Забвение пахнет корицей

Кристин Хармель, 2012

Тридцатишестилетняя Хоуп, когда-то мечтавшая о профессии юриста, вынуждена спасать от разорения доставшуюся по наследству семейную кондитерскую в небольшом городке недалеко от Бостона. В ее жизни наступил трудный период: умерла мама, ушел муж, после развода осложнились отношения с дочерью-подростком и, в довершение ко всему, любимая бабушка – ее последняя опора – тяжело заболев, теряет память. Понимая, что не имеет права унести с собой тайну, которую хранила более семидесяти лет, бабушка просит внучку исполнить ее последнюю волю и отправиться в Париж… Так начинается знакомство Хоуп с историей своей семьи. В этом путешествии через расстояния и поколения путеводными звездочками для Хоуп становятся памятные с детства семейные секреты выпечки, которые открывают перед ней не только двери, но и сердца незнакомых людей, помогая по крупицам воссоздать невероятную историю любви длиной в жизнь. Любви, победившей войну и смерть. Это путешествие помогает Хоуп обрести себя и понять, что на самом деле счастье – совсем рядом.

Глава 7

— Ты, типа, понимаешь, о чем она говорила? — спрашивает Анни, как только мы, доставив бабушку домой, садимся в машину. Она долго возится с пряжкой, пытаясь пристегнуть ремень. Только тут я замечаю, что у нее дрожат руки, да и у меня тоже. — В смысле, кто, типа, все эти люди? — Наконец Анни щелкает пряжкой и смотрит на меня. Она хмурится в замешательстве, забота бороздит гладкий лобик, усыпанный веснушками — чем дальше мы от яркого летнего солнца, тем они бледнее. — У Мами ведь девичья фамилия совсем не Пикар. Она же была Дюран.

— Знаю, — шепчу я в ответ.

Когда Анни училась в пятом классе, им дали задание начертить генеалогическое древо своей семьи. Она попыталась раздобыть информацию о корнях Мами через Интернет, но в 1940-е годы в США прибыло столько иммигрантов с фамилией Дюран, что она вконец запуталась. Анни тогда копалась с заданием целую неделю и злилась, что я не удосужилась поинтересоваться прошлым Мами до того, как бабушкина память начала давать сбои.

— Может, она ошиблась и написала не ту фамилию, — предполагает Анни. — Ну, написала Пикар, а имела в виду Дюран.

— Возможно, — вяло отзываюсь я, понимая, что ни одна из нас в это всерьез не верит. Сегодня Мами была совершенно такой, как прежде. Она точно понимала, о чем говорит.

Дальше до самого дома мы едем молча. Но это не напряженное молчание; Анни не сидит с надутым видом, ненавидя меня каждой клеточкой. Она думает о Мами.

Небо уже почти совсем погасло. Я представляю Мами, как она стоит у окна и ищет звездочки, пока сумерки уступают наконец место ночной тьме. Здесь, на Кейпе, особенно после того как разъедутся туристы и на верандах до следующего сезона уберут освещение, ночи бывают темные, глубокие. Основные улицы освещены, но, когда я поворачиваю на Лоуэр-роуд, а потом на Принс-Эдвард-лейн, огни Мэйн-стрит остаются у нас за спиной, а впереди меркнут последние отблески бабушкиного heure bleue — в пустынной тьме, где угадывается западная часть залива Кейп-Код.

Ощущение, будто мы едем по призрачному городу, особенно после поворота на Брэдфорд-роуд. Семь из десяти домов на нашей улице летние и сейчас, после окончания сезона, опустели. Сворачиваю на дорожку к нашему дому — ту самую дорожку, где девчонкой я летом собирала светлячков, а зимой помогала расчищать снег, чтобы мама могла вывести из гаража свой старенький универсал, — и выключаю зажигание. Мы не сразу выходим из машины. Сейчас, когда мы в одном квартале от океана, я чувствую в воздухе соль и понимаю, что начинается прилив. Меня вдруг охватывает отчаянное желание отправиться на пляж и бродить там с фонариком, босиком по пенистому прибою. Но я его подавляю: нужно еще собрать Анни на ночевку к отцу. А ей, похоже, тоже не хочется вылезать из машины.

