Последняя попытка

Кэт, 2021

Любовь. Какая она должна быть? Какая она бывает? Любовь сквозь время и пространство. Из жизни в жизнь. В разных обстоятельствах, в разных телах в разных сценариях… Но всегда неизменно только одно – это любовь. «Последняя попытка» – роман о том, как из воплощения в воплощение встречаются два человека, мужчина и женщина. Мир дарит им возможность объединения дорог, но взамен требует пройти испытания, проверку на прочность, как бы задавая вопрос: «А это вы сможете? Насколько вы нужны друг другу?». Так происходит из жизни в жизнь в разных обстоятельствах…

1620

— Ведьма она. Это однозначно. Изловить и сжечь стерву.

— Да, ваша светлость. Я понял вас. Мы непременно найдем ее. Куда ей, собственно, деваться?

— Я бы на твоем месте не был бы столь самоуверен. Эта бестия весьма умна и невероятно изворотлива. Впрочем, это вполне закономерно. Она же настоящая ведьма в отличие от тех трех дурех, что мы сожгли в прошлую пятницу.

— Мы найдем ее, ваша светлость.

— Ну да… Ну да… Попробуй только не найти и тогда сам погреешь свою задницу, мальчик мой. — Освальд со зловещей ухмылкой осмотрел своего выглядевшего абсолютно невозмутимым собеседника и, грузно переминаясь с ноги на ногу, вышел из комнаты.

— Сволочь, — беззвучно, одними тонкими, бескровными губами пробормотал Адриан и, обхватив руками голову, без сил рухнул в кресло.

Бессильная, жгучая ярость переполняла его. С ее атаками невозможно, почти невозможно было справиться — до безумия, до дрожи хотелось кинуться на кого-нибудь и порвать в клочья.

Домой? Туда, где горячий ужин и теплая постель?

Нет. Только не это — Адриан с отвращением сморщился.

Сегодня он точно не сможет лицезреть никого из почтенных и благородных представителей человеческого рода.

Сегодня ему нужны только две вещи — тишина и одиночество.

Да — Адриан сможет обрести их хотя бы на время, хотя бы на одну, на сегодняшнюю ночь — в своем тайном прибежище, в хижине, щедро дарованной ему умирающим на его руках отшельником.

В этом мире только молчаливые, теплые, потемневшие от сырости, бревенчатые стены могут хоть как-то успокоить его, помочь восстановить силы что бы…

Что бы что?!!

Адриан сжал зубы, медленно поднялся, подошел к окну и с мрачным укором уставился на небо.

Что бы ЧТО?!!

Адриан прикрыл на секунду глаза, вдохнул глубоко, резко, с остервенением выдохнул и подошел к зеркалу. Да, все более чем отлично — на лице нет и следа той дикой, звериной ярости, что клокочет у него внутри.

Все же он достоин щедрой похвалы, потому что великолепно владеет собой. Да, без способности скрывать свои чувства он не смог бы достичь того положения, что сейчас имеет. Шикарного положения, надо отметить. Без ложной скромности, без ложной скромности, можно сказать — Адриан насмешливо хмыкнул — жизнь его удалась на славу…

Многие его знакомые без скупости отдали бы несколько отмеренных им лет, что бы пожить хотя бы недельку в тех сказочных условиях, что мог запросто позволить себе Адриан…

…А Адриан отдал бы не раздумывая и всю свою жизнь и все шикарные условия разом — просто так, ни за что, только потому что обрыдло все. Надоело. Не интересно. Скучно. И нет никакого смысла. Нет никакого смысла в том, что он делает, в том чему он посвятил всю свою жизнь. Да, шут с ним со смыслом — он мерзок сам себе, он полное ничтожество! Нелюдь, у которого нет сердца. Убийца.

Правда, если быть совсем уж честным — все это пустые слова, демагогия, лирика. Если все обстоит именно так, то почему он, тот, в чьих руках ни разу не дрогнул кинжал, никак до сего дня не смог решиться оборвать свое жалкое и никчемное существование? Удивительное дело, но Адриан точно знал, что помешали ему это сделать вовсе не страх и не малодушие.

Что-то другое останавливало его, какая-то смутная сила, неясное предчувствие. Вот только предчувствие чего? Того, что не все еще им сделано на этом свете? А что именно — не все? Не все ведьмы сожжены что ли? Адриан мрачно усмехнулся — так это же давно ясно, что жгут они простых, ни в чем не повинных деревенских баб, а настоящая ведьма никогда не допустит, что бы ее обнаружили и тем более — сожгли…

Так что же мешает ему освободиться? Вырваться из мерзкой, липкой паутины, что держит его в этом мире?

Может странные слова отшельника, которые тот выдохнул вместе с последним глотком воздуха в лицо Адриану? Слова были о том, что дверь в его хижине открывается только для того, кто ищет путь и имеет смелость идти. Адриан долго думал об этом. Что имел в виду старик? Что может искать человек с мертвый душой, такой как у Адриана? Счастья? Это смешно, счастья в принципе нет и быть не может. Любви? Ее тоже не существует. Все, о чем слагают песни и легенды по сути — инстинкт размножения и только. Искупления грехов? Это бессмысленно — грехи Адриана слишком тяжелы, их не искупить никакими молитвами, никакими жертвами — их не искупить ничем… Адриан отдает себе в этом отчет.

Ладно, хватит уже сантиментов. Надо пойти и напиться. До беспамятства. Это единственное правильное решение на сегодняшний день.

Адриан поправил плащ, мрачно взглянул на свое отражение, ухмыльнулся ему недобро — так словно это был не он сам, а самый заклятый его враг, и неспешно вышел из комнаты.

А ведь он ее поймает эту ведьму. Адриан всегда выполнял поручения Освальда. Он был отличным, нет лучшим охотником — на ведьм.

Никто не обещал, что будет легко.

Но он сделает это — чутье Адриана еще никогда не подводило…

2012 год. (1977) — 35, 57

Хочется убежать, спрятаться, скрыться.

Хижина в зарослях глухого леса с неторопливо ползающими по покрывалу — серо-грязному, местами драному, заляпанному какой-то дрянью, насекомыми, вполне сгодилась бы. Нет, просто идеально подошла бы. А самое главное, чтобы пол был обязательно плотно утоптанный, земляной, стылый…

И чтобы сквозь худые, дощатые стены ощутимо задувал ветер. Вечером приятный, теплый, ласкающий после изжаривающего дневного зноя, а под утро — промозгло сырой и холодный, такой колючий, что бы почти в клочки разодранное одеяло уже и не помогало, не спасало от колотящего озноба никак, что бы уже не согреться.

Мерзко. Зябко. Уныло. Безнадежно.

И очень хочется туда, в хижину. Прямо на земляной пол — встать босыми, затекшими со сна, ногами, неторопливо спустив их с кровати, ощутить ступнями отстраненно прохладное, но все же живое, нервно пульсирующее, измученное тело Земли. Постоять, замерев, пару мгновений, прислушаться к чему-то неясному стрекочущему и шуршащему в кишащем живностью и паразитами организме леса и резко шагнуть в незапертую дверь — наружу, в опасный хищниками, болезнями и бандитами мир. Нырнуть прямо в густую, по пояс траву, умыться росой, вдохнуть жадно, словно выпить глоток утренней густой от тумана прохлады и потерять себя. Насовсем. Ну или хотя бы на мгновение. Кто я? Где? Зачем? Человек в непроходимой чаще? Женщина тридцати пяти лет, сбежавшая из дома в глухой лес? Приличная вроде с виду женщина… Ухоженная. Современная. С маникюром и холеным лицом.

У нее случались время от времени такие вот странные провалы в сознании — когда, оставаясь вроде бы здесь же, на том же, где и была еще секунду до этого, месте, в автобусе, например, или в страстных объятиях мужа, она вдруг, словно очнувшись, слегка растерянно пыталась осознать заново, словно впервые увидев, себя и те предметы, которые ее окружали. Она женщина? Рядом с ней мужчина? Надо же, как это… Как же это все-таки выразить словами? Удивительно как-то, и сложно для принятия. Словно до этого момента она находилась где-то не здесь, причем очень долго была занята чем-то, полностью поглощена, сосредоточена, а потом ни с того, ни с сего вдруг очутилась в другом — странном, непонятном мире, в чьем-то чужом, неудобном, как неразношенные туфли, таком отталкивающе неродном теле. В теле этой черноволосой женщины, с широкими скулами, например… А этот красавец — мужчина с накачанными бицепсами ее собственный муж? Надо же, как ей повезло, оказывается. А это ее собственная рука? Изящная, надо отметить, с узким, аристократическим запястьем. И что теперь со всем этим делать? С атлетом — мужем и… запястьем? Пользоваться как-то? Применять в быту? Вести обыденное существование дальше — словно все в порядке вещей? Но… Как-то неловко, некомфортно продолжать жить, как ни в чем не бывало, когда ощутимо, буквально физически чувствуешь, что еще мгновение назад тебя тут не было. А где? Где же она тогда была? Она не могла вспомнить точно — только какие-то смутные отголоски чего-то далекого, очень светлого и заманчивого мелькали где-то в мутных, закрытых для понимания, глубинах сознания — одни неясные обрывки, эйфорические всполохи — без подробностей, без конкретики. Ощущение чего-то упоительного, обволакивающего, как теплые, нежные волны тропического океана, как оберегающая собою от всего инородного, страшного и злого, утроба матери. Как же уютно и покойно там было — она не должна была этого помнить, разумеется, но почему-то помнила — отчетливо и ясно. Помнила не картинками, как всю свою сознательную жизнь, а чувствами, тактильно — кожей, ментально — никогда более не испытанным абсолютным спокойствием ума, а еще душою — волшебным, окутывающим облаком безусловной любви.

