В пейзаже языка

Лазарь Соколовский

В настоящую книгу вошли заново отредактированные стихи из сборников «Век уходящий» и «Диалоги», написанных и изданных в Москве частным порядком совсем небольшим тиражом в первое десятилетие двухтысячных. В заключение автор представил также свои последние стихи, как бы завершающие его долгий жизненный и творческий путь. Верится, что нынешний читатель примет их с благосклонностью.

Братья

Памяти старшего брата

Век уходящий

(разговор с лирическим героем)

1

Я шатаюсь по городу, неприкаян,

как прожженный москвич — как дитя окраин,

как бунтарь и вахлак — как охранник быта,

зовам тела подвержен — душа закрыта

для посконного, тянет куда-то выше,

по преданью откуда когда-то вышел

и куда возвратиться, когда расплата

подойдет, где смиренно и бесновато

обнаженный дух сам с собою спорит

по соседству с богом, вдали от моря

то ли Мертваго, то ли Живаго, то ли

набежавшего здешней волною боли…

Я такой же смурый — такой же стойкий,

за полтинник, вроде, женат на гойке,

худощавой девочке, данной свыше

на изломе жизни. В курносо-рыжем

воплотившись сыне, плывем мы рядом,

когда снова свободе в стране преграды,

когда племя древнее разбегалось

кто куда по привычке — спасти хоть малость

своего, где кликуши набили руку

голосить спьяна и разлуку-суку

пеленать в пейзаже берез, болотцев,

где в иную эру вгрызался Бродский,

уходя вперед… Провожая зори,

сознавал — возрожденья не будет вскоре,

выпадая из ритма — притянут к хору,

находил ступень я — терял опору,

не готовый к высшему приговору…

2

— А ты кто?

— Твой лирический герой,

твое второе «я», не ясно, что ли!

— Так, значит, мой грядущий геморрой…

— И это тоже, если ты о боли

телесной, только, кажется, сложней

соитье наше.

— Что, что, что?

— Соитье!

— Ты зеркало? стукач?

— Ну, посмотрите —

ругается!

— Хотя бы не еврей?

— Ну, хватит ерничать, давай поговорим,

коль в кои веки съехались.

— Сбежали-с…

Чего тебе еще: похожий грим,

да место на грядущем пьедестале

седалищу, скупая простота

в мемориале выбитой квартиры…

— Что ж, если вместе топаем по миру,

сиамский мой близнец…

— А на черта?

— Так уж случилось: «я» в твой строке

и есть, кого ты гонишь мелким матом.

— Мой хвост лирический?

— Ты с ним накоротке,

представь, общаешься.

— Как с сыном или братом?

— Нет, еще ближе, как с самим собой,

где все твое: башка, и руки, ноги.

— Мой вход и выход… тряпка на пороге.

Тогда садись, ешь, пей, двойник герой.

— Оставь чудить, ведь ты устал.

— Устал.

— Порой все бросить хочется.

— Как будто.

— Тогда чего ж…

— Да тянет на вокал,

в побег от лени хоть сиюминутный.

— Ты не наелся этим? Ведь пора

по крайней мере перейти на прозу.

— Что ты несешь, примазавшийся, что за

советы! Да с чего ты здесь с утра!

— Да все с того — упрочить связь меж двух

стремящихся к Тому, при этом вровень

идущих с веком.

— Прямо божий дух!

— Скорей поток твоей горячей крови.

— Я, помнится, был в возрасте Христа,

когда отец дорогой шел последней,

и одиночества, свалившегося в те дни,

не опьяняла жизни долгота,

запал угас… Явился ты тогда:

где лирика, вдвоем как будто проще,

не то, что в эпосе глубоком.

— Ерунда!

В начале самом вместе шли на площадь

гражданскую.

— Там, где футбол страстей?

животный зуд телес?

— Ах, как мы мелки!

Когда бы шло не в пользу все…

— Поделки.

— И детство вдоль войны?

— То чище всей

остальной казарменной тоски

в отеческой расхристанной юдоли.

Увы, остались только лоскутки

прапамяти наследственной, не боле,

полунамеки. Их, как ни крои,

жизнь не насытить только этой ранью.

Поэзию питает подсознанье,

но в ней порой такие, брат, бои…

— Но пел ведь: созерцание — глава.

