Каждый раз, когда смотрел на какую-нибудь кружку, я всегда чувствовал, что что-то за ней стоит еще. Не просто так я то дно выискиваю в кофе, то еще что. Все эти годы тот случай с разбитой кружкой папы не дает мне покоя.

— Господи, Аран, ты серьезно?

Он ударился лбом о стол и проговорил приглушенным голосом:

— Надо ж мне было так сделать! И я ведь помню теперь, почему. Свое отражение увидел, — он поднял голову и посмотрел в стоящую перед ним чашку кофе. — Сравнить хотел, насколько хрупкая моя жизнь. А, черт побери, что ж это я разбил тогда? Кружку отца или собственную жизнь? И все из-за какой-то чертовой чашки! А, черт!

Он снова разгорячился, и слегка напуганная Кристин притянула к себе его чашку кофе, бегло проговаривая:

— На эту не смотри, она ни в чем не виновата.

Он сделал успокаивающий вздох и даже выдавил усмешку. Девушка снова придвинула ему кофе и, подперев щеку кулаком, задумчиво сказала:

— Мне кажется, ты должен довести дело до конца. Иначе так и будешь мучиться.

Аран, закусив нижнюю губу, согласно кивнул.

— Только приведи себя сперва в порядок, — добавила она.

Он вяло улыбнулся и пригладил ладонью волосы.

— Это кто играет?

— Рэй Чарльз. “Я верю всей своей душой”.

— Красиво.

— Надо как-нибудь будет заняться твоим музыкальным вкусом.

Он знал, что должен сделать. Как и посоветовала ему Кристин, он привел себя в порядок. Долго приводил себя в порядок.

— Как на свидание собираюсь! — ругнулся он сам на себя.

После учебы, пока оставалось время до работы, он обошел все магазины в округе, выбирая кружку отцу. Он не хотел, чтобы она была похожей на ту, которую он разбил. Он купил совершенно другую: другой формы, другого цвета — такую, чтобы была похожа только на Арана и на то, что он пытается этим сказать.

Было уже поздно, когда он собрался после работы домой к родителям. На темном ночном небе чувствовались зависшие тучи, и по ветру Аран мог догадаться, что ночью пойдет дождь. Но сегодня он собирался остаться на ночь дома. Дома у родителей, где не ночевал уже много лет. Он нервничал, но при этом слышал отголоски внутреннего облегчения, которое, хотя еще и не пришло, но уже понемногу обрисовывалось в ощущениях.

Дверь открыла мама, и на ее лице смешались радость и удивление.

— Сынок! В такой час! Сказал бы, что собираешься заехать, я бы испекла что-нибудь! — она втянула его за руку в дом.

— Да ну, мам, я же не поесть сюда приезжаю.

Сегодня он не уворачивался от объятий или прикосновений мамы, позволяя ей гладить его по голове и с лаской вглядываться в его лицо.

— Ой, что это за красотка у вас? — с серьезным видом пошутил Аран.

— Дурак, Аран.

— А, это ты, Руви, теперь узнал.

— Ну, перестаньте, — улыбнулась мама. — Пошли чай пить, там отец тоже.

Аран незаметно втянул ртом воздух, уже мысленно подбирая слова.

— О, Аран? Какой сюрприз! Ну, здравствуй. Ты без Овида?

— Да, один. Он… я хотел вас увидеть. А то все как-то дела.

— Это ты хорошо. Давай, садись за стол. Куртку-то хоть сними.

— Сейчас, чай закипит, — засуетилась мама по кухне, вытаскивая сахар, посуду, варенье.

— Хочешь, я тебе покажу, что я на школьную ярмарку сделала? — стараясь не показывать свое удовольствие, громко спросила Руви.

— Конечно. Неси.

— А ты потом Овиду расскажешь, потому что их заберут у нас! — воскликнула она и тут же исчезла за дверь.

Он сел за стол и нервозно пару раз сжал кулаки.

— Ну рассказывай, — спросил отец, снимая очки и откладывая их на стол.

— Я учусь, — немногословно ответил Аран.

— Ну, слава Богу! — полушутя выдохнул отец.

На какое-то мгновение Аран почувствовал себя совсем мальчишкой, снова оказавшимся дома, в его настоящей семье. Все, как прежде, как раньше. Его сердце сжалось от прилива счастья и боли одновременно. Он даже не догадывался все эти годы, что именно потерял и что именно испортил. Он уже забыл, что значит быть в кругу семьи. Его мечта о счастливых людях вдруг предстала прямо перед его глазами: он один из них.

— Пап, я вообще-то подарок тебе привез.

— Мне? Что ж я такого сделал? — рассмеялся отец и снова стал серьезнее. — Ну что же ты, давай сюда подарок. Где же он?

Аран вытащил из сумки кружку и протянул ее отцу.

— О! Мне? Ну, спасибо! Красивая. Надо тогда сейчас чая-то из нее выпить!

— Какая прелесть, Аран, — улыбнулась мама, садясь рядом за стол, пока чайник вскипал.

Он некоторое время смотрел на их радостные лица, а потом тише заговорил:

— Это вообще-то… Я приехал сюда, что сказать вам кое-что.

Родители вмиг перевели взгляд на сына. Аран смотрел им прямо в глаза.

— Я пришел сюда, чтобы сказать вам… это я тогда разбил твою кружку, папа. Тогда, помните? Я не сказал вам правду.

Первый момент ничего не происходило. Не было вообще никакой реакции. Они все втроем просто сидели за столом и молчали. А потом отец поставил кружку на стол.

— Зачем ты сейчас, Аран…

— Аран, это было так давно, — почти одновременно с мужем устало проговорила мама и встала из-за стола, отвернувшись к чайнику.

— Это было восемь лет назад, — поправил ее Аран. — Я не мог раньше… почему-то не мог… Простите.

Кухня снова погрузилась в тишину, разительно меняя все вокруг. Руви появилась в дверях с большой коробкой в руках, но увидев напряжение на лицах родителей, догадливо снова скрылась в холле.

— Зачем ты опять к этому возвращаешься? Зачем…, — голос отца чуть повысился, но осекся, и он замолчал, потирая глаза.

Аран непонимающе смотрел на него, не зная, что сказать.

— Ты зачем… ты приехал, только чтобы сказать нам о том случае?

— Я поступил тогда неправильно и приехал извиниться, — неуверенно и с тем же непониманием проговорил он в ответ.

— Это, конечно, похвально…, — отец лишь покачал головой. Он явно не хотел возвращаться к прошлому. — Аран… мы ведь знали тогда…

Он снова осекся, хмурясь от нахлынувших воспоминаний. Аран почувствовал, насколько больно было отцу вновь поднимать прошлую тему: ложь сына в глаза родителям — и опустил глаза:

— Я знаю, что вы…

— Ты должен кое-что понять, — негромко перебил его отец. — Ты наш сын, и мы тебя любим. И дело ведь не в кружке. Ну разбил ты ее, ну что теперь. Только не исправляй прошлые ошибки, которых не исправишь. Ты лучше в настоящем, сейчас их не повторяй. Нам не надо от тебя кружек или чего-то еще, ты лучше для своей жизни уже что-то сделай. Все, что мы ждем, это когда ты возьмешься за ум и повзрослеешь. Ты должен понять, что в жизни не получаешь всего, чего хочешь, так просто, легко. Неужели ты думал, что купишь новую кружку, заменишь ею разбитую и получишь прощение, и все встанет на места…?

— Что? Нет, я… нет. Не так легко…, — попытался объяснить Аран, но отец его перебил:

— Но это не та самая кружка. Ты не можешь просто купить другую и все забыть. Это не ее мне дарила твоя мама. Это не из-за нее ты нам солгал. Я не жду и, наверное, не ждал от тебя извинений. Я жду, что ты повзрослеешь и научишься нести ответственность за свои поступки. Мы никогда не обижались на тебя из-за того, что ты кружку разбил, — уже тише проговорил отец, выравнивая дыхание. — Но ты нам солгал. Не проси прощения за то, на что мы не в обиде. Но я очень хочу видеть в тебе достойного человека, Аран. Достойного. Какой толк в том, чтобы вспомнить глупый случай из далекого прошлого и извиняться за него, но в настоящем не поменяться? Что было в прошлом, то прошло. Зачем сейчас к этому возвращаться? Зачем?

Аран открыл рот, чтобы объяснить, зачем, но все причины, важные Арану, уже не казались весомыми отцу. Да, он пришел, чтобы получить свое прощение. И кружку он эту купил, чтобы заслужить его. И его извинение не значит, что он поменяет свою жизнь и будет сознательно учиться и полюбит свою профессию. Аран не собирался меняться сам, он хотел изменить отношения с родными. То, чего ждал от него отец, Аран дать ему не мог. А то, чего искал Аран, у отца для него не было.

— Что-то мне… ты не помнишь, где у нас таблетки от давления лежат? — обратился он к жене.

— В моей тумбочке в спальне. Я принесу сейчас.

— Нет. Не нужно. Я сам, — проговорил он и поднялся со стула.

Аран был спокоен. Он со странным равнодушием смотрел на кружку, но ни о чем при этом не думал. Мама пересела ближе к нему.

— Ты должен его понять, сынок. Мы после того случая много говорили с ним, ждали, когда ты все-таки придешь к нам и скажешь. Но уже столько лет прошло. Мы уже все забыли, не надо к этому возвращаться. И твой отец прав, мы из-за той кружки никогда на тебя не обижались, просто то, что ты тогда… глядя ему в глаза… Забудь про это, отпусти уже прошлое. Мы тебя так любим и так переживаем с ним, когда ты попадаешь в неприятности сейчас, в настоящем. Ты лучше не давай нам поводов для расстройства сейчас, ладно?

Аран молча кивнул и поднялся из-за стола.

— Я пойду. Овид не знает, что я здесь…

— Куда ты, останься. На улице дождь, как ты пойдешь?

— У меня деньги на такси есть, мам, не переживай.

Денег у Арана не было, и он побрел по темной улице, совсем не обращая внимания на то, что куртка намокает, и вода пробирается под воротник. Он не замечал ни холода, ни дождя. Было пустынно и тихо, только дробь дождя по асфальту разносилась по ночной округе. Сунув руки в карманы, он глядел себе под ноги, не вдумываясь, в каком направлении идет, не желая пережидать дождь под навесом какого-нибудь здания. Он сосредоточил свой взгляд и свое сознание на мимолетных блесках под самыми ногами: отскакивающие брызги воды на черном асфальте как мелкие фейерверки или бенгальские огни салютовали свое приветствие одинокому прохожему.

Аран добрел до главной улицы, на которой возвышалось громоздкое темное здание городской библиотеки. Аран больше не мог идти. Даже двигаться не мог. Он не устал, но был обессилен.

Все началось с той лжи. Двенадцатилетнему Арану было настолько стыдно, что он не смог признаться. И все эти годы отец, глядя на сына, видел в нем ту ложь. И так сильно желая сделать из него достойного Человека, он строил за него его жизнь. Забыв про саму разбитую кружку, он так и не смог увидеть в нем человека достойного.

Аран вытащил из кармана сигареты и попытался закурить, но спички так промокли, что не желали давать огня. Тогда он с незажженной сигаретой сел на широкие ступени библиотеки и, сунув руки в карманы мокрой куртки, принялся равнодушно наблюдать за брызгами дождя. Изредка проезжали мимо автомобили, но никому не было дела до Арана, как и ему — до них.

Время, казалось, остановилось. Он не имел понятия, сколько вот так уже сидит на лестнице библиотеки, промокший до нитки с сигаретой в зубах, и ему было все равно, сколько он просидит еще. Вдали снова появился автомобиль, но Аран даже не поднял глаз, продолжая смотреть в одну точку. Однако машина замедлила ход, а чуть проехав вперед, и вовсе затормозила и дала задний ход, останавливаясь прямо перед ним. Из нее кто-то вышел и подбежал к нему.

— Аран? Это ты? Ты что здесь делаешь? Да ты промок весь!

Он поднял глаза и на мгновение зажмурился, посчитав, что ему мерещится нереальное. Перед ним стоял Артур Гард, задрав над головой ворот своего пальто.

— Здорово, Арти, — еле шевеля губами, меланхолично произнес он то ли по привычке, выработанной с «Нэти» Гоббинсом, то ли желая уязвить высокомерного Гарда, которого его девушка зовет уменьшительно-ласкательным именем. — Книгу хочу взять. Жду, когда библиотека откроется. Ты езжай, куда там ехал.

Однако Гард грубо обхватил одной рукой подбородок Арана, заглядывая ему почему-то в зрачки. Аран не сразу подумал про алкоголь или наркотики, видимо, пришедшие на ум сокурснику.

— Пошли со мной, — резко сказал он, хватая Арана за рукав.

— Давай устроим драку как-нибудь потом, — дернулся Аран, но, обессилев, вырваться из хватки не вышло, — я сейчас не в настроении.

— Вставай, говорю, Рудберг! Я из-за тебя тут сам сейчас промокну!

У Арана не было сил даже спорить. Он выплюнул мокрую сигарету и попытался подняться на ноги. Только сейчас он понял, что все конечности затекли и онемели. Обходя автомобиль, его пошатнуло, и он наклонил голову, чтобы унять неожиданное головокружение.

— Ты как, на ногах стоишь? — кинул ему Гард, но Аран не удосужился ответить и просто сел в машину на переднее сиденье. Секунду спустя сел и Артур и тут же включил обогреватель и выключил орущую в салоне музыку. Внутри сразу стало тихо, и Аран слышал лишь поскрипывание дворников по стеклу и дождь за окном. Его немного трясло, и от холода, и от усталости.

— Куда тебя? Отвезти куда-нибудь? — спросил Гард.

Аран чувствовал, как капли скатываются с мокрых волос по его лицу. Он равнодушно пожал плечами:

— В ад.

Артур кинул на него беглый взгляд и, покачав головой, надавил на педаль газа:

— Ремень пристегни.

Держась одной рукой за руль, он дотянулся до бардачка и достал оттуда пачку сигарет и серебристую зажигалку и бросил их на колени Арану. Тот не отказался, но не произнес ни слова в благодарность. Его пальцы онемели, и пришлось помучиться, прежде чем ему удалось открыть и зажечь зажигалку. Однако с первым вдохом сигаретного дыма его тело немного расслабилось, и он, протянув сигареты обратно, на мгновение закрыл глаза, прислушиваясь к шуму колес по мокрому асфальту. Они ехали молча, разве что Гард изредка хмуро поглядывал на Арана, который прислонился головой к стеклу и тоскливо смотрел на размытые огни в мелькающих за окном зданиях. Он думал, чем заняты сейчас все люди в этих домах. Сидят за большим семейным столом за чаем после ужина, или ругаются по мелочам, вроде того, чья очередь гулять с собакой, когда на улице такой дождь, или просто готовятся ко сну? Привычное, очень знакомое чувство вины напомнило о себе Арану, и он, все еще глядя в стекло, вытащил сигарету изо рта и спросил:

— Куда ехал-то? Надо ж куда-то было?

— Не куда, а откуда, — с привычной для него невозмутимостью ответил Гард. — В кино с Лейлой был.

— М, — кивнул Аран самому себе. — И как фильм?

— Не в курсе. Проспал.

Они снова замолчали. Аран не спрашивал, куда они едут. Ему было все равно, главное, чтобы не сразу домой. Он бы не выдержал расспросов от Овида или заточения в четырех стенах своей комнаты.

Через несколько минут Артур припарковался в самом бизнесцентре города, у высокого застекленного здания финансовой компании «Гардиан-Траст», в котором еще горели окна на средних и верхних этажах, и выключил зажигание.

— Пошли. Приехали.

Возможно, под влиянием легкого любопытства, а, возможно, по привычке делать то, что ему говорят все вокруг, но не то, что хочет он сам, Аран молча отстегнул ремень своими онемевшими пальцами и вышел из машины. Он выкинул окурок в урну и поднял голову на небоскреб, до головокружения, как мифический колосс, уходящий в высоту и теряющийся в темноте ночного неба. Гард уже направился к стеклянным дверям и помаячил сидящему за стойкой рецепции ночному портье, который тут же подошел и открыл кнопкой раздвижные двери.

— Господин Гард, вечер добрый!

— Привет, Барт, — он, не останавливаясь, махнул ему и прошел внутрь, кивнув Арану сбоку, чтобы следовал за ним. — Ничего, если мы тут подсохнем? До нитки промокли. Дождь переждать надо.

— О чем разговор, без проблем!

Аран проследовал за сокурсником, кивнув в приветствии пожилому человеку в униформе и с беджом «Бартош», который вежливо ему улыбнулся. Сейчас Аран искоса с подозрением вглядывался в Артура Гарда, который вел себя несвойственно своим высокомерию и надменности, постоянно выказываемым при встрече с Араном. Он с ухмылкой переговаривался с охранником по разным мелочам, пока шел к рецепции, а затем перегнулся через стойку и вытащил откуда-то ключи.

— Вы в склады? — спросил Бартош, показывая рукой на ключи. — А то еще тут офисы работают. Аудиторы засиделись, у них, говорят, сдача на следующей неделе. Не хотите туда подняться?

— Не, к ним я точно не хочу, — усмехнулся Гард, отряхивая свое пальто от дождевых капель. — Нам туда, где полотенца и горячие напитки. Чертов дождь.

— Весь вечер идет, но, глядишь, через полчаса перестанет, уже не так льет. Сварить вам и вашему другу кофе?

— Не, мы сами разберемся, спасиб.

Он уже куда-то направился, снова грубо схватив Арана за рукав, но потом снова развернулся к портье:

— Барт, будь другом, не говори никому, что я тут. Даже если отец сам лично спросит. Я сейчас не хочу с ними пересекаться.

— Я вас не видел.

