Априори Life 3

Лариса Бутырина, 2021

Когда восприятие нового не умещается в рамки привычного. Когда каждое усилие направленное на личную выгоду обречено на провал. Когда любое стремление порожденное желанием полюбоваться собой, издевательски утопает в насмешках… тогда-то и наступает момент выбора – остановиться или продолжить нестись по накатанной. Во все времена находятся те, кто будучи в круговороте хаоса не побоялся замедлиться. Те, кто отважился заглянуть за грани суждений и отказаться от того, что было важным вчера. Те, кто решился оглохнуть в безумстве потоков мнений вокруг… Те, кто несмотря ни на что, делают ставку на новый уровень. Более глубокий масштабный и значимый, нежели примитивная прихоть и похоть. Уровень, где возможно с легкостью улавливать главное, наполняться решимостью и делать свои открытия. Уровень, где так просто, наконец, посмотреть на себя, раскрыть свою мощь и более не сомневаться. Здесь-то и начинается самое увлекательное путешествие. Здесь начинается жизнь. Содержит нецензурную брань.

В событиях на вряд ли найдется доля реальности; все непонятное можно додумать, все необъяснимое — принять и пропустить.

P.S. Я все еще не исповедуюсь.

Глава 1

Тяжело ли написать книгу? Тяжело ли написать действительно хорошую книгу с актуальным сюжетом и сильной строкой? Сложно сразу ответить, чтоб не отдаться крайности демагогии и воспоминаниям. Есть события, которые невозможно придумать, их можно только пережить, чтобы потом говорить о них спокойно. И обязательно помнить, что писать нужно, не тогда, когда заставляешь себя сотворить «шедевр», а когда не можешь иначе, — не можешь не писать. Это и есть, наверное, одна из ключевых причин, почему книжки пишутся не в кабинетах. Вернее, там они тоже пишутся. Но самые интересные, — в иных немного местах. В тюрьмах, окопах, на салфетках дешевых кафе…. Ведь хорошая книга — она, как карманный психоаналитик и терапевт. Она не дарит откровения. Она не выложит сразу всё. Хорошая книга лишь укрепляет каждого в своих самостоятельных догадках. Ее назначение — не утолять жажду информации. Оно лежит через страхи — дает понять, что ты не один, есть еще кто-то, кого мучают те же вопросы. Она — просто одно из вместилищ, где мы бережно храним то, что боимся забыть. И нет в ней никакой тайны и волшебства. Волшебство лишь в том, о чем она говорит именно тебе, и в том, как она сшивает лоскутки вселенной в единое целое.

Восходящее солнце разрезало прозрачное небо, неторопливо сшивая лоскутки нового дня. Я встречала их с парапета деревянной постройки в ночной сорочке и босиком, украдкой внимая в себя неизбежное. Мое любимое ощущение. Прозрачность? разлитая в воздухе. Раннее утро. Свежесть. Рассвет. Макс замертво отрубился минут двадцать назад, так и не закончив дела первой важности в свете тусклого монитора. Он бы сидел еще до сих пор, если б я не обнаружила отсутствие его рук на моем теле в тот момент, когда с приоткрытого окна потянуло прохладой. Пришлось вставать и забирать эти руки, устало, но настырно бегающие по клавиатуре, на законное их место. Метод применялся известный и практикуемый. Нежность называется. Безотказно работает в совокупности с неслышными шагами за его спиной, трепетными прикосновениями к плечам и тихим шепотом в самое ухо:

« По вселенной пешком

В сердце тайну храня,

Я пришла за тобой,

Чтоб ты выбрал меня.

Чтоб остался со мной,

Не пытаясь понять.

Я пришла за тобой,

У других, чтоб забрать…»

Забрал тогда он меня. Властно, резко, немного грубо. Сквозь напор, накал и безумие навалившихся на него событий. Он не был готов тогда к тем нервным перегрузкам. К ним в принципе невозможно подготовиться, поэтому вполне объяснимым и закономерным было его желание той порции одиночества, которая время от времени необходима каждому человеку. Но мужчина всегда найдет в себе силы и выход из неприятностей, если его любит красивая женщина. Любит по-настоящему. Искренне, открыто и без истерик.

