ТриПсих

К. Аннэр, 2023

Ψυχή – душа в переводе с греческого, произносится как психи́, ударение на последнюю гласную, а если ударение поставить на первую гласную, то получится, что это множественное число от слова псих, то есть психи – это как бы и душа в переводе, и какие-то не вполне нормальные индивидуумы. Книга о таких вот психах, для которых поиск ответа на вопросы: «Кто я? Что я? Зачем я здесь?» является единственным смыслом их жизни. В книге присутствует нецензурная брань!

© Аннэр К., 2023

© Олег Шук, рисунки, 2023

© Издательский Дом ЯСК, 2023

Ни имени, ни названия,

Ни тела, ни формы…

В бесконечных мирах

Становясь любым из них

Ни к одному не принадлежа…

Мечется мой дух ожидая встречи

Призывает меня!

И я возвращаюсь!

И потому никуда не исчезаю

И ниоткуда не прихожу!

Первая часть. Из-Зи. Мечты о жизни

«Изи, Изи, деточка моя, иди сюда,

иди ко мне, иди обниму, не плачь,

что ты плачешь, тебя обидели,

кто тебя обидел…»

Мечта… вспыхнула и тут же затаилась.

В школе, во втором классе учительница сказала, что у всех людей есть заветная мечта, что и у вас должна быть заветная мечта, что без заветной мечты жизнь интересная невозможна, а неинтересная жизнь — это пустая жизнь, совершенно зря возникшая, абсолютно никчёмно потраченная и… Без мечты вы просто болото и болото и больше ничего.

И это ужасно!

Болото было за домом как раз по дороге в школу, от него воняло, над ним всегда пар и оно не замерзало даже в самые сильные морозы, и только уже потом, много позже, он узнал и понял, что это вовсе не болото, а просто разлив канализации, который местные власти долго не могли ликвидировать. К болоту было страшно подходить, в нём не только кикиморы и лешие ужасные могли жить, но и много всего другого не менее ужасного, и даже какие-то непонятные, а от того ещё более ужасные, сволочные держиморды, про которые папа рассказывал маме за ужином.

Ужинали на кухне… Менялись дома, города, один раз даже страна, но кухня всегда одна и та же — вот плита, электрическая, газовая, дровяная и даже керосинка была, вот стол складной — ножки внутрь и столешница пополам, эдакий большой плоский… туда как-то ещё две табуретки укладывали, а вот ещё ящик-шкаф с посудой и кухонной утварью, мамин папа всё сделал… Два фанерных ящика со встроенными дверцами, при переезде — ящики, а на кухне — два ящика друг на друга — вот и шкаф. На кухне всегда тепло, всегда вкусно пахнет, там всегда мама…

Первым исчез папа. Нет, никаких репрессий, никакого криминала, никаких аварий и несчастных случаев, даже никаких внезапных смертей типа инсульта или инфаркта, просто исчез. Утром ушёл и больше никогда не появился. Он и раньше редкий гость был, а тут… Мама не горевала, не плакала, не сидела вечерами у окошечка в ожидании, но, если бы он вдруг внезапно возник на пороге дома, ужин был всегда и всегда свежеприготовлен. Вчерашний, невостребованный, съедали на завтрак-обед, а вечером снова ужин… как он любил: жареную на сале картошку, котлеты из свинины пополам с говядиной, голубцы, папа называл их «наши голубчики», причём и просто голубцы, как классические — фарш с рисом завёрнутый в капустный лист, так и голубцы ленивые — фарш с рисом и рубленой капустой, он называл их «голубцы всмятку», пельмени не любил, но очень нравились похожие на пельмени — тоже мясо в тесте — бузы, мама научилась их готовить в Монголии, где они жили почти год. Очень любил пироги и пирожки с капустой. Но мама пекла их редко, потому что «много мучного» не полезно, на что папа всегда добавлял совершенно непонятное:

«Без мучного — нет ночного». За ужином папа иногда выпивал стопку водки, водка обязательно из морозилки, густой прозрачной струйкой переливалась в стопку, которая тут же запотевала. Иногда после ужина со стопкой они пели монгольскую песню — странные звуки, выходящие через горло, поднимаясь из самой глубины тел…

Сүүмийх зэрэглээнд гэгээ анирлаад

Сүсэглэхийн эрхэнд ээж минь бодогдоно

Хүүгээ ирнэ гээд сүүгээ өргөөд

Хүслээ чилтэл алсыг ширтээ дээ…

Песня отзывалась совершенно незнакомой вибрацией, вслед за ней возникал гул приближающегося… чего-то огромного-неведомого… щемящего… Этот гул-вибрация появлялся в самой нижней части живота и поднимался вверх как поток, постепенно охватывая всё тело, подходил к горлу, и там, как бы наткнувшись на невозможность продолжения, откатывался вниз… и снова рвался вверх… и всё повторялось-повторялось, пока звучала эта странная песня…

Спев песню, папа с мамой некоторое время сидели за столом и молча переглядывались, улыбаясь…

Потом у них был секс.

В комнате всегда две кровати, но при появлении папы, на пол клали ватный матрас, который до этого лежал на маминой постели, чаще всего комната была и кухней, и столовой, и спальней, и прихожей — входная дверь прямо из длинного коридора, там и бегать, и на самокате можно. Секс на матрасе не слышен, сколько не прислушивайся, но и комнат стало больше: и прихожая, и кухня, и отдельная комната, можно было услышать только папино равномерное дыхание, а маму слышно было всего лишь раз.

Монгольская песня прозвучала, волны вибрации атаковали и отступили, на глазах сомкнулись веки… тихо… но… что-то… что-то беспокоит, заставляет ворочаться с боку на бок, прислушиваться… ничего не слышно, а беспокойство не исчезает. И вдруг! Волна! Ещё волна! Без песни и не сразу резко, как всегда, а мягко, почти не заметно, одна за другой, настойчиво с постепенным нарастанием ритма, поднимаясь из глубины живота, вызывая дрожь и возбуждение… которые волна за волной накатывают, подступая к горлу, рождая предчувствие чего-то странного, неизведанного, но неотвратимо притягательного… и… «А… а… а…», — исторглась волна наслаждения… совпав с тихим вскриком маминого голоса из соседней комнаты…

Мама умерла через год и восемь месяцев после того, как папа перестал хоть иногда появляться на пороге.

Первый месяц-два после исчезновения папы, а может и почти год, ничего не менялось — каждый вечер свежий ужин в полном объёме, каждое утро и день ужин съеден, каждый вечер приготовлен, но постепенно наступили перемены: вначале изменился состав — меньше мяса, а потом объём — количество пельменей, голубцов, котлет, пирожков, булочек, картошки, их всё меньше-меньше, потом только картошка, а потом и ужин исчез, поскольку мама вообще перестала готовить еду и приходилось ходить в социальную столовую на обеды, но мама, почему-то туда не ходила, а ела то, что принесено из остатков обеда, потом перестала вставать к завтраку, а потом отказалась и от остатков. Иногда она поднималась с кровати для каких-нибудь дел по дому и в туалет, но потом перестала и это делать. Через три месяца от неё практически ничего не осталась, только серо-зелёное пятно на подушке в обрамлении прядей седых волос и что-то изредка шевелилось под одеялом, а потом и оно затихло и это «что-то» было завёрнуто одним махом в одеяло и куда-то унесено двумя здоровенными мужиками…

Мужики ушли, пришли две женщины, осмотрелись, о чём-то поговорили, порылись в сундуках и шкафах, сложили детские вещи в папину большую сумку и молча уставились, глядя в лицо, но куда-то мимо глаз. Потом что-то непонятное по очереди говорили, потом тянули за руки, взявшись за рукава рубашки, рукава оторвались и все упали в разные стороны… Женщины очень удивились что рукава так легко оторвались и долго обсуждали ветхость одежды… нашли в вещах другую рубашку, поновее как они предположили, предлагали надеть её, встретив отказ попытались сделать это насильно…

В ответ получили бьющееся в конвульсиях, кричащее тело: «А! А… Аа-а..», которое после укола затихло, затем было положено на носилки и отбыло в неизвестном направлении в красивом сине-жёлтом автомобиле с красным крестиком на фонарике над кабиной водителя, в сопровождении тревожно крякающих звуков на фоне периодических взвываний сирены… но тело ничего не видело и не слышало как будто ему отключили изображение и звук, и был покой, но звук вернулся, а вслед за ним изображение и их возвращение включило этот мир и вместе с ним страх, и ужас, которые были причиной бегства из него, а новый укол снял всего лишь боль, которая была всего лишь поводом уйти-скрыться от всего этого…

