Птицы молчат по весне

Ксения Шелкова, 2023

Ксения Шелкова – автор из Санкт-Петербурга, известна своими книгами в жанре фэнтези, чаще всего славянского или базирующегося на мире России 18 и 19 веков. Представляем роман «Птицы молчат по весне» – вторую книгу цикла «Времена года». Анна родилась в купеческой семье, но ее мать исчезла в день родов. И этот момент очень беспокоит героиню всю ее жизнь. Отец Анны женился вновь, но отношения с мачехой у героини не складываются. Однажды к Анне сватается граф Левашов, что кажется ее отцу большой честью, однако каковы истинные цели графа? Возможно, над героиней нависла угроза, к которой добавляются тайны прошлого и странный недуг, который ежегодно настигает Анну в мае. Во Во второй книге сбежавшая героиня попадает под покровительство Агрофены Лялиной, которая содержит пансион, занимается нечистыми делами и носит кличку паучиха. За защиту приходится платить, но терпение героини небезгранично. В то же время таинственный граф Полоцкий снова ищет Анну, чтобы помочь ей. Читайте продолжение истории в книге.

Глава 2

Похороны графини Левашёвой были пышными и многолюдными. Из светских знакомых семьи Левашёвых отсутствовал только князь Полоцкий: как говорили, он в очередной раз отбыл в одно из своих таинственных путешествий. Владимир позаботился о том, чтобы никто не смог сказать, что он не отдал подобающих почестей трагически погибшей во цвете лет супруге. Местом погребения стало старинное Лазаревское кладбище — ради этого Левашёву пришлось выложить немалую сумму, но он полагал, что оно того стоит. Изображать же убитого горем вдовца, проводящего бессонные ночи в рыданиях и молитве, оказалось не так уж и трудно — с его-то актёрскими способностями. Владимир видел, прямо-таки кожей чувствовал, что соболезнования, сыплющиеся на него со всех сторон, были вполне искренними, особенно те, что исходили от знакомых дам. А, как известно, женщины куда наблюдательнее и прозорливее мужчин.

Итак, с этой стороны он ничего не опасался. Никому из его светских приятелей и в голову не пришло, что муж и жена Левашёвы испытывали друг к другу что-либо иное, кроме любви и нежности.

* * *

Однако ещё до погребения Денис, обеспокоенный какими-то тайными мыслями, которыми он до поры до времени не хотел делиться с барином, поведал странную вещь.

Пристав допросил Любу и Домну Лукинишну по поводу пожара, а ещё — как случилось, что у горничной тем вечером руки оказались связанными? Обе показали, что вечером, когда барыня изволила лечь спать, женщины поболтали немного, затем Домне понадобилось зайти к садовнице, что жила с мужем во флигеле. Там она и находилась, пока не увидела, что барский дом запылал, точно факел.

Люба же в это время собиралась на покой и не ожидала ничего плохого — однако ж, в дом через чёрный ход ворвались двое, а может и трое: страшные, с ножами, бородатые и взлохмаченные… Люба хотела кричать, да язык будто отнялся, а тут один из них, высокий да костлявый, словно смерть, ей нож к горлу приставил: «Молчи, мол, девка, а не то зарежу!» Видно, в этот самый момент она и лишилась чувств, потому что больше ничего рассказать не могла. Стало быть, разбойники вломились в дом, они же и поджог совершили — небось, чтобы следы замести. И Анна Алексеевна, значит, в тот момент уже почивать легла: ни на помощь позвать, ни из горящего дома выскочить не успела.

Пристав на всякий случай задал вопрос про старуху Акулину, что работала в доме на кухне. Вышло так, что эта Акулина как раз отпросилась на день со двора: родню в слободе навестить. И так как барышня изъявила желание, чтоб в усадьбе было как можно тише и спокойней, а Домна не сомневалась, что с помощью Любы обслужит хозяйку наилучшим образом, она легко отпустила Акулину к родным. Та вроде бы собралась и ушла. Но как она уходила, Домна не видела, ибо готовила пирожки для барышни, потом беседовала с нею о делах в усадьбе.