Настоящую любовь не спутаешь ни с чем, — она тиха. И нежна. И тактична. В ней всегда достаточно ума, чтоб в нужный момент просто промолчать. Промолчать, когда человеку плохо и не давить на него советами. Промолчать, когда плохо самой — не просить советов и не вываливать все на близкого человека. Он знает ровно столько же, сколько и ты, и вряд ли решит то состояние, к которому не причастен. Ведь сколь ни разрывало бы изнутри, сколь ни тянуло бы обрушиться скандалом, всегда найдется пара секунд, чтоб сделать глубокий вдох и вспомнить, о том, что ты никому и никогда не рассказываешь: как он называет тебя наедине, какими приятными мелочами радует, как крепко сжимает твою руку, когда вы просто идете по улице. То самое сокровенное, что ты не делишь ни с кем. Ты наслаждаешься этим сама. Только с такой «дурой», мужчина найдет в себе силы рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и опять путаться, и вечно бороться. Снова и снова, раз за разом он найдет в себе силы подняться, ведь спокойствие для него с некоторых пор — лишь душевная трусость. Никто не рождается бойцом по жизни, точно так же, как никто не рождается обычным человеком. Каждый сам себя делает либо тем, либо другим. Но у первого всегда есть одно негласное и потому сильнейшее конкурентное преимущество, — он умеет любить свою женщину с умом и желать ее при этом безумно.

Поэтому вся его жизнь бурлит, как бесконечная битва, и продлится она такой до последнего ее момента.

Однако, в любом доказанном правиле существует своя статистика и среднее ее значение, по массе своей превалирует. Это как если по данным Росстат 3% всего населения ежедневно питаются исключительно мясом, а 97% — только капустой, то среднестатистически каждый гражданин изо дня в день ест голубцы. Один из таких «голубцов» при всей явной трехпроцентности в семейной жизни, по природе своей оказался-таки форменным травоядным, или проще выражаясь козлом, со всеми присущими данной натуре качествами, и которого я столь неоднократно грозилась убить. Убивать мне его так и не пришлось. Он сам это сделал. Собственноручно. В желание видеть возле себя «истинную леди», он с упорством игнорировал, что сам не всегда и не во всем джентльмен, чем лишь демонстрировал свою малохольность и моральное нищебродство. Оно, к слову, в волю вырвалось наружу в период нашей последней встречи. После того, как я отошла от ряда связывающих нас дел, он умудрился свести на нет почти все наши начинания. Уж, по какой причине, я не особо вникала, — мне всегда было по большей части без разницы, почему случается очередное падение. Случается, значит, случается. Значит, пришло время сказать спасибо, что на тебя, наконец, снова обратили внимания и обрушили на голову ситуации провоцирующие развитие. Какая здесь, к черту, разница, почему в очередной раз обрушили? Раз обрушили, — надо выстоять. Но он не выстоял. Ровно, как и в тот день, он едва ли стоял на ногах после недели беспробудного пьянства.

— Ты жалок, Вано, — говорила я, сидя на низком табурете в тесной засаленной кухонке малогабаритной хрущевски, доставшейся ему после смерти родителей, и в которые он перебрался сразу после окончательного разрыва с супругой. — Жалость, — последнее чувство, которое мне хотелось бы к кому либо испытывать — оно мне не приятно, но ничего другого ты во мне, увы, не вызываешь.

Он лишь хмыкнул в ответ и налил в стопку липкую жидкость бардового цвета.

— И дело не в том, что ты сейчас не просто на дне, — ты в него зарылся. Дело в том, что осознав и прочувствовав иной уровень жизни, ты все равно остановил свой выбор на этом. Выходит бедность — это твой осознанный выбор. Бедность — это состояние твоей души. Ведь иметь деньги, а вместе с ними власть и влияние, а затем потерять их — куда хуже, чем не иметь их вовсе. Это говорит лишь о том, что ты не в состоянии был оценить, то, что у тебя в раз появилось. Ровным счетом, как и человека, связавшего с тобой судьбу, не смотря ни на что…

Он уже было поднес стопку ко рту, но, не успев опрокинуть, уставился на меня исподлобья.