— С чего вдруг Мами вообще решила уехать из Франции? — спрашивает наконец дочь.

— Шла война, и Мами, наверное, пришлось очень трудно, — отвечаю я. — Помнишь, миссис Салливан и миссис Кунц сказали, что ее родители, видимо, умерли. Мами было, кажется, лет семнадцать, не больше, когда она уехала из Парижа. А потом, судя по всему, она познакомилась с твоим прадедушкой и полюбила его.

— И вот так, типа, все бросила? — не унимается Анни. — Как же она могла, неужели ей совсем не жалко было?

Я качаю головой.

— Не знаю, солнышко.

Глаза у Анни превращаются в щелки.

— Ты что, ни разу у нее не спрашивала? — Она сверлит меня взглядом, и я чувствую, что ее ненадолго исчезнувший гнев теперь вернулся.

— Спрашивала, конечно. Когда мне было столько лет, сколько тебе, я частенько расспрашивала ее о прошлом, просила рассказать, как она жила. Мне очень хотелось поехать вместе с ней во Францию, чтобы она показала мне, где и как она жила, когда сама была ребенком. Я воображала, что она каталась вверх-вниз на подъемнике Эйфелевой башни, гуляла с пуделем, ела багет и носила беретку.

— Мама, все это стереотипы, — закатывает глаза моя мудрая дочь и вылезает из машины. Но в уголках ее рта я замечаю тень улыбки.

Я тоже выхожу и иду следом за ней через лужайку к дому. Убегая утром, я забыла включить свет на веранде, поэтому Анни исчезает в темноте. Спешу к двери и поворачиваю ключ в замке.

Анни задерживается в прихожей, медлит, глядя на меня. Девочка явно хочет что-то сказать, даже открывает рот, но так и не произносит ни звука. Наконец она резко разворачивается и почти бежит к своей комнате.

— Я буду готова через пять минут! — бросает она через плечо.

Поскольку обычно «минут пять» на языке Анни означает минимум полчаса, я удивлена, действительно увидев ее на кухне буквально через несколько минут. Я стою перед открытым холодильником, надеясь, видимо, что ужин материализуется из пустоты. Целыми днями занимаясь приготовлением пищи для других, я совсем не забочусь о том, чтобы заполнить собственный холодильник.

— В морозилке есть пачка «Хелси Чойс», — раздается голос Анни у меня за спиной.

Я оборачиваюсь и улыбаюсь ей.

— Похоже, мне пора наведаться в супермаркет.

— Не-а, не надо, — отвечает Анни. — А то я наш холодильник не узнаю, если он будет набит едой. Еще подумаю, что ошиблась домом.

— Ха-ха, очень смешно, — усмехаюсь я. Захлопнув дверцу холодильника, открываю морозильную камеру, в которой обнаруживаются две формочки со льдом, полпакета печенья с арахисовым маслом, пакет мороженного зеленого горошка и, как и обещала Анни, пачка полуфабрикатов — замороженный ужин «Хелси Чойс».

— По-любому, мы же уже ели, — добавляет Анни. — Помнишь? Роллы с лангустом?

Я киваю и закрываю морозильник.

— Помню. — Я поднимаю голову, глядя на стоящую у кухонного стола Анни. Спортивная сумка с ее вещами небрежно брошена на соседний стул.

Анни снова закатывает глаза.

— Ты какая-то странная. Ты что, вот так сидишь тут и жуешь всякую фигню каждый раз, когда я у папы?

— Да нет, — вру я, прокашлявшись.

Мами находила спасение от стрессов в кондитерской у плиты. Моя мать искала спасения от стрессов, выходя из себя по малейшим пустякам, и обычно отправляла меня в мою комнату, подробно объяснив, какой я тяжелый и неудачный ребенок. Я, по всей видимости, нахожу спасение от стрессов в обжорстве.

— Все нормально, детка, — успокаиваю я Анни. — Собралась?

Я иду к Анни через кухню, двигаясь неестественно медленно, как будто могу этим отсрочить ее уход. Подхожу, притягиваю и прижимаю к себе — и это, кажется, удивляет ее не меньше, чем меня саму. Но и она обнимает меня в ответ, и от этого сердце у меня моментально перестает ныть.