— Так вот, барин, тревожно мне что-то стало, я и съездил в эту Рыбачью слободу, откуда Акулина с Домной родом.

— Так что же? — с нетерпением откликнулся Владимир, прикидывая про себя, как бы сообщить страшную новость Елене и не попасть под град её рыданий. Посыльного, что ли, с письмом отправить, притворившись, что ужасно занят дознанием и похоронами? А там, когда он вернётся, Элен уже выплачется на груди своей маменьки; Левашёв хоть меньше причитаний выслушает. Наверное, так и нужно сделать.

— Да вот, там о пожаре ещё не узнали. А бабы этой, Акулины, я нигде не нашёл. Никто её тем вечером не видел.

— Ну и что?!

— Да так, барин, странно получается: пропала, выходит, эта Акулина! — напряжённым, каким-то деревянным тоном сообщил Денис. — Ведь если она всё-таки в доме оставалась, её-то тело тогда бы обнаружили…

— Да чёрт с ней совсем, с Акулиной твоей проклятущей! — взъярился Левашёв. — Что ты мне её тычешь — других забот, что ли, нет?!

— Это я к тому, ваше сиятельство, что где-нито она давно должна была б уж объявиться! У соседей, али в слободе, а нет — так здесь, дома.

Владимир хотел уже отвесить наперснику хорошего тумака, чтобы не надоедал глупостями, но одумался: обычно невозмутимый до цинизма Денис был, похоже, серьёзно озабочен.

— Ты о чём подумал? Говори прямо!

— Тело-то женское, барин, всего одно нашли — а оно так обгорело, что и не узнать! Головешка-с! Я ходил, смотрел: где уж там стряпуху от барыни отличить! — вполголоса ответил Денис.

Владимир уставился на него: ярость сменилась тошнотворным приступом страха.

— То есть… По-твоему, это не Анна?.. Но… Тогда где же она?!

— Не могу знать! — развёл руками Денис. — Только, как изволите видеть, история получается…

Левашёв прикрыл глаза; ему настолько не хотелось в такое верить, что он готов был надавать лакею по шее собственной тростью за то, что тот поделился своими сомнениями. Мало ему хлопот, так теперь ещё гадай, замирая от ужаса: а если вдруг Анна выжила, и, не ровен час, объявится, расскажет, что её пытались убить?! Доказательств вины Владимира, правда, у неё нет! Но если кто-то что-то слышал, если ей что-нибудь рассказали?! К тому же это будет означать конец его мечтам о прекрасной Софье Нарышкиной и близости к императору!

Денис смотрел на барина, ожидая его распоряжений.

— Сейчас пойдёшь, — отрывисто бросил Владимир, — разузнаешь всё, что можно, про эту Акулину! Вдруг объявится, чертовка, где? А насчёт Анны — ни звука! Чтоб никому даже в голову не пришло. Хороним мы графиню Левашёву, да и всё! Домна и Люба твоя показали, что она спала, как пожар начался — стало быть, во сне сгорела.

Денис кивнул.

— Про этих, что в дом залезли, ничего не слышно?

— Нет-с, не здешние они. Я нарочно дальних навёл — так оно сохраннее будет, — шёпотом заверил лакей. — Видать, дело-то не так повернулось, они дом и запалили…

Левашёв выругался. «Дело» с каждой минутой, как ему представлялось, принимало всё более неприятный оборот. Из-за Любы скрыть нападение разбойников не удалось, Анну сочли погибшей, о пропавшей стряпухе пока никто и не подумал… А если она так и не объявится? Но кто её станет искать? Мужа и детей у неё не было, родня вся дальняя, Домна Лукинишна слишком удручена гибелью барышни и усадьбы, где она прожила всю жизнь.