Аран на ходу рассматривал высокие потолки и странные картины на стенах с изображением разноцветных геометрических фигур и клякс краски. Справа прямо со стены сбегала тонким слоем вода в узкий резервуар, по обеим сторонам которого стояли вазы с невысокими пальмами.

— Работаешь тут? — без особого интереса спросил Аран, только чтобы уже нарушить молчание.

— Нет, — не оглядываясь на него, ответил сокурсник. Сейчас он шел чуть впереди по коридору, прокручивая на пальце ключи, — но однажды буду. Здесь компания моего отца.

— Где? На тех верхних этажах?

Гард обернулся, и Аран снова заметил тень превосходства в его выражении и его голосе:

— Везде. Все здание принадлежит ему, — он снова отвернулся. — И не оно одно.

— Пф, — цинично прыснул Аран, — а у меня рыбки в детстве были.

Артур остановился у нужной двери, открыл ее ключом и включил свет при входе.

— Это типа хозяйственной комнаты тут, — объяснил он, проходя внутрь и включая настольные лампы. — Тут компания хранит весь хлам, нужный и ненужный. Хотя… таких складских офисов тут море.

Аран медленно прошел внутрь, неуютно поежившись от неприятного прикосновения своей холодной мокрой одежды. Артур продолжал без перерыва что-то рассказывать.

— Это, можно сказать, любимая комната во время деловых переговоров. Каждый раз на совещании отец говорит секретарше: «Милочка, сделайте-ка нам кофейку, да покрепче, если вы меня понимаете», а она ему: «Ой, да, с удовольствием!», — он передразнил женский голос, и губы Арана невольно дрогнули в усмешке. — И скорее в эту комнату, а потом возвращается уже на совещание с бутылкой виски. Понимаешь? У них каждое совещание — это маленькая попойка.

— Ты че такой болтливый, Гард? — не выдержав, немного резко кинул ему Аран, снова возвращаясь к своему угнетенному состоянию. Он сел на стул и устало провел ладонью по лицу. Артур гордо вскинул голову и презрительно скривил рот:

— Ты тоже, знаешь ли, на лекциях каждый день стекла битой не бьешь, как после занятий во дворе.

— Справедливо. Только это была не бита, а труба, — с легким оправданием ответил Аран.

— Вот такие детали мне вообще неинтересны, — агрессивно ответил Артур, открывая все подряд шкафы и полки в поисках чего-то определенного. Аран подумал, что дождь и правда должен вот-вот закончиться, а Артур Гард явно выполняет самаритянский долг не при особом желании, и к тому же ему не хотелось никому доставлять проблем, даже тому, кто своим высокомерием и надменным молчанием столько раз задевал гордость Арана. Наблюдая за тем, как Гард становится с каждой минутой все раздражительнее, он вздохнул и произнес:

— Я пойду. Поздно уже.

Артур ответил с той же раздражительностью:

— Сиди, где сидишь.

Наконец, он нашел то, что искал, и стянул с полки белоснежные махровые полотенца.

— На, голову высуши, пока не простыл, — он грубо кинул Арану полотенце и направился к столу у дальней стены, на котором стоял чайник, перевернутые на блюдцах верх дном чашки, пачки с чаем, печенье, сахар и прочие принадлежности для чаепития. Аран бросил злобный взгляд на сокурсника, но все же накрыл голову полотенцем, вытирая лицо и взъерошивая волосы. Артур снял свое кашемировое полупальто, бросив его на стул, и поставил кипятиться чайник. Он вернулся к Арану и сел напротив на стул. Аран убрал полотенце и в отражении темного оконного стекла увидел, что теперь его волосы торчат во все стороны. Не желая видеть себя самого, он перевел взгляд на Гарда. Они сидели молча, смотря друг на друга, прицениваясь, как два противника перед схваткой. В какой-то момент Гард едва заметно нахмурился и отвел глаза, коротко выдохнув носом. Раздался щелчок, и шум кипящего чайника стих.

— А, чай, — вспомнил Артур и поднялся. Он принялся греметь чашками и пакетами, совсем не глядя на Арана. — Не хочешь рассказать, что там с тобой стряслось?

Аран смотрел в одну точку. Причин не отвечать было много. Начиная с того, что его слушатель обычно одаривал его презрением и антипатией при каждой встрече, не говоря уже о том, что это вообще был их первый разговор, и делиться с человеком, о котором ничего не знаешь и который не знает тебя, было неразумно и нелогично. Причины были, но ни к одной из них Аран не прислушался.

— Лишился отцовского благословения, — ответил он. Артур молча поставил на подносе чашки и печенье на круглый столик сбоку и со скрежетом придвинул его на середину. Арана вдруг передернуло от холода, и он обхватил себя руками.

— Я вернусь сейчас, — ровным голосом произнес Гард и направился к двери, кинув уже перед выходом равнодушный взгляд на Арана. — Пей, пока горячий. Согреешься. Я бы тебе чего покрепче предложил, только поверь, это не поможет. Хуже только станет.

Он вышел из комнаты, оставляя Арана наедине с тишиной и вокруг, и внутри его самого. Он ни о чем не думал, даже не пытался понять, ненавидит он сейчас Гарда или испытывает благодарность. Сидя без движений, он поймал себя на мысли о непривычной тишине и практически полном отсутствии звуков. Здесь не было ни тиканья часов, как дома, ни жужжания техники, как на работе, ни далеких приглушенных голосов из коридоров, как во время экзаменов за дверью аудитории. Аран почувствовал себя одиноким. Если он вдруг сейчас исчезнет, то, конечно, семья будет переживать и все такое, но в целом в мире ничего не изменится, и его исчезновения никто не заметит. Он не вершит судьбы многих миллионов, он не решает политические конфликты, и от его поступков мир не впадает ни в равновесие, ни в хаос. Тогда он сделал попытку себя успокоить: «Что ж, я безопасен для мира».

Замок щелкнул, и в дверях снова показался Артур с костюмом на плечиках, в целлофановом пакете и рубашкой в совсем новой упаковке.

— А чай так и стоит, — раздраженно, но при этом флегматично прокомментировал Гард, глядя на кружку, стоящую перед Араном. — На вон, переоденься. Меньше всего на своей совести хочу твою смерть.

— Не надо, Арти, — тоскливо ответил Аран, глядя на кружку, — мне ничего не надо.

— Переодевайся давай! — вспыльчиво процедил Гард. — Упрямый же ты человек, Рудберг!

Он порывистыми движениями сам сдернул с костюма пакет и бросил его Арану, принявшись вытаскивать иголки из упаковки рубашки.

— Это все компании принадлежит, — все еще злясь, пояснил он. — Не совсем уверен, для чего они одежду здесь держат. Наверное, на случай, если кто-то кофе выльет на себя перед совещанием. А может, чтобы после купания в бассейне — у нас тут бассейн есть, — с видимым удовольствием не преминул добавить он, — потом чистую одежду надеть. Всегда приятнее, когда…

По телу Арана пробегала мелкая дрожь, и время от времени его всего передергивало, потому он сдался в своих не особо упрямых попытках отказаться от помощи этого выскочки и принялся стягивать с себя промокшую куртку. Снять мокрую, прилипающую одежду оказалось не так просто. Еще сложнее оказалось натягивать на свое влажное тело одежду сухую. Расквитавшись, наконец, с трудоемким занятием, он почувствовал тепло и усталость и снова сел на стул, даже взяв чашку, чтобы согреть руки. Гард окинул его взглядом и презрительно усмехнулся:

— Тебе идет. Не хочешь тут работать? На меня.

Аран показал ему неприличный жест, даже не поднимая глаз, и почувствовал, как Гард довольно ухмыльнулся и снова сел на стул напротив. В воздухе вновь повисло молчание, но теперь тишину нарушало дыхание еще одного человека.

— Уверен, что все у вас там наладится, — тихо и уже спокойно проговорил неожиданно Гард. Аран по привычке похлопал себя по карманам в поисках сигарет, но вспомнил, что все — в его мокрой одежде, и разочарованно вздохнул. Артур достал из своего кармана пиджака пачку и зажигалку и, закурив сам, положил их на стол Арану.

— Нас в семье трое детей, — раскуривая сигарету, объяснил Аран, — и у отца для благословения есть и другие варианты.

— Хм, а у моего — нет, — задумчиво поддержал разговор Артур. — Я единственный ребенок, и отец намерился сделать меня королем мира.

Выдыхая сигаретный дым, он поднял глаза на Арана и откинулся на спинку стула:

— Расскажи, что случилось.

Похоже, они оба все же успокоились. Или, по меньшей мере, научились не давать выхода своему раздражению и взаимной неприязни.

— Восемь лет назад я разбил кружку отца, — спокойно ответил Аран.

Своих объяснений он не продолжил, снова о чем-то с грустью задумавшись, и Гард поднял брови:

— Серьезно? У вас все в семье такие сентиментальные?

— Я впервые в жизни тогда солгал родителям. Сказал, что не я это сделал, — он подумал и исправился, подобрав другие слова. — Я их разочаровал. Потом из-за этого вся наша семья долго в норму прийти не могла, никто ни с кем долго не разговаривал.

Он снова затянулся сигаретой, смотря в стол.

— В нашей семье самое важное — это самоуважение и достоинство, как повторяет папа. Так что однажды я все-таки, наверное, разобью нос твоему Руфусу, если он меня доведет. Так вот, солгать родителями, намеренно, глядя им в глаза, и пять раз повторить: «я этого не делал», это, как бы тебе объяснить, — он зажмурил один глаз и скривил рот, подбирая слова, — очень низко и подло.

Аран ненадолго замолчал, бросив мимолетный взгляд на Гарда. Странно, но тот его не перебивал, не усмехался, и — что еще удивительнее — он его слушал. Тогда Аран снова вернулся к своему рассказу:

— А самое ужасное, что они меня ни разу за ту ложь не упрекнули. Все ведь поняли, но ни разу мне ничего не сказали. И продолжали относиться ко мне с прежней… заботой что ли, — он вспомнил про заклеенные кроссовки за следующий день после ссоры. — Я никакого наказания вообще не получил. И от этого стал чувствовать себя виноватым. Постоянно чувствовать виноватым.

Он снова ненадолго замолчал, задумчиво прокручивая в одной руке кружку.

— Знаешь перекресток Озаровской и Магистральной? Там сейчас пиццерия какая-то стоит на углу. На том месте много лет назад сидел один нищий, Иоанн. Ну, прозвище у него такое было. Мне мимо него приходилось каждый день по два раза проходить в школу и обратно. Вот он еще как-то подталкивал меня признаться родителям, правду сказать, и все повторял мне, что я должен простить себя самого, иначе всю жизнь буду виноватым себя ощущать. Я его побаивался тогда, все называли его сумасшедшим и все такое, но все равно, он был тогда единственный, кто пытался хоть что-то сделать для меня в случае с той кружкой. Однажды я заметил — по осени уже было, даже зима, точно, зима настала — что его ботинки все изорванные были и в дырах, что даже пальцы видать. А он все время на холодной земле сидел. Тогда я взял однажды и принес ему старые зимние ботинки Овида, которые мне должны были перейти от него. Овид — это брат мой, старший. Я средний ребенок, — почему-то пояснил эту деталь Аран. — Так он за эти ботинки аж расплакался там, на моих глазах. Когда родители узнали, что я сделал, они ругались долго, кричали и потребовали, чтобы я сам пошел и вернул обувь. У нас не так много денег было, — немного смущенно объяснил он, — трое детей, и родители тогда начинали уже собирать деньги на учебу Овида, и поэтому экономить приходилось на всем. Они просто не могли себе позволить тогда зимнюю одежду для всех троих детей. Вот. А я заявил, что не пойду. Не стану забирать у Иоанна обувь, потому что она ему нужнее. А потом я узнал, что маме пришлось продать брошь бабушки, чтобы купить мне ботинки. Как же мне тогда паршиво было! А уже где-то весной Иоанн умер, от воспаления легких, кажется. Когда администрация района забирала его тело с улицы, на нем эти ботинки были, хотя уже весна была. Вот после этого я и сорвался совсем. В драки влезать стал, курить начал — отец меня за это до полусмерти чуть не побил. Отучить пытался. Я после школы где-то на задворках с приятелями первую сигарету попробовал, а кто-то из учителей заметил и родителям рассказал. И ведь мне тогда не понравилось курить, но больше назло продолжил, когда меня исколотили. Из вредности.

Он отставил кружку на стол и стал просто курить, рассматривая пуговицы на расстегнутых манжетах светло-голубой рубашки. Артур тоже не произносил ни слова, но не сводил с него взгляда. Аран пришел к каким-то выводам: сейчас, когда выговорился, мысли, будто, встали на полки по местам.

— Знаешь, — сказал он, обращаясь в воздух, больше к самому себе, — результат от наших поступков есть всегда. Последствия. И это самое важное и самое страшное, страшнее наказания. Потому что неважно, заслужил ты прощение или получил наказание — не это имеет значение, а последствия. Например, по твоей вине произошла автомобильная авария. И ты боишься, что все, попал, сейчас начнутся разборки, полиция приедет, тебя прав лишат или в тюрьму загремишь. Но неважно, накажут тебя или нет, посадят тебя или права отберут. И даже неважно, простят ли тебя, отпустят ехать дальше, махнут рукой и забьют на все. Нет, — в раздумьях покачал он головой самому себе, глядя прямо перед собой. — Не это, не наказания или прощение важны. А последствие. Потому что последствия есть всегда. Разбитая машина, или покалеченное здоровье. Или смерть. Вот, чего нужно бояться. Какая теперь разница, простили бы меня родители за разбитую кружку, или наказали бы они меня, выпороли за ложь. Неважно. Теперь я живу и разгребаю последствия.

Похоже, он наговорился. Он повернул голову и тоскливо стал смотреть в зеркальное отражение в окне. Точная копия реальности, но в ассиметричной проекции.

— Ты че у нас на факультете делаешь, Рудберг? — неожиданно негромко спросил Артур Гард с забытой дымящейся сигаретой в застывшей в воздухе руке. Аран посмотрел на него, но вместо ожидаемой язвительности увидел в глазах Артура блеск изумления. — На самом грязном и коррумпированном факультете.

Аран удивленно нахмурился, но комментировать не стал, просто ответив:

— А это и есть мои последствия. Мне теперь смелости не хватает бросить все это дело. Учебу, работу. Потому что этого хотят родители. Я слабый человек. Мне теперь ни на что смелости не хватает.

— Это тебе-то смелости не хватает? — цинично усмехнулся Гард, вспомнив наконец про сигарету. — Ага. А то я не видел, как ты за Гоббинса в столовой заступился перед всеми, когда эти придурки… Или как ты методично врагов себе наживаешь среди профессоров. Я бы на твоем месте не осмелился.

— Это не смелость. Это глупость, — закатил он глаза.

— Как скажешь, — в явном несогласии с улыбкой ответил Гард, слегка сощуриваясь.

Аран внимательнее посмотрел на него. Он совсем не понимал Артура Гарда, балансирующего на грани унижающего высокомерия и человеческого сопереживания или простого любопытства. Каждый раз, когда усмешка или равнодушие исчезали с лица Гарда, в его глазах читалась легкая агрессия и противление к Арану.

— Можно тебя спросить кое о чем? — Аран задумчиво вглядывался в лицо сокурсника.

— Рискни.

Аран выждал несколько секунд и наконец спросил:

— Зачем ты себе мою ручку забрал? Когда я свои вещи уронил в коридоре.

На лице Гарда вновь обрисовались одновременно непонимание, неприязнь и надменность:

— Забрал я? Твою что, ручку? У тебя с головой непорядок, Рудберг?

Аран лишь закатил глаза и выдохнул:

— А, забудь.

— Если тебе ручка нужна, бери, какая понравится, — Гард с приподнятым подбородком вяло кивнул в сторону стеклянного шкафчика, в котором хранились канцелярские принадлежности. Аран открыл рот, чтобы съязвить в ответ, но тут раздался телефонный звонок, и Артур достал из кармана свой телефон:

— Да? Ну что? Я же сказал, что с Лейлой на свидании буду. Вернусь, когда вернусь.

Он снова отключил телефон и убрал его в карман пиджака.

— Ладно, — подытожил Аран, не желая злоупотреблять вынужденным гостеприимством или становиться для кого-то новой проблемой, — я пойду уже.

— Насколько я понял, тебе теперь некуда спешить, — иронично пошутил его сокурсник.

Аран не сдержался и раздражительно съязвил в ответ:

— Насколько я понял, ты — нарасхват.

Он все-таки сделал глоток горячего чая, тут же пожалев, что не выпил его раньше: приятный жар прокатился по его телу до желудка; и поднялся на ноги, собирая с соседнего стула свои мокрые вещи.

— Как хочешь, — зевнул Гард, тоже вставая на ноги. — Поехали.

— Я сам дойду, мы с братом здесь недалеко живем, — возразил Аран, однако Артур полностью проигнорировал его.

Уже несколько минут спустя он ждал у своей машины, когда Аран сядет в автомобиль. Дождь еще покрапывал, но улицы окончательно стихли. Не было даже машин, такси или припозднившихся прохожих. Аран объяснил, куда ехать, и некоторое время они оба молчали, глядя в лобовое стекло и думая каждый о своем. Уже подъезжая к знакомому району, Аран взялся за край своей новой рубашки и неуверенно произнес:

— Я не знаю, как их тебе…

— Это не мое. Я такое не ношу, — снова поднял подбородок Гард, будто его личные вкусы и стиль только что были задеты словами Арана. — Себе оставь.

Аран злобно сжал губы. Ну почему явная помощь в случае с Гардом кажется подачкой? Он не стал ничего говорить и даже не желал выражать каким-то образом свою благодарность. Но больше всего Арана злило то, что Гарду будто даже его признательность была не нужна.

— Почему ты мне помог? — серьезно спросил Аран, уставившись хмурым непонимающим взглядом в панель бардачка перед собой. Артур думал над ответом недолго:

— Для собственного удовольствия.