— Куда там — рысий взгляд лежит в основе

создания, нас тянет в острова

стихий, стихов, отчаяний, любовий

наперекор инерции эпох.

— В которых мы в свою игру играем?

— Вторичным, вам болтаться где-то с краю.

— Когда бы знать, где кроется подвох

первичности, начала всех начал…

— Идем от языка, от пейзажа

окружного, потом уже обвал

истории, грядущие пропажи

и поиски.

— Ты хочешь доказать:

искусство невозможно без народа?

— Мы дети рода и изгои рода

того, что свыше дан.

— Такую мать!

А не могу я, скажем, отойти

чуть в сторону?

— Семитский профиль носа

не нравится?

— Когда б до 20,

стерпел… Но ты уходишь от вопроса.

— Конечно можешь, щель меж нами есть,

мы близкие, но с маленькой поправкой:

ты тот же «я», вот разве без прибавки

помойки жизни.

— Право, это честь

хотя бы в том, что я не осужден

в российском цирке сплевывать опилки.

— А в этом-то и прячется резон.

— Когда рифмуешь с клизмой за бутылкой

экзистенциализм?

— В том и отрыв

меж нами, как подобия от сути:

ты есть — и нет тебя, в какой посуде

ты ешь, как спишь, скупы или щедры

твои посулы — не для образца,

так… выставка, одно кокетство наше.

А тут в строке бывает для словца

загнешь такое…

— Ну, а я?

— Окрашен

иначе ты, наш вынужденный быт

тебе неведом. А без этой крови

клокочущей ты в общем бездуховен,

когда копнешь.

— Завидуешь?

— Саднит…

3

Я, наверно, не выучусь по-иному:

подвожу итоги — и снова в омут

потаенных мыслей, тоски и жути

от страны, что топчется на распутье,

от родных, что сгинули в мире дальнем,

от осенней сутолоки прощальной

птиц и листьев, сходящих дождливым краем

деревеньки, где длилась моя игра и

жизни смысл, где скупою землей повенчан,

потом общим, тщетой и заботой женщин —

двух берез под окном — обделен я не был,

не хватало сюжетов ржаного хлеба.

А пейзажи… что ж, хоть стезя не нова,

заменить пустоты не всегда готовы:

негативы лишь, в химикатах тонут…

Возродиться б когда, словно «вор в законе»,

на родимой зоне себя пытавший:

неужели так и покатим дальше

по привычному вымученному кругу,

бурлаком где тянуть сыновей, подругу

по маршруту, дареному без отсрочки,

тем, кто ведает время, где ставить точку?

Но какой покой, когда жгут сомненья:

а возможно личное возрожденье…

И саднит, что в отчизне пути закрыты,

где тебя прессуют не столько бытом,

сколько тем, что обрушили те основы,

за которые биться хотя бы словом.

4

— Ты в драке не герой.

— А ты храбрей?

— Смотря, в каком контексте обитаю.

— Не в будничном все том же ль: ешь — потей?

С чего хлопочешь-то?

— Я просто созерцаю.

— Да, созерцать, конечно, легче, чем…

— Учительствовать, менторствовать ради

самовлюбленности?

Попроверяй тетради,

побегай от дежурных теорем

учебников, не говоря о том,

как подойти к глубинной, тайном сути…

— Мне, знаешь, что-то верится с трудом,

что ты реализован в этой мути

долгов, самодостаточен…

— Само-

влюблен — мне только что ты резко бросил.

— Не без того.

— Когда пошло на осень,

иное тянешь на гору ярмо.

Кому и как итожить: прав — не прав,

наполнен — пуст, избыточен — бездарен…

— Ну, братец, у тебя однако нрав!

Наверное, студент твой благодарен

за скачку, где то ступор, а то прыть

в одной упряжке. Как же — мы новатор!

— Ирония… Подскажет alma mater

не как учить детей — чему учить?

Ты вот всезнающ, ну-ка, подскажи,

как, не разрушив первозданной ткани,

наставить их не поддаваться лжи

своей ли, общей?

— Что тебе метанья

чужие, коль тобою избран путь

повыше, ты как будто провожатый

в иную даль…

— Отрыв весьма чреватый —

поэт всегда учитель хоть чуть-чуть,

пускай по правде только о себе

и пишешь.