— Я тебя люблю, ребенок, — шепчу я куда-то ей в волосы.

— Я тоже тебя люблю, мам, — после паузы отвечает Анни, она прижалась к моей груди, так что голос звучит глухо. — А сейчас, может, выпустишь меня, пока, типа, не задушила?

Смутившись, я отпускаю ее.

— Я не очень представляю, как быть с Мами, — говорю я, глядя, как Анни берет со стула спортивную сумку и закидывает ее на плечо. — Может, ей все это просто привиделось.

Анни застывает.

— Ты о чем?

Я пожимаю плечами.

— Она ведь теряет память, Анни. Ужасно, но такова эта болезнь, болезнь Альцгеймера.

— Сегодня она все помнила, — возражает Анни, и я вижу, как ползут вниз уголки ее глаз, как хмурятся брови. Тон мгновенно становится ледяным.

— Конечно, но все эти люди, о которых она говорила… о которых мы никогда не слыхали… Согласись, все это как-то странно.

— Мам, — решительно перебивает Анни. Ее взгляд того и гляди прожжет во мне дырку. — Ты ведь поедешь в Париж, правда?

Я смеюсь.

— Конечно. А потом отправлюсь на шопинг в Милан. Покатаюсь на лыжах в Швейцарских Альпах. Ну и, наверное, поплаваю в гондоле по Венеции.

Анни сердито щурится.

— Ты должна съездить в Париж.

До меня доходит, что она говорит серьезно.

— Детка, — мягко отвечаю я, — это почти невыполнимо, ты только представь. На кого я оставлю кондитерскую? Я же одна в ней работаю.

— Ну так закрой ее на несколько дней. Или я поработаю после уроков.

— Родная моя, ничего из этого не получится. — А сама думаю о том, что того и гляди вообще все потеряю.

— Ну мама!

— Анни, ты уверена, что Мами завтра вообще вспомнит о том разговоре?

— Вот поэтому ты и должна! — горячится Анни. — Ты что, не видела, что для нее это реально важно? Она хочет, чтобы ты узнала, что случилось со всеми этими людьми. Ты не можешь так ее подвести!

Я вздыхаю. Мне-то казалось, что Анни лучше разбирается в ситуации и понимает, что ее прабабушка часто городит полную бессмыслицу.

— Анни, — начинаю я. Но она меня обрывает:

— Может, у нее это последний шанс? Может, это наш последний шанс ей помочь!

Я опускаю голову. Не знаю, что на это ответить. Как объяснить ей, что мы, скорей всего, находимся на грани разорения.

Пока я молчу, медля с ответом, Анни делает выводы сама.

— Я тебя просто ненавижу, — шипит она сквозь зубы. Резко разворачивается и вылетает из кухни, сумка сзади хлопает ее по спине. Через пару секунд я слышу, как бухает входная дверь. Глубоко вздохнув, я тащусь за ней на улицу, собираясь с духом перед тягостной, в полном молчании, поездкой к ее отцу.

* * *

На другое утро, после почти бессонной ночи, я в одиночестве сную по кондитерской и как раз успеваю задвинуть в духовку противень с сахарным печеньем, когда в стекло входной двери стучатся. Я бросаю на плиту рукавицы-прихватки, устанавливаю таймер, отряхиваю руки о фартук и смотрю на часы — 5:35 утра. Двадцать пять минут до открытия.

Я спешу через кухню в зал и сквозь вращающуюся дверь различаю Мэтта. Он прижимается лицом к стеклу и, держа ладонь козырьком, вглядывается внутрь. Увидев меня, торопится отпрянуть, потом невозмутимо машет мне рукой, будто это не его нос только что отпечатался на дверном стекле.

— Мэтт, мы еще закрыты, — говорю я, отперев три замка и приоткрывая дверь. — Я хочу сказать, заходи, конечно, но придется подождать, кофе еще не готов, и…

— Нет, нет, я пришел не из-за кофе, — останавливает меня Мэтт. Помолчав, он добавляет: — Но, если ты поторопишься, чашечку выпью.

— Ох! — Я снова гляжу на часы — Ну хорошо, ладно.