Это подтвердило ожидания Арана, и он цинично усмехнулся:

— М, понятно, чтобы заставить чувствовать меня твоим должником? Унизить так?

— Нет, Рудберг, не поэтому, — громче перебил его Гард, но почему-то в этот раз не злясь, — а потому, что не тебе одному совершать иногда человечные и благородные поступки. Я, может, тоже что-то могу сделать. Никогда не думал о таком варианте?

Арану стало стыдно. Он коротко посмотрел на Артура и тише сказал:

— Извини.

Однако спасибо он и из себя выдавить так и не смог. Они подъехали к дому Арана, и Гард, откинувшись на сиденье, повернул голову на бок, флегматично глядя на него:

— Рудберг, сделай одолжение, не попадайся больше мне на пути.

Уже позже Аран подумал, что таким горделивым способом Гард просил его больше не попадать в неприятности, чтобы больше не было поводов спасать его, и таким образом хотел проявить свою человечность, возможно, частично завидуя той, которую проявлял Аран. Но в тот момент Аран воспринял его слова буквально и как грубость и лишь кинул в ответ:

— Пошел ты.

И вышел из автомобиля, громко хлопнув дверью.

Несмотря на то, что Аран простоял под горячим душем целых полчаса, стараясь себя отогреть, и долго отпаивал себя горячим кофе, наутро он обнаружил себя с температурой и сопливым носом. Стоя по обыкновению у ворот университета и куря сигарету, он злился на собственную болезнь, потому что понимал, что в таком вот состоянии ему придется отучиться и отработать весь день сегодня и завтра, пока не настанут выходные.

Гоббинс подошел к нему, подозрительно разглядывая его еще за несколько метров:

— Привет, Аран. Ты чего, забо-олел что ли?

Аран громко чихнул и на мгновение закрыл глаза, чтобы унять давящую боль.

— Отвали, Нэти. Держись от меня подальше, если не хочешь вирус словить. И знай, что болеть я буду долго, как минимум полгода.

Нэт не обратил внимания на его остроты. Он был действительно обеспокоен.

— Что-то я не по-онял, ты же еще вче-ера нормально себя чуувствовал. Когда успел простыть? Но-очью что ли?

Аран устало вздохнул, не желая ни с кем разговаривать. У него разламывалась голова, было все стянуто в носу, и он жутко хотел спать. Поверх плеча Гоббинса он увидел идущего к университету Артура Гарда в обнимку с какой-то новой девушкой и двумя приятелями. Гард одарил его тем же долгим и безразличным взглядом и с тем же презрением отвернулся.

— В се-таки хорошо иногда, что в мире ничего не меняется, — задумчиво проговорил Аран. — Всегда в таком случае знаешь, чего ждать от завтрашнего дня и к чему готовиться. Ведь да, Нэти?

Все действительно осталось на своих местах. После разговора с родителями Аран лишь получил подтверждение всем своим опасениям, нашел ответ на вопрос о последствиях, но в целом ничего не изменилось. Артур Гард приписал себе благородство, о котором, судя по всему, не собирался никому рассказывать, но агрессивного отношения к Арану не поменял. Ожидая от самого себя, что он как минимум разочаруется и в себе, и в окружающих людях, и во всем мире, Аран скорее почувствовал облегчение: иногда хорошо, когда ничего не меняется.

Однако уже сидя на лекции, к которой не присушивался из-за своего насморка, кашля и гудящей головы, Аран в очередной раз бесцельно водил глазами по рядам аудитории, подперев голову рукой, и вгляделся в Артура Гарда. Он левой рукой что-то конспектировал своей серебристой дорогой ручкой, при этом в пальцах другой руки прокручивал пластмассовую ручку Арана. Аран даже сел прямее и чуть придвинулся, чтобы убедиться, что ему это не кажется. Но действительно, правой рукой он бездумно проворачивал вокруг своих пальцев так отлично знакомую Арану ручку.

— Это мир сейчас сходит с ума или я схожу? — нахмурившись, ошеломленно прошептал он.

— Вот-вот, — отозвалась сидящая рядом Лора, вслушивающаяся в лекцию профессора. — Я ни слова не понимаю, что он говорит.

— Кто что говорит? — с любопытством склонилась к ним Бейб.

Весь остаток дня Аран наталкивался на подчеркнуто пренебрежительное отношение Артура Гарда во время перерывов в коридорах, на обеденном перерыве или в аудиториях в ожиданиях начала лекций. Если Аран был особо невнимателен, он неосмотрительно направлялся к выходу из аудитории, не глядя по сторонам, и тогда Гард будто специально отталкивал его в дверях, задевая своим плечом, высокомерно подняв подбородок. В кафетерии во время обеда стоило Гарду заметить Арана, как он вставал, чтобы пересесть к нему спиной. Аран про себя подумал, что Гард уже может даже не стараться показать свою неприязнь новыми способами: он и без того уже все понял. Однако Гард будто считал недостаточными все предыдущие попытки уязвить его самолюбие и пользовался любой новой возможностью продемонстрировать Арану свое превосходство. Но несмотря на все это, Аран не мог заставить себя ответить на грубость Гарда, все же подозревая за собой некую благодарность и признательность за то, что тот вывел его из эмоционального ступора посреди ночи в дождь, и больше за то, что оставил это между ними двумя, не насмехаясь над его маленькой личной драмой и не давая поводов для насмешек его приятелям.

После работы он намеревался зайти в бар повидаться с Кристин и просто отвлечь себя от дурных мыслей, но под вечер ему стало действительно плохо, и он отправился домой спать. А наутро он понял, что ему стало только хуже. Хрипота и боль в горле вперемешку с тяжелой головой, сильным насморком и общей усталостью убивали все желание подниматься с постели. И лишь мысль о том, что завтра будет суббота, его маленький личный шалом, помогла ему пересилить желание пропустить лекции и рабочий день.

Утренний моцион был испорчен предучебной лекцией Нэта Гоббинса у ворот университета, который рассказывал курящему Арану, что Новак был выдвинут на номинацию «Человек года» и наверняка в будущем займет пост главы городского верховного суда. Аран больше не мог выносить этот бред про то, что ему следует присматриваться и прислушиваться во всем к профессору, потому что именно такой человек являет собой идеал адвоката. Бросив недокуренную сигарету, он с раздражением направился в ворота, нечаянно столкнувшись в спешке с внезапно появившимся Гардом, который злобно процедил сквозь зубы:

— Кажется, я уже просил тебя не попадаться на моем пути!

И он больно ткнул ладонью в его грудь, но при этом Аран почувствовал, что он что-то ею прижимает. Непроизвольно Аран поднял руки к своей груди, и Гард наконец отпустил от него свою ладонь, оставляя в его руках пачку таблеток от простуды. Аран застыл в воротах как вкопанный, всматриваясь в новую упаковку лекарства, перечитывая название на несколько раз, чтобы убедиться, что он видит то, что видит на самом деле. А когда он поднял глаза на Гарда, того уже не было в поле зрения. Он не собирался говорить спасибо или как-то реагировать вообще. Но он хотел посмотреть на самого Гарда, чтобы понять, что у него на уме. На лекциях и в перерыве его сокурсник, казалось, вел себя со всеми резче, чем обычно, пребывал в мрачном настроении и сторонился всех друзей, предпочитая в одиночестве хмуро смотреть в окно, скрестив руки на груди. По его виду, по его покрасневшим и слегка блестящим глазам можно было догадаться, что он всю ночь не спал. Во время обеда Гард злобно вперился взглядом в нетронутую еду в тарелке и совершенно не слушал Лейлу, которая без умолку, не замечая его странного угнетенного состояния, рассказывала какую-то занимательную для нее историю.

Аран бросил наблюдать за своим неофициальным врагом и предпочел принять лекарства прямо там, за обедом. О чем уже позже, на работе, пожалел, почувствовав, как погружается в сонное состояние после таблеток, что, собственно, скоро прошло, и потому завершить свой путанный день Аран предпочел не дома, а в баре. К его ужасу в заведении было столько народу, что не протолкнуться. Он и забыл, что по пятницам все засиживаются допоздна в любых открытых допоздна заведениях. Он нашел себе местечко у стойки и помахал Яну, тут же поискав глазами Кристин, которая бегала по всему залу с полным тарелок подносом. Аран вытащил пачку лекарства, чтобы принять по указанию в инструкции вторую таблетку.

— О, искатель счастья! Привет! — выкрикнула ему на ухо пробегающая Кристин.

— Привет! Ничего себе у вас тут.

Ян уже протягивал ему пиво, как она выхватила из рук лекарства, чтобы прочесть название.

— Ты что простыл? Ты болеешь?

— Ну не подходи и не заразишься, — ответил полушутя Аран, забирая таблетки из ее рук.

— Не, не, не, так не пойдет! — она отпустила пачку, но выхватила из его руки пиво. — С лекарствами пить алкоголь запрещается.

— Ты чего? — возмутился Аран, но не настолько, чтобы подумать, что он серьезен. Похоже, он верил, что скоро все же получит свое пиво назад. Но девушка не сдалась и вернула полный стакан Яну:

— Ему нельзя алкоголь. Он лекарство принимает. И он болеет, так что не разговаривай с ним.

— Кристин! Ты чего! — уже громче высказался Аран. — Я же такой же посетитель, как и другие! Никто ведь в барах не спрашивает, пьют ли лекарства их посетители!

— Вот тогда и иди в другие бары, а у нас гробить себе здоровье мы не позволим. Ян, посмотри мне в глаза, — она показала двумя пальцами с него на себя. — Я слежу. Сделай ему чая.

— Какого еще чая!

Однако Арана никто, похоже, не собирался слушать.

— Сегодня все хотят мне испортить день или как?

Ян протянул какому-то человеку бутылку пива и повернулся к Арану:

— А ты не задумывался, что тебе его портят ради твоего же благополучия? Люди о тебе заботятся, парень.

Аран открыл рот, но промолчал, снова взглянув на таблетки. В очередной раз ему стало стыдно, но при этом впервые в жизни приятно. Когда перед ним со стуком поставили чашку чая, он задумался о том, почему так по-разному реагировал на заботу разных людей. Малознакомые люди влезали в его жизнь, помогая в пустяках, но при этом Аран чувствовал, будто они спасают его от какой-то страшной гибели. В то время как помощь его близких в важных вопросах, которые он, по мнению родных, был не в состоянии решить сам, он воспринимал как одолжение, за которое обязан расплатиться рано или поздно.

Он подпер рукой щеку, полуразвалившись за стойкой в обнимку с кружкой, и принялся наблюдать за людьми. Так много разных лиц, столько характеров — наверняка, у всех у них есть свои проблемы и неурядицы дома, возможно, и они тоже пытаются временно сбежать от своей реалии здесь, в этом баре, или наоборот проявить всю свою веселость и врожденное умение наслаждаться жизнью, выбирая джаз-бар как точку соприкосновения с ценными людьми, и Арану впервые стало слегка любопытно, чем они все живут.

— Это Билли Холлидей! — прокричала ему Кристин, пробегая мимо. — Песня «Лучше уходи». Вон она, с краю на стене!

И умчалась снова, прихватив пепельницы и салфетки.

Аран посмотрел на фотографии на стене и увидел изображение афро-американской певицы с цветком в волосах и в белом платье с огромным бантом на груди. Она чем-то отдаленно напоминала ему мексиканку или испанку. Ее глаза были черными и немного прищуренными, а выразительные скулы и нос с легкой горбинкой добавляли в ее облик латино-американские черты. Он не понимал ничего в ее голосе: возможно, редкий и даже красивый, но Арану он казался чуть фальшивым и тоскливым. Будто певица нарочно пела, чуть не попадая в ноту, но как раз из-за этой сложности в вокале было так трудно повторить мелодию. Аран не понимал джаз, такой разный и многослойный, но интуитивно чувствовал, что это музыка качества.

Он вроде даже запомнил лицо Билли «как-ее-там», точно запомнив ее имя, которое звучало почему-то больше мужским, и перевел заинтересованный взгляд на соседнее фото. На рамке внизу было написано «Элла Фитцджеральд». Аран наморщился и снова вернулся к фото Билли Холлидей. Те же позы в дуэте с микрофоном, те же закрытые в отстраненности от всего окружающего глаза и наоборот открытые рты с беззвучным пением, та же темная кожа. Аран фыркнул и повернулся к Яну:

— Это бесполезно. Я не отличаю их, вон тех двух! — он махнул в неопределенном направлении. — Как я могу их запомнить?

Ян рассмеялся, тут же насыпая черпаком лед в низкий стакан:

— Я тоже так думал, когда только начал тут работать. Но со временем запоминается. Начинаешь вникать, вслушиваться и всматриваться. Со временем учишь. Здесь хорошая музыка.

— Да, — не так убежденно кивнул Аран, — слышал уже, что здесь она как-то особенно хороша.

Он снова выпил чая, теперь уже внимательнее вслушиваясь в песню, которую, правда, было плохо слышно из-за гула голосов. Вскоре она сменилась другой композицией и совершенно другим голосом, но Кристи рядом не было, чтобы дать ему имя новой исполнительницы. Она вместе с еще одной официанткой не выбиралась из зала, успевая лишь перебегать из кухни к столикам и обратно.

Арану некуда было спешить. Он допил чай, удивляясь, что Гард, его неофициальный противник в споре за гордость и самолюбие, и Кристин, его неофициальный личный психолог, не сговариваясь, сумели убедить его выпить то, что он никогда не любил, и уронил голову на руки, сидя за стойкой бара со второй чашкой чая и с закрытыми глазами слушая музыку и громкие голоса. Он получал удовольствие от своей отчужденности и, пребывая посреди всех этих людей, шумных, веселых, толкающихся у барной стойки, когда они подходили, чтобы заказать себе очередную выпивку, он не чувствовал себя одиноким, пусть и не частью этой радостной суматохи в том числе. Ему было уютно и хорошо: примостившись у стойки со своим чаем быть просто наблюдателем.

Он не собирался целенаправленно дожидаться Кристин, когда она освободится и сможет поговорить с ним, однако и уходить ему было некуда, потому он, сам того не заметив, просто досидел практически до самого закрытия.

— Уф, я все на сегодня, — выдохнула Кристи, в изнеможении падая на стул рядом. — Что у тебя тут, чай? Дай глоток сделать.

Она дотянулась до чашки Арана, не дожидаясь разрешения, и жадно сделала насколько глотков.

— Я же простужен! — укоризненно выпалил он и покачал головой. — Вот заболеешь, сама будешь виновата.

— Ну и ладно, может хоть тогда выходные возьму, — махнула она рукой и с улыбкой повернулась к нему. — Давно не виделись.

— Да. Давно, — с легкой ответной улыбкой кивнул он, смотря на нее сбоку, подперев кулаком голову.

— Есть что рассказать? — не дождалась она от него ни слова.

Аран лишь неоднозначно пожал плечами.

— Должно быть, решал свои вопросы прошлого? — предположила она вместо него.

— Должно быть, — отстраненно кивнул он.

— Решил?

— Нет.

— Нет?

— Восстал день восьмилетней давности. Те же лица, тот же тон, те же обвинения. В общем…

Аран вздохнул и постарался обобщенно описать свой визит к родителям.

— Я все испортил, — завершил он свой непродолжительный монолог. — Все.

— Не вини себя, — успокоила его девушка после недолгого раздумья. — Разумный человек должен осознавать все зависящие от него вещи и, самое главное, вещи, от него не зависящие. Ты сделал все, что мог, пришел попросить прощения. Понимаешь, Аран, всю важность этого поступка? Ты исправил свою ошибку. Но дело в том, что у каждого человека есть выбор. И не тебе судить, что выбрали твои родители. Это дело — в прошлом, все участники случая с кружкой сделали каждый свой выбор и поступили так, потому что посчитали это наиболее верным. И теперь тебе действительно нужно постараться все забыть. Займи себя чем-нибудь. Но только тем, что нравится тебе.

— Мне ничего не нравится.

— Так не бывает. Будь серьезнее. Подумай, чем бы тебе хотелось заняться? Из того, что доступно прямо сейчас. А то как скажешь: «Виндсерфинг!» или «Яхтенный спорт!».

Аран усмехнулся. И задумался. Первое, что пришло ему на ум после путешествий — которые пришли в ту же секунду, как он только задался этим вопросом — была музыка.

— Хм, а знаешь, есть одно. Я хочу разбираться в музыке. Хочу понять, что это вообще такое, какие стили бывают, какие исполнители, как инструменты называются. А то я все трубы — саксофоны там всякие и дудочки и что еще бывает — называю все просто трубами. Или твои друзья, музыканты: они, когда друг с другом говорят, это как иностранный язык для меня, а они друг друга понимают. Я тоже хочу говорить на их языке.

— О, Аран! — выпучила она глаза и по какой-то важной причине схватила его за предплечье. — Это же потрясающе! Я тебе столько всего расскажу! О! Придумала! Пошли со мной!

Она потащила его через весь зал в комнату для персонала рядом со сценой, на ходу бегло проговаривая:

— Я тебе не могу давать пластинки на дом, но ты можешь приходить сюда в любое время и слушать музыку тут. У нас, в нашем баре, самая богатейшая коллекция пластинок и дисков, а еще столько всего есть! И я уже не говорю про нас с Яном, мы тебе столько рассказать можем! А еще ребята приходят сюда, если ты будешь успевать до девяти вечера сюда заскакивать, то можешь им вопросы задавать про музыку! А еще ты можешь попробовать сыграть что-нибудь! А вдруг получится? А еще…!

Аран настороженно посматривал на нее сбоку, опасаясь ее внезапного энтузиазма и при этом пытаясь сдержать улыбку. Она провела его внутрь комнаты и включила свет:

— Ну вот, та-да!