Страха не существовало. В том измерении в принципе отсутствовало такое понятие.

Страх ворвался потом, разрывая в клочки ее маленькое, беззащитное тельце — сразу же, с первым отважным вздохом на этой суровой планете. Ворвался и перекорежил все внутри, свел судорогой еще бессильные, не научившиеся управлять собою, ручки, ножки и пальчики, исказил гримасой обиды и ужаса младенческое личико — болезненно покрасневшее на сухом, колючем воздухе, царапающем нежную, привыкшую к неге ласковых плодных вод, кожу. Весь ее былой уютный мир из гулко тихого, ровно баюкающего и оберегающе теплого вдруг стал опасным, до краев наполненным тоской и непереносимой болью. Навсегда. И теперь, даже тогда, когда для тоски и боли не существовало объективных причин и вроде бы даже имелись некие поводы для радости, все равно, тоска и боль не уходили совсем, они навязчиво маячили где-то рядом, шатались в зоне видимости, едва слышно, но все-таки вполне различимо, шелестя балахонистыми одеждами. Они пытливо и жадно глядели бесконечно пустыми глазами-дырками в истлевших черепах, терпеливо ожидая момента, когда же можно будет подойти к выбранной жертве ближе. Они не могли позволить себе уйти, потому что с Настей всегда оставался страх. Страх, что снова задушат тоска и боль.

Страх, это когда все как будто уже случилось. Вроде бы еще нет, вроде бы все тихо, спокойно, безмятежно, но… как же удушающее страшно. Очень. Всегда. Без отдыха и передышки.

А конкретика? Конкретика вот она тут — муж, красивый, умный и правильный. Идеальный. Почти. Если игнорировать существование его любовниц. И ее узкое запястье, которое этот идеальный муж очень любил ласково целовать. Это она помнила. Значит, это все-таки ее тело? Собственное. И ее муж? Собственный. Ну да, разумеется… И запястье тоже.

Или, что куда притягательнее — отключить бы мозг. Совсем. Чтобы перестать отслеживать, что происходит вокруг, чтобы перестать концентрироваться на этой самой обднобокой конкретике, чтобы перестать планировать, что еще предстоит успеть сделать сегодня, завтра, на неделе.

1880 год (1850)

— Гони, едреныть! Гони мила-а-ая! — длинные уши богатой шапки Федота, справленной на подарок щедрой красавицы барыни, развевались, как крылья огромной мохнатой бабочки.

Федот приподнялся немного, полусогнутые ноги пружинисто устойчиво удерживали равновесие. Так, стоя было сподручнее подстегивать Гортензию — уже пожилую, слегка утомленную нелегким существованием на этом свете, но еще вполне работоспособную, очень покладистую, ласковую кобылу. Только вот имечко непристойное дала ей хозяйка-то. Гортензия, едреныть! Какая к лешему енто Гортензия? Машка она, знамо дело. Ну или Глашка, тоже куды не шло…

От старательности и усердия Федот натужно надувал заросшие рыжей щетиной щеки. Тяжелый, добротный тулуп из овчины расстегнулся, слетел с одного рукава и теперь красивым, хоть и кособоким куполом, словно бурка джигита, развевался у него за плечом.

— Ай, давай, мила-а-а-я! — Федот широко размахнулся и, переборов внутренний протест, что было мочи стеганул Гортензию. Сильно. Больно. Обычно-то он ее жалел. А сегодня не мог. Торопился. На взмокшей, испускающей пар спине, осталась длинная вмятина-полоска. Через пару мгновений след удара исчез. Под покрытой гладкой, шелковистой шерстью, кожей красиво играли натренированные пружинистые мышцы.

Гортензия не обижалась. Такое ее кобылье дело — терпеть. Подумаешь, немного осерчал хозяин. Ничего, это все ничего. Осерчал, так и пожалеет потом, сахарку, глядишь, даст… Хозяин, он хороший, добрый. Гортензия его любила. У нее ведь кроме Федота никого и не было на свете-то этом. Одна она совсем. Разве что изредка подойдет красавица барышня и, глядя куда-то вдаль, мимо Гортензии, шепнет ей что-то неразборчиво ласковое на ушко и погладит по гриве — нежно так, приятно, погладит… Пальчики у барыни тоненькие, прохладные и сама она, как тростиночка худенькая. Когда барыня подходила, Гортензия пылко радовалась, тыкалась ей в плечо мокрым носом, восторженно фыркала, топала игриво копытом, а барыня только смеялась громко, заливисто, отстранялась от влажно-холодного лошадиного носа и продолжала странно смотреть в сторону, почему-то не на нее, не на Гортензию. Вот такая удивительная была барышня. Гортензия ее очень любила. И жалела. Непонятно за что, но барышню, несмотря на ее постоянную веселость, было пронзительно жалко, порой так сильно накатывало на Гортензию это щемящее в горле чувство, что она не выдерживала и громко, истерично ржала, на что Федот сердито хмурил брови и грозил ей корявым пальцем: «Дуреха, чего блажишь-то? Перепугаешь всю округу-то. Ну-ка тихо, едреныть!» Гортензия умолкала, оставляя не нашедшую выхода наружу жалость в себе — пусть будет, раз оно так… Пусть будет…

— Барыня, не боись, поспеем! — Федот оглянулся на сидящую в повозке хозяйку. В его обрамленных частой сеточкой глубоких морщинок, хитрющих, даже немного воровских глазах на мгновение мелькнула отчаянная жалость. — Давай, мила-а-а-я!

— Я верю тебе, Федотушка, — тихо ответила барыня, кутаясь в плед. — Холодно как… Зябко…

— Енто оно, конечно. Оно ж завсегда в марте холодат, — Федот снова оглянулся. Теперь его глаза были полны искреннего, истинно отцовского беспокойства. — У меня ж шубейка на задах про запас имеется. Подать, Настасья Ивана? Я ж мигом.

— Не стоит, Федот. Не беспокойся понапрасну… Все равно уж…

Барыня не договорила. Она улыбнулась задумчиво каким-то своим мыслям и закрыла глаза.

— Вот оно завсегда так. Сначала шубейку не берут, брезгуют, а потом дохают по пол года. Ремня бы им хорошего, чтобы берегли себя впредь, — Федот намеренно ворчал как бы себе под нос, чтобы барыня не слышала, но делал это так, чтобы услышала непременно. — Вот давеча только хворь вроде с нее выгнали — и медком со зверобоем отпаивали, а они опять шубу брать не желают. Едреныть, ремня бы им хорошего! Вот чего им надо!

Барыня с ласковой, лукавой улыбкой делала вид, что грозно-ворчливой тирады Федота совсем не слышала — приняла правила игры…

— Приехали. Уф-фф! — Федот лихо спрыгнул с козел. — Ручку давайте, барыня. Успели вроде. Вона паровоз-то стоит, еще и не запыхтел даже. Будет и времечко помиловаться с ентим вашим…

— Да, спасибо, Федот. Я и не сомневалась, что ты домчишь меня мигом, — Настасья Ивановна сняла перчатку и доверчиво, как спотыкающийся на неуверенных, только привыкающих ходить ножках годовалый малыш протягивает пухлую ладошку матери, вложила узкую, бледную ладонь в мозолистую, корявую руку Федота.

— Так-то оно так… Пойдемте, тута осторожно ступайте, ступеньки тута, едреныть… Ножку приподнимите тута чуть-чуть. Ага. Вот — вот… Понастроили тут, едреныть, людям хорошим и не пройтить совсем.

— Федот…

— Чаво? Осторожно тута, колдобина вона снова.

— Федот…

— Чаго, Настасья Ивановна?