В тот день, когда-то, в школе, мечта вспыхнула ослепительным светом надежды-радости-счастья, и всю дорогу домой затаённым предчувствием согревала на морозе и даже северный ветер прямо в лицо не мог погасить жар этого предчувствия, песня рвалась, и ноги сами несли вперёд, и глаза не видели куда ноги несли… и на самой высокой ноте счастья и радости… он спотыкается, почти падает в то самое болото-озеро канализации, возникшее в тумане зловонных испарений, поднимает голову, а там, за болотом дом окнами светит, там мама, а иногда и папа…

«Дом! Я построю дом! Настоящий! Много комнат! Большая кухня! В доме тепло, горячая вода, большие окна, одна сторона в поле, другая на лес, где сосны до неба, где мягкий мох жарким летом хрустит, где белые грибы из мха выглядывают, туалет тёплый… унитаз, а не дырка вонючая, в которую упасть можно, и башня с окнами и балконами вокруг, чтобы во все стороны все дороги видны… что бы на закат смотреть, а восход со стороны поля встречать на первом этаже на террасе… большой камин, что бы костёр мог гореть… И что бы никаких северных сияний или солнца всю ночь и день, и никаких бескрайних песчаных равнин Сибири, или Монгольских степей! Просто лес и поле. Там, на границе, и будет стоять наш дом!»

Дом большой, много комнат и обязательно потайные места, где никто не найдёт! И даже никто никогда не узнает, что такие места есть! Вышел как будто в другую комнату и… ни мама, ни папа и никто! и никогда! не узнает куда вышел… И ни в какой другой комнате никого нет! И все бегают, ищут, беспокоятся, волнуются… А он сидит себе тихонечко, смотрит как они бегают по дому… на больших мониторах, подключённых… подключённых к системе наблюдения, которая по всему дому, даже в туалетах и ванных комнатах, а туалеты будут в каждой спальне, а спальни не в одном коридоре, а в разных частях дома и на разных этажах, что бы ходить по дому и никого не встречать в полуголом или вовсе голом виде, а ещё будут потайные проходы, по которым можно пройти по всему дому и по всем этажам, а его владения — именно так: владения! будут… глубоко под землёй! Вот уже точно — никто, никогда! Не войдёт незаметно и не спросит: «А что это ты делаешь? — не заглянет через плечо, — А что это ты рисуешь? — или, — А что это ты смотришь? А во что это ты играешь? А где ты это взял? А кто тебе это дал?»

Но поделиться радостной вестью не удалось — папа ещё не появился, а мама ушла за продуктами для ужина. А когда мама вернулась — мечта уже затаилась, потому что…

Мама пришла с покупками, ставит сумку на стол, оглядывается, улыбается… надо в ответ тоже улыбнуться, но смотрит она куда-то мимо, не ему улыбается. Он хочет что-то сказать, но она уже опустила голову и неторопливо вынимает продукты, внимательно разглядывая их… кусок мяса, говядина, нежирная, значит не котлеты и не голубцы, несколько небольших картошин, картошка с мясом? Помидоры, луковица, перец сладкий, чеснок… пучок какой-то зелени, масло оливковое… Суп? На ужин? Водка, одна бутылка. Две лепёшки, папа любит, что бы пекли дома в духовке, но здесь плита на кухне с двумя конфорками и без духовки, а приготовленные на сковородке папа не любит — горелым маслом пахнет. В магазине продаются лаваш и лепёшки, которые больше на тонкий хлеб похожи, но все равно лучше, чем хлеб: «Неделю не сохнет! Это разве хлеб?» Но когда за столом спрашивает про лепёшки, говорит: «А где хлеб?»

Продукты выложены: водка в морозилку холодильника, мясо на куски и в кастрюлю с водой и на плиту, всё же суп — может на завтра? лепёшки на стол и сверху полотенце с красными петухами, папа любит, чтобы лепёшки накрыли рушником, «И рушник вышиванный на счастье, на долю дала», — напевал он, открывая тарелку с лепёшками…

«Мама, мамочка… поговори со мной, посмотри на меня, спроси меня, повернись ко мне, я здесь, я смотрю на тебя, у нас один воздух, я дышу им, как и ты, я построю дом для нас, у тебя своя комната с туалетом и ванной, всегда горячая вода…»

Но… только спина, исчезает в тёмном проёме дверей…

И мечта, достигнув вершины восторга — ещё мгновенье и засияет радостно открыто, на высочайшей точке… затаилась, потому что…

Папа не пришёл, мама умерла, появились женщины, которые оторвали рукава рубашки…

И вот он сидит в комнате с серо-синими стенами на деревянной коричневой скамеечке, перед ним стол и стул, а за столом… никого… В дверном проёме виден узкий коридор, слышны шаги, пришаркивающие на цементном полу, дверей нет — просто прямоугольная дыра в стене.

И кто-то ходит-ходит, то быстро, то медленно, то совсем ме-едленно… «Наверное танцует… — он прислушивается, — в коридоре? А музыки нет».

И вдруг за столом те самые женщины — те, что рвали рукава — одна напротив сидит, а другая рядом и пытается погладить его по спине: «Мальчик, не бойся, здесь некого бояться, мы хотим тебе помочь, твоя мама умерла, где твой папа мы не знаем, у тебя есть родственники? Мамины родные или папины, ты знаешь кого-нибудь?» Она внимательно смотрит на него, пытается заглянуть в глаза.

«Кто в коридоре танцует?» — тихо спрашивает он. Женщина оглядывается на проём в стене: «Танцуют? Чего ты боишься? Тебя здесь не обидят». Но он уже втянул голову в плечи как птица в перья, и голова упёрлась подбородком в грудь. Это обычная мгновенная защита! и надо ещё сразу закрыть глаза оставив еле заметной щёлочку, чтобы только чуть-чуть видеть пол перед ногами и тогда появится гул в ушах, и ничего другого — ни просьб, ни приказов — слышно уже не будет… Ну, не то, чтобы не слышно совсем, что-то слышно, но если не обращать внимание, то ничего как бы и не понятно, а раз так, то и отвечать не надо.

Папа что-то говорит, руками машет, видно, как губы шевелятся и даже зубы во рту видны — большие, крепкие, но не белые, как иногда в кино у сильно загорелых мужчин, сияющих ослепительной улыбкой… а как у лошади в каком-то мультике. «Бесполезно, — говорит мама, — он спрятался, надо подождать, — и ласково смотрит на папу, — не сердись, он тебя любит, просто мы тихо живём, а ты всегда так шумно-громко появляешься!»

Он тогда не в первый раз «спрятался» таким образом, но впервые понял, что прячется, что это его убежище и он в любой момент может туда сбежать и никто не поймёт, где он. Когда-то, где-то, в какое-то лето, на высоте чуть ниже второго этажа как раз напротив окна его с мамой комнаты старшие соседские мальчики соорудили шалаш на трёх деревьях, растущих рядом с домом, и он прекрасно видел все стадии возведения этого замечательно таинственного сооружения.

И как-то рано утром, когда во дворе никого, мама спит, тихо, и солнце вот-вот появится, он забрался в тот шалаш…

Видны окна и что в окнах, если нет занавесок, виден двор, видна улица, но чуть-чуть в створе домов, выходящих на неё, вот если пожарка заедет или ментовка вдруг остановится напротив или даже загородив въезд… отсюда будет всё видно сквозь узкие и широкие щели шалаша, но никто! не увидит, что он видит их!

Мама проснулась и сидит на кровати свесив босые ноги, а в окне выше этажом бородатый мужик мрачно смотрит во двор, опершись на руку, прижатую к окну, чуть пониже открытой форточки, вот кот вскочил на подоконник… мужик опустил руку погладить, а кот исчез, и мужик закрыл форточку.

И мамы нет, только смятая постель на пустой кровати…

Сузив глаза и подняв плечи, как бы втянув голову в них, он сразу чувствует себя как в том шалаше — и никто не может посмотреть ему в глаза, а если закрыть уши — ни звуков, ни взглядов с той стороны.

Папа что-то сказал сердито и из его перекошенного рта вылетели капельки… а мама нежно обняла папу, и они вместе вышли из комнаты в коридор.

«Я в шалаше, — тихо прошептал он, глядя им вслед через щели прикрытых веками глаз и добавил, — и вы меня не найдёте».

И теперь только вот так прижмурь глаза, как от яркого солнца, опусти голову и… даже дыхание замирает. «Никто! не сможет найти меня!»

А тогда, из школы, когда ноги сами несли его домой, и когда радость оборвалась, он просто не успел спрятаться! и мечта как бы замерла в неизвестном месте и затаилась. Он даже не вспомнил об убежище, ведь была только радость, только ожидание счастья! Ведь мама здесь, он дома, а здесь не опасно… И он просто не успел!