Итак, погибшую нужно скорее упокоить. Останки настолько обезображены, что гроб открывать не будут, Анну отпоют и оплачут, Левашёва официально признают вдовцом. А когда он станет мужем Софье Дмитриевне Нарышкиной и зятем самому императору Александру — тогда уж его сам чёрт не напугает! Он сделает блестящую карьеру в коллегии иностранных дел, а там, глядишь, и сменит графа Нессельроде на посту министра…

* * *

После похорон Елена, утомлённая от бесконечных рыданий, долгого стояния в храме и соболезнований, поднялась к себе в сопровождении Катерины Фёдоровны. Теща Левашёва восприняла известие о пожаре так, словно в её жизни было, как минимум, пять падчериц, окончивших своё существование подобным трагическим образом. Казалось, больше всего её волновало душевное здоровье Елены и то, как она переживёт смерть старшей сестры.

— Я вам удивляюсь, Катерина Фёдоровна, — не удержался Левашёв, когда они наконец-то остались одни в столовой, отправив Любу спать, а Марфу — присматривать за Элен. — Ведь Анна выросла у вас на глазах! Неужели вам её ничуточки не жаль?

Лицо Катерины Фёдоровны походило на гипсовую маску, только рот кривила ироническая усмешка.

— Вам ли об этом говорить, граф?

— Ну вот! А ведь считается, что женщины добрее мужчин, у них более мягкое сердце! Впрочем, всё это пустое, главное — мы с вами добились своего, не правда ли? Вероятно, вы рады?

Владимиру хотелось бы услышать от Катерины Фёдоровны доказательства того, что она довольна и не собирается ни в чём его подозревать. Сейчас ведь снова придётся притворяться… Притворяться перед ней, перед Элен, перед светскими приятелями и коллегами. Прежде чем он сможет объясниться с Софи, должно пройти время, иначе это будет выглядеть крайне неприлично. Да ещё её жених, граф Шувалов, вместе со своим приятелем-гвардейцем смотрит на него волком; правда, пока молчит… Вероятно, добром от Софи он не откажется, и тогда в любом случае — дуэль?

— Рада ли я, Владимир Андреевич? Разумеется, рада. Теперь я спокойна за мою дочь, — внушительно произнесла Катерина Фёдоровна. — Элен больше не будет мучиться ревностью и унижаться. Пусть вы не можете вступить с ней в законный брак, всё равно отныне её счастье ничто не омрачит. Надеюсь, вы со мной согласны?

— Да-да, разумеется…

— В таком случае, — продолжала она, — я бы посоветовала, выждав несколько дней, взять детей с нянькой, Елену и отбыть с ними вместе за границу, на какой-нибудь курорт. Все поймут: вы только что потеряли супругу, дети — мать, Елена — сестру. Вам всем стоит отдохнуть и поправить здоровье. Господин Нессельроде, я уверена, войдёт в ваше положение и предоставит отпуск.

Владимир смотрел на тёщу в крайнем замешательстве. Похоже, она серьёзно вознамерилась командовать им после смерти Анет. Этого никак нельзя допускать, не говоря уже о том, что уезжать теперь надолго из Петербурга не стоит ни в коем случае! Он должен быть поближе к Софье Нарышкиной. А то, того и гляди, вернётся он из Европы — а Софья окажется уже замужем за этим бледным, малокровным графом Шуваловым!

— Не будем совершать необдуманных действий, — сказал Левашёв. — Я устроился на службу в Коллегию иностранных дел совсем недавно — а уже начну требовать отпуск? Графу Нессельроде это может не понравиться, он сам всегда ставит общественное впереди личного. Разумеется, несколько дней я могу побыть дома с Элен, но затем… Да, кстати, отчего бы вам не уехать вместе с нею и детьми хоть завтра? Элен получит новые впечатления, успокоится, отдохнёт…

Ответом ему был скрипучий смех Катерины Фёдоровны, прерванный внезапным приступом кашля. В столовой горело всего три свечи, за окном была поздняя ночь, да и сидела тёща Левашёва в тени, но сейчас он заметил, как она поспешно прижала к губам чёрный кружевной платок. Уж не больна ли она? Владимир всмотрелся: Катерина Фёдоровн держалась, как всегда, очень прямо, подняв голову в чёрном вдовьем чепце, а в руках у неё было неизменное вязанье. Нет, выглядела она как обычно: бледная, худая, невозмутимая. Разве что этот кашель…

— Я, граф, решилась помогать вам в таком деле не для того, чтобы вы теперь стряхнули мою дочь, словно запачканную перчатку, с вашей аристократической ручки. Я сказала: с Элен поедете вы. Вы, а не я.