— А ты… Ты его не видишь еще? — холодная ладошка барыни ощутимо напряглась, замерла, словно была и не живая вовсе, а кукольная — пластмассовая.

Федот вздохнул беззвучно, чтобы Настасья Ивановна не слышала, и легонечко сжал ее пальцы. Эх, его бы воля… Он бы этого хлыща лощеного собственными ручищами задушил. И на каторгу после этого удовольствия со спокойной душей отправился бы. Ничего страшного, и там люди живут… Все путем… За правое дело и пострадать не жалко.

— Не-а, пока не видать. Ну так я вам сразу свистну, как его запримечу, барыня. Не боись.

— Да… Конечно…

Барыня вздохнула, прижалась к Федоту на мгновение окунувшись носом в воротник его тулупа. Мех терпко и сладко пах — молоком, еловыми ветками, ядреным табаком и чем-то еще неопределимым, но очень приятным, домашним, умиротворяющим и уютным — детством, может быть?

Настя идеально различала запахи. Это не было ее врожденной способностью. Она научилась этому незаметно, все произошло как-то само собой. После того как она ослепла с ней стали происходить удивительные вещи. Запахи и звуки это мелочи, на них можно не обращать внимания. А вот с чужими мыслями дело обстояло куда серьезнее. С этим справляться было все сложнее…

Как трогательно Федот заботится о ее благополучии, удобстве и комфорте. Милый, милый старик. Он уже целую вечность опекает Настю. Федот всегда был рядом — сколько Настя помнила себя, столько помнила и ласкового старика. Правда не стоит Федоту так сердиться на графа и душить его тоже не нужно… Настя грустно улыбнулась. Все мужчины полигамны, тем более… тем более… тем более, когда жена слепая…

— Федотушка, мы подошли?

Настя спросила это просто так, чтобы разрядить напряжение. Она уже поняла, что Федот увидел Андрея. Стариковская ладонь непроизвольно импульсивно сжалась, крепко стиснула Настину руку, не позволяя ей даже шевельнуть пальцами.

— Федот?

— Вона они стоят. Ждут-с, — сквозь зубы процедил Федот — он не удержался и смачно сплюнул.

— Федот, прекрати немедленно! — сделала вид, что рассердилась Настя. — Подведи меня, пожалуйста…

— Ступайте бойчее, тута ровно, — пробубнил Федот, придирчиво оглядывая молодого барина.

Вырядился, петух, едреныть. Как баба безмозглая какая. Весь в рюшах, на шее вона что? Тряпка какая-то цветастая. Позор! Позор для мужика-то! А сияет-то весь, что тот пятак, тьфу… Прости, Господи…

Настя грустно усмехнулась. Федот всегда на дух не переносил Андрея. А Андрей всегда был истинным франтом.

Да что тут утаивать — и сама Настя в былые годы обожала надеть что-то вызывающе эпатажное, в рамках скучных приличий, разумеется, но все же на самой грани принятых в обществе пуританских устоев.

Ей, тогда пронзительно юной, хрупкой, изящной, дерзко красивой и провокационно смелой доставляло огромное удовольствие ловить на себе восхищенные, бесстыдно жаждущие ее горячего тела, мужские взгляды и… что уж тут скрывать, разъяренно-завистливые женские взгляды ей тоже доставляли удовольствие. Насте нравилось дразнить и мужчин и женщин, вызывая у первых восхищение, а у вторых глухую бессильную ярость. Может, за это ее Господь и покарал? Впрочем, вряд ли… Ничего кроме юношеской дерзости за Настиным эпатажем не стояло… Молодость, горячая кровь, только и всего…

Настя знала, что делала — вырез чуть больше, чем это позволительно — самую малость, но если умело приподнять грудь, то… Волнующе ниспадающий на обнаженное плечо локон, будто бы случайно выбившийся из нарочито небрежной прически… Немного, всего на тон ярче шелк на идеально облегающем ее неестественно изящную талию, платье… Идеально обхватывающие щиколотки, сшитые на заказ, кокетливые ботиночки… Если все эти незначительные штрихи собрать воедино, окутать облаком тончайшего аромата духов и придать им жизнь отточенной пластикой кошачьих движений, то…

Настя вздохнула.

Теперь ей уж точно никто не завидует. И никто ею не восхищается. Впрочем… Андрей все еще любит ее. Нежно, жалостливо и пронзительно — как любят несчастного ребенка — до кома в горле, до слез. Настя чувствует это.

Андрей… Милый… Жаль, что так вышло…

Жаль, что Настя так и не смогла сделать его счастливым.

— Анастасия! Солнышко! Я здесь! — Андрей радостно махал рукой. — Федот, поторопись-ка, голубчик. Живее, живее! Вот, голубчик, чемоданы. — Андрей красивым театральным жестом махнул в сторону новеньких, сверкающих на солнышке саквояжей. — Будь любезен. Седьмое купе. Давай живенько отнеси их. И чтобы все в порядке было. Поторопись, поторопись, давай мне Настеньку. Да отцепись ты уже от нее! Ничего с ней без тебя не случится. Иди уже, я же муж ей все-таки.

Андрей уверенно перехватил у старика Настину руку. Федот неохотно разжал ладонь, крякнул и вразвалочку направился к праздничным чемоданам барина. Оглядев их с отвращением, крякнул и, словно это были склизкие лягушки, брезгливо, на вытянутых руках, чтобы невзначай не прислонить к себе, поволок в вагон. Хлыщ, он и есть хлыщ! Что с него взять. Петух разноцветный — вот кто он.

— Федот… — умоляюще пробормотала Настя. Ей было неловко и перед Андреем — за Федота и перед Федотом — за Андрея. Они оба терпеть не могли друг друга, но они оба очень любили ее, Настю…

— Да ладноть, ладноть, чего там. Пойду я, а вы, барыня, осторожно, не оступитесь. Не подходите шибко к вагону-то близко. А то ж и неровен час…

— Федот!

— Иду, иду, чаго там… Чего проку-то говорить-то. Никто ж все одно старика не послушает, дурака…

Федот долго кряхтел и приноравливался, чтобы взгромоздить на себя все оставшиеся чемоданы разом, после чего с видом гонимого властями борца за справедливость поволок их к дверям вагона.

— Андрей… — тихо прошептала Настя.

Она прижалась щекой к его груди. Новый сюртук. Запах не родной, незнакомый — материал еще не успел впитать аромат ее любимого, ее Андрея.

— Настюша, солнышко мое, — Андрей подхватил жену и покружил вокруг себя. — Поедем со мной? А? Я ж мигом договорюсь. Организуем тебе и место и билет. Все в лучшем виде. Поедем, Насть?

— Нет, Андрей, право не стоит. Я буду только обременять тебя…

— Настя! Прекрати немедленно.

Андрей нахмурился. Настя почувствовала, как стремительно падает вниз его еще мгновение назад озорное настроение. Ну вот — она снова вносит огорчения в жизнь любимого человека…

— Андрей, я не хочу ехать. Я устала, и мне было бы полезно побыть одной. Вот и все. А ты отдохни, я буду за тебя рада.

— Ладно, что с тобой поделаешь, — вздохнул Андрей. — Даже уговаривать больше не стану. Знаю ведь какая ты упрямая.

Андрей ласково улыбнулся. Настена, Настенька, его отрада, его солнышко. Ну почему, сто тысяч чертей, это случилось именно с ними?!!!

— Пора ужо. Велели садиться, — сварливо пробубнил вернувшийся Федор. — Идите. А то ужо опоздаете. Будете тута по перрону галопом скакать как тот сивый мерин.

— Федот, ты, голубчик, не забывайся, — строго укорил его Андрей. — Какой еще мерин? Стой и молчи когда барин с барыней разговаривают.

А такой и мерин, злорадно подумал Федот. Самый, что ни на есть самый натуральный мерин.

Федот придирчиво оглядел свою хозяйку — не нанес ли этот хлыщ ей какого урона. С него станет…

Настя поцеловала Андрея и повернулась к Федоту. Она чувствовала, что он стоит совсем рядом, почти касаясь рукавом тулупа ее пальто. Оберегает, как может. Милый старик…

Настя ласково улыбнулась:

— Пойдем, Федотушка. Андрей, потом слишком много провожающих будет на платформе. Ты же знаешь, я боюсь толпы. Мы пойдем.

— Езжайте, Настенька, конечно. Умоляю тебя, береги себя, будь осторожна. — Андрей нежно приобнял жену. — Федот, следи за барыней! Глаз не спускай. — Он назидательно погрозил Федоту пальцем в лаковой перчатке.

Тот даже бровью не повел, ничего не ответил, только скривил презрительно старческий тонкогубый рот. Указчики тут нашлися! Мы и сами с усами — знаем, что делать!