Аран изумленно огляделся, чувствуя, что его рот невольно открывается. Небольшая комната была заставлена стеллажами с пластинками, дисками, фолиантами и книгами потоньше, несколькими проигрывателями пластинок, одним граммофоном с настоящей изогнутой в виде раковины трубой, музыкальным центром, а в углу стояли музыкальные инструменты ребят, которые они оставляли здесь на хранение.

— Ты шутишь? — ошеломленно выдавил из себя шокированный Аран, медленно поворачивая голову по периметру. — Я даже с чего начать не знаю…

— А мы тебе поможем! — с еще большим энтузиазмом, если это возможно, воскликнула Кристин. — А начать нужно с того, с чего начинали мы сами с Яном. Владелец бара просто помешан на музыке, он разбирается абсолютно во всех ее стилях и сам играет на нескольких инструментах. И он требует от нас, чтобы мы тоже знали основы. Для этого он в общем-то и организовал эту библиотеку. Вот, смотри, — она стянула с полки темно-красный фолиант с черными надписями на торце и бережно положила ее на стол. — Это полная энциклопедия музыки. Вся ее история, все ее яркие периоды и события, разные группы и отдельные, индивидуальные исполнители — все! Здесь ты получишь представление о музыке в целом. В других книгах можно уже искать по стилям. Прочел в этой книге стиль рок-н-ролл, лезешь потом вот сюда, — она вытащила еще одну энциклопедию с большими словами «Рок-Н-Ролл навсегда!», — и читаешь, что интересно. А потом идешь вот сюда, к дискам или пластинкам и смотришь раздел рок-н-ролла. Все просто. Кажется сложным, но все просто. А можешь начать с обратного. Ставишь себе первую попавшуюся пластинку, если нравится — читаешь про исполнителя и про его стиль. Ян так учился, поэтому он знает только то, что ему нравится. А если пластинка была для него так себе, он до книг так и не доходил, как правило.

Аран все еще был прикован к тому месту, к которому прирос на входе. Его голова шла кругом, но при этом все его нутро заполнялось новым чувством — предвкушением.

— Ну вот как-то так, — повернулась к нему лицом Кристин и развела руки в стороны. — Теперь можешь завязывать с барной стойкой и приходить сразу сюда и учиться музыке! Только делай музыку тише, когда будешь слушать ее, чтобы не перебивать ту, которая в зале играет. А вообще лучше прислушивайся как раз к той, которую я буду ставить. Мне кажется, тут где-то наушники были, но, по-моему, их кто-то стащил. Давно их не видела.

Аран уже не смотрел вокруг себя, он был прикован взглядом к девушке:

— Ты знаешь, какое ты удивительное создание?

— М, ты говорил уже, — она восприняла это как должное и кивнула.

Он улыбнулся шире, но потом добавил уже серьезнее:

— Правда, спасибо тебе. Я правда очень благодарен.

Она смотрела на него несколько секунд, чуть прищурившись, и пожала плечами:

— Ну, я ведь твой психолог. Диплом буду по тебе писать. Ты мой — первый сложный случай.

Аран рассмеялся:

— Годится.

— И знаешь, что еще? Я уже говорила это, кажется, но…, — она задумалась, подбирая слова и глядя куда-то вверх. — Тебе бы человека найти. С которым говорить можно. Я не имею в виду меня, твоего психолога, а друга. Понятно, конечно, что друзья по первому желанию или по заказу не появляются, но… ты ведь даже и не знакомишься ни с кем. Так они и не появятся.

— У меня есть друг, — особо не вдумываясь, возразил он. — Сим. Мы с ним…

— Ты про него говорил, — перебила она его. — Когда про кружку рассказывал.

— Да? Уже даже не помню.

— И что? Вы с ним говорите? О проблемах и переживаниях? О твоей семье?

Он затих и опустил голову, сжав губы.

— Нет.

— Ну вот. А я тебе толкую про такого…

— Но зато я говорю с Артуром Гардом, — опять не вдумываясь, ляпнул он.

— И кто такой Артур Гард?

— Кто такой…? Э-э, — теперь он задумался надолго. — Не знаю. Серьезно, я, оказывается, совсем его не знаю. Вообще-то мы с ним только раз говорили, в ту ночь, когда я от родителей ушел после неудачного разговора. Он увидел меня на улице и остановился.

— Хм, похоже, твой Артур Гард появился очень вовремя.

Аран скривился:

— Да не знаю. Правда. Он странный. То есть, я действительно это имею в виду: он странный.

— Странный говоришь? — Кристин принялась убирать книги на места. — Не хочется, конечно, напоминать кое-кому о странном желании увидеть меня при свете. Хотя, что это я, такое, должно быть, считается вполне нормальным.

Он рассмеялся:

— Разве психологу положено острить на тему нормальности пациента?

— Я объективна. А ты не задумывался, что, может, этому Артуру тоже одиноко как раз потому, что все его тоже, как и ты, считают странным? Может, ему тоже хочется говорить с людьми, а не с кем?

— Это его-то считают странным? Гард — самый последний, на кого косо посмотрят. Он наша местная звезда. Вообще, по-моему, его таким, каким видел я, больше никто не знает. Но я имел в виду, что иногда я понять не могу, мне кажется, что он меня просто ненавидит, но перебарывает себя, чтобы хотя бы здороваться. Хотя… он со мной даже и не здоровается. Да я и сам не знаю, ненавижу я его или нет ли… Но он точно меня выводит из себя своим высокомерием. И грубостью. И постоянным презрением. И…

— А я тебе про симпатии или ненависть ни слова не говорила. Всем нужны слабости. Знаешь, Аран, всем до единого на этой планете не хватает слов. Слишком мало стало настоящего общения. Люди теперь пользуются словами только ради облегчения своего существования: заказать пиццу, спросить дорогу или время и тому подобное. Серьезно, не сторонись своего ненавистного ангела-хранителя, ему наверняка тоже не с кем говорить. Если будет возможность — говори.

Аран теперь был серьезен. Он промолчал, но Кристин, похоже, и не ждала ответа.

— А сейчас пора домой спать! — подытожила она. — Завтра хоть и суббота, но она уже, между прочим, наступила!

Так у Аран впервые в жизни появилось «любимое занятие», если не брать в расчет футбол, которым он просто болел, будучи мальчишкой. Несколько раз в неделю он после работы появлялся в баре, но одиночеству с пивом за стойкой теперь он стал предпочитать компанию «хорошей музыки» в окружении раскрытых книг и разложенных по полу пластинок. В первые дни он лишь читал и прислушивался к музыке в зале. Время от времени в комнату заглядывала Кристин, чтобы кинуть отрывистое: «Это Энгельберт Хампердинг, «Тень твоей улыбки». Эстрада!» или «Фрэнк Синатра! «Когда мне было семнадцать»! Ух, обожаю его!» или что-нибудь подобное и снова скрывалась за дверью, будто ее и не было вовсе. А на день третий или четвертый ему стало настолько комфортно в этом музыкальном раю, где никогда до этого не бывал, что он стал с собой приносить бутерброды и лишь заказывать у Яна кофе. И, сидя или даже лежа прямо на полу, жуя бутерброды с кофе, он листал энциклопедии в поисках красочных картинок или интересных фотографий, слушал музыку часы напролет и чувствовал себя как дома. Даже лучше. Так он не чувствовал себя нигде.

Однажды Кристин поставила ему Эллу Фитцджеральд с ее «ушедшим мужчиной». После первого прослушивания песня ему не понравилась. И даже больше: он пребывал в смешанных чувствах, с остаточным шоком ошарашенно переживая отголоски последних аккордов. Его сознание, будто, заполнили взбитой смесью из отвращения и изумления, и оно отказывалось принять такую пищу, пытаясь отторгнуть незнакомую субстанцию. Аран не мог даже назвать песнью эти до неприличия растянутые завывания убитой горем женщины от смерти своего мужчины, бросаемые от низких до высоких нот на одном единственном дыхании. Когда Кристин заглянула к нему, он сидел с широко открытыми глазами, смотря в неопределенную точку в стене, и только вымолвил невнятное:

— Я не понял ничего.

Тогда, на удивление посетителям в зале, она поставила эту песню второй раз, специально для Арана. Он, слушая ее с закрытыми глазами, уже не разделял на ноты и не вдумывался в скелет мелодии. Он просто пропустил композицию через себя, через каждый свой нерв, через каждую клетку, и прочувствовал каждый стон отчаяния и боли старого человека, который говорит о своем неумолимом горе. После этого он мог слушать только одну эту песню Эллы Фитцджеральд «Моего мужчины не стало» снова, и снова, и снова, впадая в гипнотическое состояние под звуки скрипок и виолончели, не в состоянии наслушаться вдоволь.

Музыка отвлекла его. Захватила его сознание в той части, где не можешь разорваться между вечными трагедиями и позволением вдохновению поглотить твое существо — где нужно выбирать. Аран был неспособен одновременно и цепляться за свои мучительные самобичевания и переживания, и пытаться держаться на плаву маленьких жизненных радостей. Музыка его увлекла. Во время своих исследовательских открытий новых звуков, новых человеческих голосов, новых музыкальных построений он по-настоящему забывал про «мир за этими стенами», лучшее определение которому было бы «мир за этими звуками».

Стоя у стен университета, раскуривая сигарету, теперь в его мысли, помимо плохих предчувствий от предстоящей учебы, еще короткими вспышками вкрадывались отдельные ноты нераспознанных мелодий, и все будто немного преображалось.

Он слушал Нэта Гоббинса только частью сознания, другой — пребывая в флегматичном состоянии, не слушая ничего вообще. И именно той, флегматичной стороной, он обратил внимания на Артура Гарда и поймал себя на мысли, что не получал никаких язвительных замечаний или пренебрежительного отношения на протяжении уже нескольких дней. Собственно говоря, Гард вообще перестал замечать Арана, как и кого-либо еще вокруг себя. Аран вытащил сигарету изо рта и сдвинулся чуть вбок, чтобы мимо Гоббинса всмотреться в направляющегося в университет Артура вместе с Лейлой. Он был полностью поглощен какими-то своими мыслями, не замечая ничего вокруг. Один из его последователей, Стефан Барич, выкрикнул его имя несколько раз, прежде чем Артур вернулся к реальности и отреагировал на звук собственного имени.

Никогда не обращавший внимания на других людей и свято следовавший своему же принципу оставаться как можно незаметнее для других, сейчас Аран стал чаще посматривать на Гарда, гадая, что стряслось на этот раз у него. В коридорах он мог просто сидеть и мрачно смотреть в одну точку, ни с кем не разговаривая, после занятий как-то отрешенно направлялся к машине — чаще с водителем в приложение, судя по всему, чтобы избегать собственного вождения. И что самое необычное, теперь Гарда часто можно было застать сидящим на бетонном ограждении в компании друзей и с сигаретой в руке, но при этом задумчиво и хмуро глядящим на небо.

Рассеянно пожав руку своему приятелю, Артур снова ушел в свои удручающие мысли, но, кажется, почувствовав на себе чей-то взгляд, уже в воротах поднял затуманенные глаза и встретился взглядом с всматривающимся в него Араном. Так же отрешенно, без привычной неприязни или высокомерия, он рассеянно спросил на ходу:

— Чего тебе, Рудберг?

Аран снова закрыл свой рот, даже если и собирался что-то сказать, и лишь отрицательно покачал головой: ничего. Нэт обернулся на Артура, удивленный этим вопросом и молчаливым ответом, и услышал в свой адрес:

— А тебе, Гоббинс, чего?

— Ч-что? Я н-не…

Артур не стал дожидаться его ответа, не замедляя свой ход, и снова опустил голову в глубоких раздумьях.

— Нэти, оставь, — слегка ударил он тыльной стороной ладони в грудь Гоббинса. — Чего к человеку пристал?

Гоббинс резко повернулся к Арану с удивленным и даже радостным видом и заявил, что наконец Аран стал прислушиваться к его советам подражать профессору Новаку, который утверждает, что дипломатия и уход от конфликтов иногда помогают не поднимать на поверхность то, что не в твою пользу. Впервые услышав от Арана совет не разжигать конфликт, как он обычно делал, а дипломатично оставить как есть, не отвечая на агрессию, Гоббинс пришел в полный восторг и отдельными слогами долго говорил о положительном влиянии Новака, пока Аран не выдержал и не перебил его:

— Нэт. Нэт. Нэ-эт, — он на секунду замолчал, наклонив голову и с сигаретой во рту просто глядя на сокурсника. — Слушай хорошую музыку, Нэт.

В любом случае, что бы ни происходило в жизни Артура Гарда, он, в отличие от Арана или в противовес убеждениям и повсеместным советам Кристин как знающего психолога, делиться своими проблемами ни с кем не собирался и предпочитал так же угрюмо и болезненно держать все в себе.

Погрузиться в мимолетное забвение посредством музыки, чтобы на время забыть о мире реальном, Арану удалось ненадолго. Как бы он ни старался претвориться, что окружающего нет, нельзя было надеяться на постоянный самообман как на спасение, даже если он своим решением отказался в один из выходных поехать с братом к родителям, только чтобы продлить свою иллюзию. Лежа в кровати и смотря в потолок, медленно вдыхая аромат кофе из стоящей на полу рядом с кроватью кружки, он ни о чем не думал и ничего не хотел делать. Все его накопившиеся дела: стирка вещей, безраздельно не принадлежащих ему, уборка в квартире, не являющейся его настоящим домом, выполнение домашних заданий по учебе, никогда не бывшей его стремлением в жизни — ни одно из его обязательств не являлось его собственным желанием. Зная, что в эту самую минуту Овид сидит в кругу его семьи, делится новостями и слушает новости Руви и родителей, Арана не испытывал даже зависти. Страшная, эгоистичная мысль пришла ему в голову: а что если и семья тоже не так уж и полноценно является его семьей? Он тут же почувствовал пронзающий укол совести и вмиг прогнал нечестивые мысли.

Когда Овид вернулся от родителей, он востребовал компании брата за чашкой кофе — третьей по счету для Арана за тот вечер — и долго рассказывал ему о семейном обеде.

–…и она на школьную ярмарку все-таки его сделала! Ты представляешь? Все там всякие макеты домов выставляли, цветы и фрукты в корзинах, а наша Руви выставила слепленную из теста фигуру Франкенштейна! Говорят, он здорово там смотрелся. Эх, я не видел! Вот если бы не твои задания и рефераты, ты бы смог сегодня со мной поехать…

— М, учеба есть учеба.

— Да, папа сказал, что правильно, что остался делать домашнюю. Только ведь недавно с прошлыми долгами разобрался еле-еле. Уж новых точно нам не надо.

— Нам? Кому это, нам?

— Ну, я имею в виду, — усмехнулся Овид, — ну, ты понял.

Овид посмотрел в окно, и на фоне белой стены его профиль прорисовывался как идеальная модель для художника. Кудрявые черные волосы обрамляли, как венок, его греческо-еврейское лицо, большой нос с легкой горбинкой выступал вперед, и его кончик сиял отблеском от кухонной лампы. Аран представил, как яростно бы художник исчерчивал карандашом лист бумаги, пытаясь передать его густые брови, наползающие на черные глаза с ярким блеском.

— Ты, кстати, новость пропустил одну сегодня, — вывел его из раздумий Овид, который все еще смотрел в окно. — То есть, это не совсем новость, так, планы на жизнь. Мою.

— Что такое? — спросил Аран, переводя взгляд с его носа на его левый глаз, который был ему виден в профиль.

— Ну. Мы с Мари подумываем в будущем начать жить вместе. Вот…

Аран наморщился и слега наклонил голову, пытаясь обратить взгляд брата на себя:

— То есть… что, она сюда переедет?

Овид чуть растянул губы и наклонил голову, подбирая правильные слова:

— Нет. Это значит, что я, скорее всего, когда-нибудь съеду.

Аран почувствовал, как холод неожиданно обдал его тело, а затем резко сменился волной жара. Овид сейчас посмотрел на брата:

— Это еще, конечно, не решено, но я подумал, что лучше я скажу тебе сейчас, чтобы потом, в будущем, такого сюрприза не было. Чтобы ты был готов.

Все, что Аран смог подобрать в качестве реакции, был лишь короткий понимающий кивок. На самом деле он даже думать об этом не хотел. Что ждет его: поиск однокомнатной квартирки, которую он все равно не сможет потянуть? Или еще хуже: возвращение к родителям домой?

Не желая ни говорить, ни думать об этом, Аран оправдательно объяснил брату, что учебы еще невпроворот, поставил чашку в раковину и заперся в своей спальне.

Он злился, что все негативное в его характере: его беспредельное чувство вины, его страхи того, что выхода нет, его неспособность найти точку соприкосновения с близкими людьми, которые отдаляются все дальше и дальше — въелись в его сущность настолько глубоко, что какой-то фразы, какого-то намека на будущие перемены хватает на то, чтобы затмить в нем все то малое, но светлое, что он нашел в своей жизни. Он вмиг потерял интерес к своим увлечениям, вернее сказать, к своему единственному, но как раз потому крайне ценному увлечению музыкой, понимая, что не может оценить ни ноты, пока внутри него трепещется боязнь неизбежных перемен.

Чувствуя потребность отвлечь себя хотя бы на несколько часов, только бы лишь облегчить тяжесть необоримой давящей ноши где-то в районе груди или даже в горле, он уже на следующий день словил в кафетерии Сима, спросив о его планах после занятий до вечера.

— Айда куда-нибудь, Рудберг! — весело выкрикнул Сим. Его жизнерадостность была заразительна, но и она была в той же категории, что и все попытки Арана отвлечься: временным забытьем, не решающим его реальных проблем. Но несмотря на это, Аран был рад и благодарен другу детства за его компанию в довольно дорогом ресторане, где они решили потратить «кучу денег».