Владимир заскрежетал зубами. Он давно уже не называл тёщу про себя иначе, как «проклятая старая ведьма», но теперь ему захотелось собственными руками сдавить её тощую шею и выдавить по капле весь воздух — точно так же, как она сейчас пыталась перекрыть ему кислород.

— Не надо ставить мне условия, — произнёс он, еле сдерживаясь. — Разумеется, я сам мечтаю взять Элен и детей и уехать с ними куда-нибудь тесным семейным кругом, но теперь об этом нечего и думать. На носу зима, в Коллегии множество дел. Обещаю, мы обязательно поедем весной. Если Элен захочет, мы уедем в Баден — туда, где она подарила мне наших малюток.

Лишь бы она поверила! Проклятая ведьма ведь может спутать ему все карты! Стоило только представить, что будет, если ему предъявят обвинение в убийстве жены! Тогда — Софья Нарышкина, министерство иностранных дел, салон графини Нессельроде, светские друзья и приятели — со всем этим он сможет попрощаться! Даже если у него каким-то чудом получится оправдаться, имя графа Левашёва навсегда останется запятнанным!

И зачем он только взял себе в сообщницы эту подозрительную злобную тварь?! Она теперь будет шантажировать его до конца дней своих!

Владимир разглядывал ненавистное ему лицо собеседницы, а шальная мысль уже засела в его голове. Если только Катерина Фёдоровна не оставит его в покое, пожалуй, стоит пойти ва-банк и просто отказаться плясать под её дудку. Ей нелегко будет решиться отправить за решётку отца своих внуков. А если тёща всё равно не уймётся, надо будет обезопасить себя и сделать так, чтобы можно было обвинить её в покушении на Анну.

На самом деле он очень хотел бы этого избежать, ибо тогда на его семью неизбежно пала бы тень. Катерина Фёдоровна — его родственница, предъявить ей обвинение значило очернить себя. Но что делать, если надо будет выбирать между каторгой и неприятным расследованием?

Владимир вдруг почувствовал, что сам себя загнал в ловушку. Ему так не терпелось избавиться от Анны, так хотелось поскорее стать свободным, что он поторопился и не подумал о последствиях. А последствия — вот они, в лице Катерины Фёдоровны! Сидят и смотрят на него с издевательской усмешкой! Его вдруг охватило искушение сообщить ей, что она рано радовалась, и Анна на самом деле жива — хотя он отнюдь не был в этом так уверен. Хотелось просто увидеть, как с лица тёщи сойдёт эта дьявольская улыбка. Однако Левашёв не стал ничего говорить, так как не понимал пока, что из этого выйдет.

— Ну что же, я не хочу выкручивать вам руки, Владимир Андреевич. Служба и карьера — это весьма важно. Тогда весной вы отправитесь с Элен и детьми в путешествие, сейчас же вам, как безутешному вдовцу, придётся отказаться от рождественских балов и светских приёмов. Будете пока проводить мирные вечера с семьёй.

Говоря это, тёща пристально следила за ним, точно ожидая, что он станет спорить, но Владимир стиснул зубы и молчал.

— Не возражаете? Вот и хорошо. Спокойной ночи, граф.

Катерина Фёдоровна взяла свечу и покинула столовую — спокойная, с гордо поднятой головой.

* * *

Левашёв посидел ещё немного. В столовой было совершенно темно, только мирно тлели угольки в камине. Катерина Фёдоровна надумала удалить его из Петербурга на всё лето? А ведь как раз нынешним летом должна был состояться свадьба Софьи Нарышкиной и графа Шувалова!