Настя осторожно ступала по платформе, опираясь на руку старика, и думала о том, что нет ничего ужаснее абсолютного знания того, что тот, кого ты любишь, испытывает такое непосредственное, такое живое облегчение при твоем уходе…

…Вечером она получила письмо от игуменьи Марии — письмо, которого уже отчаялась дождаться — ответа из монастыря не поступало несколько долгих, нет, несколько нескончаемых, месяцев.

— Читай, Поля, — голос Насти дрожал. — Скорее, милая. Прошу тебя.

— Уважаемая Настасья Ивановна, я имею нескончаемую радость сообщить вам, что на вашу просьбу, касающуюся обретения пожизненного прибежища в нашем благословенном Господом монастыре, получено великодушное разрешение отца Георгия. С чем вас сердечно, уважаемая Настасья Ивановна, и поздравляю. На все благодать Господня. Ой, барыня, вы что?!

Настя вцепилась в спинку кровати — в груди что-то больно натянулось, разорвалось и застыло — огромным, распирающим изнутри комом. Дышать стало невозможно — воздух стал густым и вязким, его никак не получалось вдохнуть.

— Поленька, приоткрой окно. Что-то мне нехорошо…

— Ага, Настасья Ивановна, может водички? Вы такая белая вся, как давешний снег прямо.

— Нет, продолжай, Поля. Все в порядке, — еле слышно прошептала Настя.

— Ага, сейчас. Где тут… Ага, вот… Настасья Ивановна, вынуждена наряду с радостной вестью сообщить и безрадостную. Касательно Вашего великодушного пожертвования нашему монастырю. Его сумма показалась нам недостаточной. Из сего обязана уведомить вас, что если решение ваше прежнее и не убоялись вы лишиться радостей мира сего, то предстоит вам пройти еще одно испытание и изыскать необходимые для реставрации монастыря средства. Дело богоугодное. На все воля Бога. Бог даст, изыщите. Посылаю вам мое благословение. Храни вас Господь. — Поля озадаченно нахмурила густые, сросшиеся на переносице бровки. — Чего им денег что ли ваших мало? А? Настасья Ивановна?

— Да нет… Поля, все нормально… На все воля Бога…

— Так-то оно так… Знамо дело… — Поля почесала курносый, густо посыпанный веснушками нос и озадаченно посмотрела в окно.

Удастся ли Прохору сегодня вечерком от своего барина сбежать? Хорошо бы удалось… Ну чтобы воля Бога, знамо дело, была. Эх, запил бы соседский барин… Он тогда совсем чумной становится — хоть какие бесчинства прямо перед его носом твори, ничего не видит, словно слепой. Вот тогда бы они с Прошкой на сеновале… Эх… Поля стыдливо опустила глаза на неожиданно набухшую грудь — замуж ей давно пора. К мужу бы под бочок и деток нарожать пяток другой… Вот счастье-то настоящее. Бабское счастье…

— Барыня, а чего вы не родите-то? С ребеночком оно все ж веселее. Вы все скучная и грустная. А об ребеночке об нем же заботиться надо. Вы бы отвлеклись от мыслей-то своих неправильных, занялись бы делами правильными — бабскими. Нам же для счастья мало надо — мужа хорошего да деток здоровых. Родите, а? Настасья Ивановна?

— Что? — Настя нервно сжала край скатерти, та потянулась, быстро заскользила по гладкой поверхности стола, поехала вниз.

Пустая, покрытая мутным слоем пыли ваза нерешительно наклонилась, словно раздумывала еще — упасть или все же нет, не стоит? Поля равнодушно отметила, что вазу надо бы помыть, но тут же передумала — а чего урабатываться-то напрасно, силы свои молодые тратить коли барыня все равно ж ничего не видит…

— Поля, о чем ты? — Настя нахмурилась. — Какой еще ребеночек?

— Да ни о чем… — Поля шустро подхватила вазу и, прижав ее к своей наливной, жаждущей мирской любви, груди, осторожно погладила Настю по руке. — Вы, Настасья Ивановна, скатерку-то отпустите, а то ненароком опрокинете чего, разобьете. Чего добро-то переводить понапрасну?

— Да, конечно… Извини, Поля… На все воля Бога. И на то, что детишек у меня нет… Значит не в этом мое предназначение.

— А. Ну да. Оно, конечно…

…Эх, запил бы соседский барин. Ноет грудь-то, ох как ноет. Сейчас бы Прошке в объятья упасть. Вот радость была бы несказанная… Руки у него горячие, сильные. Как сожмет. Эх… — Предназначение, оно, конечно, Настасья Ивановна… Ему, предназначению завсегда виднее. Ясное дело.

Поля тяжело вздохнула. Прошка там. А тут барыня грустная, как всегда… Предназначение у ней какое-то. Скучно… Детей надо бабе рожать и их нянчить и мужа ублажать — вот оно женское предназначение! А все остальное от лукавого. Ясное же дело. Эх, к Прошке бы…

— Иди Поля, — Настя грустно улыбнулась, — к Всеволоду Савельевичу. Скажи ему, что я прошу Прохора прислать к нам на один вечер. Скажи, что помощь его нам сегодня очень-очень нужна. По хозяйству. Скажи, что без Прохора нам никак не обойтись. Ну придумай сама что-нибудь поубедительнее. Ты шустрая, сообразительная. Может сколотить чего-нибудь или починить. Скажи у Прохора руки золотые только он один и справится.

— Чего? — прошептала Поля осипшим в миг голосом. — Зачем он вам сдался Прошка-то? Ведь не поломалось вроде ничего.

— Мне? — Настя лукаво улыбнулась. — Мне не за чем.

— А чего? Чего тогда вы его требуете-то? Не возьму я в толк никак, Настасья Ивановна.

— Для тебя, Поля. Погуляйте, повеселитесь. Я тебя отпускаю до завтра. Ты совершенно свободна. И на сеновале никого нет.

— А… — Поля широко открыла рот, жадно вдохнула, и снова закрыла.

Что сказать она не знала. Просто представления не имела. А что тут скажешь? Ведьма! Как пить дать ведьма. Все ее, Полины потаенные мысли насквозь видит! Ужо который раз ведь замечено за ней такое было… Теперича что Поле делать-то — и не думать что ли вовсе? Все стыдные мысли до единой выведала. Вот позорище-то. Ведьма! Поля испуганно сжалась — ведь и енти ее мысли коварная барыня прочесть может. Осерчает, как пить дать, осерчает!

— Да думай ты, Полюшка, о чем тебе вздумается, — Настя устало откинулась на спинку стула. — Я счастья твоего хочу. Не бойся. Только очень прошу тебя, будь осторожна, ты же еще не замужем. Береги себя. Хорошо?

— Ага… Оно, конечно… — Поля пятилась, часто перебирая большими, растоптанными босыми ступнями, пока не уперлась широкой спиной в дверной косяк. — Спасибо вам большое, барыня.

Ведьма! Как пить дать ведьма! Поля и раньше замечала, что барыня ее всю словно насквозь видит — всю, до самых тайных секретов. А сколько раз Настя отвечала на вопросы, которые Поля только еще задать собиралась. И желания словно угадывала. И обманы все тут же раскрывала — бац, и видит все! — хошь прячься, хошь таись, без толку. Все одно — правда открывалася, как она есть, так и открывалася. Поля бывалоча таит, таит какую провинность, а барыня как спросит прямо в лоб, словно стояла и видела, как Поля бедокурила — ничего и не оставалось, как слезно виниться, да прощенья вымаливать. А откуда ж спрашивается, барыне, к примеру, знать, что Поля у ейного отреза, прикупленного на платье, на локоток бархата аккуратненько откромсала? Ну откуда, если тот бархат в сундуке под замком лежит, а резала его Поля глубокой ночью, да к тому ж когда барыня в отъезде была? А та ей по возвращенью, как ни в чем ни бывало, ласково так и говорит: «Поля, мал отрез-то, ты ж из него и сшить ничего не сумеешь, нужно было спросить меня, я тебе побольше бы подарила». А потом посмотрела куда-то сквозь растерявшуюся в конец пунцовую от стыда Полю, расхохоталась и велела весь отрез Поленьке забрать, потому что ей он не приглянулся — цвет, говорит, мрачноват. А как ей цвет может быть мрачноват, когда и не видела она его цвету-то того, да и не могла увидеть глазами-то своими незрячими, что уж тут…

Ведьма! Вот оно что. Как пить дать ведьма.

А бархат ведь и вправду мрачноват…

И с чего Полю нечистый прельстил от него кусок отрезать? Безрадостный цвет какой-то, тоскливый, как осеннее болото…

— Иди, Поля, устала я.