— Ты ведь самоутверждался за счет нее. Все пытался из нее «жену эксперта» вылепить. Только ты — не эксперт, дна не хватило в свое время, чтоб посягнуть на тот уровень, да и она — в той среде не бывала. «Жена» знала свою роль в той среде. Твоя же даже сценарий не читала, а воссоздать для нее самостоятельно нужную обстановку ты так и не смог. Вместо этого лишь отвергал протянутую все это время руку, так же как и многие другие, впрочем, протянутые до нее…

— Если судьба свела их всех со мной, значит, пришла пора им за что-то расплачиваться, — пробасил он и брызнул смехом. — Ты же всегда любила повторять, что жизнь людей просто так не сводит…

Любила. И по сей день с удовольствием повторяю. Потому, что убеждена, что каждый человек, в жизни другого, как ружье на чеховской сцене: если есть, — обязательно выстрелит. И, как правило, кто, чем заряжен, тот тем и выстреливает. И там уже не особо-то важно куда. Главное, что выстреливает. И совсем другое, — ментальная мастурбация, — сидеть, думать, рассуждать о своем предназначении, вместо того, чтобы «выстрелить», вместо того, чтобы просто заняться делом. В таких осечках люди, как правило, и расходятся. Когда выходит так, что если люди не сходятся в главном, они всегда расходятся по пустякам. Пустяком может послужить даже чей-то неуместный хохот…

Ванька тем временем хохотал во весь голос, оголяя в надменном оскале коричневые зубы. Нескладный, отвратительный, пьяновато-хамоватый. Бывший партнер по бизнесу. Старый друг и товарищ. Мощнейший мозг, почти два метра бесформенного тела, надменная гримаса, сломанный в студенчестве нос. Грязные всклокоченные волосы торчали дыбом, и запоздало покачивались вслед за подергиваниями головы. Я смотрела на него с нарастающим отвращением и думала о закономерностях жизни. Все в ней взаимосвязано. Все цепляется одно за другое. Почему, к примеру, рядом с нищетой всегда грязь? Грязь — это проявление не безденежья, а менталитета, а поскольку грязь и нищета — соседи, то и нищета — это своеобразный менталитет.

Вместе они подавляют человека, привычный вид убогой обстановки программирует быть неудачником. Можно, конечно, возразить, что ненависть к нищете стимулирует некоторых развиваться и зарабатывать деньги, однако, куда большее количество людей ломается под непосильным бременем, так и не удосужившись вовремя разобраться в шкафу. У слов «беда» и «бедность» один корень. И как есть фраза: «Богатство — это состояние ума». Так же, и нищета — это тоже состояние ума». И зарождается она в немытой голове.

Я улыбнулась нахлынувшим внезапно воспоминаниям с легким привкусом горечи на языке, и непроизвольно запустила руку под волосы. После ночных заездов и соприкосновений с внутренней текстурой неизменного шлема они всегда становились более жесткими и приобретали какой-то особый ни с чем не сравнимый запах. До сих пор я не могу найти ему определения. Как не нахожу себе места, когда долго не ощущаю его. В последние годы я все больше полюбила с ним засыпать и улавливать сквозь безмятежности снов от волос Макса почти такой же. Я четко помню, как ощутила его, когда села рядом с ним на продавленный бак в одной ночной сорочке, и собственноручно сняла с него шлем. Это был тот самый раз, когда впервые среди ночи я не обнаружила его в постели, но уловив в темноте приглушенную работу двигателя, мне не составило особого труда понять, где его отыскать. Мы тогда долго просидели с работающим мотором, так и не проронив ни слова. Я — в легкой полупрозрачной тунике и ботах на босую ногу, он — мокрый, взъерошенный после усиленной тренировки, так некстати начавшегося ночного дождя и со щемящей тоской внутри. Я так и держала в одной руке его шлем, обвивая за торс ногами, он крепко прижимал меня, комкая сквозь перчатки тонкую ткань на спине складными и крепкими руками, и уткнулся лицом в плечо. Дождь к моменту моего прихода чуть ослабел, но не перестал. После десятиминутного пребывания под ним я вымокла насквозь. Физически мне было не очень приятно, морально — наплевать. Разодранная на части душа в моих руках была гораздо важнее.

— Ты захватишь этот мир, а я сделаю его лучше, — тихо заговорила я, когда он начал приходить в себя, а я окончательно продрогла.

Он ничего тогда не ответил, лишь прижал меня к себе еще сильнее и направил мотоцикл к гаражу, стараясь не давать мне почувствовать, как это недосказанное буквально душит его изнутри. А потом заставлял жадно и часто дышать, чтобы только не задохнуться от переполняющей нежности, когда он выносил меня на руках из ангара. Как он управлялся со мной среди плотно заставленного помещения в кромешной тьме, я не помню. Помню лишь, как край моей майки зацепился за внешнюю ручку двери и остался на ней, лишая меня большей части и без того немногочисленного одеяния. Добравшись, наконец, до постели, мы еще долго лежали молча, согревая друг друга. Я не видела его лица, но знала, что его глаза, как и мои сейчас не закрыты.