Там, сидя за дальним столиком, поедая салаты без главных блюд, они много шутили, громко смеялись, привлекая к себе внимание посетителей и обслуживающего персонала, и на какое-то время могли почувствовать себя центром мира, где молодость и открывающиеся возможности не имеют границ. И именно там в какой-то момент Аран, вытирая слезы смеха и все еще отдуваясь, увидел своего сокурсника, Артура Гарда, должно быть в компании своего отца: так они были похожи своими густыми черными волосами и даже холодными взглядами. По инерции улыбаясь, Аран уже забыл про смех. Ему было любопытно видеть Гарда вместе со своим отцом. Однако они, похоже, получали не такое удовольствие от своего обеда, как два друга. Артур сидел с низко опущенной головой и потирал глаза, и сквозь спадающие на лоб густые волосы Аран видел на его лбу морщинку хмурости. Его отец что-то без перерыва говорил ему, и что бы это ни было, Гарду младшему явно было не так приятно это слушать. Он тяжело вздохнул и отвернулся к окну, уставившись невидящим взглядом прямо в стекло, а не за него, а потом перевел глаза прямо на Арана, будто снова почувствовав на себе чей-то любопытный взгляд. Аран поднял руку, чтобы махнуть в приветствии, но сегодня Артур Гард был больше похож на себя самого и привычно своему давнему отношению к Арану раздраженно отвернулся снова к окну.

— Кому это ты? — обернулся Сим.

— Да так. Никому, обознался, — Аран почувствовал толчок знакомой ответной неприязни к высокомерному сокурснику.

Но Аран действительно видел, что у Артура какие-то проблемы, и, возможно, причина его проблемы — сидела сейчас рядом с ним. Буквально на несколько мгновений Аран позволил себе отвлечься от беседы с другом и задуматься о схожих ситуациях в их жизни. И, возможно, как раз потому Гард проявил свою эмпатию к Арану после рассказа о его семейных неурядицах, что это напомнило ему о его собственных.

Отец Артура требовательно постучал своей вилкой по тарелке сына, призывая его вернуться к обеду и не отвлекаться.

Может, Арану и хотелось в глубине души отплатить Гарду за ту помощь, которую он оказал ему, только вот ему самому хватало проблем, и при таком упадническом настроении вряд ли он мог подбодрить другого человека и заверить его словами, что «все будет хорошо». Выходя из ресторана, Аран смотрел на сокурсника, которого и недолюбливал и которому и сочувствовал одновременно. Потерявший фокус взгляд Артура говорил о том, что он краем глаза видит выходящего Арана, но даже не удостоил его взглядом.

— А, сам разберется, — пробормотал себе под нос раздраженный Аран, махнув в воздухе рукой.

Свою злобу на презрение Гарда он подавил на следующий день, как только увидел его в университете. Оставалось лишь догадываться, через какие переживания проходил он накануне вечером или ночью, но по внешнему виду Артура можно было явно сказать, что ничего легкого и приятного. Он сидел на подоконнике в коридоре до начала занятий, немного в стороне от своих приятелей и Лейлы, опустив голову и обхватив ее обеими руками, упершись локтями в колени и запуская пальцы во взлохмаченные волосы. Намотанный поверх расстегнутого черного пальто шарф сбился чуть в сторону, и по какой-то причине сегодня Гард предпочел выпустить рубашку наружу, а не заправить в брюки. Такие небрежные мелочи меняли облик Артура до неузнаваемости. Он ни на кого не смотрел и ни с кем не разговаривал. Аран задержался буквально на секунду в дверях аудитории, бросив изучающий взгляд на сокурсника, но сбился с мыслей после язвительного комментария Стефана Барича:

— Рудберг, чего встал? Опять забыл, в какой тебе кабинет, как на первом курсе?

— Не, он просто потерял своего Гоббинса и страдает от одиночества! — подхватил Кан Руфус.

Все парни громко засмеялись, девушки принялись весело шептаться, посматривая на Арана, но он по-прежнему стоял и сбоку обеспокоенно смотрел на Гарда, которому, казалось, не было дела до их разговоров. Он даже не пошевелился, сидя на подоконнике и спрятав лицо от наблюдателей, поглощенный собственными тяжелыми мыслями.

Аран прошел в аудиторию и направился к своему ряду, где успокаивающе привычно уже сидели Лора и Бейб.

После лекций он не стал просиживать в библиотеке, зная, что не сможет написать ни слова по теме, и вместо этого направился по дороге в сторону работы, намереваясь просидеть оставшиеся три часа или в парке или где еще, откуда не видно здания университета.

Не спеша вышагивая вдоль улицы, изредка пиная камни или городской мусор, Аран не смотрел по сторонам, но только себе под ноги, сунув руки в карманы брюк и выглядывая на земле особо понравившиеся листья. Пару раз он нагибался, чтобы поднять те или другие, разглядеть их прозрачность и утонченную хрупкость, и снова отпускал их, как отпускают бабочек ловцы насекомых своим сочком, когда, наконец, налюбуются расцветкой крыльев. В очередной раз нагнувшись к новому сухому кленовому листу, Аран поднялся на ноги и, не сводя с него изучающего взгляда, сделал два шага вперед и едва не натолкнулся на какого-то человека, стоящего у него на пути, облокотившегося о стену. Он поднял глаза, чтобы извиниться, но увидел Артура Гарда. Первой мыслью было язвительно отшутиться, что теперь не Аран, а сам Гард появился на пути, но он оставил все шутки, глядя на сокурсника. Артур стоял спиной к кирпичной стене, опустив голову и сунув руки в карманы пальто, а когда поднял глаза, то Аран увидел, что они слегка блестели — то ли от недосыпа, то ли от слез, — а бледное лицо выражало ничего, кроме поверженной усталости. Гард смотрел на Арана тем же мучительным взглядом, полным отчаяния и боли, каким сам Аран как-то смотрел на него во время своего мимолетного приступа слабости, пока громил металлической трубой все вокруг себя. Ветер раздул волосы Артура, и они после оживленного метания наконец стихли и мягко спали на его лоб, скрывая блеск в глазах.

— Арти? — почему-то снова назвал его так Аран. Его голос был обеспокоенно тихим и настороженным. — Ты как?

Гард несколько секунд не сводил с Арана тяжелого хмурого взгляда, а потом снова опустил голову. Только после недолгого молчания он все же вымолвил убитым голосом, будто спрашивал совета, как можно умереть быстро и безболезненно:

— Хочешь пиццу?

Рот Арана был чуточку приоткрыт, но он пожал плечами и ответил:

— Давай.

Артур вытащил руки из карманов и слегка оттолкнулся ими от стены, уже не глядя на Арана, и направился дальше по улице. Аран последовал за ним, сохраняя полное молчание и нейтралитет. Посматривая время от времени на мрачного Гарда, он пытался учуять в воздухе намеки на опасность или внезапную раздражительность, которых ожидал от сокурсника в любой момент, но, похоже, ждал их зря. Сейчас Артур, будто, даже и забыл вовсе, что уже идет в компании другого человека: он снова был поглощен какими-то мыслями, и взгляд его темных глаз был полностью расфокусирован.

Свернув за угол, они дошли до пиццерии напротив набережной, и Аран почувствовал облегчение от того, что больше не нужно было находиться на промозглой улице. Заняв столик у стены, но не у окна, они некоторое время просто молча смотрели в меню или по сторонам. Лично Аран предпочитал сидеть всегда у окна, но Гарда это, кажется, задевало в плане какой-то мужской гордости, судя по его небрежному: «Ну уж нет, это только для всяких парочек», потому он согласился и на этот ничем не примечательный столик, откуда ничего не было видно.

— Я ничего в пицце не понимаю, — признался Аран после минуты изучения бесконечного списка разновидностей блюд.

Артур промолчал. Он даже не смотрел в меню. Он был прикован серьезным взглядом к залу пиццерии, но при этом не замечал ничего определенного. Однако, когда подошла молодая официантка в кружевном бордовом фартуке, он без тени раздумья тут же произнес:

— Нам пиццу барбекю и два кофе. Черный.

Девушка что-то ответила, с улыбкой косясь на Артура, явно с ним заигрывая, но он более не удостоил ее вниманием, уставившись отстраненным взглядом в стол.

Аран чувствовал себя странно. В нем все еще кипели прошлые негодования и злость за унизительные моменты, и он совершенно не понимал, чего от него хотел Гард сейчас. Решив не задавать никаких вопросов, чтобы вновь не разжигать искру раздражения в своем сокурснике, он просто изредка переводил ненавязчивый взгляд с Артура на посетителей и обратно к нему. Было странно находиться в компании популярного и элитного студента, страдающего излишним самолюбием и высокомерием, и он, словно, пытался удостовериться, что это ему не снится, заставляя себя снова и снова смотреть на Гарда, который сейчас подпер кулаком подбородок и с легкой грустью молча водил глазами по соседним столикам. Столько раз порываясь разговорить Гарда, чтобы хоть чем-то помочь ему, в данный момент Аран верил, что это плохая идея, потому что у них нет ничего общего и говорить им было не о чем. Они действительно из разных миров, так что рассчитывать на нормальный человеческий разговор не приходилось. Однако только он успел об этом подумать, как Артур произнес:

— Я больше не могу с этим бороться. Сдаюсь.

Аран открыл рот, но не нашел, что сказать, и выжидающе и очень внимательно чуть искоса смотрел на своего странного собеседника. Артур убрал руки со стола и с тоской посмотрел Арану в глаза:

— Я не могу держать в себе это, мне нужно кому-то выговориться.

Аран едва успел подавить мимолетную улыбку, вспомнив слова Кристи. Но все же успел про себя отметить, что обязательно расскажет ей, что она была права. Он лишь понимающе кивнул в ответ.

Гард снова нахмурился и отвернулся, будто не хотел видеть, кто ему достался в качестве слушателя, и с легким раздражением произнес, глядя в зал:

— Ты мне должен, Рудберг.

Аран кинул на него взгляд исподлобья, но молчал.

— Потому и… Мне нужно с кем-то поговорить, и выбрал я тебя по двум причинам. Первая — ты мне должен. Я знаю, что ты не расскажешь никому мой секрет, потому что я знаю твой. Один — один. Сравняем счет, так сказать.

— Думаю, справедливо, хотя я бы и так не рассказал, — не зная, как отнестись к такому заявлению, пробормотал Аран, стараясь держать себя в руках и не вспылить.

— А вторая причина, — не обратил внимания на его комментарий Гард, — это…

— Мне просто некому рассказать? — с усмешкой предположил Аран. — Считаешь, что я так одинок, что не найдется, кому мне рассказать?

— Нет, Рудберг, не то! И перестанешь ты уже когда-нибудь делать выводы за меня?

— Да, да, конечно, продолжай, — отмахнулся Аран. Держать себя в руках получалось все труднее.

— А во-вторых, это если ты даже кому-то расскажешь, никто просто не поверит тебе. Не поверит, что сам Артур Гард делится своей личной жизнью с каким-то Рудбергом.

— Хм, — сжал губы Аран, пару раз кивнув. Он втянул носом воздух и силой воли постарался успокоить себя. Они некоторое время еще молчали. Им принесли кофе, и Аран снова поймал себя на мысли, что смотрит на свою кружку с чрезмерным вниманием, будто ожидая, что она взорвется прямо на его глазах.

— Кстати, — уже спокойнее проговорил Артур, сбоку следящий за отвлеченностью Арана, — о том, чтобы счет сравнять и быть на равных. Я тоже тебе должен.

Аран с непониманием следил за тем, как он, не глядя, залез рукой в свой кожаный портфель, висевший на спинке стула, и, пошарив в нем, извлек оттуда свою серебристую ручку и положил перед ним на стол.

— Забирай.

Аран медленно поднял взгляд с ручки на Гарда и почувствовал, как на его лице проступает торжество собственной правоты. Он даже не притронулся к канцелярской вещице и, закусив губу, вглядывался в собеседника.

— И зачем? — ему не нужен был никакой пишущий предмет. Все, что хотел Аран, лишь понять, для чего Артуру необходимо было забирать его ручку. На лице Гарда вновь прорисовалось горделивое самолюбие.

— А у меня никогда в жизни не было дешевой пластиковой ручки. С колпачком, — подчеркнул он с особой важностью, наполовину высмеивая Арана, наполовину серьезно. — Я же не мог позволить себе прийти в канцелярский магазин и прямо так, у всех на глазах попросить себе дешевую ручку. А я ведь привык получать все, что хочу. И тут какую-то ручку и не могу…

Аран открыл рот, чтобы сказать, что делает ему одолжение и дарит свою ручку просто так. Но потом за доли секунды он посмотрел на эту ситуацию символично. Дело было ведь не в ручке, а в принципе равенства. Арану не нравилось чувствовать себя все это время обязанным Гарду, и наконец он может вернуть ему долг таким же разговором. И не стоит ко всему прочему добавлять новых долгов чести. Если это важно для Артура, то пусть они оба действительно будут на равных. Больше никаких обязательств и долга. Равный счет во всем. И он молча дотянулся до серебристой тяжелой ручки и сунул ее себе в карман. Решив немного разрядить обстановку, Аран пошутил:

— А ты знаешь, что если на холоде она перестанет писать, то к ней можно поднести спичку, и она снова будет работать?

— Серьезно? — снова сбоку, чуть хмурясь, переспросил Артур. — Вот это вещь. Я ее сегодня же в свой позолоченный футляр положу и на пьедестал посреди комнаты.

Аран невольно усмехнулся:

— Тебе если еще чего-то надо, карандаш там, резинку стирательную, ты обращайся всегда.

— Обращусь, — с тем же хмурым видом, но уже более расслабленно отозвался Гард.

Когда принесли пиццу, они не сразу стали есть. Артур все еще пребывал в странном угнетении, то и дело глубоко вздыхая и окидывая пиццерию взглядом без особой надобности. А Арану то и дело становилось не по себе от этого молчания, и, не зная, как помочь ему разговориться, он лишь смотрел на Гарда и ничего не делал.

— Тот твой приятель, — неожиданно заговорил Артур, вроде как желая просто нарушить тишину, — ну, с которым вы в ресторане были и тогда, в столовой…

— Сим? Его Симон зовут.

— Я его в университете видел несколько раз.

— Он на машиностроительном учится. Это мой друг детства.

— О чем вы обычно с ним говорите?

— О чем? — Аран задумался. — Да в общем-то ни о чем конкретном. Так, больше шутим только. Смеемся.

— М. А с кем ты обычно говоришь?

— Хм, ни с кем. Раньше с братом много разговаривали, обо всем. Больше не говорим особо.

— А. Я думал, я один такой, — добавил тише Гард.

— У тебя же столько друзей! — удивился Аран.

— Да какие это друзья, — наморщился Артур. — У них ни сердца, ни ума.

— А как же Лейла?

— С ней я тем более говорить больше не могу.

— Почему? Вы с ней поссорились?

На лицо Артура вновь набежала тень скорби и отрешенности:

— Мне до нее нет дела, — рассеянно проговорил он.

— Эй, Арти, ты чего творишь? — незлобно, но с легким упреком возразил Аран. — Ты же не играешь ее чувствами?

— Я уверен, она знает, что ничего серьезного в наших свиданиях нет, — чуть пристыженно, оправдываясь, кинул он. — И я ничего ей не обещал. Сама навязывается.

— Знаешь, какое есть у евреев изречение? — сказал Аран, дотягиваясь до пиццы, чтобы разбавить слишком напряженный разговор. Он не хотел звучать так, будто читает нотации или учит кого-то жить. — Мужчина должен есть меньше, чем может себе позволить, одеваться так, как может себе позволить, и уважать женщину больше того, чем может себе позволить.

Артур поднял на него циничный взгляд, однако, когда заговорил, подобно Арану звучал незлобно:

— Надо же было мне из всех слушателей найти именно еврея, напичканного всякими народными мудростями!

Аран слегка рассмеялся.

— Но я серьезно, — продолжил Гард, — их таких много, и они похожи и по характеру, и даже на лица. Вечно зовут на всякие вечеринки, вешаются на шею, на следующий день сбиваются в свои девичьи группки, обсуждают тебя до костей, сплетничают о тебе, чтобы на следующем вечере уже, как по какому-то графику, поменяться очередью и снова к тебе приставать. Таких сложно уважать. Я как могу, проявляю к ним хотя бы минимальную учтивость, на ужин пригласить или еще куда, но чаще держу их подальше от себя. Но теперь с ними, кажется, со всеми покончено. Я ни одну из них видеть не хочу.

Он замолчал в приступе мучительного откровения. Аран дал ему время побороть временную слабость, не задавая вопросов, и просто ждал.

— Это все между нами, — снова напомнил ему Гард, перед тем как вернуться к разговору.

— Конечно, — заверил его Аран.

Артур еще немного помолчал, будто на исповеди решаясь признаться святому отцу в своих грехах, а потом как на духу, задержав дыхание, произнес:

— Я влюблен, Аран.

И неожиданно опустил голову, ткнувшись лбом о стол. Аран шокировано поднял брови. Что бы он ни ожидал услышать, это в список потенциального не входило. Все, что он нашелся ответить, было жалкое:

— И это явно не Лейла.

— Да какая к черту Лейла! — приглушенным голосом проговорил Гард в стол. — Она даже рядом не стоит с ней! Эх, если б ты знал!

Он снова поднял голову и вымученным взглядом посмотрел в глаза Арану, пытаясь донести до него важность такого признания:

— Я на самом деле люблю. То есть, это не какое там мимолетное чувство, оно самое настоящее. И я себя знаю: это то самое, потому что я законченный однолюб и никого мне больше не надо. Черт!

— А она-то знает? — спросил Аран, все еще пребывая в смешанных чувствах.

— Проблема в моем отце, — не услышал вопроса Артур, закрывший ладонью лицо и потирающий глаза. — Он нам не позволит быть вместе. Она, как бы тебе объяснить, не для меня, в общем. По его мнению.