В раздумье он поднялся в свою спальню и, отказавшись от услуг Дениса, принялся готовиться ко сну. В комнате на поставце стоял кувшин с красным вином — Люба, видно, позаботилась — и бокалы. Левашёв плеснул себе вина почти до краёв и залпом выпил. Ему хотелось напиться допьяна, ощутить освобождение от забот и тревог хотя бы ненадолго. Вот папаша никогда себе в этом не отказывал! Владимир выпил ещё и ещё…

Просторная кровать с балдахином, который поддерживали четыре резных столбца, была расстелена и манила к отдыху. Но похороны и последующий разговор с тёщей настолько выбили его из колеи, что о спокойном сне нечего было и думать. А если вспомнить, что Анна, возможно, выжила, то тогда… Если она всё узнала? Если надумает отомстить?!

Дверь еле слышно скрипнула. В темноте на пороге замаячил, точно призрак, женский силуэт в белом одеянии… Владимир завопил от неожиданности и отскочил в дальний угол спальни. Его рука инстинктивно сомкнулась на основании тяжёлого медного шандала для свечей.

— Ты… — прохрипел он. — Ты зачем?..

— Что с тобой, милый, тебе нехорошо? — прошелестел голос Елены. — А я не могла заснуть. Всё время думала, думала… Услышала шаги и вот решила побыть с тобой.

Он поспешно поставил шандал на место, подскочил к ней, рухнул на колени и обхватил руками её стан.

— Мне, и правда, очень скверно, Элен, родная! — как хорошо, что есть хоть кто-то, кто может его пожалеть и ничего от него не требует, пусть даже это давно надоевшая ему Елена! — Прошу, побудь со мной сегодня! Не оставляй меня одного!

Елена подвела его к постели, помогла улечься. Сквозь щёлку меж тёмно-коричневых бархатных штор в окно смотрела луна — Владимир заметил, как лунный свет отразился в глазах Елены, полных слёз.

— Бедный, как ты измучился! — она прижала его голову к своей груди. — Я знаю, ты не любил Анет, но ты уже искупил свою вину тем, что страдаешь из-за её гибели. Не казни себя, мой ангел, ты ведь не виноват в этом ужасном пожаре… Я верю, что Анна смотрит на нас с небес и когда-нибудь нас простит.

Елена приговаривала ещё что-то ласковое, утешающее — и, верно, от того, что Левашёв страшно устал и был пьян, сейчас он искренне благодарил Бога, что у него есть Элен и она любит его больше жизни.

* * *

В ту ночь, когда Всеслав видел во сне пылающий дом и то, как сам он, в шкуре волка, убивал незнакомых, вооружённых ножами людей, заснуть он больше не мог. Его квартира на Петербургской стороне была невелика: состояла из маленькой спальни, кабинета и гостиной — и теперь она стала казаться ему темницей. Пока не начал заниматься тусклый холодный рассвет, Всеслав так и не присел: мерил и мерил шагами комнаты, временами подходил к окну.

С ним жил только один лакей. Всеслав не держал у себя стряпухи, горничных и другой прислуги — он не понимал, как можно нескольким людям делить столь скудное пространство. Поэтому нанимаемая им квартира выглядела нежилой и безликой; он никогда не устраивал здесь приёмов или обедов. Светские приятели, вроде доктора Рихтера и господина Завадского, упрекали Всеслава, что у него дома всё равно, что в казарме: серые стены, ни портрета, ни картины, ни безделушки. Везде идеальный порядок, печь не топится, в кухне не орудует кухарка — одна чистота и казенщина. На это он обыкновенно отвечал, что ему, как закоренелому холостяку, такое жилище подходит более всего. В свободные вечера Всеслав читал в кабинете или подолгу стоял у окна и смотрел на тёмную воду речки… Река оставалась его единственным утешением в городе, когда любимые леса были так далеко!