— Ага. — Поля вздрогнула, шустро выскочила за дверь, аккуратно прикрыла ее, оглянулась по сторонам опасливо и воровато, после чего быстро, словно совершала что-то стыдное, осуждаемое обществом, перекрестилась.

Настя тоже перекрестилась — размеренно и чинно. На все воля Бога. Монастырь. Вот где ее истинное место.

1975 (1955) — 20 лет

Опять ей приснилось ЭТО. Темнота. Но не обычная, когда ночь и ничего не видно, но все же что-то поблескивает, просвечивает, мутнеет. Нет, эта темнота была совсем другая. Глухая, абсолютная и в то же время до предела наполненная ощущениями — живая, пульсирующая, болезненная. И что самое страшное — эта темнота была ее. Ее собственная. Эта темнота была частью ее, частью Насти.

Странно ощущать себя одним человеком днем и совершенно другим — ночью. Нет, не всегда, а… только тогда, когда приходил этот сон. Вернее, его и сном-то назвать сложно — сон, ведь это трансляция какого-то действия, события, которые с человеком происходят. А можно ли отнести к снам темноту? Вязкую, затягивающую, вибрирующую? Настя чувствовала, как остро эта странная субстанция страдала, как нестерпимо ей было больно — вернее, больно было ей самой, Насте, потому что темнота и была ею самой, Настей, только какой-то другой, не той, с образом кого она привыкла отождествлять себя с детства — веселой, легкой, очень общительной, острой на язык, девушкой, которая никогда и никому не даст себя в обиду. Та, другая Настя была очень родная, близкая, но совершенно другая — печальная, с остро ощущаемым внутренним надрывом, раненая, словно птица с перебитым крылом, которая каждым миллиметром своего тела помнит, как это летать, но точно знает о том, что больше никогда не полетит.

У темноты не было конца, она заполняла все пространство до бесконечности. Заполняла глухой тоской, приевшейся болью и абсолютным, свойственным только святым мученикам, смирением.

Иногда, сквозь темноту с мощным усилием словно прорывались звонкие, размеренные удары колоколов — отдаленные, но очень четкие, ритмичные и при всем этом… сурово безжалостные.

Почему возникало именно такое ощущение? Ведь колокольный звон — это символ веры, света, радости. Почему Насте становилось так жутко, почему ледяной ужас все глубже и глубже змеей заползал в душу с каждым новым ударом?…

…Телефон зазвонил так пронзительно, что Настя резко вздрогнула. Сердце тревожно заколотилось — нужно к врачу, что ли сходить? Вдруг она сумасшедшая? Что это за темнота такая? И звон этот устрашающий — вроде церковные колокола, а страшно звонят, просто сердце холодеет.

— Да, — Настя улыбнулась счастливо и облегченно. Она уже поняла, кто ей позвонил — теперь вся эта дребедень из ее бестолковой башки немедленно выветрится — так было всегда, стоило ей только услышать голос Андрея. Все ее проблемы и реальные и надуманные, все до единой переставали существовать — разом! И вообще весь мир переставал существовать — замирал и вежливо, на цыпочках отходил в сторону — дабы не мешать им быть вместе. Насте и Андрею. — Адриано, это ты?

— Я, Настена. И как ты это делаешь, а? Волшебница моя.

— Что? — Настя решила поразвлечься и прикинуться непонятливой. — О чем это ты, солнышко мое?

— Как ты все время угадываешь, что это именно я звоню? Вдруг это другой какой твой кавалер? У тебя же их целая прорва. Я, так сказать, один из самых плохеньких, неперспективных. Третий сорт. А вдруг позвонит тебе самый что ни на есть перспективный, чтобы, прикинь, руку предложить, кошелек и дачу в придачу, а ты ему по неосмотрительности так прямо и ляпнешь — Андрюша?

— И что? Подумаешь! — Настя захохотала, как-то очень живо представив себе толстого, лысого и перспективного воздыхателя с дачей в придачу. На что сдалась бы ей эта дача? Грядки что ли там полоть? — Если захочу, любой из воздыхателей не раздумывая станет Андрюшей! Скажу, что иначе руку не одам.

— А сердце?

— Что сердце?

— Кому отдашь?

— Сердце? Ну… — Настя вытащила из-под ножки кресла телефонный шнур и подошла вместе с телефоном к зеркалу. — А ты меня разлюбишь, когда я буду старой и толстой? Признавайся, разлюбишь ведь? Вы все, мужики такие! Беспринципные, бессовестные и… и… похотливые! Вот!

— Ну, ясное дело, похотливые. Какими же нам еще быть? Я, например, не стану отрицать, я — очень бессовестный. И особенно беспринципный — даже немного беспринципнее, чем другие. — Андрей говорил медленно, тягуче. — А ты не будешь старой и толстой, — очень быстро добавил он.

— Знаю… — Настя задумчиво провела ладошкой по щеке. — Мне тоже так кажется, что я никогда не постарею. А вот тебя, тебя я прямо так и вижу пожилым — лысым, с таким, знаешь… очень красивым, аристократической формы черепом, и… в дорогих, стильных очках, конечно. И худым еще, сутулым очень и, знаешь, Андрюш, ты грустный там — в будущем. Печальный страшно и без меня почему-то все время. Ты куда меня подевал, а?

— Ты мне зубы не заговаривай, — нарочито строго сказал Андрей.

От сегодняшних Настиных разглагольствований на душе у него стало как-то мрачно и совсем уж безнадежно. Он виртуально фантастическим образом переметнулся на мгновение в будущее и очень органично ощутил себя тем самым пожилым, лысым, с красивым черепом, сутулым мужиком, а ее, Насти рядом снова не увидел…

Надо, пожалуй, уже заканчивать эти шалости с дилетантскими сеансами ясновидения, а то совсем крыши у них съедут, причем у обоих.

— Сердце кому отдашь? Не уходи от ответа, Настя. А то, ты ведешь себя как старый, прожженный нелегкой жизнью еврей — вопросом на вопрос, это, милая моя, неприлично. Дурной тон.

— А я вообще неприличная. А вопросом на вопрос очень даже забавно. Я люблю так делать.

— Я знаю. Значит, не ответишь?

— Не-а… Я еще не решила. Может отдам свое драгоценное сердце лысому и перспективному, а может… В общем, я, юная, наивная девушка и на данный момент еще не разобралась в своих чувствах.

— Ага. Я понял. Ну и ладно. Я Машке позвоню тогда. Она мне точно сердце свое подарит. На днях уже обещала.

— Звони, — равнодушно пожала плечами Настя, обворожительно улыбаясь своему отражению. — А оно тебе, что разве нужно?

— Что? — не понял Андрей.

— Как что? Машкино сердце?

— Нет, не нужно, — быстро ответил Андрей, растерянно пожав плечами. — Но пусть будет, раз дают, надо брать. Я очень расчетлив и прагматичен, если ты еще не усвоила. Подробное, в деталях изучение истории не может не повлечь за собой выработку у индивидуума здорового цинизма.

— Получается, что ты романтический циник? — Настя захохотала. — Какая-то несостыковочка выходит. Может, ты определишься уже как-то, а?

— Я определился, Насть, — тихо сказал Андрей.

— Ой ли? И в чем же?

— Да знаешь ты все… — Андрей устало вздохнул. — Балаболка. Принесу тебе почитать, что в средние века народ вытворял — станешь тут циником. Вот представь только всего каких-то триста лет назад, ну всего три-четыре человеческих жизни, то есть ерунда сущая, так вот тогда на полном серьезе полагая, что творят благое дело, сжигали якобы ведьм. Не одну, не двух, сотни. Мне от этого как-то даже неловко, я же тоже представитель рода человеческого и вроде часть его, а принять и даже как-то осмыслить эту жуть не получается. Прикинь…

— Хватит, — резко перебила его Настя. — Не желаю это слушать. И не вздумай приносить мне ничего подобного читать! Я тебя сама сожгу на костре, если только посмеешь! Из твоих бредовых книг костер и разведу. Понял?

— Ладно, не буду… Просто это, действительно, интересно. Я планирую изучить именно эту тему после окончания института. Возможно, в докторской или потом, когда стану профессором.

— Изучай, что хочешь, но я об этом слушать не желаю! — голос Насти нервно задрожал.

— Ладно, не сердись. Так о чем мы с тобой говорили? У меня осталось ощущение недосказанности.

Настя вздохнула и ободряюще улыбнулась своему отражению в зеркале.

— О Машкином огромном сердце мы с тобой говорили. Видимо подсознательно ты очень стремишься его заполучить в единоличное пользование, отсюда и ощущение недосказанности.

— А ну да. Ты права. Я же помню, что мы говорили о чем-то приятном, — хмыкнул Андрей.