«Ну, вставай, пойдём!» — говорит женщина, которая оторвала правый рукав, она и сейчас сжимает его правую руку. Он не сопротивляется, но обмякает как мешок с песком. «Идём-идём», — пытается помочь женщина со стороны левой руки… да-да, та самая… Обе тянут… «Ты же не репка, — говорит правая, — А мы не дедка с бабкой, — подхватывает левая, — И внучку не позвать, — они пытаются выдернуть его со скамейки и тянут за руки в разные стороны, — Но мы можем позвать Петра Ивановича», — говорит какая-то из них. «Можем», — подтверждает какая-то другая. Ему не видно кто говорит и почти не слышно, у него голова гудит, плечи болят… какой-то Пётр жил в доме, откуда его забрали, это Петёк, замухрышка, метр с кепкой, он не вытащит, но пакость сотворить может — обоссать или по яйцам врезать, один раз ухо откусил мужику, уж тот и визжал! Петёк пьяный не дошёл до своего этажа и упал на предыдущем, а там дальнобойщик жил, не сказать, что здоровый чел, но жирный, а чего ему, работа не пыльная, в кабине даже туалет и душ, а сам в майке да шлёпки-подошвы на босу ногу. Петёк возле его двери упал и вырвало его, он отвернулся от блевотины и отрубился, а тут этот дальняк с рейса… Нагнуться трудно — пузо мешает — он давай пинать Петька, Петёк очухался, вскочил на ноги и… прыгнул прямо на грудь дальнобоя, обнял его, прижался и откусил пол-уха, но может и поменьше. Ну, мужик и вопил! А Петёк спрыгнул, выплюнул эти пол-уха, может и поменьше, матюгнулся и пошёл к себе.

Но Петёк давно уехал куда-то, если жив ещё, как тут появится? Он-то может! И на плечи вскочит, и за голову схватит, и потянет, упёршись ногами… и голова отвалится как рукава рубашки, а голова не рубашка, не пришить! «Да пусть тащат, не убивать же меня? Да хоть и убивать? И голоса у них противные! Вот выросту и прибью их всех к чёртовой матери, чего пристали…» И тело его ещё больше расслабилось и он вовсе обмяк из мешка с песком в какое-то желе текучее, клей такой когда-то был, а может и есть — силикатный, то есть кремниевый, то есть как бы стекольный, как бы из песка, а ведь стекло — это твёрдое! Твёрдое в жидкое! Он так и почувствовал себя — рассыпается, растекается, его ни взять, ни подхватить… Пусть тянут, и что вытянут, то вытянут, из меня вытянут… что-то, а я спрячусь! Они не найдут меня! Они никогда не найдут меня!

А женщины кричат! Одна кричит: «Пётр Иванович! Пётр Иванович!», а другая: «Нужна помощь! Он выскальзывает, сползает, нам не ухватить!» У первой голос пронзительный: «Пётр Иванович! Пётр Иванович! Носилки! Где каталка?» А вторая хрипит не понятно откуда: «Пётр Иванович, хрен старый, что стоишь, помогай!» Пётр Иванович подходит, мрачно смотрит на кучу тел… где чья нога-рука-плечо? Всё это ворочается, визжит-сопит-пахнет… селёдкой. «Мать ети! И почему селёдкой?» В молодости Пётр Иванович трудился комендантом в общаге, там жили вьетнамские студенты, иногда они жарили самую обыкновенную селёдку солёную… она воняла до жарения, во время жарения, а уж после жарения — на кухне, в коридоре и вообще везде на этаже распространялся селёдочный смрад горелого масла, проникая во все комнаты, а по лестнице и на другие этажи здания. Жуткие воспоминания! «Надо каталку с привязью», — бормочет Пётр Иванович и уходит. «Куда?» — хрипит женский голос из кучи. «Ай, бл…ь! — взвыл другой женский голос. — Кусает! Грудь кусает! Сосок! Больно!»

Но Пётр Иванович уже не слышит, шагая по коридору, он напряжённо соображает — куда в последний раз затолкал старую каталку… «Колесо болтается, при движении тарахтит, используется редко, новую не приобретают.» «Куда поставил? Где искать?» Он всегда всё помнит! Конкретно! Где, что лежит, стоит, спрятано! И ни-ко-гда, ни-че-го не забывает!

В любой момент он знает любой момент жизни — вчера, сегодня, завтра это всегда здесь-сей-час в это самое мгновение. Но! Каталка исчезла из «здесь-сей-час»!

Каждый день, каждое событие в сознании Петра Ивановича не исчезает, оно как бы присоединяется к данному мгновению, к данному мгновению… это как варежку или свитер вязать — петелька за петелькой, петелька за петелькой… Особенно шарфик. Пётр Иванович телевизор не смотрит, в Интернете не сидит, он вяжет, иногда на заказ. Если нет заказа просто вязанки всякие делает, так он их называет, особенно любит детские пинеточки, хотя своих детей нет. Ему почти никогда не снятся и не снились сны. То есть… вот он лёг спать и через мгновение уже открывает глаза, а между этими мгновениями, если смотреть на часы, проходит 5-6-7 часов, то есть включил-выключил, но между включениями только тьма без паузы. Мгновение!

Первая картинка, которую он увидел когда-то, — мамино лицо и он вдруг как бы понял, что перед тем, как увидеть её, он горько плакал, но никакой картинки с этим связанной не появилось, а состояние осталось навсегда. Потом мама взяла его на руки, потом одевала, потом мыла лицо, потом кормила, потом он развлекался с игрушками… и каждый раз картинки непрерывно менялись, но не исчезали, то есть он видит — стол, на столе тарелка, потом он берет ложку, стучит по тарелке… но это как бы кино такое (как он потом осознал), это как бы что-то-кто-то делает, а он только смотрит на всё происходящее в этом моменте. Но все моменты, который он видел, никуда не исчезли, они могли вновь и вновь появляться и как бы быть здесь, но и происходящее в этот момент с ним тоже было здесь.

В сознании Петра Ивановича, в его «здесь-сей-час» нет «там и тогда», это было, а это есть, а это будет.

У него всегда всё здесь и всё есть, но всё это только его внимание, которое как бы перемещается… и создаёт то, что сейчас и то, что потом, а в его внимании остаётся всё то, что сделано им. Иногда он себя чувствовал таким вязальщиком, он связывает всё, что обнаруживало внимание, он вывязывал-конструировал-соединял всё в единый мир реальной нереальности. Он ясно видел, что прямо сейчас происходит, он видел-помнил-знал, что произошло — просто он в своём внимании как бы отступал по связанному кружеву, но он так же мог направить внимание в любую сторону, хотя сторон как бы и нет…

Мир он как бы есть везде и сразу, и самое маленькое так же огромно, как и самое большое, которое самое маленькое…. Это как он увидит, и он сам не большой не маленький и мир такой же — не большой не маленький, но и он, как и мир, везде без начала и конца. А он, телесный, то есть тело его, это не весь он, тело, которое мама родила — «Это моё тело, но это не я, не весь я, это тело моего явления в этот мир».

Так бы мог сказать Пётр Иванович о себе попытайся он ответить на вопрос: «Кто я?» Но он никогда не задавал себе такие вопросы, и никто их ему не задавал. Он обычно закончил школу, всю жизнь трудился по хозяйству, был прост и ясен в общении, но со стороны для всех выглядел слегка туповатым, для него любой вопрос был конкретным, он не умел и не мог рассуждать на отвлечённые темы, и у него не было никогда никакой мечты, желания чего-то странного необычного никогда или почти никогда не посещали его. Но его краткие высказывания о какой-нибудь ситуации предельно проясняли её смысл и главное — становилось понятно, что в этой ситуации будет дальше. То есть для окружающих он как бы обладал даром предвидения, но форма высказывания была столь проста, что никто и никогда не говорил о нём как о провидце, хотя иногда как бы с юмором спрашивали: «А вот что будет…?» На что он невозмутимо — наверное не чувствовал подвоха — отвечал: «Может быть вот так, или так, если так, а вот если так, то получится вот так…» «А Вы, Пётр Иванович, в шахматы не пробовали играть?» — спросил его как-то раз какой-то профессор какого-то института, где Пётр Иванович как всегда и везде работал завхозом. «Слишком просто», — получил профессор в ответ… неожиданно.

Каталка пропала!

И он не может «отмотать картинку на нужное место»!