За окном промелькнула поджарая, серо-рыжая тень; Всеслав вздрогнул от неожиданности, весь подобрался. Показалось? Откуда он мог здесь взяться? Во дворе, под окнами спальни прозвучал не то лай, не то вой — ему откликнулись яростные голоса окрестных собак.

Полоцкий одним прыжком метнулся на балкон — он жил в бельэтаже, — перемахнул через балюстраду и приземлился на мощёный камнями двор. Хорошо, что ещё не рассвело, и никто не заметил его эскапады. Из подворотни к нему метнулась тень.

На первый взгляд, это был огромный пёс несуразного грязно-рыжего цвета. Но для собаки он обладал слишком стелящимся бегом, мощными челюстями и свирепостью взгляда; человек сведущий решил бы, что это ублюдок собаки и волка.

Всеслав схватил его за шкирку и подтолкнул к чёрной лестнице, ведущей в его квартиру; пёс мгновенно взлетел на второй этаж, прошмыгнул через кухню, оставляя на безупречно-чистом полу грязные следы. Полоцкий открыл дверь в спальню, где среди его одежды был тщательно спрятан вышитый сложным алым узором пояс. Всеслав накинул его на пса, завязал пояс затейливым узлом на шее собаки и, прошептав несколько слов, сильно дёрнул пояс на себя, так что огромный пёс перекувырнулся через голову, неуклюже рухнул на бок…

— Ух, барин, нешто прогневались на меня? — виновато молвил управляющий имением Данила, поднимаясь с пола. — Да я ведь не просто так…

— Тебя собаки могли загрызть! А если бы не нашёл меня, тогда как? Ты же сам не можешь обратиться! А если бы я уехал куда?!

— От собак отобьюсь! — беспечно заверил управляющий; он без всякого стеснения стоял в покоях барина в чём мать родила. — А к вам бежал не просто так: племя Велижаны в беде! Вы-то нас, государь, заботой уж сколько не жалуете!

То, что Данила назвал его не «барин», не «ваше сиятельство», а именно «государь», означало: случилось что-то серьёзное. Таких, как они с Данилой, оставалось уже немного; сородичей-волкодлаков истребляли веками люди, которые боялись их и ненавидели. Лесные братья, подлинные волки, тоже не любили их, но нападали редко, только если мирно разойтись было никак нельзя. Во всяком случае, от лесных волков неприятностей волкодлакам выпадало куда меньше, чем от людей.

* * *

Племя Велижаны, как помнил Всеслав, было невелико, жило очень уединённо, почти не общаясь ни с человеческим миром, ни с лесными тварями — и этому были причины. Несколько поколений назад это племя состояло из обычных людей, которые стали «оборотнями поневоле». В обычной деревне готовилась большая, весёлая свадьба с множеством приглашённых гостей, музыкой, плясками, угощением. Отец жениха был старостой, да и родители невесты считались не последними людьми в селении. За девицей давали прекрасное приданое, жених наглядеться не мог на свою нареченную.

И надо же так случиться, что задолго до того сосед-мельник взял в жёны красавицу, привезённую откуда-то издалека. Говорила она только на своём, неизвестном никому языке, с мужем общалась с помощью жестов и нескольких слов. В деревне новоиспечённую мельничиху приняли недоверчиво и правильно сделали: вскоре выяснилось, что жена мельника — ведьма. В ответ на резкое слово в свой адрес или даже просто злой взгляд, она могла наслать проклятье, так что человек начинал хворать и порой отдавал Богу душу. Те хозяйки, что сплетничали о ней и пересмеивали между собой, обнаруживали в кадках скисшее молоко, а в печи — подгоревший хлеб. Дразнивших её ребятишек поражало внезапное заикание, а то и немота, а собак, которые осмеливались наскакивать на ведьму, облаивать или вцепляться в подол её платья, находили с разорванным горлом.

Вскоре мельничиху стали побаиваться и обходить стороной, а когда сам мельник, молодой широкоплечий малый, внезапно стал чахнуть и преставился — её и вовсе вслух поминать перестали, от греха подальше. А ведьма продолжала жить на мельнице. Чем жила — никто не ведал, никогда она ни с кем не разговаривала. Только оставалась она все время молодой, да такой красивой, что бабы при встречах с ней только головы презрительно вскидывали да отворачивались, а мужики поспешно отводили глаза.