— Обо мне, мой друг, как будто.

— Лирический герой не по злобе

в запасниках, как в таре netto c brutto.

Ты в упаковке: и не ученик,

и не учитель — все, как я настроен.

— Нас, кажется, в теории по двое.

— Ну, раз тебе так хочется, двойник.

Но сомневаюсь, чтоб тебе пришлось

так дорого выплачивать за ренту

познания.

— Ты прав, бываем врозь,

по форме ты учитель — я в студентах,

ты мастер — но и я на той скамье,

на краешке на самом примостился.

— Скажи, что ты на старости женился,

завел ребенка и погряз в семье!

— Постой, не уследить: то вверх, то вниз

несется мысль — моя же роль какая?

— Ты — это мой с эпохой компромисс.

— Твой идеал?

— Посыл родному краю,

который в сотый раз обходит бог,

как и меня, что мнется оробело.

Ты тот, кем я хотел бы… но не смог,

дистанция меж помыслом и делом.

5

Снова кроет осень сухой листвою

те тропинки строк, где мы шли с героем,

громко споря иль, может, молчком, без звука…

Не пытая, какая грядет, разлука,

что писать мне, в какую податься тему,

где смогли бы ужиться с эпохой, где мы

не терзались комплексом неприятья.

Так случалось в России: родные братья

не одним шли путем, коли время круто,

но в итоге вернулись к тому редуту,

что заброшен октябрьскою порою,

где покроет осень сухой листвою

уходящий век, провожая воем

за кровавость, за бездуховность и за

лагеря, ощутивших конкретность «измов»,

за который больше стыдно, чем больно…

Неужели ж привычно путем окольным,

погружаясь от поздней осени в зиму,

по дорогам исхоженным — непроходимым,

до абсурда споря о дальнем боге,

снова вязнуть в надуманном диалоге?

Но в какие края податься — не знаю,

лишь бы светлым утром, проснувшись в мае,

напитавшись черемуховым настоем,

с Ве… — На… — Лю…, тремя сестрами, непростою

тропкой двинуть к желанной цели

от навершья креста новогодней ели

к пограничью меж тем, что придет — что было,

к храму новому — к прежним, где спят могилы.

К эре этой и той без парадных маршей,

что с властями б канули в век вчерашний,

пробудиться бы вместе с ожившей лирой

в общей тяге вселенской к добру и миру.

А тебе чтоб свекнуть отраженным светом,

мой герой лирический.

Как ты? где ты?

Эпитафия деревенскому другу

Володе Виноградову

Слыхал, что поймала тебя на крючок

курносая, выстудив крылья…

Зачем не дождался меня, мужичок,

в последний разок покурили б.

Ты вряд ли сказал бы заморское «рок»

в инверсии речи широкой —

завалинку грели б и в этот разок

на солнечном майском припеке.

Ты тихо ушел, как уходит земля

под снег, как под позднюю вспашку,

туда, где качают ветра тополя,

на чучелах треплют рубашки.

Вы, пасынки почвы, кучкуетесь здесь,

с кем на поле перли, на танки,

как будто сшептались по трое осесть

на утлом погосте для пьянки,

до судного дня, где опять воронье

слетится на ваше застолье

скупое, где жил, опираясь на «ё»,

ухмылочку пряча за болью

всей жизни отмеренной, всей нищеты,

отвешенной ржавым безменом.

Зачем же, не свистнув, отправился ты,

чтоб мне на одно хоть колено…

Сначала

— Ты будешь очень поздно знаменит, —

когда-то мне гадалка предсказала.

Пока мальчонком рыжим слава спит,

в лукавом сне смахнувши одеяло,

и я смахну случайный недолет

забывчивой судьбы, наворожившей

чрезмерное… Захочет, так найдет,

а не найдет — не отвергаю бывших

годов, где слог летел сквозь произвол

властей и судей околожурнальных,

где с каждой книжкой съеживался стол,

но я упрямо пер себе нахально,

повязан ритмом. Если ж голова

порою остывала хоть немного,

однако набирала мастерства

по капле, и себя судила строго,

пускай в пустыне оставаясь на

очередном отрезке непризнанья.

Все бросить бы, казалось… Но весна

опять задышит первозданной ранью,

что строит мир видений и вещей,

меняя лишь значенье этой дроби,

как мартовская сутолка грачей,

запутываясь в смыслах и подобьях.