Длинные узкие, высокие безлюдные коридоры заведения, с минимальным освещением равномерно распределённым по стенам и потолку одинакового серовато-зелёно-синего цвета. Коридоры пересекаются и соединятся под прямыми углами, но иногда Пётр Иванович, проходя мимо примыкающего коридора, боковым зрением улавливал некоторую кривизну пространства, открывающегося в проёме, а сам проём он видел в овальном полумраке…

А должен быть прямоугольник!

И как-то раз Пётр Иванович свернул в такой проём, не задумываясь и не останавливаясь! И пошёл, широко шагая по коридору энергично размахивая руками.

«270 градусов, — спокойно отметил он угол своего зрения, — обычно около 180-ти, но для 270 глаза должны располагаться в разных плоскостях, как у рыб или птиц, например, либо само пространство каким-то образом изменилось, — Пётр Иванович, не останавливаясь поворачивает голову направо-налево… — Но как-то странно! Пространство не может меняться, меняется моё восприятие, но почему, что переключилось?»

Такими словами можно было бы пересказать то, что видел и чувствовал Пётр Иванович, но Пётр Иванович просто шёл и поглядывал по сторонам и никаких слов и описаний в его уме не возникало… Коридоры так же примыкали и так же пересекались, но некоторые были строго прямоугольные, а некоторые как бы в овальном полумраке, Пётр Иванович свернул в ортоугольный проём и… привычная перспектива восстановилась. «Опять почти 180», — спокойно отметил он… но как-то помимо слов, и продолжил движение, ожидая появления овального проёма… И сразу свернул, как только тот мелькнул в боковом зрении. Пройдя по овальному коридору, он снова быстро свернул в первый же увиденный ортоугольный. И оказался точно в том же месте, где и вошёл в овальный. «Здесь какая-то другая геометрия, иду-иду и всё равно как бы в том же месте оказываюсь, а иду прямо и прямо, как это так? Где это я иду? — Пётр Иванович остановился, осмотрелся и тут вдруг тот самый профессор навстречу. — А, шахматист!» — обрадовался Пётр Иванович.

Профессор остановился, смотрит на Петра Ивановича, а Пётр Иванович вежливо заглядывает в его глаза, но молчит, и профессор молчит… вопросительно.

«У меня, профессор, проблема, — говорит Пётр Иванович после паузы и подхватывает профессора под руку увлекая пройтись по коридору, — давайте я Вам на ходу изложу, чтобы особо не задерживать». И они пошли по ортоугольному коридору… Пётр Иванович искоса поглядывает на стены, а профессор как бы из вежливости слегка наклонил голову к собеседнику. Пётр Иванович знает эту «профессорскую» интеллигентность: ни вежливости, ни внимания, просто есть некоторые правила, которые надо соблюдать — иначе профессор ты ни-ка-кой, те. профессия у тебя может и есть, и даже ученики, но… Но вот если бы Пётр Иванович мог бы со стороны посмотреть — то, наверное, увидел бы, что и сама поза, и движения тела при переходе от одной позы в другую, выражают полнейшую заинтересованность профессора в общении с Петром Ивановичем… чего Пётр Иванович совершенно не замечает. Когда-то, будучи ещё совсем молодым, он работал помощником заместителя заведующего хозяйством одного из институтов Академии наук, и как-то раз оказался в свите сопровождения директора института, знаменитого на весь мир академика, который… который что-то когда-то изобрёл-открыл совершенно новое и неожиданное, гениальное и прочая, прочая, чего Пётр Иванович не знал, не понимал и до си пор не знает и не понимает.

Пётр Иванович, тогда ещё просто Пётр, так он всегда представлялся и никогда — Петя, Петька, или ещё как, — отчаянно спешит по коридору в туалет, а на пути — внезапное шествие академиков-профессоров-директоров-начальников-заместителей-помощников-референтов… которые затрудняют его стремительное продвижение, заполнив всё пространство коридора, преграждая вход в заветное заведение. Да-а! Ме-едленно, медленно двигаясь, академическое шествие почти остановилось возле туалета, и выдавило из себя как из тюбика прямо перед Петром начальника его начальника — самого! заведующего хозяйством всего института! «Куда?» — грозно шепчет заведующий. «Туда», — кивает головой Пётр в сторону заветной двери. Заведующий отрицательно покачивает головой: «Ждать!» Тело Петра ниже пояса в ответ на приказ сжалось-застыло-окаменело, а ноги свелись-соединились в коленях. Но помимо своей воли и вопреки приказу начальства Пётр, переступая мелко-мелкими шашками пытается всё же переместиться в необходимом направлении, одновременно не расслабляясь в напряжённых частях туловища, но, к своему ужасу, видит, как движение свиты замедлялось-замедлялось-замедлилось… и вовсе прекратилось ровно возле мужского туалета, не оставив ни малейшего шанса на проход к заветной двери.

Академик возвышался над всеми, его лысая голова сверкала в лучах солнца, проникающих сквозь огромные окна коридора, и отражала его лучи во все стороны, и Пётр даже зажмурился, но не от блеска головы академика, а от горестного осознания неизбежности неотвратимо надвигающихся последствий столь долгого воздержания… столь естественных потребностей организма. А вокруг такие милые, радушные, внимательные высоко-интеллектуально-интеллигентные лица… Но ни одно лицо даже не сдвинулось! Уж как Пётр ни старался вежливо-убедительно просить пропустить его немного вперёд. Вперёд — это как раз ближе к сияющему академику-директору института, ибо это самый прямой путь, а там ни миллиметра свободного пространства — вплотную к нему три женщины-девушки референтки-секретарши-помощницы, лицом к народу, слегка улыбаются, смотрят строго и внимательно. Перед ними пространство свободное, примерно метр… Второй круг — ряд сплошь солидно-торжественные мужчины-профессора и доктора наук… есть кандидаты наук и просто… А вот доктор — это не обязательно профессор, профессор — это когда ученики есть, типа студенты, а ещё есть завлабы, завсекторы, учёные секретари — института, отделения, кафедры, просто учёные…

«Пожалуйста! Пропустите… ну чуть-чуть, мне очень… очень…» «Да, да, конечно», — так вежливо-доброжелательно в ответ, но даже не стронется, даже миллиметр не изменит в своём положении, находясь в напряжённом состоянии внимания: «Сейчас мы первые кто услышит, кто узнает! Нельзя пропустить ни одного слова-предложения-интонации! Всё очень важно, всё очень значимо!» «Ну как же так! Позвольте, мне вот туда… туд-да-а надда!»

И толпа свиты вдруг оживилась-зашепталась о чём-то, зашевелилась взволнованно, пространство между отдельными элементами слегка увеличилось в результате общенческих перемещений — к левому соседу, правому, что-то сказать, что-то ответить, внимательно посмотреть на протискивающегося Петра доброжелательно и… Вот эта дверь! Этот вход! Последний отчаянный рывок и… «Молодой человек, здесь очередь, сожалею, но очко одно, а Вы за мной», — и смотрит ласково-доброжелательно, старичок такой ладненький, с бородкой седенькой аккуратной, профессор, не иначе. Пётр отлично знает, что там, в туалете, три помещения — входишь, здесь раковина руки мыть, налево ещё дверь, там писсуар, а унитаз, который профессор очком назвал, как в проектах пишут: «Душ на два рожка, туалет на два очка» — унитаз справа, тоже за дверью… «Мне не надо очко, мне в другую сторону… мне по-маленькому», — сдавленно шепчет Пётр. «Да-да, — доброжелательно улыбается старичок ладненький, — за мной будите». Низ живота отреагировал на очередное усилие по сдерживанию властного позыва со стороны мочевыводящей системы… И вдруг картинка вспомнилась — бледное лицо, автобус, горная просёлочная дорога, суета и… тело хрупкой девушки в чёрном платье… «Не дотерпела, пузырь лопнул, стеснялась попросить остановиться…» «И у меня сейчас лопнет! — ужаснулся Пётр, — да и хрен с ним, не умирать же!» — Вдруг подумал он и оглянулся на всех одним взглядом, и увидел лица каждого, и морщины, и глаза, и выражение лиц, и увидел-понял как далеки они в сущности своей от этого места, как нарисованные стоят, улыбаются, руками водят как машут, что-то говорят друг другу, что можно было бы молчать… И картинка внезапно стала ясная, это как вдруг изображение из обычных 240р в HD изменилось, и так спокойно на душе, так наплевать на всё и… да, напряжение внизу живота исчезло, но… «Ну, что ж, просто пойду переодену штаны, только и всего», — подумал он совершенно не заботясь о своём внешнем виде, что до этого момента всегда было очень важно для него.

И с тех пор у Петра Ивановича «интеллигентному виду» никакого доверия — ложь, наглая ложь, и подлый обман! Или глупость!