Фонарь отбрасывал на потолок дрожащую тень листвы. Быстрыми, длинными волнами дождь гулял по вершинам деревьев, бил по крыше и окнам — неугомонный, осенний. Казалось, спальня была наполнена невысказанными фразами и тревожной тишиной, как на мосту, который вот-вот рухнет. Но он не рухнул в ту ночь. Он выстоял.

Почти с прежней яркостью погружаясь в пережитые эмоции, я перевела взгляд на дверь ангара. Та самая ручка призывно сверкнула в первых лучах утреннего солнца. Я довольно прищурилась, не пытаясь противиться нарастающим мыслям, комкующим своим напором остатки сна. Раннее утро — самое время для их исполнения. Еще не жарко, еще не давит бетонная духота и не плавится под резиной асфальт. Мысли не стянуты насущными вопросами, не сдавливает лицо косметика и многозначительные «маски». Можно быть простой и покорной, а единственной причиной всех возникающих поступков служит естественное и чуть капризное «Хочу». Все женщины таковы в любом возрасте. Особенно, если любимы. И сейчас было самое время поддаться влиянию пола и покапризничать. Самое время — для ненавязчивой стант тренировки.

«Как понять, хорош мужчина или плох?», — думала я, разминаясь на невысоких подъемах. «Хороший делает хорошо, а плохой — плохо. Все логично…»

Постепенно увеличивая обороты из точки баланса, я уходила ногой в бугель.

«А если сначала делал хорошо, а потом плохо?»

Хонда рывком поддалась в стабильное положение «свечи», позволяя мне перейти во «фламинго».

«А если быть не может… Если это «если» все же произошло, значит случилось вполне предсказуемое. Значит, поведение одного где-то задело глубочайшие точки другого, или наоборот. Ведь, когда два человека углубляются в отношения, то в определенный момент они так или иначе нажимают на самые больные точки друг друга и вскрывают глубокие раны. Именно в этот момент мы начинаем видеть друг в друге монстра. А это признак хороших отношений, настоящих. Хотя рефлекторно, кажется, что верить больше нельзя, что нужно защищаться. Что снова ошибка в выборе того, кому случилось довериться, открыть самое хрупкое и самое нежное… и перед тобой словно в стоп-кадре предстает истинное лицо неистинного мужчины: оскорбителен, черств, безрассуден, эгоистичен и абсолютно категоричен в нежелании меняться ради отношений. Выходит, все это время он просто… играл? Да так, что сам Станиславский сказал бы: «Верю!». Но зачем?»

Вернув мотоцикл на две точки опоры, я снова вывела баланс корпуса на подножки и запрыгнула на бак.

«Да мало ли зачем… И где же искать эту истину?»

Снова рывок и подъем.

«Да, нигде! В себе — если хватит смелости. В зеркале все ответы. Там же и раздражитель эмоций, и здравомыслие, и силы, чтоб вовремя заткнуться, глубоко выдохнуть и не растрачивать свою энергию на ответную реакцию в попытке изменить другого человека. Ты, как женщина в свое время приняла решение, — с каким мужчиной идти по жизни. А он в свою очередь решил, что ему нужна — ТЫ. Значит, не играл. Значит, пришёл, чтоб остаться. А все эти «должен то, должен сё»… Да, никому, ничего он не должен. Если мужчина мудак, то он мудаком и умрет. А нет, то и без всякого"должен"остается мужчиной. Чувства — они же заранее не просчитываются. Поэтому куда важнее понимать, насколько комфортно с близким человеком. Что он — тот, на кого можно положиться, и не когда у него в голове правильно перемкнуло, а всегда. Что вы помогаете друг другу в сложные моменты жизни, вы делитесь радостью и печалью, победами и поражениями, мечтами и опасениями, что изучили друг друга вдоль и поперёк, — так, что понимать друг друга с полуслова. При этом постоянно уступали друг другу частички себя и продолжали принимать важные решения, способные изменить ваш текущий уклад жизни, как вместе, так и по отдельности. Понимание этого позволяет нашим отношениям продолжаться. А они по определению не должны быть сложными, если претендуют на долгосрок. Поэтому прежде чем впадать в стресс, когда близкий человек совершает какой-то дурацкий, нелогичный и странный, на ваш взгляд, поступок, попробуйте на секунду представить себя в его шкуре в тот момент. Каково это — быть им: жить в его теле, говорить его голосом, заниматься его делами, вырасти в такой семье и в таком городе, жить с вами… Примерьте что-то из его одежды, сядьте в его любимое кресло в его характерной позе, брызнитесь его парфюмом, налейте кофе в его чашку и задумайтесь. Возможно, таким образом, многое в его поведении вам станет гораздо ясней и логичнее. И очень возможно, после этого случится почти невозможное, — вы просто сядете и поговорите. Это сейчас редкость».