— Так ты, правда уверен, что надо брать? — Настя сама удивилась тому, как серьезно прозвучал ее голос. — Если речь идет именно о сердце? Ты уверен, что возможно его использовать просто так в прагматичных целях? Может, благороднее великодушно отказаться?

— А фиг его знает, Настька… Если благороднее, то оно, конечно. А если человек сам страстно жаждет, что бы его сердце взяли? Если это предел его мечтаний — отдать свое сердце в безвозмездное пользование, а?

— Даже если знает, что никогда не получит в ответ сердце своего любимого? Никогда, Андрюш?!!

— Ну да, даже если знает, что не получит, — холодно подтвердил Андрей. — Но все равно хочет отдать свое.

— Нет! — Настя решительно мотнула головой. Она только что в эту секунду окончательно и однозначно осознала одну истину — нельзя брать чужое сердце, если не можешь дать свое. — Нет! Нельзя брать чужое сердце, если не можешь дать свое! Это плохо кончится. Для обоих. Неужели ты не понимаешь, солнышко?

— Ага, я понимаю. Ты просто не хочешь, чтобы я с Машкой и ее сердцем сегодня в кино пошел. Вот и все.

— И это тоже. Потому что в кино ты пойдешь со мной. Даже если и без сердца моего. Понятно?

— Ага, — послушно согласился Андрей. — Мне понятно, — Как же сладко замерло все внутри, как тревожно-волнительно засосало где-то в районе солнечного сплетения, как говорят, под ложечкой…

Как восхитительно чувствовать, когда им вот так полушутливо, но все же вполне серьезно командует Настя… Ему нужна только она, она одна. Вот такая своенравная, веселая и непосредственная. Андрей готов за нее на… Да на все он готов за нее! Как дурак самый распоследний! Только Настя одна во всем мире, во всей Вселенной нужна ему. А никакая ни Машка… И он подарит Насте свое сердце, даже если она не предложит ему взамен свое…

— Заходи за мной в три. Нет, лучше в четыре, у меня планы, — строго приказала Настя.

— Планы у нее! — Андрей насмешливо-снисходительно хмыкнул. — Ясное дело. Ты же умная, деловая, а мы лохи неученые, куда уж нам до ваших планов… У нас самих их никогда и не бывает вовсе. Разве что, прозаические — поспать или поесть. А ты, кстати, уже решила, какое платье наденешь сегодня к ужину?

— Что? — возмутилась Настя. — А сам-то фрак из хмчистки забрал?

— Мне не обязательно, — серьезно сообщил Андрей. — Мне достаточно бороду пригладить Мужик-с.

— Все! Хватит тут балаган устраивать. Мужик-с! Мне надо еще конспект переписать. И попусту болтать некогда. Пока.

Настя отсоединилась, не дождавшись ответа Андрея — она любила вот так его позлить, немного повредничать. А почему бы и нет? Она имела на это полное право — ведь они оба знали, что ее сердце давно уже подарено ему, Андрею… Только ему…

И за что собственно он удостоился такой невиданной части? Настя и сама не смогла бы внятно объяснить. Просто вдруг поняла, что любит — с первой секунды, с первого взгляда и… навсегда.

Удивительно, что последнее «навсегда» никогда не вызывало у нее ни малейших сомнений — Настя имела абсолютное, безусловное, точное знание о том, что никогда и никого больше не полюбит.

Не успеет. Это знание имело черный цвет и напоминало бездну — бездонную и… почему-то живую, как и ее СОН…

1620

Адриан долго молился — колени онемели и невыносимо ныли, когда он с трудом поднялся на ноги. Нет это не помогло. Обычно помогало, а сегодня нет. Он не мог забыть глаза той женщины, что они сожгли вчера. Костер все не разгорался, а она смотрела, смотрела… И почему-то именно на него… Ее восхитительные, зеленые глаза были полны такого непереносимого ужаса и…

Нет, он не имеет права позволять себе жалость. Он не сопливый слюнтяй. Он служит благому делу — очищению земли от нечисти.

Ну да. Конечно. Адриан злобно ухмыльнулся. Если бы он мог себя обмануть, было бы намного легче.

Разумеется, и эта женщина была простой, обычной крестьянкой. И ее родимое пятно на шее было просто милым родимым пятном замысловатой формы, а вовсе не отметиной дьявола. Себе-то самому не стоит уже наверное врать… Бессмысленно это.

Адриан перекрестился и тоскливо посмотрел в окно. Нет, сегодня он не справится, не справится с тем дьяволом, что сидит в нем. И молитвы не помогут. Только вино, хорошее старое вино способно притупить сознание и облегчить муки…

Адриан откупорил бутылку, достал кружку, посмотрел на нее мрачно, потом замер на мгновение и что было сил шарахнул ее об дверь. Кружка гулко стукнула о дерево и совершенно целехонькая, вызывающе невредимая скатилась к его ногам.

А так хотелось, чтобы разбилась…

Вдребезги.

Повеситься, что ли?…

Адриан с невозмутимым, рациональным интересом исследовал потолок в своей хижине — есть ли за что зацепиться, что бы понадежнее, ну что бы не грохнуться на стылый земляной пол, уподобившись этой кружке — целым и невредимым здоровенным дурнем с веревкой на шее.

Адриан живенько вообразил себе эту картинку и хмыкнул — смешно. И вся его жизнь смешна.

Он не спеша поднялся, мрачно посмотрел на кружку, медленно наклонился, поднял ее, отошел подальше от двери, замахнулся и снова швырнул. Кружка разбилась. На две почти одинаковые половинки.

— Вот так, — удовлетворенно пробормотал Адриан и поднес ко рту бутылку.

Он управляет своей жизнью. И так будет всегда.

В тот момент, когда он, отпив добрую половину огромной бутыли, вытер губы рукавом рубашки, в дверь тихо постучали.

— Ну? — мрачно бросил Адриан. — Сандра, ты? Заходи, чего скребешься.

Адриан почувствовал захлестнувшую его ярость. Если это Сандра, то именно ей и не поздоровится сейчас. Да, она, безусловно, восхитительная любовница — пышнотелая, веселая, бесстыдная. И чего они только не вытворяли в этой хижине длинными темными ночами, но сегодня…

Сегодня он не желает даже думать о полном страстного желания горячем женском теле — от одной мысли о возможном сексе Адриан почувствовал острый приступ тошноты.

— Я не Сандра, я Анастази. Можно? — голос был удивительно звонким, словно сотня легкомысленных колокольчиков одновременно решили подарить миру самые нежнейшие из своих трелей.

Адриан резко поднялся, шагнул было к двери, но опьяненная добрым вином голова его неожиданно закружилась, в глазах потемнело. Адриан оперся рукой о стол, глубоко вдохнул и резко тряхнул головой — что это с ним? — и выпил-то немного…

— Это кого еще принесло?

Вот сейчас он убьет любого, кто подвернется ему под руку, или любую… Должен же хоть кто-то поплатиться за его пропащую жизнь…

— Так я войду? — вопрос прозвучал на удивление смело и даже, как с некоей растерянностью отметил Адриан, вызывающе задорно.

Кто смеет так бесцеремонно вести себя с ним?

Дверь резко распахнулась.

На пороге появилась женщина. Да, всего лишь женщина, но, едва взглянув на нее, Адриан поперхнулся, ноги его подкосились и он без сил опустился — обратно на старый колченогий стул.

— Не бойся, — женщина насмешливо оглядела его всего — от уже лысеющей макушки до грязных босых ног. — И это и есть моя судьба?

После этого странного, адресованного куда-то в вязкую темноту окна вопроса, она заливисто, очень весело рассмеялась — громко, смело и свободно. Ей явно было совершенно наплевать, кто услышит ее смех, наплевать кто и что после этого подумает о ней и к каким непоправимым последствиям может привести сия неосторожность.

Да, ей было наплевать. На все — и это было очевидно.

Адриано забыл, когда смеялся в последний раз вот так, беззаботно и искренне, может, когда ему было лет семь? Или еще раньше? Или страх не позволял ему делать это даже в детстве? За столь вызывающее поведение можно было получить от отца хорошую трепку — самым правильным и безопасным было вообще не попадаться родителю на глаза, то есть оставаться тихим и незаметным. А уж смеяться даже и пробовать не стоило…

…Адриан находился в какой-то странной прострации, он смотрел на стоящую перед ним удивительно смелую женщину и не мог ничего сказать. Просто не мог открыть рта — физически. Да и не хотелось ему ничего говорить…

Необъяснимо, но в тот момент, когда тихо, без единого звука открылась его старая, резко и очень противно скрипящая уже лет двадцать, дверь, в тот момент, когда насмешливый, вызывающе откровенный, наглый взгляд незнакомки пронзил его, словно лезвие кинжала — насквозь, до самых стыдных тайн, в тот момент, когда он против своей воли опустил глаза на ее почти ничем не прикрытую грудь, вот тогда он ощутил небывалое доселе спокойствие и… счастье. Да, счастье — острое, терпкое, душащее — до невозможности сладкое, почти непереносимое.