И никогда это мнение не менялось и не подвергалось сомнению… пусть улыбаются, пусть вежливо говорят, пусть комплименты произносят, Пётр Иванович в ответ так же вежливо-пусто улыбнётся и даже комплимент отпустит, но сердце его всегда спокойно билось, 60 тире 90 ударов в минуту, и даже измерять не надо.

Пётр Иванович крепко сжал локоть профессора-шахматиста: «Возникла проблема. Вот давайте вместе с Вами пройдёмся по коридору». «Давайте! А какая проблема?» — вежливо доброжелательно заинтересовался профессор.

Боковым зрением Пётр Иванович видит, что они приближаются к овальному входу, замедляет движение, почти останавливается и спрашивает: «Вы ничего не замечаете?» «Коридор, стены, мы с Вами… стены равномерно окрашены, свет не яркий, но освещение достаточное для возможного передвижения без напряжения для зрения…» «А коридор справа?» «Коридор?» «Коридор справа есть?» «Нет». «Вы не видите?» «Нет». «Хорошо. Вы постойте здесь».

Пётр Иванович отходит от профессора и сворачивает в овальный вход, немного проходит и оборачивается: «Профессор! — кричит он в сторону входа в ортоугольный коридор, — Профессор, Вы меня видите?» Профессор не отвечает, просто стоит. Пётр Иванович возвращается и спрашивает профессора: «Вы меня видели? Вы видели, как я свернул из коридора?» «Вы никуда не уходили», — спокойно отвечает профессор. «Так, понятно!» Пётр Иванович снова вошёл в овальный коридор, снова позвал профессора, снова вернулся, снова ушёл, и далеко, по коридору, снова сделал всего шаг в овальный проход, и тут же вернулся… Результат тот же — профессор как бы отключался на то время пока Пётр Иванович перемещался туда-сюда. Тогда он просто попытался втянуть шахматиста в проход, но ничего не получилось, то есть вот он взял профессора за руку, крепко взял, и пошёл в проход, но в самом проходе профессор исчез, и это происходило при каждой попытке войти в другой коридор, как бы сильно Пётр Иванович его не держал. Просто есть профессор и… нет профессора в момент перехода. Ни рывка, ни толчка… ни-че-го.

«Профессор, прямо перед Вами справа есть вход в другой коридор, он внешне отличается от того в котором мы с Вами стоим и разговариваем, и я несколько раз уходил в проход, которого Вы не видите, я пытался Вас туда втянуть, но каждый раз получалось так, что Вы оставались на месте, хотя мы с Вами подходили к самому входу». «И что?» — спокойно спросил профессор. «Именно! Что это такое?» «Не знаю». «Профессор! Вы не знаете?!» «Ну, ведь это Вы куда-то уходили и откуда-то выходили, я ни-че-го этого не видел, не слышал и не ощущал». «Хорошо, представьте себе, что всё сказанное мною произошло с Вами». «Ну… Видим-слышим-ощущаем только то, чему обучены, тому, о чём Вы рассказали, я не обучен, — и видя замешательство собеседника, добавил, — я не подвергаю сомнению Ваше описание того, что с Вами происходило. Я просто не знаю, что это было, и у меня прямо сейчас нет никаких способов и возможностей достоверно всё проверить». «Но ведь я не вру! Или Вы думаете, что я вру?»

Профессор коротко вздохнул, поджав при этом губы, потом вытянул их вперёд, потом снова поджал, потом снова вытянул их как бы в хоботок, потом поводил этим хоботком вправо-влево, лицо вслед за хоботком перекосилось — сморщилось — расправилось… потом он глубоко вдохнул, набрав побольше воздуха заполнив им все-все-все даже самые дальние альвеолы… грудь расширилась на сколько позволил объем лёгких и профессор, после небольшой задержки дыхания, позволил воздуху беззвучно удалиться из его тела.

За время этих манипуляций в уме профессора пронёсся вихрь мыслей-образов-слов-предложений и неожиданных картинок-вспоминаний! Первая картинка… он стоит возле доски, на которой только что рисовал что-то мелом, какие-то кружочки, кружочки в кружочках и ещё круги в которых новые кружочки, затем обернулся и, ужасно волнуясь, робко произнёс: «Таким образом получается, что время так же как и пространство всего лишь вид взаимосвязи выделяемых объектов, то есть как таковое физическое явление оно не существует… это наше мышление так «объясняет» что-то…» и это была заключительная фраза его доклада «Гносеологические проблемы радиоизотопной датировки» на семинаре… каком-то, научном, а потом много ещё чего пронеслось и последним возникло лицо странного старика с пронзительным взглядом синих глаз: «Прямо перед тобой бесчисленное количество миров и от тебя зависит какой мир ты из них собираешь и живёшь в нём».

Профессор улыбнулся… своим вспоминаниям, снова вздохнул и посмотрел на Петра Ивановича: «Ну, хорошо, вот мы стоим здесь с Вами, но это где?» «Как где? В коридоре!» «Ну да, мы с вами знаем, что это коридор, но откуда мы это знаем?» «Мы просто видим». «Вы уверены, что видите точно то же и точно так же, как и я вижу?» Пётр Иванович помолчал, посмотрел на профессора, оглянулся по сторонам — «Интересно, кто из нас дурак — снова посмотрел на профессора — и зачем мне с ним общаться…» «Вот смотрите, — обратился он к профессору и подошёл вплотную к стене, — вот! — ударил он стену ладонью так, что светильник мигнул. — Это что? — воинственно спросил он и сам себе ответил — Это стена!» «Вы что-то ударили чем-то, — миролюбиво сказал профессор, да и Вы сами «что-то» названное кем-то «завхозом», извините, Пётр Иванович». «Так, — сказал Пётр Иванович, — а если вот так?» — и стремительно скрылся в овальном проходе, затем прошёл несколько шагов, постоял и вернулся в ортогональный коридор прямо перед профессором, как бы нависнув над ним, в силу превосходства в росте, ровно на одну голову. Профессор доброжелательно с уважением смотрит снизу, а Пётр Иванович грозно взирает сверху. Пауза! Один ждёт ответа на действие, а другой просто в ожидании — чего-то, что должно произойти, поскольку последнее, что он услышал, был возглас: «А если вот так?», а стремительный вояж Петра Ивановича не задел его внимания. То есть для профессора никакого «вояжа» и не было — Пётр Иванович как был здесь, так и сейчас здесь, только почему-то как-то внезапно близко прямо перед ним. «И что на это скажете?» — спросил Пётр Иванович. «На что?» — спокойно ответил профессор. «Я вышел-вошёл, меня здесь не было!» «Не заметил Ваше отсутствие», — ответил профессор.

Пётр Иванович энергичный, деловой и практичный человек, никогда не фантазирует и не строит планов реализации намерений или предположений, он завхоз! Он когда-то так и определил себе такую философию, такой статус жизни, но не гордился им, и не отстаивал его правоту и необходимость. Труды философов, давно ушедших из пространства прямого диалога, не волновали его, потому что проблемы, которые занимали их умы, для него были просты и ясны — всё есть просто внимание, внимание древних или современных мыслителей. Мир сделан умом, а ум — это и есть внимание, внимание которым внимающий выделяет свой мир…

«Главное в нашей жизни — это «внимание», — сказал Пётр Иванович когда-то, задумчиво разглядывая потолок над кроватью в общаге, в отдельной комнате, которую ему дали за неоспоримые заслуги в работе. «Да, — счастливо вздохнула дама средних лет, вытирая тыльной стороной ладонью рот после несложных манипуляций над одной из частей тела юного помощника заведующего хозяйством, — но мало мужчин понимают это! Не будь таким как они и всё у тебя будет». «Всё — это что? — подумал Пётр Иванович. — Вот этот потолок, вот эта женщина, общага эта… город, планета, солнце, звёзды? Но это не всё, хотя это как раз всё для неё, всё о чём она только может подумать-помечтать-помыслить-увидеть и услышать… ну ещё что-то, что она может потрогать-приласкать… да уж… может», — вздохнул он, вспомнив всё что она с ним проделала — и так, и эдак, и снова так, и опять эдак, но как-то иначе, и снова-снова-снова, и уже ни сил, ни желаний, но она снова смогла! «Да уж…» И мысли исчезли, и по телу разлилась истома насладительного расслабления… «Да, всё вокруг меня — всего лишь моё внимание…, но блин-н-н, чьё внимание делает меня? — вдруг встрепенулся он от этой мысли, и тут же и ответил — да какая нахрен разница», — повернулся на бок и заснул.