В тот день я проснулась поздно. Так долго я давно уже не спала. Он приготовил мне кофе в своей чашке и принес в спальню. Я встретила его прямым холодным взглядом из-за края одеяла. Он улыбнулся — я отвернулась и натянула одеяло на голову. Усевшись поближе, он принялся неуклюже допытываться, в чем дело, но когда мне это вконец надоело я резко села, натянула первую попавшуюся рубашку, сходила в ванную и снова залезла в постель. Смотреть на него я осознанно избегала, пока он ни сел в ногах и ни стал наблюдать, как я пью уже остывший кофе.

— Тебе ведь это нравится, — заговорила я, по-прежнему не встречаясь с ним взглядом. — Ты ведешь себя как гавнюк, жалуешься на непонимание, а в глубине души считаешь себя лучше всех.

Он злобно молчал, не сводя с меня глубинного взгляда, но так и не сдвинулся с места, а я, помедлив чуть дольше, чем нужно, продолжила: — Ты и есть лучше всех.

«Это в жизни мы делимся всех на праведников и подлецов. В любви же — все на одно лицо…», — невольно всплыла в голове цитата, и, уповая ее иронии, я прижала край чашки к губам, скрыв тем самым непроизвольно расползающуюся улыбку, и осознанно прикрыла глаза.

Он во всем был лучшим. Он им и оставался. В спорте, в упорности, в эмоциях. В своем безграничном цинизме, с тех самых секунд, когда мы впервые познакомились и, в абсолютном непонимании на тот момент, что быть выше борьбы может лишь тот, кто по-настоящему боролся. Он тогда только-только отверг то, что ненавидел, а в противовес тому ничего пока не приобрел, хотя искал безудержно и неимоверно, боясь самому себе в этом признаться, потому и делал вид, что ничто в мире его внимания не заслуживает. Я же стояла перед ним, как на сквозняке приоткрытой двери, — вроде и манит податливостью, однако темнота за ней удерживает, чтобы войти. Так бы и простояла, наверное, если б в определенный момент, окончательно потеряв во всем происходящем смысл, ни вспомнила о существовании риска и чудодействия при его применении. Тогда-то эта дверь резко распахнулась наружу, чуть не сбив меня с ног силой удара и порывом встречного ветра. Сколько после было огня, сколько пожарищ, сколько эмоций… Но лучше сгореть, чем угаснуть, не так ли? Масла и топлива мы не жалели с обеих сторон, согревая, ослепляя и поражая зрелищностью искушенного зрителя. Но эмоции, как правило, проходят через какое-то время. Остается лишь то, что они сотворили…

…Я как сейчас помню шум бушующих трибун, орущий в рупор комментатор: Максим Гордеев. Москва. Россия.

Он был лучшим по западной Европе. В тот день об этом узнал весь мир.

Это стало возможным спустя год после открытия первой и единственной полноценной шоссейно-кольцевой трассы на территории России, удовлетворяющей всем без исключения требованиям по мировым меркам. Подмосковный"Стант-траил-трек"распахнул свои двери не только для профессионалов-гонщиков, но и спортсменов трюкового направления мотоспорта. Гоночная трасса протяженностью 5513 км с практическим отсутствием перепада высот, минимальным количеством быстрых поворотов, но с изобилием шпилек и прямых. Пять трибун вместимость более двухсот человек каждая, покрытие с высоким уровнем сцепления и профилированными поворотами, пит-стопы и контрольная телеметрия на ряду с площадкой для проведения этапов по стандрайдингу, включающую в себя возможность зимних тренировок. Замкнутая лесопарковая территория с естественными и искусственными препятствиями под мотокросс и площадка для мотофристайла, с уникальной в своем роде рампой для снегохода и квадроцикла и зоной приземления порядка 20 метров, позволяющей принять на себя четырех райдеров одновременно. Ангары для хранения мототехники, гостиничный комплекс с отдельными корпусами для спортсменов и гостей, сектора техобслуживания и лечебно-оздоровительного назначения. Тридцать именитых спонсоров, мощнейший информационный портал, партнерство с Роскомспорт и Мотоциклетной Федерацией и прямое покровительство политической партии. Сколько сил, времени и государственных средств было вбухано в этот проект! Сколько проведено мимо! И сколько бессонных ночей провели мы с ним в споре при выборе цветов для ребрендинга его прежнего логотипа. В спорах, к слову, Макс так же был неоспоримо лучшим. Всякий раз вступление с ним в полемику ассоциировалось для меня чем-то вроде входа в затяжной поворот на скорости 300 км/ч: чистейшие эмоции, удовольствие и вызов.