— Не твоего круга, ты имеешь в виду? — обескураженно уточнил Аран. Артур промолчал. — Я думал, такие времена уже прошли…

— Мой отец, он… Он действительно властный человек. Он видит меня только с такой, как Лейла, из приличной семьи, с хорошим образованием и все такое. Говорит, что мать его внуков должна быть под стать семейству Гард.

Аран не нашелся, что сказать. Он на самом деле не мог поверить в то, что такое еще бывает, но потом вспомнил, что и у евреев часто раввин не поженит пару, если хотя бы один из молодоженов не еврей. Зато теперь он отчасти понимал всю серьезность положения Артура. Проблема была не в его влюбленности, а в его будущем.

— А ты…, — неуверенно начал Аран, все еще подбирая слова, — не думаешь, что надо бороться за свое счастье?

Артур снова поднял голову:

— Что-то я не заметил, чтобы ты сам так уж рьяно боролся за свое собственное счастье и шел против своего отца!

Аран вмиг смолк:

— Туше…

Артур спрятал лицо в обеих ладонях и сделал успокаивающий вздох. Разглядывая своего несчастного сокурсника, Аран не понимал его полностью, потому что сам никогда не испытывал такого сильного чувства, но зато он понимал, как человек может чувствовать себя, когда загнан в тупик без видимого выхода.

— Значит, твой отец бесповоротно сказал нет вашим отношениям? — снова спросил Аран.

Гард не убрал рук от лица и проговорил прямо в ладони:

— Я ему не рассказал. Я никому не сказал. Только ты знаешь. Но я знаю моего отца, он мне о таких вещах по сто раз за ужином повторяет, что пора в жизни, мол, определиться, пора серьезнее на все смотреть, семью заводить и все прочее. И сразу говорит, какую именно мне невесту надо. Никто не знает, кроме тебя.

— А. А я думал, тогда, в том ресторане, он тебя поэтому отчитывал…

— Это не отчитывал, — он наконец убрал руки с лица и в неожиданном порыве тоже дотянулся до пиццы и сунул в рот кусок. — Это его обычная беседа с сыном. Он только так со мной разговаривает.

Аран тоже взял второй кусок пиццы:

— Ладно про отца твоего. Что она-то думает?

— Я ей не сказал, — отрешенно жуя пиццу, тоскливо проговорил Артур.

— А чего? Решиться не можешь?

— Она меня не замечает. Потому и не знает меня совсем. Мы толком не разговаривали никогда, у нас… круг общения разный, что ли.

— Ну, по-моему, надо начать как раз с этого. Вы же можете просто говорить, не свидания там всякие, а просто общаться?

Артур задумчиво посмотрел в ответ, взвешивая слова Арана.

— Может, ты прав. Да, ты прав, — он вдруг оживился и даже вроде воодушевился. — Сегодня.

— Э, — Аран не ожидал от него такой решимости и слегка удивился, но потом просто усмехнулся. — Почему нет? Расскажешь потом как-нибудь. Только… не знаю, конечно, но раз ты сказал, что она совсем о тебе ничего не знает, то не стоит, думаю, ждать многого. Я к тому, что… ну, ты не расстраивайся, если первый разговор толком не получится… Или если ты ей не понравишься сперва…

— А что, я недостаточно хорош собой что ли? Как я могу не понравиться? — не на шутку насторожился Артур.

— Да я не к тому, — покачал головой Аран. — Боже ты мой, Арти, ну и самомнение у тебя, а! И старайся ни с кем не вести себя высокомерно при ней, окей?

— Разве я с кем-то веду себя высокомерно? — на полном серьезе с непониманием и несогласием возразил Артур.

— Шутишь, да? Что, серьезно, не шутишь? Постоянно. Угадай, с кем.

Артур поднял спокойные глаза и уже без тени презрения или раздражения тихо и серьезно сказал:

— А ты никогда не задумывался над тем, что ты — единственный, с кем я себя так веду?

Аран растерялся. Больше не от того, что Гард все понял, а от того, что он открыто в этом признавался. Растерялся, но тут же осознал, что это правда. Вспоминая всех сокурсников, студентов из других факультетов, профессоров, портье на рецепции, он признавал, что Артур со всеми всегда был вежлив, кроме него. С хмурым непониманием и некоторой растерянностью он смотрел в глаза Гарду, чуть приоткрыв рот. Артур не стал дожидаться очевидного вопроса и сразу ответил:

— А, может, я всегда был груб с тобой, потому что меня раздражает твое явное превосходство во всем. Может, я тоже хочу быть таким человеком, но у меня не получается.

Гард снова вернулся к пицце, не желая продолжать разговора, а рот Арана в неожиданном удивлении открылся чуть шире.

— Не хочется, конечно, тебя переубеждать, — тихо все же продолжил тему Аран, — но, мне кажется, ты прослушал все, что я тебе рассказывал про мой эгоизм и мой подлый поступок…

— Я все помню, и не надо этим хвастаться. Сказал же, — Артур отложил пиццу обратно в тарелку и снова поднял глаза. — Обычно люди, я имею в виду, правда все до единого, просто врут, не краснея, и тут же про это забывают или не придают такого значения мелким привираниям. Ты единственный раз солгал и вот уже восемь лет от этого отойти не можешь. Все я помню. Но я не только про это говорил. А про настоящее тоже. Дай пиццу нормально поесть.

Аран чувствовал, что Гард понял все несколько иначе, чем оно было на самом деле, но говорить о себе ему хотелось меньше всего. Но ему было странно слышать такие вещи от человека, который своим собственным превосходством всегда ставил его на место.

Артур вроде понемногу оживился. Сейчас, когда он высказал свои чувства вслух, к нему даже вернулся аппетит, а взгляд стал более сфокусированным на окружающих предметах или самом Аране, который все еще смотрел на него, о чем-то думая.

— Ты, это, Арти, спи хоть немного по ночам, — наконец, неуклюже произнес он. — А то по твоему виду можно подумать, что ты себя до изнеможения доводишь. Так ведь и свихнуться можно. Сломаешься ведь от такого режима. А если с ней собираешься встречаться чаще, то лучше бы тебе в форме быть. Ну, не то чтобы ты не в форме…

Артур внимательно посмотрел на него и на изумление Арану согласно кивнул, но почти тут же спросил:

— А ты сам-то спишь?

— А я-то что? Сплю. Просто мало, бывает.

— Ты ведь где-то еще работаешь? Заканчиваешь поздно что ли?

— В одной нотариальной конторе. Там, документация вечерняя всякая, рутина, на которую дня не хватает. Я в девять заканчиваю. Правда, после этого часто в баре просиживаю.

— Зачем? — на полном серьезе и слегка рассерженно спросил Артур. — Зачем тебе это надо? Думаешь, так забудешься?

— Да нет, я там из-за музыки, — поторопился объяснить Аран. — Это джаз-бар. Там музыка хорошая.

— А, — облегченно кивнул Артур. — У меня всегда мечта была, то есть, я всегда хотел в подарок гитару.

— Ты играешь? — радостно удивился Аран.

— Нет. Потому что у меня гитары нет, — он немного смутился и пояснил. — Я левша. Не так просто найти гитару для левой руки. Да и отец всегда был против, чтобы я таким увлекался. А ты что всегда хотел в подарок?

— Кто, я? — не ожидал он такого вопроса. — Я даже не знаю. Мне легко угодить, я ничего особо не хочу. Даже рыбки подошли бы.

— Ты же сказал, они у тебя были.

— Ну теперь снова, видимо, надо, чтобы одиноко не было, — Аран, было, усмехнулся, но вспомнив неприятную тему, тут же расстроился.

— Почему должно быть одиноко? — не понял Артур.

— Да, это брат мой. Он девушку себе нашел. Вроде планируют вместе жить начать. Это значит, что жить я буду один. Вернее, что жить мне будет негде.

— Девушку? — бездумно повторил Артур. — Я вот тоже нашел… Когда твой день рождения?

Аран усмехнулся от того, как быстро он сменил тему, но ответил:

— Нескоро. Двенадцатого апреля. А у тебя?

— В мае, шестого.

Они принялись молча доедать пиццу с кофе, почувствовав себя до странности комфортно в компании друг друга. Как все-таки здорово иногда просто разговаривать с другим человеком.

Аран заметил за собой перемены, но в чем именно поменялся — пока определить для себя не мог. Все, что его окружало, оставалось привычным, и сейчас, стоя у ворот и раскуривая сигарету утреннего моциона, он уже даже ждал Нэта Гоббинса, который как по расписанию — что было, собственно, в буквальном смысле слова, потому что Гоббинс приезжал в университет на автобусе с постоянным расписанием, — уже направлялся к нему. Прямо сходу Аран сделал две бездумные вещи одновременно. Первое — протянул ему сигарету, от которой Нэт тут же оказался. Второе — спросил, был ли он когда-нибудь в своей жизни влюблен. Вопрос явно насторожил, если не напугал Гоббинса:

— А что, ты влю-убился, что ли?

— Нет, но потому и спрашиваю, что может чувствовать влюбленный человек? Говорят, они, ну, влюбленные, даже мир как-то по-другому видят. Мне любопытно, как его еще можно видеть. Чертов дождь ведь так и останется чертовым дождем.

— Я зна-аю одно, влюбленные — они сча-астливые люди, а счастливые лю-юди наслааждаются жи-изнью и полу-учают от всего у-удовольствие.

Аран с интересом посмотрел на Гоббинса:

— Счастливые, говоришь, удовольствие от жизни получают? И чертов дождь потому им кажется приятным…

— Это все-ем известно.

Аран уже раздумывал о Кристин и ее четверых друзьях. Они наслаждаются жизнью, потому что счастливы. Потому что они влюблены в саму жизнь. А еще как раз любовь, взаимная любовь и забота объединяют их всех. Когда у человека есть кто-то, о ком можно заботиться и беспокоиться — не обязательно супруг или жена, а просто любой человек, друг, — то это рождает какое-то новое чувство, схожее с влюбленностью, только не являющееся ею в полной мере, это что-то особенное. Такое чувство вместе с ответственностью за этого человека дает еще стойкость характера и внутреннюю силу для заботы о нем.

Арану нестерпимо захотелось найти какого-нибудь человека в жизни, о котором он мог бы беспокоиться, за которого он мог бы переживать — и только ради того, чтобы понять, что при этом чувствуешь. Ему захотелось найти настоящего друга, такого же, какими являются музыканты и Кристин друг для друга. Если уже простой разговор за пиццей с тем, кто не является ему вообще никем и даже еще недавно был почти врагом, заставил Арана сегодня чувствовать окружающее иначе, то как тогда, должно быть, невероятно и во сто раз счастливее чувствуешь себя, когда знаешь, что ты не одинок, что у тебя есть друг — человек, на которого можно положиться и о котором можно заботиться?

— Точно рыбок заведу, — хмуро и решительно заявил Аран.

— Чего? Ры-ыбок?

— Да, Нэти, рыбок, рыбок! О них знаешь, как заботиться надо! Кормить и воду менять им и все такое.

Гоббинс стал что-то пытаться прокомментировать, но Аран уже его не слушал. Он заметил Артура Гарда в кругу своих друзей и облегченно вздохнул: сегодня он был спокоен. И в форме.

Артур, вернувшись, в свою прежнюю норму, переговаривался о чем-то со Стефаном, громко смеющимся над его словами, и, похоже, совершенно забыл о существовании Арана. Он прошел мимо них с Нэтом, даже не взглянув, и лишь можно было услышать его непривычно звонкий голос:

–…и я ему такой: ну хоть сальники-то поменяешь, и ты прикинь, он…

Аран слегка усмехнулся: хоть кому-то он смог быть полезен. От этой приятной мысли он даже на время забыл, что сегодня среда, а каждую среду он ненавидел благодаря Новаку. Сегодня у него для ненависти всех сред появился очередной повод, хотя и — снова — по вине самого Арана.

— Бергер, передайте по рядам результаты тестов, — обратился профессор к сидящей на переднем ряду Натали. — Все результаты будут засчитываться при допуске к экзаменам. Те, кто набрал меньше пятидесяти процентов, обязаны пересдать до конца месяца. О дате пересдачи вы будете оповещены на следующей неделе.

Аран застонал и запрокинул голову. Он был уверен на девяносто девять процентов, что Новак не преминул воспользоваться шансом завалить его тест. И вероятность того, чтобы сидеть напротив профессора практически лицом к лицу при личной встрече, не доставляла ему никакого удовольствия. Однако с выводами он поспешил, потому что Новак тут же громко выкрикнул его фамилию.

— Рудберг!

Аран как можно незаметнее вздохнул:

— Да, да, профессор. Я понял: дату — на следующей неделе.

— Не перебивайте! Ваш тест, — он поднял высоко над своей головой и потряс лист бумаги, должно быть, с работой Арана, — это криминальная улика. Я позволю сохранить ее себе.

Аран не стал ничего спрашивать, уже догадываясь, о чем именно сейчас пойдет речь. Он писал этот тест на следующую среду после очередного семейного обеда у родителей. Аран действительно в тот раз хорошо подготовился к самому тесту, но, пребывая в дурном настроении и вспоминая все упреки отца о расхоложенном отношении Арана к его учебе, в своей злости на всю ситуацию он не смог сдержаться и не выплеснуть хотя бы часть своего негодования на тестовой бумаге.

— Я не против, профессор, — ровным голосом ответил Аран. Аудитория в очередной раз погрузилась в настороженное молчание. Все опустили головы, лишь шурша своими тестами, передавая стопку бумаг от соседа к соседу. Новак, конечно, был зол на дерзость студента. Он опустил руку с работой Арана, вперился в него взглядом и некоторое время просто молчал.

— К моему удивлению — хотя я подозреваю, что без шпаргалок или подсказок тут не обошлось, — вы ответили верно на семьдесят процентов теста, — Аран подумал, что ослышался и слегка приподнял брови. Он сдал? Но профессор свою речь не прекратил. — Будь моя воля, я бы настоял на апелляции и повторном тесте, но комиссия засчитала работу приемлемой. Так что, к сожалению, с этим ничего не поделать. Но вот, что меня смущает, Рудберг.

Он снова поднял лист перед собой, разглядывая что-то определенное.

— Извольте объяснить мне вашу приписку — а я имею основания утверждать, что сделана она была вашей рукой ввиду схожего почерка — внизу вопроса под номером двадцать шесть «Как юрист молочной фабрики какие меры вы предпримите на письменные жалобы покупателя на испорченный продукт, приведший ко вреду здоровья потребителя, если факт отравления не зарегистрирован уполномоченными медицинскими службами?». Вы пишете: «Жалоба не имеет силы без официально подкрепленного подтверждения о факте нарушения в присутствии свидетелей, в виду чего компания не обязана принимать ответные меры в суде. Компания может написать ответное письмо пострадавшему с тем, что фактов подобных случаев не было зарегистрировано, что означает, что компания ответственности за причиненный ущерб здоровью никакой не несет». И, кстати, слово причиненный пишется с двумя «н». Тут пока, вроде, все понятно, сойдет, — продолжил Новак. — Но вот дальше вы пишете следующее… Секунду, так, вы пишете, что, однако, как юрист такой компании вы бы посоветовали — цитирую, Рудберг: ваши слова — порвать подобное письмо на несколько крупных частей и засунуть их в анальное отверстие тем, кто не досмотрел за качеством продукта, кто не желает нести ответственность за свой бизнес, и тем, кого не волнует дальнейшее состояние пострадавшего. Кавычки закрываются.

Аран спокойно кивал каждому слову профессора, подтверждая все сказанное.

Нэт Гоббинс, громко ахнув, резко повернулся с первого ряда, чтобы лично посмотреть в глаза Арану и убедиться, что факт подобного письма достоверен. Аран кивнул разок и ему лично. Нэт в ужасе закрыл ладонью рот и снова отвернулся, уткнувшись в свою тетрадь.

Профессор наконец отложил работу Арана на тумбу и поднял на него глаза.

— Я, кажется, уже говорил, Рудберг, на предыдущих занятиях, что моральный суд — это дело, вас не касающееся. Предмет Этика уже ведется на вашем курсе, и все вы должны понимать ваши этические обязательства как адвоката перед клиентом и обществом в целом. Не играйте Бога, Рудберг. Вы настолько глупы, что даже не понимаете, с чем имеете дело. Кем вы себя возомнили?

Аран молча выслушивал профессора, концентрируясь на собственном дыхании, чтобы ни в коем случае не грубить.

— Пожалейте нервы наши и ваших родителей, Рудберг. Это не ваша профессия, — он прошел чуть дальше до середины сцены и посмотрел прямо в глаза Арану. — Позвольте мне быть откровенным: из вас никогда не получится хорошего юриста или адвоката. Предосудительное отношение к закону не делает добра никому. Еще не поздно сменить факультет.

Вернуться к лекции было несложно, так как все боялись произнести даже слово шепотом. Призывать к порядку никого не пришлось.

Аран ожидал услышать во время обеда новые оскорбления и мрачно сидел за столом в кафетерии в ожидании выкриков, даже не доставая свой бутерброд. Аппетит пропал, но не от того, что он был расстроен из-за очередного провала на основах юриспруденции, а от того, что он с сожалением признавал: если бы только слова Новака были правдой! Однако, как раз ради того, чтобы жалеть нервы родителей, которые спят и грезят увидеть младшего сына успешным адвокатом и достойным человеком, было поздно менять факультет.

— Аран. Ну-у слов ведь н-нет! — Нэт Гоббинс стоял у стола и просто качал головой.

— Ой, Нэти, ты бы удивился, сколько слов нашел бы, если бы тот испорченный йогурт оказался в твоем желудке!

— Ка-ак ты можешь так! Тебе не сты-ыдно разве?