В конце концов, на то, чтобы смолоть зерна, закинуть их в кофеварку и нажать кнопку, уйдет пара минут, не больше.

Я спешу проделать все эти операции, не выпуская из головы все, что еще нужно сделать до открытия кафе. Мэтт тоже проходит на кухню и закрывает за собой дверь.

— Хоуп, я пришел узнать, что ты собираешься делать, — говорит Мэтт, пока кофеварка, бурля и скворча, выплевывает первые капли напитка.

На миг я застываю, не понимая, как он узнал о том, что сказала Мами, но потом соображаю, что речь идет о кондитерской и банке, который, видимо, готов начать процедуру конфискации. У меня обрывается сердце.

— Не знаю, Мэтт, — сухо отвечаю я, не оглядываясь на него и делая вид, что очень занята приготовлением кофе. — У меня не было ни минутки этим заняться.

Одним словом, ухожу в глухую несознанку, уклоняюсь от исполнения обязательств. Вот такой у меня способ справляться с трудностями — я прячу голову в песок и дожидаюсь, пока буря пройдет стороной. Иногда срабатывает. Но чаще песчинки просто слепят мне глаза.

— Хоуп, — начинает Мэтт. Со вздохом качаю головой.

— Послушай, Мэтт, если ты пришел уговаривать меня продать кондитерскую этим твоим инвесторам, я уже тебе сказала, что пока не решила, что буду делать, и не готова еще…

Мэтт не дает мне закончить.

— Смотри, как бы не было поздно, — сурово говорит он. — Нам необходимо об этом потолковать.

Наконец я поворачиваюсь. Он стоит у прилавка, облокотившись.

— Ладно. — Грудь сдавило, дышать тяжело.

Мэтт выдерживает паузу, стряхивает с лацкана невидимую пылинку. Потом прочищает горло. Запах кофе уже разносится в воздухе, и, поскольку Мэтт заставляет меня нервничать, я снова отворачиваюсь и нахожу себе занятие: наливаю в чашку кофе, не дожидаясь, пока кофеварка закончит цикл. Добавляю сливки, сахар и размешиваю. Сдержанно кивнув, он принимает чашку у меня из рук.

— Я попробую уговорить инвесторов взять тебя в партнеры, — заявляет он наконец. — Если кондитерская их вообще заинтересует, дело ведь еще не решено. Но я заранее тебе предлагаю вариант.

— В партнеры? — переспрашиваю я. Незачем говорить ему, как это обидно — слышать, как он, будто подарок, предлагает мне долю в бизнесе моей собственной семьи. — Значит ли это, что мне придется изыскать деньги и выплачивать процент от банковской сделки?

— И да, и нет, — загадочно бросает Мэтт.

— Потому что у меня нет этих денег, Мэтт.

— Я знаю.

Уставившись на него, я жду продолжения. Он снова прокашливается.

— Что если бы ты взяла эти деньги взаймы у меня? У меня глаза лезут на лоб.

— Что?

— Это чисто деловое предложение, Хоуп, — спешит он. — Я хочу сказать, я могу взять кредит. И мы могли бы войти в долю, скажем, семьдесят пять на двадцать пять. Семьдесят пять процентов — твоя доля, двадцать пять — моя. И ты просто будешь выплачивать мне ежемесячно сколько сможешь. Мы смогли бы сохранить часть кондитерской для твоей семьи…

— Не могу, — говорю я, даже не дав себе шанса обдумать его предложение. Невидимые нити, протянувшиеся от него, грозят меня удушить. К тому же мысль о том, что Мэтт станет совладельцем кондитерской, претит мне даже больше, чем перспектива уступить львиную долю чужакам. — Мэтт, спасибо тебе, это очень любезно, но я вряд ли смогу…

— Хоуп, я лишь прошу тебя подумать об этом, — спешит высказаться Мэтт. — Это ведь сущая чепуха. Деньги у меня есть. Я искал, во что бы их вложить, а твое заведение в городе известно. Я уверен, ты вскоре уладишь свои дела, и…

Голос у него дрожит, он смотрит на меня с надеждой.

— Мэтт, это много для меня значит, — мягко произношу я. — Но я понимаю, как называется то, что ты делаешь.