Все мы состоим из эмоций, все мы ищем эмоции, так или иначе. Вопрос только в выборе пути их получения. Гонщики же (мото спортсмены в принципе) совершают громадное количество вещей за очень короткое время. Они всегда лицом к лицу с опасностью, — все можем перестать существовать за долю секунды… Именно это делает их жизнь такой стремительной. Они живут в сумасшедшем ритме, порой просто не успевая понять, оценить и исправить сделанное. Им невероятно трудно оставаться правильными и уравновешенными и так легко совершать ошибки. Но жизнь без эмоций невероятно скучна. Она пуста, бессмысленна и никчемна. И есть множество чувств, которые способны испытать только они… Которые только они и могут подарить близким людям. Наверное, поэтому женщины всегда мучаются с такими, как они, но и жить без них уже не могут…

— Беда в том, что независимо от статуса, возраста и образа жизни, нам, женщинам, просто необходима вся эта романтическая дребедень: поэзия, страсть, отзывчивость, — я продолжила говорить, по-прежнему не вставая с постели, — в то время, как твой рацион всегда был не в пример грубее.

— Проза и просроченное лечо? — с нотками иронии предположил он.

— Это в лучшем случае, — бросила я и вновь отвернулась к окну, чтоб хоть ненадолго скрыть пробивающуюся сквозь завесу серьезности предательскую улыбку в тот момент, когда он почти бесшумно уселся рядом на безопасном расстоянии вытянутой руки и поправил сползшее с моих ног одеяло.

«Я никогда не ждала, что у красивого мужчины и душа будет красивая. Особенно, если он из категории людей — а-ля"ничьи": эдакие эгоистичные, самовлюбленные и горделивые одиночки. Они не ищут утешения ни в ком, — им так проще. От них исходит холод и одновременно притягательная сила. Их сложно понять, еще сложнее — чувствовать. И мне всегда была близка подобная отчужденность, ты теперь знаешь. Опасная притягательность на фоне добрых глаз и неотразимой улыбки. И потрепанность жизнью ровно настолько, чтобы непременно захотелось спасти…

И мне хотелось. Так уж вышло, что на пути осознанной самостоятельности, где личное и семейное счастье всегда виделось чем-то несоизмеримо бОльшим, нежели пятидневка в офисе, свадьба по залету, машина в кредит и авоськи из Ашана. Где все не так уж и просто, как кажется, но не в пример лучше, чем задыхаться с кем попало, ежедневно уверяя себя, что это и есть то самое чувство. Как вдруг мне захотелось нежности. Мне захотелось быть нужной. Важной. Необходимой. Так уж вышло… И возможно, бытующее мнение, что женщина должна испытывать непреодолимый порыв варить борщи, гладить рубашки и рожать детей, глядя на объект своего вожделения, совсем не лишено истины. Однако мое же подсознание, похоже, все это время настырно хранило в себе желание, — при виде своего мужчины, — прогревать ему мот, писать стихи и вваливать на заднем. Так уж вышло… что и в моей безрассудной кошачьей судьбе, где, казалось бы, не осталось места для постоянства, веры и верности, где все девять жизней — сама по себе, но в каждой из них всегда было место для нежности…

Мы так и сидели молча, будто ожидая чего-то. Я чувствовала себя как впервые, когда все либо вот-вот прекратится, либо дойдет до самого конца. Шевельнуться боялась. Просто, когда ты ни с чем не связана, только люди, которые тебе нравятся, люди, которых, несмотря ни на что, смогла полюбить, они-то и есть твоя последняя родина. Очень страшно в такие моменты оказаться вновь в невесомости, — очень страшно оторваться от себя самой…

Тишина тем временем все сильнее сковывала нас — меня, во всяком случае; словно соревнование — кто первый не выдержит и раскроет рот. Рука на одеяле: нагнись и дотронься. Но разве я могла упустить возможность воспользоваться ситуацией и нарочно не припирать его к стенке? Молчание — лишь способ выявить, кто сильнее, а тактика выжидания — всегда открывала свободный коридор в траектории «противника» на длительные дистанции.