Говорили ещё, что сын старосты — тот, что нынче венчался — хаживал одно время к ней в сумерках, но уж это, верно, брехня чистая была. А вот когда везли молодых из церкви, свадебному поезду развесёлому попалась на дороге она — ведьма, мельникова вдова. Остановилась, поглядела, даже улыбнулась старостиному сыну. Будто ожидала, что её пригласят на возок усесться да с ними ехать веселиться, свадьбу праздновать. Но никто её не позвал, не приветил, не поклонился — поехали дальше, аж пыль столбом… Осталась ведьма стоять одна, разгневалась на них и сказала громко: «Так будете же вы теперь в зверином обличье по лесам рыскать, покуда не разрешу обратно людьми стать!» Плюнула она и чем-то плеснула им вслед — не водой, а, видно, зельем каким. И обратилась вся свадьба — жених с невестой, родичи, дружки-подружки — волками. Прочие же, кто это видел, застыли в ужасе, разбежались в разные стороны, а ведьма лишь усмехнулась презрительно и домой пошла.

Получилось так, что то ли она заклинание напутала, то ли не хотела совсем уж тяжко наказывать непочтительных соседей, но волками они были лишь днём, а как ночь спускалась — снова людьми становились. Вот только жить среди людей «оборотням поневоле» оказалось не с руки. И решили обращённые, между собой сговорившись, пойти к ведьме, пасть ей в ноги и вымолить прощение. Рассказывали, даже невеста готова была суженого ведьме уступить: пусть, мол, берёт его в мужья, коли ей заблагорассудится — лишь бы обратно их расколдовала. Но не успели они. Одним днём односельчане направились к ведьмину дому: кто с вилами, кто с топорами, кто с факелами… Обращённые, ставшие на время ночи людьми, обнаружили только голову ведьмы на колу. Она смотрела на них огромными, страшными чёрными очами, а от дома бывшей мельничихи лишь головешки остались. «Что же вы наделали, люди добрые! — запричитали “оборотни поневоле”. — Кто же нас теперь обратно, в человеков, превратит?» Но односельчане смотрели на них зло и враждебно; потом же кто-то крикнул: «Убирайтесь и вы, пока целы! Хватит с нас ведьм да чудовищ!» Ринулись люди на несчастных, погнали их вон из селенья — в леса.

Но и в лесу им жить оказалось тяжко. Ведь днём они были волками, а ночью обращались в людей. Были обращённые и людям, и зверям чужими — скитались, гибли от голода и нужды, гонимые отовсюду. Их дети точно так же рождались «оборотнями поневоле» и не могли ничего изменить в своей судьбе. Велижана, та самая невеста неудачливая, теперь возглавляла поредевшее племя. Она прослышала про государя Всеслава, что был древнейшим и сильнейшим волкодлаком, и бросилась к нему молить о помощи.

Но Всеслав не мог расколдовать несчастных: у него не было такой власти. Это могла сделать только та самая, убитая ведьма — или же некто более могущественный и сведущий, чем они. Всё, что он сделал, это помог «оборотням поневоле» срубить в своих обширных владениях нечто вроде скита, где они могли жить, никого не пугая и не оскорбляя своей странной природой — ни людей, ни волков. Велижана строго следила за тем, чтобы её соплеменники не общались ни с кем извне, но молодёжь удержать было трудно. Время от времени кто-то из племени влюблялся — в человека ли, в волка ли — и пытался покинуть надёжный кров, что всегда кончалось плохо. «Оборотней поневоле» не принимали даже исконные волкодлаки, подобные Всеславу, которые могли обращаться по собственному желанию и жить либо человеком, либо зверем. Всем это несчастное племя казалось чуждым и инородным, никто не признавал их своими.