— Как?

— Благотворительность. — Я набираю в грудь воздуха. — Ты мне сочувствуешь. И я ценю это, Мэтт, поверь. Но просто — я не нуждаюсь в твоей жалости.

— Ты не… — начинает он, но я снова перебиваю:

— Слушай, я либо утону, либо выплыву самостоятельно, понятно? — Умолкнув, я хватаю ртом воздух, пытаясь понять, правильно ли поступаю. — Вполне допускаю, что утону. Возможно, я все потеряю. А может, инвесторы и вовсе не заинтересуются моей кондитерской. Но если… что ж, значит, так тому и быть.

Мэтт сидит с опрокинутым лицом. Несколько раз он барабанит пальцами по прилавку.

— Знаешь, Хоуп, а ты не такая, — говорит он наконец.

— Не такая?

— Не такая, как раньше, — поясняет Мэтт. — Тогда, в школе, ты ни за что не позволила бы себя одолеть. Ты не сдавалась, ты держала удар. Вот это мне в тебе больше всего и нравилось.

Я молчу и ничего не отвечаю. В горле ком.

— А сейчас ты сложила лапки и готова сдаться, — продолжает он. Он не глядит мне в глаза. — Я просто… я думал, ты по-другому к этому отнесешься. А ты как будто смирилась.

Я плотнее сжимаю губы. Конечно, мнение Мэтта для меня ничего не значит, но его слова все равно задевают.

Я понимаю, он не старается меня уязвить, и от этого особенно больно. Мэтт прав, я действительно уже не та, что прежде. Он смотрит на меня долгим взглядом и кивает.

— Думаю, твою маму это бы огорчило.

На сей раз слова Мэтта меня ранят по-настоящему — ведь именно для этого они и сказаны. Но, с другой стороны, последняя его реплика мне на руку — Мэтт попал пальцем в небо. Мама никогда не дорожила кондитерской так, как бабушка, — для мамы заведение было обузой. Лишись мы его раньше, при ее жизни, она, пожалуй, только порадовалась бы, с удовольствием сняв с себя ответственность.

— Возможно, ты прав, Мэтт.

Он вынимает бумажник, достает две долларовые купюры и кладет их на прилавок. Я вздыхаю.

— Не глупи. Кофе от заведения. Мэтт трясет головой.

— Я не нуждаюсь в твоей благотворительности, Хоуп. — Он криво улыбается. — Удачного дня.

Он берет кофе и поспешно выходит. Гляжу, как темнота окутывает его, как растворяется в ней его силуэт, и меня пробирает дрожь.

Появляется Анни — прежде чем снова уйти в школу. Она снует по кухне и со мной почти не разговаривает, интересуется только, успела ли я посмотреть, что там с заказом авиабилетов в Париж. В одиннадцать часов в кафе пусто, я таращусь из окна на пеструю листву на Мэйн-стрит. Сегодня ветрено, и с деревьев время от времени срываются листья, точно легкие изящные птицы, — огненно-рыжие дубовые и ярко-алые кленовые.

В половине двенадцатого посетителей нет, у меня уже все сделано, только в духовке последний противень со «звездными» пирогами. Самое время извлечь старенький ноутбук, который хранится за кассовым аппаратом. Воспользовавшись вайфаем Джессики Грегори, владелицы соседнего магазинчика сувениров, я открываю Гугл и задумываюсь. Что я ищу? Закусив губу, набираю первое имя из списка Мами. Альбер Пикар.

Через секунду Гугл выдает результаты поиска. Во Франции существует аэропорт под названием Альбер-Пикарди, но вряд ли он имеет хоть какое-то отношение к списку Мами. Тем не менее читаю о нем в Википедии и еще раз убеждаюсь, что речь идет о региональном аэропорте, обслуживающем населенный пункт Альбер в Пикардии, местности на севере страны. Тупик.

Возвращаюсь и просматриваю другие сведения. Вот Фрэнк Альберт Пикар — но это американец, юрист, родился и жил в Мичигане, умер в начале 1960-х. Он не может быть тем, кого я ищу, у него нет никаких привязок к Парижу. Еще несколько Альберов Пикаров появляются, когда я задаю новый поиск, добавив слово «Париж». Однако ни один из них не имеет отношения к тем временам, когда Мами еще жила во Франции.