— Людей травит кто-то другой, а стыдно должно быть мне, — процедил сквозь зубы Аран, проводя ладонью по лицу. Нэт сел на скамью напротив через стол и снова покачал головой. Он принялся что-то снова, заикаясь сильнее, чем обычно, говорить, но Аран в нежелании слышать ничего о Новаке и своем тесте, перевел взгляд на кафетерий. Артур Гард что-то показывал на своем телефоне своему приятелю, при этом что-то объясняя, и вся их элитная группировка, казалось, была этим увлечена. Никому не было дела до поступка Арана. Или хотя бы не в эту самую минуту. Чтобы не дожидаться, когда минута оскорблений все же настанет, Аран решил покончить с так и не начатым обедом, поднялся из-за стола, буркнув Нэту свои извинения, и вышел из кафетерия. На его счастье оставшуюся часть лекции Новак посчитал неразумным тратить на Арана и полностью его игнорировал.

И в очередной раз, будучи не в состоянии находиться ни минутой дольше в здании университета, Аран предпочел убить время на улицах города или в торговых центрах. Далеко он не ушел, потому что знакомая машина затормозила у обочины рядом с ним, и передняя дверь распахнулась. Он лишь успел увидеть часть руки, дотянувшейся до двери, чтобы ее толкнуть.

Усмехнувшись, Аран сел в автомобиль и сразу услышал:

— Ремень пристегни. И дай кулак.

— Чего? — не понял Аран, натягивая через себя ремень безопасности.

— Ну, кулак. Как типа дай пять, только надо ткнуть кулаком. Ну, так говорят.

— А, — догадался Аран и ткнул кулаком в кулак Артура. — В честь чего?

— Здорово ты сегодня Новака осадил.

— А, ты про это, — вздохнул Аран. — Вот это как раз то, что называют глупостью, а не смелостью.

— Да, только называют лишь такие же, как Новак.

Они тронулись с места и помчались на приличной скорости в общем потоке машин. Сегодня Артур не стал выключать музыку, и она негромким фоном шла в аккомпанемент шуму двигателя. Аран не распознал этого исполнителя, но играл явно не джаз.

— Тебе вроде лучше сегодня? — с легкой улыбкой прокомментировал он, глядя сбоку на Артура. На лице Гарда появилась счастливая улыбка:

— Да. Лучше. Мы вчера поговорили. Просто так взяли и разговорились.

— Хм, здорово. О чем говорили?

— Обо всем подряд, о всяких мелочах вроде, о вкусах, интересах — ничего особенного, но я каждое слово запомнил. У меня так сердце колошматилось! Ты бы знал!

— Что, нервничал? Правда? — эта мысль — нервничающий Артур Гард — почему-то доставила Арану удовольствие.

— Не то слово. Но самым сложным оказалось начать разговор, потом вроде как-то легче пошло. Я всю ночь не спал. Вспоминал.

— Ну вот, а я уж хотел похвалить, что про себя теперь не забываешь. И что теперь? Когда ее снова увидишь?

— Не знаю, сегодня или завтра.

— У, молодец!

— Я хочу ее в кино пригласить. Ты мне должен нормальный фильм помочь выбрать.

— Ты с ума сошел, что ли? Я фильмов уже вечность как не смотрел!

— Вот поэтому мы в кино и едем. Ты просто обязан мне помочь, Аран! Только сначала в кафе, а то ты, по-моему, не ел в обед ничего.

— Ты что, следишь, что я ем?

— Очень надо. Но прийти, посидеть пять минут с Гоббинсом и уйти — это не обед. А мне нужна твоя стопроцентная концентрация на фильме, а то начнешь там своим желудком урчать на весь кинозал и пропустишь кино.

— Мне кажется, ты слишком серьезно относишься к свиданиям, — наморщился, при этом улыбаясь, Аран.

— Ха, ему кажется! Вот влюбишься, потом я посмотрю! Критиковать он меня взялся.

— Я не критикую, — улыбнулся он шире, — просто лучше, по-моему, действовать по обстановке, а не по плану. А вдруг она захочет в… не знаю, куда-нибудь еще, а у тебя по списку: кино?

— Да, да, спасибо, мистер я-все-знаю-о-свиданиях. Но вдруг она все-таки захочет в кино, а я не знаю, что там есть хорошего? Я должен быть готов ко всему.

— Вот это самоотдача. Ты, может, тогда все меню перепробуешь во всех ресторанах в радиусе десяти километров? Сразу видно: точно голову от нее потерял.

Артур, довольно ухмыляясь, будто услышал комплимент в свою честь, посмотрел на Арана и коротко хохотнул.

Они обедали в небольшом китайском ресторанчике и говорили о фильмах.

— Я не много их смотрю, — говорил Аран, уплетая кисло-сладкую курицу с рисом, — так что серьезно, ты лучше на меня не ориентируйся. И вообще мне странные фильмы нравятся, как один, который мы как-то с братом смотрели. Овид его терпеть не может. Он сказал, что фильм бессмысленный. В общем-то, он, ну, фильм, состоит из нескольких мини-фильмов. Вроде как вырванных из контекста. Называется «Кофе и Сигареты», не помню режиссера, Джируш или Джаруш. Ай, неважно. Но мне жутко понравилось просто смотреть, как люди занимаются своими делами, или о чем-то беседуют и при этом пьют кофе и курят. Так просто, безо всяких наворотов или спецэффектов. Нет никаких сложных смыслов там, особо потрясных сцен. Такие фильмы не показывают в кино. А жаль. Я уверен, что я не один такой, кому нравится, иначе бы такие фильмы не снимали.

Артур с интересом слушал Арана, время от времени вспоминая про свой обед:

— Тоже хочу глянуть. О, кстати, можно личный вопрос?

— Давай, — с набитым ртом ответил Аран.

— Не совсем просто понятно, что у вас там происходит. Я имею в виду, у вас с Натали. Вы же вроде на первом курсе вместе были? Нет?

— Натали Бергер? Да ты что! Не, ниче не было.

— Правда? Так вроде ж она от тебя без ума была?

— Ну она-то, может, и была…

— А, ясно. Что, совсем никак?

— Да не в моем она вкусе.

— Интересно, кто тогда в твоем?

— Пока не понял, — усмехнулся Аран. — Но точно не такие правильные, как Натали.

Они пошли на романтическую комедию, и оба едва досидели до конца, пару раз то проваливались сознанием в дремоту, то, закинув ноги на переднее кресло, рассматривали зрителей или зал, или перешептывались, разглядывая фотографии мотоциклов на телефоне Артура.

— Что за…! — здесь Артур выбрал очень неприличное выражение. Они выходили из кинотеатра, щурясь от контрастного ослепляющего солнечного света.

— Своди ее на этот фильм, — зевая, посоветовал Аран.

— Ты мне помогать должен! А не нарочно портить мое свидание!

— А я помогаю, — спокойно ответил он. — Ну да, демагогия, но девчонки ведь как раз такое любят, где, там, поплакать и посмеяться, и никакой бойни и взрывов. Ты же про нее должен в первую очередь думать. Это девичий фильм, поэтому своди ее на него.

Артур помолчал, раздумывая, а потом обреченно вздохнул:

— Мне кажется, я второй раз такое не выдержу. Вот говорят же, что ради возлюбленной на жертвы надо идти, но такие жертвы — это чересчур.

Аран громко рассмеялся.

— Где твоя работа? Я тебя подброшу, — посмотрел на часы в телефоне Артур.

— Да я доберусь, спасибо.

Гард опять его проигнорировал и направился к автомобилю, на ходу открывая его пультом.

Они ехали снова в молчании, но уже не напряженном или неловком. Это было обычное молчание двух людей, которые не обременены компанией друг друга. Арану больше не приходилось постоянно напоминать себе, что рядом с ним — Артур Гард, высокомерный зазнайка, и постоянно находиться в состоянии готовности что-то ответить, сказать или спросить. Он мог думать о сегодняшнем вечере, когда сможет увидеть Кристин, или гадать, узнает ли его отец о тесте для Новака. И Аран был уверен: так же себя чувствовал Гард, который, похоже, предпочитал каждую свободную минуту думать о своей возлюбленной.

И он вспомнил слова Кристин. Друзья. С ними не нужно постоянно быть вместе, часто встречаться или обязательно что-то совместно делать. У них есть своя семья и своя жизнь, но при этом они всегда рядом. На лице Арана медленно расползлась улыбка, и он повернул голову на Артура Гарда, ведущего автомобиль и кивающего в такт музыке. Они уже подъехали к работе Арана, и Артур глянул на него и тут же подозрительно наморщился:

— Чего?

Аран помотал головой и отстегнул ремень. Но прежде чем выйти, он все же решил это сказать:

— Я рад, что у меня появился друг.

— Какой ты мне друг, Рудберг! — выпалил Артур, но при это было что-то в его глазах и голосе, что выдавало обратное. — И дверью не хлопай! Как в прошлый раз…

Машина тут же тронулась и исчезла за поворотом.

— Мазл-тов! — негромко поздравил самого себя Аран, все еще стоя на улице с руками в карманах и легкой улыбкой на спокойном лице. А потом развернулся и направился к зданию нотариальной конторы.

Ну и что, что у Арана друзья могли быть названы таковыми с натяжкой. Но и что, что они оба странные и с совершенно противоположными характерами. Зато они у него есть. Целых два. Настоящих. И, кажется, Аран их обоих действительно любил, пусть один постоянно подчеркивал, что он его личный психолог, а второй просто даже не признавал такого звания.

Он так спешил в джаз-бар! Никакой пешей прогулки, сразу на автобус! И буквально ворвался в подвальчик, едва не сбив с ног какого-то выходящего посетителя.

— Уф, успел! — выдохнул он, упершись руками в колени и пытаясь отдышаться, и вслушался в выступление квартета на сцене, доигрывающего последние аккорды своего концерта. Аран успел различить блюзовые нотки и растянутое окончание какого-то слова в микрофоне Лины.

Когда все смолкло, он, все еще тяжело дыша, отрешенно улыбаясь, проговорил самому себе:

— Красиво.

К нему тут же подбежала Кристин и полностью увлекла его сознание своим бесконечным щебетанием. Она то и дело тыкала пальцем в его грудь, возмущалась по поводу его долгого отсутствия, тут же рассказывала, какую программу подготовила для его дальнейшего изучения музыки, и что-то говорила, говорила, говорила.

— Ян, привет, — с улыбкой махнул Аран. Кристи носилась вокруг стойки, на время перебегала к столикам или музыкантам, тут же возвращалась, чтобы снова встряхнуть Арана своей непринужденной болтовней. Аран снова посмотрел на бармена и усмехнулся:

— Вот это я понимаю: выговориться. Мы все очень мелко мыслим.

Ян солидарно усмехнулся, но ради собственной безопасности предпочел увлечься своими бокалами.

Здесь было хорошо. Как дома. Сделав глубокий успокаивающий вздох, он снова улыбнулся: «Я дома».

Скоро музыканты присоединились к Арану за стойку, где Ян уже выставил четыре чашки для чая, с которым он сейчас возился.

— О, рад видеть снова! Арни, кажется? — заметил его Серж.

— Привет! — улыбнулся он. — Почти. Аран.

— А, точно! Не обессудь, память плохая на имена. Не так часто тебя можно тут в девять видеть, а!

— Ха, я даже три последних нотки застал у вас! Красиво!

— Это называет аккорды. Не нотки, а аккорды. Аккорд состоит из нескольких нот, чаще три, но это не правило. Бывает мажорный или минорный. Хочешь знать, как построить аккорд?

— Конечно, — радостно, но немного потерянно ответил Аран.

— Ян, а можно мне, пожалуйста…

— Да, да, бумажку и ручку. Знаю. Один момент. Держи.

— Благодарю! Давай на примере пианино, понятнее всего. Вот это клавиши.

— О, ты попал, парень! — в шутку посочувствовал Арану заглядывающий в рисунок друга Матеуш. Серж не обратил внимания и продолжил рисовать клавиши:

— Двенадцать клавиш — одна октава. Она бывает большой, малой, контроктавой и так далее, но нам это не нужно. Выбираешь ноту, от нее отсчитываешь четыре ноты под второй палец, от второго пальца отсчитываешь три ноты под третий палец. Вот это — мажор. А если нота — три ноты — четыре ноты, то это будет минор. Усек?

— Здорово! О, Серж, а знаешь, что я спросить хотел? Только сейчас вспомнил. А есть гитары под левую руку? Ну, для левши, я имею в виду. Они ведь отличаются, да?

— У нас ведь двадцать первый век, сейчас все есть.

— Только деньги плати — и все можно, — вступил в разговор Матеуш.

— Да ты даже Джима Хендрикса вспомни! Или Пола Маккартни хотя бы! Левши!

— Так они звезды. С их деньгами она сама играть будет, — цинично парировал Матеуш.

— Так, как играет Хендрикс, никто не сможет. Даже сам Хендрикс, — возразил Серж. — Ты когда-нибудь слышал его перебор в проигрыше?

— Так, кто-нибудь остановите Сержа, сейчас ведь как начнется про Хендрикса! — взмолился Матеуш.

— Да вас теперь всех ничем не остановишь. Музыканты! — покачал головой Ян.

Аран подумал, что про него уже все забыли, и снова ненавязчиво спросил:

— А если такую, чтобы не очень дорого?

— Чтобы недорого? Все смотря для чего. Для выступлений — недорого не получится…

— Нет, какие там выступления. Просто попробовать поучиться гитаре.

— Ты для себя что ли? — удивился Матеуш. — Ты левша?

— Для друга, — он отстраненно поднял глаза, пропуская через себя звук этого нового слова, и вновь повторил. — Для моего друга. Он левша, и я подумал…

— А, так с этого надо было начинать. Сейчас, — отвлекся Серж и повернулся в зал, — Кристи, ну не надо больше Коула! Мы его и без того сегодня весь вечер играли!

Девушка что-то помаячила, но пластинку не сменила. Серж снова повернулся к Арану:

— Хороший друг?

— Единственный.

— Ясно. Дай мне недельку, я тебе скажу, что сделать можно, окей?

— Спасибо. Спасибо большое.

— Пока еще не за что.

— Котик, мы не хотим уже домой? — подошла к нему Лина.

— Как захочешь, солнце. Вы там девчатами допили чай?

— Да, мы готовы! — ответила с дальнего края Моника. Губы Арана дрогнули в легкой улыбке, глядя на то, как нежно и естественно она приложила свою ладонь к животу.

Они все вчетвером поднялись с табуретов, распрощались с Яном и обнялись с Кристин, и шумной счастливой и единой компанией вышли на улицу.

Чтобы не мешать работать Кристин, он взял кофе и перебрался в комнату для персонала слушать музыку. В зале все еще играл некий Коул, и Аран заметил выложенные отдельно на столике пластинки Нэта Кинга Коула. Решив, что это и есть тот самый Коул, которого сегодня играли музыканты, он достал с полки энциклопедию и принялся выискивать о нем информацию.

Часа через полтора к нему присоединилась Кристин.

— Я все на сегодня.

— Можно я тебя чаем угощу? — раздумывая, предложил Аран. — Кофе вреден, говорят, на ночь.

— Давай кофе. Мне все равно, что говорят.

Они перебрались в зал, и пока Ян домывал посуду и закрывал кассу, Кристин сама сварила эспрессо и присоединилась за столик к Арану. Было тихо, темно и уютно. Горели лишь лампы над баром и светильник на их столике.

— Мне нравится Нэт Кинг Коул. Хотя сейчас Билли Холлидей подошла бы лучше, — задумчиво сказал Аран, вдыхая аромат кофе.

Кристин подперла рукой голову и улыбнулась:

— М, мои уроки не прошли даром. Вот ты и научился подбирать правильную музыку под правильные ситуации. Где ты так долго пропадал, Аран Рудберг? Как же мне диплом писать, если мой пациент не приходит на сеансы?

— Прости, — улыбнулся он. — Столько всего случилось.

— Не сомневаюсь.

— Кстати, ты была права. И я все это время хотел прийти и сказать, что ты была права.

— В этом я тоже не сомневаюсь, — пошутила она, все еще опершись подбородком на руку.

Аран немного отвлекся, сбившись с мыслей, и просто с легкой улыбкой рассматривал ее лицо. А затем рассказал про Артура Гарда и про то, как, оказывается, действительно важно людям иногда просто говорить.

— Я не могу рассказать тебе его секрет, я слово дал. Но дело не в секрете, неважно, что это, а в том, что мы с ним можем говорить обо всем, вот как с тобой.

Кристин все еще улыбалась, слушая рассказ Арана о его новом друге, и потом произнесла:

— Хотела бы я познакомиться с этим Артуром Гардом.

Аран подозрительно сощурился:

— Хм, если только не боишься влюбиться. Он девушек очаровывает, как цветок — пчелок. Я своими глазами видел, как он раньше девчонок менял по нескольку раз на неделе. Говорит, правда, что это не его вина, сами…

— Вот я, кажется, и поняла его секрет, — проговорила Кристи, делая очередной глоток кофе.

— В смысле? — насторожился Аран, в уме восстанавливая сказанное предложение в поисках подсказок и собственных ошибок.

— Ну, раз он раньше менял девчонок, то значит, сейчас уже не меняет. А объяснение всегда такому только одно. Нашелся кто-то, кого заменить нельзя.

Аран выпучил глаза и в ужасе открыл рот.

— Не волнуйся ты, — успокоила его девушка. — Твой секрет со мной, как в могиле.

— Господи, не слишком ли много секретов у нас троих? — застонал Аран. — Я ведь так запутаюсь с вами, с кем о чем говорить нельзя, и где-нибудь проколюсь.

Он бездумно скользнул взглядом по настенным часам над барной стойкой и тут же вернулся к реальности:

— Тебе же домой уже надо. Слушай, а разве автобусы еще ходят?

— Я пешком. Специально снимаю квартиру неподалеку от работы. Пусть и далековато до университета или больницы, где я практику прохожу иногда, но зато с работы возвращаться близко.

— Черт, — снова простонал Аран, — опять вспомнил.

— Что такое?