— Что же, кому они опять виноваты? — спросил Всеслав, открывая деревянный сундук с собственной одеждой — достать Даниле рубашку, брюки и жилет.

— А деревенские скит громить пытались… Кто-то видел, как один из ихних с девкой Велижаны встречался-миловался, а как солнце стало вставать — девка волчицей обратилась, как обычно. Ну, и прошёл в деревне слух, что в скиту оборотни живут. А там уж, сами знаете…

— К властям обращался за защитой? — хмуро спросил Всеслав. — Я ведь оставлял распоряжения!

— Известно; пристав приехал, пригрозил им, местным-то — и был таков! Да ведь, сами понимаете, не последний раз!

Да, этим несчастным, которых Всеслав принял под свою защиту, нужна была другая помощь. «Обращённые поневоле» так устали от своей отверженности, что готовы были уже хоть навсегда волками становиться, хоть навсегда людьми — но только чтоб не так! Не посередине! А что тут можно было сделать? Всеслав слишком мало знал о природе заклинаний, насильственно превращающих человека в оборотня, да ещё только наполовину. Если кто и знал, то разве что Она.

…Злата не много рассказывала о Праматери, создавшей мавок или русалок, как их ещё называли, но вот если бы уговорить Её помочь! Всеслав прекрасно осознавал, что он собирался пойти на всё, чтобы освободить Злату от сестёр-мавок и Праматери; как тут станешь просить её же о милости к тем, за кого он отвечал? Разве что предложить себя взамен? Навряд ли он, государь оборотней, смог бы сослужить Праматери какую-то службу.

— Послушай, Данила, — внезапно вспомнил он. — Домик на речке Лустовке ты ведь знаешь? Как в усадьбе окажешься, отправь туда кого-нибудь из наших. Там барыня Злата Григорьевна волчат прикармливала: надо помочь им, если зима свирепой будет. Там теперь всё охотники орудуют — небось, всех зайцев уже извели! А с Велижаной я поговорю: надо строже за молодёжью приглядывать. Предупреждал ведь!

Данила молча кивнул: он никогда не лез к барину с вопросами, когда тот был не в духе.

— Скоро думаете возвращаться? — спросил он. — Или на зиму в городе останетесь?

— Я подумаю.

* * *

Он, и правда, думал весь день — на редкость непогожий день даже для Петербурга. После обеда Всеслав велел седлать лошадь и выехал под сплошной, унылый, не перестающий дождь, что, видно, вознамерился испортить настроение даже каменным статуям, коих в Петербурге было множество.

Князь Полоцкий заехал к доктору Рихтеру с намерением справиться об Анне Алексеевне: здорова ли она да как поживает? Доктор с лукавой улыбкой напомнил, что Аннушка — верная супруга и мать, после чего князь изобразил подобающее покаянное выражение лица и уверил доктора в полнейшей почтительности к графине Левашёвой. Словом, пришлось просидеть у доктора продолжительное время, а он толком ничего не узнал и от души понадеялся, что больше никаких покушений на Анну в ближайшие несколько дней не случится. Не вламываться же ему в дом Левашёвых! Оставалось подождать, пока они встретятся на каком-нибудь многолюдном приёме…

Дверной звонок ударил по нервам резко, неожиданно. Всеслав встрепенулся — у него крайне редко бывали гости. Вероятно, принесли записку от кого-нибудь из приятелей или приглашение… Дверь кабинета открылась, и перед ним возникла смутно белеющая в сумерках физиономия лакея: «Барин, вас спрашивают».

В тёмной передней он увидел тоненькую хрупкую женщину — из-под плаща с капюшоном выбивались чёрные косы… Всеслав рванулся вперёд. Как, как она могла оказаться здесь?! Он прижал её к себе — как же она промокла и озябла! Она положила руки ему на грудь — совсем, как тогда в лесу…

— Злата, любимая! — прошептал он одними губами.

— Вацлав Брониславович, я… Я пришла к вам… — раздался дрожащий голосок, и Полоцкий резко отпрянул.

Перед ним стояла Анна Левашёва.