А профессор-шахматист… Мыкал-мыкал и ничего не сказал, потому как ничего и не увидел, но в конце разговора произнёс странную фразу: «Бесконечное количество вселенных бесконечное количество раз создаём в каждое мгновение…» на том и расстались.

«Спасибо-очень-рад, не-за-что, всегда-пожалуйста, обращайтесь, если что?» «А что «если что?»

И Пётр Иванович понял, что объяснений никаких не будет, кроме собственного понимания ситуации, а собственное понимание — это всегда! потрогать, пощупать, понюхать, полизать, пройти, проехать, проползти, услышать и увидеть… са-мо-му! И получилось, что ортоугольное пространство видят и знают все, а вот с овальным никто не встречался, ну, разве что какие-то теоретики физики-математики, да ещё, вот ведь странно! Богословы! Но когда у богослова прямо спросишь про мир иной конкретно, он тоже начинает как тот шахматист пыкать-мыкать и ссылаться на какие-то свидетельства каких-то свидетелей, которые тоже были свидетелями того, как кто-то, когда-то и где-то, своими непосредственными органами восприятия воспринимали эти не ортоугольные пространства.

Пётр Иванович быстро сообразил какие замечательные возможности предоставляет ему знание этих самых овальных пространств! Он заталкивал туда всё, что надо быстро, буквально немедленно спрятать «с глаз долой» да так, чтобы никакие глаза это самое спрятанное не увидели, а ещё Пётр Иванович понял, что может свернуть в овальное пространство в любой момент из любого места, а вернуться в ортоугольное может в любом другом месте пройдя буквально пару шагов в овальном, а иногда и пары не надо проходить. Вот он входит в овальное, делает ровно шаг и выходит из овального в ортоугольное уже где-то в конце коридора, да ещё и за поворотом. Но так получалось не всегда, а только тогда, когда ему просто надо было в эту точку и он просто тут же сворачивал, но вот сколько раз он не пытался заранее продумать такой скачок — ничего не получалось, даже просто свернуть в овальное пространство не мог.

«А сокращу-ка я путь иначе не успеть…» — подумал как-то раз Пётр Иванович, увидев овальный проём. И врезался в стену лбом!

«Вот она! — воскликнул Пётр Иванович, наткнувшись на каталку. — Но это как так? — подумал он, слегка поджав губы, — я здесь несколько раз проходил — пусто было! Кто-то брал каталку кроме меня?»

В лабиринтах ортоугольных коридоров всегда встречались люди, но не в овальных!

Но размышлять некогда и Пётр Иванович, человек действий, хватает каталку и выталкивает её прямо возле кучи сплетённых тел…

«Что стоишь, дрыщь? Тащ-щы гадёныша!» — скрипучий женский голос откуда-то…

«Как так? — подумал Пётр Иванович, всматриваясь в кучу, — только ноги, руки, даже одна задница, вернее одна половина с одной ногой торчит, но ни голов, ни туловищ?»

Пётр Иванович подходит ближе, ме-едленно обходит… Получается так — из полупрозрачного серо-коричневого пространства торчат две пары женских ног, он хорошо знает эти ноги, и одна нога пацана, которого недавно доставили, причём как будто эти ноги воткнуты во что-то, а не торчат из чего-то…

Пётр Иванович тянет за одну женскую ногу, тонкая изящная и даже безобразный ботинок, в народе именуемый говнодавом, не портит её поскольку брючина задралась и обнажилась икроножная мышца… О! Пётр Иванович хорошо знаком с этой мышцей! Именно с неё Пётр Иванович обнажает женское тело… и именно её реакция определяет сценарий дальнейших взаимодействий с ним…

Конечно, начинается всё с лодыжек, отростков большой и малой берцовых костей на переходе к голеностопу… Совсем не просто так женщины на востоке носили там украшения, эдакие завлекалочки-привлекалочки внимания…

И Пётр Иванович совершенно непроизвольно проводит по открытой голени ладонью едва касаясь её поверхности… и нога как бы расправляется в ответ расслабляясь навстречу этому движению с едва слышным лёгким стоном вдох-выдоха… «Ах-х-х…» Рука перемещается к колену, мешает штанина, разрезать её плавно-тихо-осторожно не касаясь тела металлом ножа или острых ножниц, двигаться дальше… и поднявшись по бедру до заветного уровня — прекратить движение, сделать паузу, не прикасаться, а потом… потом слегка сжать пальцами внутреннюю поверхность бедра и… мягко-плотно приложить всю ладонь к нему как бы успокаивая волну возбуждения, тем самым давая начало новой волне… А за ней последует другая, а вслед за ней ещё одна волна… и волна за волной руки освобождают прекрасное тело… Но иногда изгибы тела прикрыты всего лишь тонкой шёлковой тканью, которая только подчёркивает завораживающие переходы линии бедра-талии, выделяя грудь, изящно переходя к подбородку выделяя едва заметную притягательную ложбинку…

«Тяни засранца! Не порти штаны!» — хрипит женский голос, и Пётр Иванович вздрагивает, не сразу сообразив — что, где и когда… то есть, где он и что происходит.

Грубый требовательный голос Клавдии совсем не похож на голос Клэи, обладательницы обнажённой ноги в говнодаве. Да, две Клавы, но одна Клэя, а другая Клавдия, для различия обращения. Обращаться и общаться приходится часто по совершенно разным поводам в том числе и не связанным со службой. Отзывчивость, готовность Клэи немедленно принять ласку и мгновенно ответить на неё, всегда так же мгновенно возбуждала — достаточно одного даже мимолётного прикосновения, где бы оно не происходило… и когда бы оно не происходило и каждый раз, раз за разом сколько бы раз не было.

В эти мгновения Пётр Иванович…

«Так, дети, всем снять трусы, построиться парами и подойти к дверям!» — одно из первых воспоминаний детства. Детей много, каждый у своего шкафчика, здесь девочки и мальчики, все голые, но не Петя! Петю долго уговаривают снять трусы, потому что в душе надо мыть все части тела, но Петя категорически отказывается это делать. Да и потом, годы спустя, уже мальчиком, не то, что голым быть в душе среди других голых, но даже в туалете он всегда старался зайти в отдельную кабинку. Какие писсуары в ряд с косыми взглядами соседа?! Один вид этих приёмных устройств приводит в ужас! Стоят мужики, трясут членами и смотрят как ты будешь трясти… своим, кстати совершенно нормальной величины — не большой и не маленький. У мальчиков детско-юношеские соревнования кто из них «выше-быстрее-дальше и сильнее», начинались с бросания камней по поверхности пруда, продолжались в прыжках и школьных забегах, а после школы плавно переходили в соревнования «Кто выше поссыт на сарай», далее следовало… но это по мере взросления… «Чья пися больше», «Кто быстрей додрочит» и «Чья струя круче стреляет». Обычные радости пубертатного периода, ну… ничего особенного, но… это как-то неправильно! Мочой пахнет, руки грязные, лица перекошенные, пыхтят, слюни изо рта… Противно. Но и отказаться нельзя — слабак, слизняк, издевательства. Костика, Петя дружил с ним, гнобили, издевались… писька у него была ма-аленькая и все смеялись, а потом как-то раз повалили на землю и стали на него писать: «Совсем х…к засох, надо полить чтоб не отвалился!» И смешно всем, и весело… А Пете страшно: «Ведь и я маленький, и у меня маленький, а вдруг он у меня тоже больше не вырастит, ведь Костя на два класса старше?»

Он так боялся показать свой маленький член, что весь день терпел, а после уроков ждал пока все не уйдут домой и только тогда бежал в туалет. Но однажды не дотерпел и описался на уроке литературы…

И это было ужасно! На следующий день он не пошёл в школу, отказался от завтрака и лежал на кровати лицом к стене, на которой висела огромная географическая карта… «Владивосток… Саппоро… Харбин…» — читал он названия городов, рассеянно переводя взгляд… И вдруг странное слово «Муданьцзян»! И тут же вспомнил разговор двух подвыпивших мужиков: «Как врач-лечебник я так скажу — размер вообще не важен! Главное, что бы юркий был!» И оба мужика хрипло засмеялись.

Он потрогал свой… вроде не маленький и… даже уже большой… а как это юркий? И… руки сами ответили на вопрос.

«Действуй давай, действуй! Не стой как ступор долбанный!»

Это Клавдия хрипит откуда-то из кучи! Она мягкая, большая, требовательная, жадная до объятий и поцелуев, в ней можно утонуть, задохнувшись от терпкого густого запаха её сто двадцати двухкилограммового тела… что сейчас и происходит… с пацаном, зажатым где-то между этими Клавами.