Так рифма моя, выбрав: опосля

определять последствия и сроки.

Пыль славы… Ждет остудная земля

от суетной столицы на востоке.

Соловьиный бред

(ответ брату в далекое)

Я полагаю радугу мою в облаке, чтоб она была знамением вечного завета между Мною и между землею.

Бытие, 9 — 13

1

Нелегкая сумятица времен

несется оголтелым хороводом,

где осень залегла и майский звон

промчался соловьиным переходом

чрез тот же все российский кавардак,

тревожащий растравленные раны…

Ах, коли б жизнь случилась просто так,

мы были бы киты и обезьяны

и, гордо игнорируя прогресс,

в чиновничьем не сбились коридоре,

а были бы естественны, как лес,

а были бесконечны, словно море.

Но вечность развалилась с двадцати

веков, бездумно выйдя за пределы

вмененные… Что ж, снова не войти

в Завет, куда-то мчаться оголтело.

Лишь ты, что прорастаешь сквозь меня,

на каждую дождинку откликаясь,

живительна, как кровная родня,

как трепетная музыка земная.

Ответно и природа тянет в высь

фатой вишневой, кружевом акаций —

в любви, в одной любви великий смысл!

Но как на этом крене удержаться —

все бешенее ритм, тревожней мрак

в скольженье упоительно обманном.

Куда ж… Случилась жизнь бы просто так,

мы были бы киты и обезьяны.

2

Печка — основа всему,

танец оттуда поскольку.

Вот и идей не приму

тех, что диктуют, не только

мне предназначенных. Как —

жалко помалкивать втуне,

снова вживаясь в бардак!

Или доверить фортуне

все, что собрал соловей

в аполитичном пейзаже:

жизнь не свою — сыновей,

землю не ихнюю — нашу?

Ту бесшабашную, ту,

что заклинаю и холю,

миг на которой цвету

и ухожу поневоле

снова до срока, как те,

что не вросли, не вписались…

Снова смолчим в простоте

и опадем, словно завязь,

чтобы один пустоцвет

въехал в абсурд озверелый?

Не было лада и нет —

только усталое тело,

что соблазняла б псалтырь

майским наивом наружным…

Вот бы с движением вширь

взять потихонечку глубже,

в печку подкинуть дровец,

чтоб потеплее, посуше,

вспомнив, как дед и отец

тешили стылые души.

Все, что осталось и мне,

грея надежды лохмотья:

дух закалять на огне,

жертвуя трепетной плотью?

3

В который раз мы снова у порога —

какое обольщенье изберем:

к «ученому познанью» ль через Бога,

где обитать дано невестам трем

сопутствующим и поникшим долу,

когда в казенный втиснуты обряд

у легкого Рублевского престола?

Но отвернись хоть чуть — они взлетят

и скроются… И как ни плакал ты бы,

сам оборвал в себе духовный рост:

меж двух природных сил какой-то выбор

возможен — но ты сам разрушил мост…

Куда же плыть теперь, и чьим стараньем

развитие течет наоборот —

меняется не Бог, то мы не тянем,

и тут виной не быт, а быт не тот,

не столько где открытия, как гонка

схватить себе побольше, чтобы впрок,

но иногда где тянет, как в воронку

в единство с миром, в прежний диалог.

Но с кем теперь… о чем… — одни осколки

от символа, опять меж нас стена,

у легкого Рублевского престола

звук отнят… И куда летит страна?

Чей выбор? Чья подсказка? Чья помога

меж старым или новым прожитьем?

Мы снова у провала ль, у порога —

какое обольщенье изберем?

4

В глубинах потаенного пейзажа,

казалось, провидение и есть:

день полон солнца, ночь черна, как сажа,

но мы бессмертны… В эту шкуру влезть

и вылезти бы… «Радугу мою

я полагаю в облаке завета,

пролегшего меж нами…» — на краю

небес Господь воззвал? приснилось это,

дождем пролившись? Все нудит упрямо

вопрос, как бы взрывает пласт лемех:

Предвечный — это тот, что перед ямой?

Всевышний — значит, тот, что выше всех?

От нас-то что тогда? Зачем конец

такой бескрылый внешне, как простуда?