Прикусив нижнюю губу, я удаляю все из строки поиска и впечатываю «Телефонный справочник, Париж». Пролистав несколько ссылок, выхожу на страницу Pages Blanches, которая запрашивает nom и prenom. Из школьного курса французского я помню, что это значит фамилию и имя, поэтому впечатываю соответственно Picard и Albert, а в поле с вопросом Oú?^[3] ввожу Paris.

Появляется ответ, и у меня замирает сердце. Неужели все так просто? Наскоро записав номер телефона, я стираю имя «Альбер» и заполняю поле вторым именем из списка Мами — «Сесиль». В Париже оказывается восемь совпадений, четыре из них обозначены как С. Пикар. Записываю и эти номера и повторяю поиск для каждого из оставшихся имен. Элен, Клод, Ален, Давид, Даниэль.

В результате я получаю список из тридцати пяти телефонных номеров. Я возвращаюсь в Гугл, чтобы понять, как позвонить во Францию из Соединенных Штатов. Нацарапав на листке и эти инструкции, кладу перед собой номер телефона первого Пикара и берусь за телефон.

Я не сразу поднимаю трубку. Понятия не имею, каковы расценки на международные звонки, поскольку прежде мне не доводилось звонить за границу. Но что-то мне подсказывает, что стоят они немало. Вспомнив о чеке на тысячу долларов, выписанном Мами на меня, я решаю, что смогу оплатить переговоры этими деньгами, а все, что останется, положу на ее банковский счет. Все равно выйдет намного дешевле, чем кататься в Париж.

Я кошусь на дверь. Посетителей нет. Улица тоже пуста, собирается дождь, небо потемнело, свищет ветер. Перевожу взгляд на духовку. Еще тридцать шесть минут, сообщает таймер. По кондитерской разносится аромат корицы, я с удовольствием вдыхаю его.

Набираю первый номер. В трубке раздаются щелчки, это устанавливается соединение, потом два-три непривычных сигнала, похожих на зуммер. Кто-то снимает трубку на другом конце.

— Allo? — раздается женский голос.

Тут до меня доходит, что по-французски я почти не говорю.

— Э-э, здрасте, — волнуясь, начинаю я. — Я ищу родственников человека по имени Альбер Пикар.

На том конце молчат.

Я изо всех сил роюсь в памяти, пытаясь подобрать нужные французские слова.

— Э-э, je chercher^[4] Альбер Пикар, — произношу я, понимая, что это как-то неправильно, но надеясь донести общий смысл.

— Альбера Пикара здесь нет, — отвечает женщина по-английски с сильным французским акцентом.

У меня екает сердце.

— О, простите. Я думала, что…

— Этот грязный подонок здесь больше не живет, — невозмутимо продолжает женщина. — Никак не может удержаться, чтобы не тянуть свои лапы к другим женщинам. Я сыта этим по горло.

— О, мне жаль. — Голос у меня дрожит, я не могу сообразить, что сказать.

— Вы случайно не одна из этих, а? — В голосе женщины звучит подозрение.

— Нет, нет, — спешу я ее разуверить. — Я разыскиваю знакомого моей бабушки или, может, родственника. Она уехала из Парижа в начале сороковых годов.

Женщина звонко смеется.

— Этому Альберу только тридцать два. А его отца зовут Жан-Марк. Так что он не тот, кого вы ищете.

— Простите, — я смотрю на свой список. — А не знакомо ли вам имя Сесиль Пикар? Или Элен Пикар? Или Клод Пикар? А может… Роза Дюран? Или Роза Маккенна?

— Нет, — отвечает женщина.

— Ну ладно, — обескураженно реагирую я. — Спасибо, что уделили мне время. И — надеюсь, что с Альбером у вас наладится.

— А я надеюсь, что его переедет такси, — фыркает женщина.

Номер отключается, а я так и стою, ошарашенная, с трубкой в руке. Я встряхиваю головой, дожидаюсь гудка и набираю следующий номер.

Примечания

3

Где (фр.).

4

Я ищу (искаж. фр.).