«Сейчас перестану жить! Дыш-шать! Дышать!» — рот широко раскрылся, лёгкие жадно всасывают пропитанный потом воздух! Что-то лезет в рот перекрывая и без того малое отверстие, челюсти сводит, зубы сжимаются и…! О, чудо! Воздух!

«Говнюк! Кусает! Опять кусает!» — завопила Клавдия в отчаянной попытке оттолкнуть от груди голову пацана. Но не может! Они переплелись и как бы слиплись все в чём-то густом и прозрачном.

Вообще-то ей всегда нравилось, когда её покусывают-пощипывают-придушивают и вообще, как бы насилуют, и любое такое действие со стороны хоть мужчины, хоть женщины, да кого угодно… возбуждают её. Но не сейчас, не в этой странной ситуации — она видит Петра Ивановича и каталку как будто из-под воды, но может дышать, и свой голос она слышит… но не может оттолкнуть от груди вдавившееся в неё лицо мальчика, да и вообще даже пошевелиться не может.

Пытаясь понять откуда конкретно исходит голос Клавдии, которую кусает пацан, Пётр Иванович обходит кучу, но странное дело, он передвигается по отношению к стенам, каталке, к источникам освещения, но куча при этом остаётся на месте, то есть он не может её обойти, это как бы часть пространства его самого. Но он может подойти ближе и потрогать, например ногу, например Клэи, что он только что и делал, может потянуть за ногу пацана, что он делает сейчас, но при этом он сам не двигается по отношению к коридору, каталке и фонарям.

«Ага, — соображает Пётр Иванович, здесь сразу как бы два пространства соединились, хотя… как это я между ними перемещаюсь? А, ну да! Если внимание на куче, то это пространство кучи, а если внимание на коридоре, то… то ничего не понятно. А я где? Кстати! А сама куча? Торчат ноги, а где остальное? В чём торчат? Куча тел на пересечение двух пространств образует третье пространство, в которое у меня нет доступа?»

У Петра Ивановича, конечно, возникала мысль, что он не вполне нормален, особенно после той встречи с профессором-шахматистом, но он не стал об этом размышлять, предпочитая просто пользоваться возможностью перемещения в разных коридорах, но тогда всё происходило как-то постепенно, было время ознакомиться и всё осмыслить, но сейчас!

«Да что же ты стоишь, как идиот старый!» Это опять Клавдия кричит.

«И что же она орёт-то!» Понятно, надо немедленно реагировать, а как реагировать, если не знаешь, что это такое перед ним? И не сошёл ли он всё же с ума, а всё происходящее — это типа галлюцинации! Но как осмыслить галлюцинацию находясь в галлюцинации? Хотя он как бы и задал себе такой вопрос, но может и сам вопрос всего лишь галлюцинация?

А может он просто спит и это просто такой сон? Тогда как проснуться?

Пётр Иванович потрогал ногу в говнодаве: «Всё правильно, это Клэя», — дёрнул за другую ногу, нога шевельнулась, а Пётр Иванович прислушался…

«Тащишь?» — послышалось из кучи.

«Всё правильно — Клава». Осталось потрогать самого себя, что Пётр Иванович и сделал, ухватившись двумя пальцами за ухо.

«Больно — всё правильно, это моё ухо, но…»

«Ты ещё в носу поковыряй!» — донеслось из кучи. Пётр Иванович вздохнул, поплотнее ухватился за ногу Клавдии и стал тянуть её на себя…

Нога отреагировала, а из кучи раздался тихий голос Клавы: «Петро, тащи… уж как можешь тащи, ведь откусит гадёныш сейчас что-нибудь… от меня…»

А «гадёныш» уже не сопротивляется, тело расслабилось… дыхание успокоилось, лёгкие уже не жаждут «воздуха-воздуха-во-о-здуха…»… «Дом, мой милый дом… — слышалось в его исчезающем сознании, — дом…»

О котором он так и не успел ничего рассказать маме…

Мама уходила-угасала-исчезала… ничего не просила, ни на что не жаловалась, молча смотрела… иногда еле заметно улыбалась, но не ему, а каким-то своим мыслям и видениям…

Каждую секунду, где бы он не находился, особенно возле дивана в комнате, где всегда плотно занавешено окно, где всегда тихо, улавливая малейшее движение руки или головы, слушая её дыхание, он видел-чувствовал-ощущал слабые вибрации её тела… каждая из которых была толчком для него, как всплеск в груди… но каждый раз, когда он пытался посмотреть в глаза, поймать её взгляд, она уже опускала веки или отворачивалась, а она ведь смотрела на него! И он сам затихал в кресле возле её ног…

Он каждую секунду хотел рассказать ей… Что скоро, совсем скоро они будут жить в другом доме, он построит его, у него уже есть очень подробный, настоящий план!

«Два этажа с мансардой, то есть как бы третий этаж вместо чердака под самой крышей. В мансарде спальные комнаты, хотя есть и просторный холл с изогнутым потолком согласно причудливым изгибам крыши дома, и есть лесенка, которая ведёт в башенку откуда прекрасно виден весь дом и вся территория, огороженная высоким красивым забором… Забор каменный, в два с половиной метра, на нём металлическая кованная решётка, примерно полтора метра, и всё это увито диким виноградом и плющом.

А вот внешняя сторона забора лишена каких-либо замечательных деталей, даже зелени на ней нет, гладкая серая поверхность, за которой дом не виден — только верхушка башенки с изящным шпилем-громоотводом.

Цоколь 2,5 метра по высоте, дверей нет, только узкие длинные окошки по всему периметру. Войти в дом и даже заехать можно через специальный шлюз-бункер… Отодвигается часть газона, открывается спуск к железным откатным воротам, которые отодвигаются на ширину входящего человека или въезжающей машины в помещение перед такой же железной дверью. Наружная входная дверь закрывается и через некоторое время открывается входная внутренняя… Машины остаются здесь, а люди могут пройти в помещение прихожей, где несколько одинаковых дверей, одна из которых — вход на лестницу ведущую на первый этаж.

В цоколе сантехнические коммуникации, отопительный центр, центральный пульт электроснабжения… прачечная.

Но в доме и ниже цоколя есть как бы подвал, но не подвал, а настоящий полноценный этаж, цоколь — нулевой, а этот минус первый! Из него можно попасть в любую комнату дома по тайному лабиринту узких коридоров — везде есть потайные двери-дверцы, маленькие, только чтобы пролезь. Замаскированные под картины, зеркала, шкафы или тумбочки — вот стоит тумбочка, открываешь её, тянешь на себя полку, а за ней дверь… влезаешь, а потом отодвигаешь задвижку и попадаешь в лабиринт…

Но есть и минус второй этаж! Здесь центр управления всего дома: открыть-закрыть двери, окна, здесь пульт наблюдения, здесь центр управления распределением воды, канализации, электричества… отопления… в каждой комнате, коридоре, в каждом уголке, включая туалеты, душевые и ванные комнаты… Здесь запасы продуктов на долгое время, здесь жилое помещение со всеми удобствами и отсюда есть потайной ход, который доходит до северо-западного угла забора и… здесь бывает только он сам, здесь же скважина резервного водоснабжения, запасной дизель генератор электричества, выхлопные газы которого выводятся в отдельный канал вентиляции…»

«Бл…ь! Пётр Иваныч! Да сделай что-нибудь!» — раздаётся женский голос из кучи. Пётр Иванович ухватился за торчащую ногу покрепче и снова пытается тащить, но… не получается, он отпускает ногу и спрашивает, обращаясь к куче: «Клавдия, твоя нога?» Из кучи отвечает чёткий спокойный слегка ироничный не знакомый женский голос: «Не знаю про какую ногу какой Клавдии ты спрашиваешь…»

«Не понял, — подумал Пётр Иванович, — странно как-то, только что ничего не видно было». Он снова обходит кучу… два женских полуобнажённых тела прижались друг к другу в тесных объятиях, голова каждой на плече другой и где-то между ними… Бледное серо синеватое тельце мальчика… вдавленное лицом в груди Клавдии. «А почему они голые?» — подумал он. И тут же вспомнил, как кино увидел, в детстве однажды вынул из-под гусыни яйцо, разбил, хотел съесть, но увидел не желток-белток, а птенца, который вот-вот вылупится… даже один глаз открыл… Куча вдруг шевельнулась, как будто вздохнула. «Они куда-то рождаются! — неожиданно сказал он громко, как будто внезапно догадался, а в голове тут же пронеслось, — это я сказал, это моя мысль? — и сразу снова громко, — а чья? — и снова голос в голове, — во мне ещё кто-то, и это не я? С кем я разговариваю?» «Всех Клав растерял и сам исчезнешь..» — это опять женский голос из кучи.