Видимо, слишком много выпил, пытаясь сохранять мрачное равнодушие, подумал Адриан. Ну и ладно, зато его отпустило. Наконец-то…

— Ты кто? — просипел он глухим, неуверенно срывающимся, незнакомым самому себе голосом.

— Анастази, я же уже сказала тебе, — обворожительно улыбнулась женщина и со смелым изяществом поглощенной охотой кошки шагнула вперед.

— Та самая? — тихо спросил Адриан, чувствуя, как его тело инстинктивно пытается вжаться в стул.

Он, Андриан, гроза всех ведьм в округе, истинных и случайно попавших в лапы инквизиции, он испытывал настоящий животный страх! Перед кем? Перед этой странной женщиной?!!

— Ну да, — легкомысленно мотнула головой она. — Та самая. А что? Ты меня себе не так представлял?

Ее черные, блестящие волосы взметнулись от резкого движения головы вверх на мгновение, а потом снова опустились на изящные, словно выточенные из благородного мрамора плечи. Адриан судорожно сглотнул. В горле снова пересохло — он не сможет произнести ни слова, пока не сделает хотя бы глоток. Где же его бутылка? Она должна была оставаться здесь, на столе…

— Ты меня боишься? — игриво поинтересовалась женщина. — Отчего же, милый? Тебе же велели поймать меня. Я и пришла. Сама.

Адриан молчал. Действительно, пришла сама.

— Так, ты меня все-таки боишься? — повторила женщина вкрадчиво. — Не стоит, милый. Я тебя не укушу.

Она смотрела на Адриана в упор — не отрываясь и не моргая. Так смело на него давно уж никто не смотрел… Ее глаза пылали — не то яростным гневом, не то обжигающей страстью, не то нежной любовью — или адской, волшебной смесью из всего этого?

Женщина глубоко и часто дышала, ноздри ее точеного носика гневно раздувались, грудь вздымалась, угрожая прорвать те жалкие лохмотья, которыми она была как бы прикрыта, упругое, кажущееся изящно бесконечным бедро при резком движении навстречу Адриану открылось почти до самой талии…

— Так ты боишься меня? — женщина произнесла эти слова волнующим шепотом. Она медленно подняла тонкие, словно прозрачные руки, и, запустив длинные, с острыми, хищными ногтями пальцы в роскошную гриву своих волос, приподняла их, обнажив восхитительно красивую, лебединую шею.

Этого Адриан вынести уже не смог. Он беспомощно взглянул в черные, нет… в карие? Нет, наверное, все-таки в зеленые глаза женщины и прошептал:

— Да.

После этого Адриан кулем рухнул со стула на земляной пол — с глухим, безрадостным звуком, точно таким, как и его кружка всего несколько минут назад…

2012 год

Его звали Андрей Игоревич. Его лекция по истории ведовских процессов оказалась на удивление блестяща.

Настя с восторгом внимала каждому его слову и помимо захватывающе интересной информации, получала неведомое ранее наслаждение просто от звука голоса мужчины. Умного. Пожилого. По настоящему, не поверхностно — напоказ, а глубинно, до костей, до корней волос — интеллигентного. И беспросветно, чудовищно одинокого, как ей показалось — просто так, по интуиции. И череп у него был такой удивительно красивой формы — аристократический…

Очень сексуально все это оказалось в комплексе…

Ой, совсем видимо Настя с ума сошла… Череп пожилого лысого мужика ее взволновал. Какой ужас. Нет, ей определенно надо к доктору или… или все же лучше в хижину на берегу океана, где не будет никого? Ни доктора, ни этого профессора, интеллект которого оказал на Настю поистине ошеломляющее действие — разбудил женщину, иначе не скажешь. Женщину, которая заснула.

А ведь до этого момента Настя даже не подозревала о том, что с ней происходит. Тоска. Скука. Апатия. И все это на фоне абсолютно благополучного, безоблачного существования, успешной во всех отношениях жизни — и в «социуме она реализовалась» в качестве востребованной, модной журналистки и в семье у нее все отлично. Ох, только от чего так хочется завыть порой? Видимо от бабьей дурости. Однозначно. Потому что от добра добра не ищут.

Надо брать себя в руки. Или… Или не надо?

Настя подняла голову и взглянула на профессора — быстро, с живым, даже где-то жадным любопытством.

Ой! Настя вздрогнула от странного ощущения — словно ее окунули в волны теплого океана, она на мгновение полностью потеряла контроль над своим телом — оно абсолютно расслабилось, как бы растворилось в пространстве, слилось с миром. Такое чувство возникало у Насти только в воде, когда она качалась на волнах, позабыв о том, кто она, зачем, почему и что у нее в планах на будущее — только ласковая стихия, только бездонное, мудрое небо, глубокая, все понимающая вода и насмешливое, ласковое солнышко.

От внезапно перехваченного внимательного взгляда профессора у Насти возникло точно такое ощущение. Этого не могло быть, но это случилось.

Так, хватит эмоций. Включаем голову.

Настя профессионально быстро строчила в блокноте. Да, безусловно, сейчас время новых технологий. И последняя модель диктофона всегда во время любого, даже самого короткого интервью была предусмотрительно включена, чтобы зафиксировать все до мельчайших деталей разговора. Почудилось сомнение в голосе собеседника? Фальшь? Страх или неуверенность? Прокрутим, послушаем, проанализируем тщательно — и во всем разберемся.

Но блокнот… Блокнот должен быть. Настя любила писать, писать именно ручкой и именно на бумаге — в этом присутствовало что-то таинственное — выведенные ее собственной рукой небрежные закорючки казались Насте таинственными символами, в которых наряду с обычным их значением — передачи звука, скрывалось нечто большее, волшебное и магическое.

Да, пожалуй, Настя вообще несовременна. Грубо говоря, консервативна. Вот и электронные книги ей не по сердцу. Шуршание потасканных от времени страниц и специфический запах потрепанного переплета она никогда не променяет на бездушный дисплей и мертвые роботы-кнопки.

Андрей Игоревич — вывела Настя сверху, над основным текстом. Буквы — неаккуратные, неразборчивые, совсем не женские — казались, тем не менее, очень гармонично связанными друг с другом. Да, пожалуй, это имя, написанное другим, более каллиграфическим почерком смотрелось бы чудовищно пошло. Но вот именно так — небрежно и нарочито легко — так и должно быть выведено имя такого шикарного мужчины…

А какого, собственно? Что это ее, Настю так замкнуло на этом, будем беспристрастно объективны, пожилом человеке? Сколько ему, интересно лет… Ага, вот тут информация подобрана ее помощницей, Сонечкой. Ну-ка, ну-ка… Посмотрим. 1955 год рождения. Что ж, не так уж он и стар. Пятьдесят семь лет. А выглядит моложе…

Или наоборот, старше?

Судя по поджарой фигуре и в целом, по ощущению энергии — моложе. А вот если уловить то, что тщательно скрывается за стеклами его изящных, судя по всему, очень дорогих очков, то невольно возникает ощущение, что перед тобой столетний старец, скоротавший последние пятьдесят лет в закрытом монастыре.

От случайной мысли про монастырские стены у Насти пробежал мрачный холодок по спине. Так было всегда. Еще с детства. На одной из школьной экскурсий, едва переступив ворота монастыря в городе Боровске, Настя неожиданно заплакала от переполнивших ее невиданно сильных, острых эмоций. Ощущения не были плохими, или страшными, нет. Просто их натиск если и можно было бы сравнить с чем-либо, то лишь с агрессивным нападением волн при девятибалльном шторме. Необъяснимые чувства имели такую силу и глубину, что детская психика оказалась не в состоянии с ними справиться. Настя рыдала безостановочно, до тех пор, пока ее не вывели за ворота и не усадили в автобус — отдохнуть. Едва опустившись на сиденье, она закрыла глаза и окунулась в забытье. Насте тогда в этом святом месте привиделись очень странные вещи. Монастырская келья в деталях — очень подробных и милых. Зазубринки на куцем подоконнике из белого камня, кусочек хмурого неба и ласково шелестящая ветка тополя в узеньком окошке… Потом появился какой-то странный старик в драном тулупе, который ласково, по отечески гладил Настю по голове и приговаривал заботливо: «Ниче, ниче… Будя, будя… Повидаешь еще, дочка, повидаешь. Дождешьси… Ниче… Ниче…» От голоса старика становилось как-то небывало надежно и благостно. Настя впоследствии часто вспоминала этот сон и всегда, всякий раз, это помогало ей обрести уверенность и спокойствие.