Я посмотрела через плечо — робкий взгляд, — в нем вся правда о себе, о своей неприкаянности, и невероятной с ним схожести: несмотря на всю внешнюю независимость, ни он, ни я не могли без опоры. Всю жизнь мы осознанно стремилась это опровергнуть — и тем самым лишь подтверждали. И нет смысла читать мораль, — эта жизнь сводит людей с ума и накладывает отпечатки. Но все же, как удивительно, когда всего один человек, случайно пришедший в твою жизнь, может в корень ее изменить. Просто своим появляется в одночасье, как снег на голову он рушит всё, что окружало тебя до этого, причем рушит тем, что остается самим собой, таким, какой есть. И ты неминуемо и бесповоротно начинаешь любить его таким и в первые полторы секунды вашего общения принимаешь единственное женское в своей жизни решение — решение, с каким мужчиной идти по жизни. Каждая минута сверх этих первых полторы становится оброком, который не столь велик, если награда действительно того стоит. Да, и какие здесь вообще могут быть еще сомнения, когда после бурной ссоры тебе натягивают на плечи край одеяла, укрывая от порыва прохладного ветра с открытого тобой же окна?

«Обвинения вновь я с него все сниму

И расчищу от грязи дороги.

Но одной все равно с ним дорогой пойду,

Даже если переломаны ноги…»

Перелом тогда случился болезненный. Закрытый, в трех местах и за две недели до поездки Макса на соревнования. Полгода мне потребовалось на восстановление, еще почти столько же, чтоб вернуться к надлежащему уровню жизни и катания. Именно тогда после усмиренного эмоционального всплеска: «Зачем?» и «Для чего снова?», лежа в четырех белесых стенах с загипсованной ногой и наблюдая по экрану планшета с крахом провалившееся выступление Макса, а вслед за ним полнейшую просадку его бизнеса на фоне очередных экономическо-банковских реформ, в мой унылый и растекшийся от статичного полу горизонтального положения мозг каким-то образом заползла очередная бредовая мысль. Но, как известно, чем более сумасшедшей на первый взгляд выглядит новая идея, тем прибыльнее и грандиознее она в итоге может быть. И какой бы безнадегой ни казалось сиюминутное положение, важно помнить, что это еще далеко не конец, что рано или поздно все прояснится, все станет на свои места и выстроится в единую красивую схему, как тонкое кружево. Станет понятно, зачем все было нужно, потому что все будет правильно. Будет. Обязательно будет. Но на тот момент было единственно понятным то, что после очередного хода цикличности любого бизнеса, школе возникла новая необходимость оттолкнуться от дна, чтоб просто остаться на плаву особенно в преддверии закрытия сезона. Так мы стали возить в холодные месяцы группы учеников на европейские треки. Мототуризм давно к тому времени набрал обороты и стал достаточно популярным, с одним лишь условием, что никто, кроме нашего учебного заведения не предоставлял делать это по всем направлениям мотоспорта. Уровень мастерства европейским райдеров далеко скрывался за горизонтом, и грех было ни перенять их азы, будучи в прямом к ним доступе с последующей адаптацией их на свою манеру езды. Так родились победы на заездах полупрофессионального и профессионального уровнях, а вместе с ними и мировая Мото звезда.

Максу тогда пришлось нелегко. Разрываясь между тренировками, организационными вопросами бизнеса и хромающей спутницей жизни, способной вести дела разве что дистанционно, он хоть и пытался держать себя в руках, срывался то и дело безбожно. И на мне в том числе. Осторожность и внимательность в наших взаимоотношениях била тогда все рекорды, — только бы не утонуть в раздражении, только бы не потерять их в отчужденности. Не легкое дело стать одною душою и одним телом. Но надо стараться. И не сдаваться, если знаешь ради чего. Даже если постоянная ноющая боль в ноге нервирует разум, а психозы близкого человека бьют все рекорды. Такие моменты самое время становиться еще нежнее. Теплота и ум, — наверное, свойства зрелости. Это в двадцать лет куда интересней быть бессердечной и легкомысленной, капризами вымогая желаемое, и воспринимать другого человека, как проблему, концентрируя его на том, насколько он несовершенен. И лишь со временем приходит понимание, что тот, кто тебе действительно нужен, на самом деле вообще не соответствует твоим понятиям. Нам ведь, женщинам, так свойственно быть падкими на романтичных мужчин… до тех пор, пока не понадобится реальная мужская хватка. А он стоит такой — слезинка в глазах, и руки из жопы.