Пётр Иванович оглядывается, как будто в первый раз видит помещение, ничего не изменилось, переводит взгляд на кучу… а это уже и не куча, а какой-то слегка пульсирующий ком шарообразный и ноги-руки-ноги из него во все стороны.

Ком шевельнулся, руки-ноги-руки закачались как ветки на ветру, раздался нарастающе-исчезающий низкий звук… как будто помпа воздушная на аппарате искусственного лёгкого, Пётр Иванович помнит этот звук. «Это дышит? — удивлённо прислушался Пётр Иванович. — А где пацан, где Клавы? Кто там или это уже «что»?»

Ком шумно «вздохнул».

И Пётр Иванович снова «услышал» женский голос, поначалу он подумал, что это голос Клавдии, но потом засомневался, Клавдия всегда говорила напористо, голос бархатный хотя и с хрипотцой, но такой приятной, притягивающей, если она ещё и в глаза смотрит, то у Петра Ивановича всегда эрекция возникала, но вот сейчас в теле Петра Ивановича абсолютно ничего не откликнулось, он опять посмотрел на ком и снова что-то «услышал», но ничего не понял из услышанного.

Пётр Иванович потрогал чью-то голую руку: «Странно, — подумал он, — вроде женская, но совершенно не знакомая, уж я-то сразу бы узнал, а может это рука того пацана, которого Клавы притащили? Похоже, ведь они ему рукава у рубашки оторвали».

«Вот чего этому дядьке от меня надо? — размышлял пацанчик разглядывая всех сквозь ресницы прижмуренных глаз, — кто это такие, куда меня притащили, зачем меня сюда притащили, что делать будут со мной…»

«Мама, мамочка, роди меня снова, не умирай, мы снова будем жить… Здесь холодно, здесь везде холодно, здесь нет места для меня… Куда ты уходишь? Мне не найти тебя там… возьми меня с собой, я построю дом, я знаю, как это сделать, мы будем жить в нём, нас никто там не потревожит. Помнишь домик на дереве у нас во дворе? Я прятался там, его сломали, приехала машина пожарная, поднялась лесенка и два страшных мужика в касках с ужасными баграми разрушили его. Наш дом никто не сможет разрушить. Здесь будут добрые хорошие люди, у них тёплые ласковые руки, они никогда не сделают больно, просто не смогут даже если и захотят, я всегда буду знать где они, я всегда смогу видеть их… я всегда смогу заботиться о тебе».

Пётр Иванович подёргал ногу в говнодаве, прислушался… тихо, подёргал за другую…

«Ну что тебе?»

«Клэя, — подумал Пётр Иванович, — её голосок». Писклявый такой, раздражающе звонкий, как ножом или вилкой по сковородке скребёт, как будто где-то внутри, от солнечного сплетения и ниже до самого полового члена как проволоку колючую протаскивают, сразу хочется врезать, прекратить этот звук, он бы и врезал, только бы замолчала, только бы прекратить эту проволоку колючую внутри, но в следующее мгновение что-то может произойти, звук из скрежещего-отвратительного вдруг превратится в буквально ангельский… нежно звучат колокольчики, ласково, и в том же самом солнечном сплетении, в поддыхе как Пётр Иванович называет это место, возникает ощущения счастья и благодати которые разливаются по всему телу.

В первый раз это произошло прямо во время какого-то незначительного разговора в столовской очереди и потому Пётр Иванович не смог отдаться этим чувствами, последовать за ними. Обычно такое состояние, если оно возникало, предшествовало наступлению оргазма, но какой тут оргазм в столовой в очереди самообслуживания. Пётр Иванович всегда любил простую и ясную еду — борщ или щи, котлеты с картофельным пюре, яйцо под майонезом, салат «Столичный», компот или кисель и булочку с изюмом, иногда чай. Кофе не любил, поскольку во всех научно-исследовательских и других научных учреждениях «пойти выпить кофе» было поводом и призывом свалить с работы, иногда на весь оставшийся рабочий день, а это для Петра Ивановича совершенно невозможно, но не потому что он какой-то трудоголик фанатичный, а потому что если «дела не делать», то их накопится столько, что их уже никогда не сделать, и через какое-то время его попросту уволят. А девушка звенит-звенит своим колокольчиком притягательным, а Пётр Иванович… волна возбуждения пройдёт по телу, он остановит её волевым усилием, возбуждение отхлынет, всё успокоится, а потом новая волна, новая… В тот раз он не выдержал, оставил поднос полной еды и ушёл из столовой.

«Да, это похоже Клэя, — решил Пётр Иванович, а вслух спросил, — Клэя это ты спросила меня что мне надо? Мне ничего не надо, это вы меня за каталкой отправили, я привёз каталку, а где вы и где тот пацанчик, которого надо транспортировать?»

Пётр Иванович снова обошёл ком.

— Что произошло? Что это вообще такое? Вы где?

Он остановился. Огляделся.

«И где каталка? Я же прикатил её буквально только что!»

Пётр Иванович шагнул, ещё шагнул, даже не понимая в какую сторону и зачем и…

Перед ним каталка и обе Клавы на полу, а между ними пацанчик в рубашке с оторванными рукавами.

— Ну чего встал? — спросила Клавдия хрипло-бархатным голосом, — грузить надо пацанчика.

Пётр Иванович смотрит прямо перед собой, но по глазам понятно, что ничего не видит, а что-то напряжённо обдумывает.

— Заснул? — говорит Клавдия.

— Надо будить! — отвечает Клэя и меняя тон обращается к Петру Ивановичу, — алё, я здесь.

Пётр Иванович не отвечает и не двигается, и даже не шевельнётся, просто стоит и смотрит в никуда.

Детско-юношеские страхи и застенчивость, оставались у Петра Ивановича очень долго, он тщательно избегал мест и ситуаций, в которых надо было раздеться и предоставить на обозрение то, что у него в трусах, даже на медкомиссии во время призыва в армию, он наотрез отказался спустить их перед врачом до колена. К обычному с детства страху прибавился страх, что кто-то, по внешнему виду может сразу понять, что он занимается онанизмом. Что не достойно для мужика: «Бабу себе не может найти пацан, а Дуня Кулакова всегда рядом!» Стыдился, боялся, скрывал, корил себя, но сделать с собой ничего не мог пока… Пока в какой-то странной компании «высокодуховных» людей, в которой оказался по студенческой пьяни, занесло их куда-то, где такие же «высокодуховные» общались с каким-то типа гуру. Одни про него говорил, что он монах, другие что дервиш, даже шаманом называли, а кто-то даже попом-расстригой. На вид совершенно обычный, слегка полноватый дядька, правда взгляд у него особый был… глаза «Как нёбушко чистые» светились. И кто-то из девушек задорно крикнул:

«А как же там в горах отшельники без женщин обходятся?» На что монах-дервиш-шаман-поп-расстрига невозмутимо ответил: «Очень просто — онанизм». И сделал рукой красноречивый жест.

Все зашевелились в весёлом возбуждении, заговорили, стали комментировать, кто-то рассмеялся, а Пётр Иванович вдруг очень ясно увидел всех и всю обстановку, и глаза! монаха-дервиша-шамана весело сияли, глядя на него.

С той встречи все страхи постепенно и незаметно исчезли, он перестал придавать какое-либо значение: «увидят-не-увидят, узнают-не-узнают», стал ходить в общественную баню, не шугался в туалете, в общем: «Всё как у людей». Последний удар был нанесён Клавдией.

«Боже мой! — воскликнула она в полном восторге, увидя его без штанов — вот это да! Какой красавчик! И ты это прятал!» Но исчезновение страхов по поводу обнажения полового органа обнажило другую проблему…

Пётр Иванович возбуждался от одного вида женского тела и не важно одетого, полуодетого или вовсе голого. Пойти на пляж — это на пытку, а летом даже на улице, особенно весной, когда женщины в платьях или в других каких лёгких одеждах появляются, причём сразу все и вдруг! Но проблема и беда не в том, что возбуждался, а в том, что возбуждение иногда не прекращалось, а только увеличивалось и так до тех пор, пока не происходило семяизвержение, а оно не происходило само по себе… а его просто распирало, требовало, давило и надо было где-то «это» сделать! Иногда прямо в подъезде каком-нибудь, иногда в лифте, а бывало, что и в сортире общественном. Так и в маньяки попасть — как нечего делать! Здоровенный приличного вида мужик забегает в подъезд, дрочит, а тут… кто-то из квартиры выходит. Ладно взрослый, а если ребёнок?

Конец ознакомительного фрагмента.