После лекции Настя, ловко просочившись между широких и не очень спин других желающих побеседовать с профессором, смело и решительно, посмотрев ему в глаза, заявила:

— Андрей Игоревич, меня заинтересовала ваша лекция и сами вы, вынуждена признать, производите очень приятное впечатление. Поэтому я бы хотела подготовить для наших читателей подробное интервью с вами. Как вы на это смотрите?

От властной твердости Настиного голоса, хоть и тонкого, звенящего, но с профессиональной уверенностью в несколько секунд обратившего все внимание на себя, вокруг стихло все. Переброс восхищенными фразами, волнительные вопросы профессору, суета, похвалы — в один миг все это перестало существовать. Все, включая профессора, уставились на Настю.

Она лукаво улыбнулась — снова получилось. Что ж, удивляться нечему. Настя давно уже заметила, открыла в себе удивительно полезные в повседневной жизни таланты — уметь привлечь к себе внимание всех присутствующих даже в огромной, гомонящей толпе или же, напротив, оставаться совершенно незаметной в тихом, полупустом помещении. Если Настя того желала, ее просто не видели — словно ее и не было вовсе…

— Простите? — после некоторой паузы растерянно пробормотал профессор.

Он был явно смущен и как-то странно смотрел на Настю — словно приглядывался, словно вспоминал или сравнивал ее с кем-то.

— Меня зовут Анастасия. Вам можно называть меня просто Настя. Вы готовы дать мне интервью? Завтра? В три часа дня? В кафе на набережной? — Настя решила, что в данной ситуации следует брать инициативу в свои руки. И в очередной раз оказалась права, потому что профессор послушно пробормотал:

— Да, конечно…

— Вот и отлично. Жду вас, — Настя обворожительно улыбнулась, бросила на профессора быстрый, очень внимательный взгляд, словно впитала его всего, словно пыталась понять все его мысли, мечты и сомнения, после чего… исчезла.

Андрей Игоревич в полной прострации огляделся по сторонам — девушки не было. Вот только что была и вдруг исчезла. Возможно, он впал в беспамятство на несколько секунд и она успела уйти? Или что-то отвлекло его внимание на мгновение?

Удивительно, что ее зовут Настя. Так же, как и его Настеньку…

И… Вообще эта милая девушка чем-то неуловимым, глазами, быть может — живыми, лукавыми, шальными и немного… ведьминскими — наверное, действительно, точнее не скажешь — напомнила ему его Настеньку, его любимую…

1880 год (1850)

— Читай, Поля, — на этот раз голос Насти не дрожал, он звучал твердо и холодно — Скорее. Прошу тебя.

— Уважаемая Настасья Ивановна, я с радостью сообщаю вам, что ворота нашего монастыря открыты для вас. Получено великодушное благословление отца Георгия. Сумма вашего бескорыстного пожертвования теперь представляется нам вполне достаточной. Поблагодарствуем Господу Всевышнему. На все Его воля. Настасья Ивановна, вы что нас покинете? — маленькие глазки Полины округлились от ужаса. — Да на кой вам оно все сдалося? Вам чего плохо живется? На всем готовом-то! Красавица вон какая вы у нас писанная! Да коли б я была на вашем месте, я бы от счастья…

— Поля, успокойся… — задумчиво перебила ее Настя.

Она находилась все еще здесь в своем милом, с детства родном доме, с навсегда впитавшимися в память запахами: всякий раз словно впервые распустившейся нежной сирени, упоительного ладана от вечно горящей лампадки в красном углу, зарумянившихся, чуть подгоревших и от этого еще более вкусных пирогов, только что сваренного малинового варенья…

А звуки, от которых становилось так покойно и хорошо на душе, словно и не существовало вокруг непоправимых бед и жестоких потерь? Как же можно жить без выученной уже наизусть музыки скрипа половиц? А без стрекотания сверчков за окном теплыми летними ночами? Или без вечернего танца мотылька, бьющегося о лампу — всякий раз — последнего в его жизни танца? Кажется, что без всего этого невозможно, да и смысла нет без всего этого, но… и оставаться здесь тоже невозможно…

Да, сама Настя все еще была здесь, в своем привычном мире, но… душа ее… Душа ее уже улетела, улетела в другой, чужой, суровый, незнакомый, неласковый мир, мир, к правилам которого еще предстояло привыкать, мир, обратной дороги из которого не существует.

Примет ли он ее?

Впрочем… Какая разница? Настя ясно осознавала, просто ЗНАЛА, что ее дорога простилается именно туда — в монастырь. Дорога прямая, без ответвлений тропинок и спасительных развилок. Выбора нет. Настя чувствовала, что есть ВОЛЯ — высшая. И раз двери уже открыты, то следует поспешить.

Ведь если ворота распахнуты, то нужно найти в себе смелость в них войти. Струсить — грех, неуважение к ВОЛЕ СУДЬБЫ — это Настя просто ЗНАЛА, не могла объяснить, но ЗНАЛА однозначно. Как и многие другие вещи…

Например, Настя и не хотела бы, но отчетливо видела, что через два года после ее ухода в монастырь, Андрей женится на молоденькой графине — милой такой, в беленьких кудряшках и розовых рюшах — хохотушке и затейнице. Андрей будет счастлив с ней до умопомрачения — простыми житейскими радостями, взахлеб — лет пять примерно. Веселая графиня одного за другим родит ему трех сыновей — таких же румяных и кудрявых карапузов, как и она сама. Потом неожиданно графиня очень располнеет и как-то разом поскучнеет — что-то непоправимо нарушится в ее женском здоровье. Она станет склочной и маниакально экономной — видимо вся ее бурная энергия, ранее направляемая на получение радостей жизни, по иронии судьбы трансформируется, круто поменяет свое направление и теперь смыслом жизни мрачной, с поджатыми губами женщины станет фанатичное собирательство и невиданное скупердяйство. Постепенно везде, где только можно, на шкафчиках, сундучках, кладовых, появятся замки. Вопрос — не объедает ли их прислуга? — будет волновать графиню более всего на свете. Все в дом, все в дело, все в прок. Старье, барахло, чужие, подобранные где-то вещи заполнят до предела чердаки, подполы, сараи. Варенья, соленья, сушеные грибы и ягоды будут заготавливаться почти в промышленных масштабах, а вот полакомиться ими всласть будет непросто — ежедневный рацион семьи, просчитанный до грамма, приведет к тому, что всем жителям поместья придется затянуть пояса потуже. Мальчишки — юные, шальные, активно растущие и поэтому постоянно голодные, озлобятся, научатся воровать еду и деньги — мастерски, прямо из-под носа матери. Андрей сникнет, поскучнеет, запьет сильно, увлечется охотой, путешествиями — все бы подальше от дома, от голода, тягучей скуки незаметно перетекающих друг в друга однообразных дней и занудливого ворчания жены…

Бедный. Бедный Андрюша. Франт и модник. Красавец и весельчак. Он любит Настю. Это она тоже ЗНАЕТ… И будет любить всегда, даже в те самые, безоблачные пять лет своего незамысловатого счастья. Не столь часто, но все же с заметной регулярностью Андрей будет покидать свое уютное, полное смеха и веселья гнездышко, чтобы посидеть на берегу реки — одному, в полной тишине, глядя, как в водной ряби преломляются лучи заходящего солнца. Что это? Что мешает ему жить? Откуда это мерзкое ощущение бессмысленности существования? И тоска — щемящая, болезненная, не стихающая? И Настя… Настенька… Зачем она оставила его? Настенька… Свет его очей… Волшебная, удивительная, тонкая, неземная Настенька… Ведь он любил бы ее любую — слепую, немую, старую. Любую! Но она ушла. В монастырь. Оставила его. Видимо, Настеньке там лучше, раз она так решила. А ему? Ему, Андрею как? Наверное, тоже хорошо — вон какая у него жена и детки — всем на зависть… А тоска?…Что ж, пройдет. Русскому люду издревле тоска свойственна, куда ж от нее деваться?… Настенька… Настенька… Услышь…

Настя слышала. Слышала уже сейчас, здесь в родной комнате, еще не переступив ворот монастыря. Сердце уже болело за Андрея. Сердце уже болело без Андрея. Он здесь, рядом, они будут обедать через час — вместе, вдвоем, но… Настя уже далеко и уже скучает, уже видит его постаревшего, с опустошенной душей на берегу реки, зовущего и молящего. Жаль, что его никто не услышит. Вернее, услышат, ведь человек никогда не остается один… Но вот помочь не сочтут нужным. Что ж, на все воля Бога…

Конец ознакомительного фрагмента.