— Да квартира. Похоже, что скоро мне придется съезжать куда-нибудь.

Он рассказал про брата и очень тихо под конец добавил:

— Теперь ты видишь, какой я эгоист? Я очень подлый, самовлюбленный человек. Я не могу порадоваться за своего брата, потому что мне не хочется возвращаться к родителям, — он немного помолчал. — Даже не думал, что я смогу когда-нибудь признаться другому человеку в своих низостях.

— Аран, ты помешан на эгоизме, — просто ответила Кристин.

Он не хотел говорить о себе, но зато спросил:

— Можно, я провожу тебя до дома? Не хочу, чтобы ты по темноте шла одна.

На улице было холодно и очень свежо. Такая свежесть может быть еще только морозным зимним утром, когда вся городская пыль застывает в холодном воздухе.

— Аран, что ты планируешь делать? — спросила Кристин, закутываясь плотнее в пальто. — Когда отучишься, закончишь университет?

— Я? Не знаю. Я дальше настоящего не думаю, у меня и на сейчас хватает проблем. Знаю, что должен родителям. За все. Я обязан получить этот чертов диплом. Они столько всего сделали для меня, для нас троих. Они так вкалывали, чтобы заплатить за учебу, которая могла бы, по словам папы, дать мне шанс в жизни. Какой же я все-таки мерзавец, что не ценю всего, что они делают для меня! Черт. Они правда мечтают увидеть меня с дипломом на руках.

— Они мечтают? А о чем ты мечтаешь? — она сунула руку ему в карман куртки, чтобы согреть ее. Аран обхватил своей рукой ее пальцы в своем кармане и пожал плечами:

— Я ни о чем давно не мечтаю. Я настолько виноват перед всеми, что приходится теперь постоянно разгребать вину, отплачивать ее, и на мечту меня не хватает.

— Но без мечты нельзя. Как же жить без мечты?

— Живу ведь…

— Нет, Аран. Нельзя без мечты. Она должна быть у всех. Даже твой Артур Гард это знает. У него либо любовь его жизни, либо гитара, либо что еще — но мечта есть. Я вот хочу, чтобы люди снова могли строить однажды человеческие отношения вживую. Не так, как сейчас, через все эти девайсы и технологии. Я хочу для своих детей пикники в парках и семейные барбекю. Среди людей. У меня тоже есть мечта. Это важно, — она выдержала паузу. — Найди свою.

Аран промолчал, про себя обещав, что подумает об этом, но чуть позже. И он думал. Всю дорогу от дома Кристин до своего дома. А жили они километрах в пяти друг от друга.

Думал он о своих мечтах и на следующий день. Без видимого результата.

— Нэти, ты о чем мечтаешь? — вытащил он изо рта сигарету и сходу, без приветствий, спросил подошедшего к нему Гоббинса.

Нэт Гоббинс в последние дни стал осторожнее приближаться к Арану по утрам, сбитый с толку вопросами Арана.

— Че-его опять с тобой?

— Ничего, — недоуменно ответил Аран. — Спрашиваю просто.

— Ра-аньше ты ку-курить предла-агал.

— Вот видишь, Нэти, ты тоже не любишь перемен. А всегда мне твердишь поменяться.

— Ну не та-ак же ра-адикально!

— Ну, что значит радикально? Спросил просто про мечты!

— Ры-ыбки, лю-юбовь, мечты. За-аболел что ли?

Аран только вздохнул. Он посмотрел на Артура, курящего в кругу своих приятелей, и усмехнулся про себя тому, что Гард, как ни в чем ни бывало, игнорировал Арана, будто его и не существовало. Ему было интересно наблюдать за Артуром сейчас, когда он знал его тайну. Он пытался выискать особые пометки, подобно таким, какие описаны в Библейском Откровении, когда Ангел положил печать на чело ста сорока четырем тысячам людей во время Судного дня. Только Аран искал пометки или особые знаки влюбленного человека. Аран знал, что в это самое время, когда Артур Гард переговаривается со своими друзьями, кого-то слушает или кому-то отвечает — в это самое время часть его сознания пребывает в совершенно другом месте, с одной единственной девушкой. Вот только его ничего не выдавало, разве что от Лейлы он держался теперь чуть в стороне.

Компания Гарда докурила сигареты и направилась к университету. Артур так и не повернул голову в направлении Арана, что вызвало у того очередную усмешку.

Его игнорирования продолжались практически весь день. После лекций Гражданского Правонарушения Аран отправился в библиотеку, чтобы восполнить все пробелы в домашних заданиях. Ему предстояло решить три криминальных случая и сделать к ним описания, а это означало чтение бесконечных актов и статей, исследований и примеров подобных разбирательств. Он лишь успел разложить свои тетради и кодексы на столе, как на стул напротив него плюхнулся Артур и шепотом сказал:

— Ты серьезно? Собираешься торчать тут в такой день?

— У меня опять долги, Арти.

— Это первый солнечный день за весь месяц! — развел руки Гард.

— Я отсюда не выйду, пока не сделаю криминальное право.

— Зануда. Ладно, дай свой мобильный, — он вытащил свой телефон, готовый записать номер.

— У меня его нет, — невозмутимо ответил Аран, открывая свои задания и уже пытаясь прочесть первое дело.

— В каком смысле? — хмурясь, поднял глаза Артур.

— Ну нет и все. Кому мне звонить-то? Домашний возьми, если хочешь.

— Будто я не понял, что тебя дома никогда не бывает! Твою жешь ты…! — Артур резко и раздраженно поднялся со стула.

— Это, между прочим, мое выражение, — так же невозмутимо ответил Аран, не отрываясь от своего чтения.

— Ну подай на меня в суд за нарушение авторских прав!

Он дернулся и вышел из библиотеки, а Аран громко выдохнул и взялся за учебу. Это были не просто задания с односложным решением. Мотивы и последствия цеплялись за внешние условия, переплетались с другими событиями и вели к совершенно иным заключениям, нежели предполагалось в начале, и Аран уже с головной болью, окончательно запутавшись в судебном деле, просто моргал, пытаясь вернуть вертящимся черным змейкам на бумаге словестный вид в качестве отдельных предложений.

— На, — полчаса спустя прямо на тетради перед Араном резким движением возник мобильный телефон с зарядкой. Аран поднял непонимающий взгляд на Гарда. — И что б всегда был на связи! Мне может понадобиться твой совет в любой момент.

Он уже собрался уходить, как до Арана наконец дошел смысл происходящего. Он выпучил глаза и схватил телефон, пытаясь сунуть его обратно Артуру:

— Э, нет, не пойдет! Я такое не возьму! — яростно зашептал Аран, насколько ему позволял его собственный голос.

— Ты еще и привередлив, что ли, Рудберг? — громким шепотом возмутился Гард, снова поворачиваясь к нему. — Такое! Какое такое? Чем он тебе не нравится?

— Черт, Гард! Не выводи меня! Я не могу принять такой подарок!

— Кто сказал, что это подарок? — нахмурился Артур. — Когда я со своими делами разберусь, вернешь мне его, понял? Я там свой номер, кстати, уже вбил. И настроил все.

И с этими словами он повернулся и вышел из библиотеки. Аран раздраженно выдохнул носом и в резких движениях сунул телефон поглубже в сумку, снова возвращаясь к своим лекциям и учебникам. Но буквально через минуту он услышал подозрительное пение в районе своего стола, и по мере все большего числа обращенных к нему взглядов других читателей, в его сознание стала прокрадываться мысль, что звук исходит из его сумки. Неожиданно Аран распознал слова Бритни Спирс: «Детка, еще разок!» и выронил из рук ручку, бросившись выуживать телефон из сумки. Чувствуя, что на соседних столах студенты тихо посмеиваются, он судорожными движениями пытался разобраться, где у телефона не то чтобы кнопка сброса, а хотя бы для начала верх или низ. На экране высветилось «Угадай кто», и Аран больше не мог выносить всеобщего унижения под заводное песнопение поп-дивы и быстрым шагом направился к выходу, встретившись взглядом с хмурым выражением библиотекаря. Он лишь тихо бросил свое искреннее и умоляющее «простите» и выскочил в коридор, тут же разглядывая телефон, пытаясь его отключить. Однако вызов сбросился сам, и Аран услышал веселый смех за своей спиной. Он обернулся к Артуру:

— Твою мать, Арти!

— А сказал, что не выйдешь из библиотеки, пока не сделаешь все! — сквозь смех воскликнул Артур. — Видишь, вышел же!

— Ты надо мной издеваешься? Это что за…!

— Дай сюда, — все еще довольно улыбаясь, протянул руку Артур. — Сменю тебе мелодию.

— Ты хоть понимаешь, что мне теперь надо возвращаться туда? Черт, представляю, что там весь читальный зал подумал…

Артур все еще тихо посмеивался над своей шуткой, что-то нажимая кнопками, и наконец снова протянул ему телефон:

— Вот это точно тебе понравится. Твое. Вот, послушай.

Артур набрал номер, и на экране Арана снова высветилось «Угадай кто», но при этом заиграл Кенни Вест: «У меня большое эго, такое большое эго…». Аран поднял суровый взгляд исподлобья и сжал губы в тонкую нить.

— Ну ладно, ладно, — сдался Артур, снова забирая телефон, — так бы и сказал, что не нравится. Чуть не убил сейчас своим взглядом.

Аран лишь покачал головой и раздраженно выдохнул.

— Все, — Артур подал телефон Арану уже с более серьезным видом. — Теперь на вибрации. Честно.

Аран снова вздохнул и снова покачал головой, сунув телефон в карман брюк. Они помолчали, и свое молчание Аран потратил на то, чтобы немного утихомирить свой гнев.

— Я сегодня с ней снова встречаюсь, — проговорил уже тише Артур. — Позже.

— М. Какие планы?

— Не знаю еще. По ходу дела разберемся. А ты, кстати, че делаешь-то?

— Право криминальное, говорил же.

— О, я его тоже еще не открывал. Пошли, с тобой время убью, — пожал плечами Артур и направился в читальный зал библиотеки. Аран лишь закатил глаза и проследовал за другом.

Они сидели, зарывшись в кодексы и тетради, что-то выискивая и вычитывая, и в какой-то момент Аран сдался и откинулся на спинку стула:

— Я окончательно запутался. Черт, да как же так-то? Засудить ее или оправдать?

— У тебя какое? Дело какое? — потирая глаза, сонно отозвался Артур.

— У девчонки украли сумку, вроде виноват вор, — стал рассказывать и на ходу решать дело Аран. — Но этот вор оказался ее знакомым и подарил ей сумку обратно, сказав, что взял для нее специально такую же. Теперь она виновна, потому что приняла краденую вещь. Но эта девчонка решила ее продать другим. Продажа краденой вещи без знания, что она краденая, уже не преступление. Теперь что? Виновата или нет?

Артур зажмурил один глаз, о чем-то раздумывая, но потом произнес:

— Может, покурим?

— А, к черту учебу!

Из библиотеки они перебрались в кафе в двух кварталах от университета. Уплетая гамбургеры с колой, они просто смотрели по сторонам или уходили в собственные мысли, пока Аран не откинулся на спинку стула, наконец наевшись, и положил руки на живот, пытаясь сдержать отрыжку от колы. Он поймал себя на мысли, что с Артуром Гардом он, пусть и не полностью лишен манер, но точно позволяет себе в гораздо большей мере мужской свободы в поведении. Отрыгнуть после колы, или положить ногу на стул или переднее сиденье в кинотеатре, или сплюнуть в урну — такие вещи в какой-то мере стали частью характера Арана. То, чего он никогда бы себе не позволил в присутствии Кристин, четверых ее друзей или даже собственного брата, чувствовались естественно с его другом, который тоже не слишком стеснял себя в собственном телесном выражении.

— Расскажи про нее еще, — неожиданно спросил Аран.

Артур, отодвинув тарелку в сторону, полулежа развалился на столе с обеими руками, подперев голову ладонью и глядя куда-то вверх.

— У нее ясные карие глаза, — мечтательно произнес он, все еще разглядывая неопределенное место чуть выше его головы.

Аран кивнул:

— Я знаю одну девушку с карими глазами.

— Ты себе подружку завел, Рудберг? А говорил, что никто тебе не по вкусу.

— Она не подружка. Она…, — он задумался на какое-то время, но бросил попытки дать ей лучшее определение, какое чувствовал на бессловесном уровне. — Вроде как мой личный психолог.

— Кто? — перевел Артур удивленные глаза на Арана.

— Ну, она считает себя моим неофициальным личным психологом. Она учится на него. Тренируется на мне, типа.

— Что за хрень, — равнодушно прокомментировал Гард, снова разглядывая потолок.

— Э, кстати, Арти, я тут сказать тебе кое-что должен. Мне кажется, ты будешь сейчас злиться очень. И я не хотел говорить, но я виноват, и не сказать об этом не могу.

— Понятие вины в твоем случае очень размыто, но давай, выкладывай, что натворил.

Аран сделал успокаивающий вздох и надул щеки, глядя в стол, а потом решительно, почти на одном дыхании, выпалил:

— Я как-то рассказывал ей о тебе, о том, что мы с тобой общаемся, и сказал, что у тебя есть секрет, который я никому не могу сказать, а она взяла и догадалась, потому что она очень умная и всех людей насквозь видит. Так что, твой секрет она узнала. Прости.

Он резко смолк, ожидая волны негодования или злобной реакции от Артура, но он лишь еще некоторое время равнодушно смотрел на Арана, а потом просто фыркнул и снова принялся рассматривать кафе, так же распластавшись на столе.

— И что это «пф» означает? — осторожно поинтересовался Аран, пытаясь не злить Артура навязчивым тоном.

— Хочу познакомиться с ней. С твоим психологом.

Брови Арана чуть поднялись.

— Она вообще-то официантка.

— Тем более. Люблю официанток.

— Это в каком ты сейчас смысле? — уже слегка агрессивно, а не осторожно спросил Аран, но Артур просто усмехнулся, не удостоив его ответом. Он надул щеки, пытаясь не злиться. — Она, между прочим, тоже с тобой хотела познакомиться.

— Вот и решено.

— Ничего еще не решено!

Они пререкались по этому поводу всю дорогу до самой работы Арана. И к своему ужасу, выходя с работы поздно вечером, Аран увидел припаркованную машину Артура и его самого, курящего прямо на капоте.

— Ну? — пожаловался Артур, со скучающим видом глядя сбоку на Арана. — Че так долго-то? Мы едем в бар или не едем?

— Какой бар, Арти, мне столько учить надо!

— Ну и мне надо, что поделать! Готов? Поехали.

И он спрыгнул с капота и, выкинув окурок, сел в автомобиль. Арану оставалось лишь вздохнуть и последовать примеру друга.

Кристин сразу распознала Артура Гарда в темноволосом парне рядом с Араном. Его прямая осанка, чуть приподнятый подбородок, скучающий и равнодушный взгляд и — самое важное — внутреннее ощущение комфорта, при котором человеку не нужно думать, куда деть руки или как встать, пока ожидаешь, когда тебя проведут к твоему столику, — все являло собой то превосходство Гарда, о котором пытался рассказать Аран Кристи. Он спокойно повел глазами по залу, изучая обстановку в заведении и, наконец остановил свой взгляд на подошедшей к ним девушке. Она с улыбкой протянула ему руку:

— Должно быть, Артур. Добро пожаловать.

Он на рукопожатие не ответил, но склонился и поцеловал ее руку:

— А вы, я так понимаю, тот самый личный психолог, чьего имени я к своему сожалению не знаю.

— Кристин Сковрон, — ответила она, и Аран отметил, что улыбка не сошла с ее лица ни на секунду. — Давно хотела познакомиться.

— А я считал, что желание было лишь моим. Взаимно.

Аран закатил глаза:

— Ну, я смотрю, вы тут прекрасно вдвоем справляетесь, мне учиться надо.

Он направился за столик вместо барной стойки, на ходу махнув Яну и в полуразвороте кинув Артуру:

— Смотри, сердце ей не разбей!

Он лишь краем глаза успел увидеть взметнувшиеся в удивлении брови Кристин и услышать от Артура невозмутимое:

— Сердца здесь разбиваешь только ты.

Он намеревался сегодня доделать все задания по криминальному праву, иначе в дополнение к уже имеющимся долгам по судейскому просмотру ему будет не видать допуска к экзаменам. Как бы парадоксально это ни звучало, но Арану приходилось читать в день в четыре раза больше, чем Нэту Гоббинсу. Как-то ради любопытства Аран спросил у своего однокурсника, как у него получается прочитывать по сто страниц ежедневно и при этом сдавать все задания в сроки. Тогда и выяснилось, что мышление Нэта работает настолько структурированно, что ему не приходится перелопачивать тома книг или все лекции подряд, чтобы найти нужное решение дела. У него в голове прорисовывается целая картина, в таблицах и графиках, где сразу видно, из какой области дело: гражданское или криминальное, а дальше — дело контрактов, или собственности, или частной жизни и прочего. И в результате изучения всей этой схемы в собственной голове ему оставалось лишь найти одну единственную книжку и открыть один единственный закон, отбросив все остальное ненужное чтение в сторону.

Мозг же Арана не то чтобы не работал схематично, он, скорее, не работал совсем. Постоянно уходя в своих мыслях в другие дела, он никак не мог сконцентрироваться на учебе и забывал практически сразу после прочтения то, что успевал проглядеть несколько минут назад.

— Я нам пиво взял, — с двумя бутылками в руках сел на диванчик напротив Артур.

— Арти, не покупай, пожалуйста, больше мне выпивку, — хмуро проговорил Аран, отрывая взгляд от своих книг. — У меня денег нет все тебе возвращать.

— Кто сказал, что я тебе купил пиво? Я сам хочу выпить, но не сидеть же мне с ним одному. Должна же быть компания. Вот и будешь моей компанией.

Конец ознакомительного фрагмента.