Зачем две тыщи лет — вещал писец! —

никто так и не явится оттуда?

Который раз, листая чьи-то бредни,

плаксивые, как детский говорок,

в бунт снова… Вот последнее в последнем:

тщета, как влага, спрячется в песок,

Сизиф промерит камнем пересказ

про радужное это заклинанье,

но сам я вижу много честных глаз,

и что ж — кроить абсурдом мирозданье?

Возможно, мы из хаоса, возможно,

он как-то и осмыслен впереди,

в миг роковой Аврам отбросит нож… Но

не смысл к нам — мы к смыслу на пути,

чтоб выжить вместе всем. По одному

мы, как ни бейся, все-таки сгораем,

свет отражая мира или тьму,

своим толкаясь Адом или Раем.

Под чьими разноперыми крылами

идти? Куда? К кому? Кем выдан срок

путей? Как отчуждение меж нами

преодолеть? Вся вера — между строк?

Помимо легкого соблазна ли, поми-

мо тяжкого преддверья тупика,

пресытившись святым, безбожным Римом —

скалу покатим наверх сквозь века?

Назвать все это соловьиным бредом —

смешно, писцу большая выйдет честь,

но майской ночью глубина пейзажа

взовьется трелью! Значит, что-то есть…

Утешение Харона

Пространство расширяется к концу,

мой сын, что не постигнуть человеку —

ты тоже увлечешься на плацу

сиюминутным. Но мы входим в реку

вторично, где откроется простор

как будто тот же, свойственный земному,

где, вроде, та же Троя и Гектор

знакомые по зрячему слепому.

Но как вам, хоть и избранным, понять

путей нездешних, высшего итога…

Смешно… в слезах выпрашивает мать

тебе бессмертье бренное у бога,

что сам не знает завтрашний маршрут,

скорее не хозяин, а приказчик,

поскольку и ему рядно прядут

старухи и сколачивают ящик.

Вдобавок игры тех, что раструбят

про щедрость сердца, мощные ладони.

Сомнительность бессмертия — тебя,

как Гектора, твои оплачут кони…

В 15 взмыв, умолкнуть в 25!..

Все дело в протяженности мгновенья,

в той женщине, которой ты опять

в любви безмерной клясться на коленях,

как первой, станешь, в общем не солгав:

все первое, вернее — все впервые,

а где ты прав, Ахилл мой, где неправ,

не скажут ни Эллада, ни Россия.

Мы те же и не те, чем там, где до

отрыва, где как будто не старели

еще… Но размывается простор,

хоть реки тянут к той же параллели,

откуда двинем вниз лицом к лицу

с героями потрепанного мифа

к земле, что углубляется к концу,

покуда море сдерживают рифы.

Старый диван

Как все забывается быстро: и мир

вчерашний, ты сам, на фантазии падкий —

выносится память с хламьем из квартир

кубизмом разломанной детской кроватки,

рисунком, нечаянно всплывшим, где дом

стоит набекрень, в чем рука не повинна,

где тоже себя ощущаю с трудом

в далеком подобье трехлетнего сына.

И, глубже еще разгребая костер

жилой суеты, уж подернутой тленом,

приснится вдруг старый диван из тех пор

наивных и нищенских — послевоенных.

Там дней вереница терялась в трудах,

и ночи стекали задушенном криком —

как узкий диванчик вписался б в размах,

объявленный гордо злодеем великим?

Но пары, укутавшись сумраком, где

сплетались в безумных объятиях тел и

где время, стекая в своей наготе

в провалы изломанных душ, не хотело

остаться безликим — там кто виноват,

что мы не исчезли под чье-то пророчье:

возможно, на этом диване зачат

и я был случайной июльскою ночью.

Чтоб всем циркулярам и судьям назло

несло меня к жизни мальцом несмышленым,

два валика рыхлых легли на крыло

в тогдашнем спитом коммунальном загоне.

Где судеб немало истает и дней,

покуда прострация слепится в образ,

обивка с годами пятнилась сильней,

пружины все злее впивались под ребра…

Костром пионерским, как бурной рекой,

сюжет промелькнет в перевернутой раме,

исторгнув из прорвы одно рококо,

где в сюрреализме источится память,

изгладится и, пронырнув океан

деталей иных, похиляет вразвалку

Конец ознакомительного фрагмента.