Единственной романтикой между нами тогда были свечи и масло…. в его гараже хранения и обслуживания мототехники. И единственным связующим звеном, позволяющим до сих пор не послать друг друга ко всем чертям, — любовь. Любовь, прежде всего к тому, что мы делали. Все остальное было мелочью. И как, все-таки, приятно иногда осознавать приобретенную за всем этим мудрость, чтобы не обижаться по мелочам, и оставаться при этом все же слишком женщиной, чтобы их не замечать.

А не замечать приходилось многое. Оглядываясь вокруг, в последнее время то и дело приходишь в отчаяние. Или приходишь в отчаяние — и оглядываешься вокруг. В первом случае непроизвольно хочется наложить руки на собственное тело; во втором — на душу. И причиной тому служит, как правило, индивид, который настолько туп, что и сам даже не до конца ведает, что вытворяет. Смотришь на подобных и диву даешься, какими могут оказаться порой даже близкие, казалось бы, люди. И вдвойне — своей адекватности, так как именно этим людям по умолчанию отводилась если не основная, то далеко не побочная роль в комбинаторики тщательно выстроенного сценария. Но именно в такие моменты, когда, кажется, что партия проиграна, и все безнадежно упущено, — самое время садиться за игровой стол.

Я ведь по-прежнему не разлюбила эти спонтанные звонки и повороты, когда ты будто получаешь сигнал к действию. Того, что никогда еще не делала, но внутренне была готова уже давно. Тогда-то и появляется на губах эта легкая чуть лукавая улыбка — улыбка опытного игрока, выдерживающего паузу перед тем, как сделать точечный и стратегический ход.

Ждать пришлось не так уж и долго, но все же достаточно, чтоб улыбка возымела властный и чуть надменный характер…

Густые, кустистые, угольно-черные брови, заостренные черты лица и все та же неизменная глубина глаз возникли напротив меня столь же внезапно, сколь ожидаемо. Я традиционно наслаждалась утренним кофе и открывающимся с террасы видом: жемчужно-бирюзовое море, пепельно-синие, безветренные горы материка. Я всегда выходила сюда около полудня. Ни души. Галечный берег неподалеку от часовни, беззвучный лепет искрящейся воды на камнях, деревья, тарахтение крылатых моторчиков в воздухе, бескрайняя панорама молчания. Я дремала в сквозной сосновой тени, в безвременье, полностью растворенная в природе и плетеном соломенном кресле. Силуэт возникшей вдруг мужской фигуры, однако, не ввел меня в замешательство совершенно. Он стоял возле перил, доходчиво давая о себе знать, но при этом деликатно дожидался официального приглашения. Я едва заметно кивнула, после чего он незамедлительно двинулся в мою сторону.

— Лес тогда был гуще. Моря не видно, — заговорил он, заслоняя собой лучи солнца, — да, и деревья были большими…

Я улыбнулась в пространство перед собой. Молчание. Иронический тон его голоса зацепил меня; я смотрела на него полу укоризненно и увидела его выточенное бледное, как мрамор лицо, но заметно смягчившееся, в тот момент, когда я встретилась с ним глазами. Я почувствовала вдруг тончайший порыв тепла на фоне его неизменной любви к сарказму и отчего-то вспомнила сказанные им когда-то слова о том, что красивые жесты умеют производить впечатление — при условии, что они тебе по плечу. Затем снова опустила глаза, поболтала в чашке остатки кофе и выплеснула их ему в лицо. По хлопковой рубашке поползли бурые потеки. Он замер на секунду, затем взял со стола салфетку, утерся и вновь улыбнулся. Ни малейшей досады в реакции.

— Какое, право, недоразумение, — прервала я тишину без тени эмоционального окраса. — Это немного невежливо с моей стороны, — я ведь даже не предложила вам присесть…

— Не нужно вежливости, — пожал плечами он, почтенно кивая в ответ. — Вежливость всегда скрывает лицо истинной действительности, — куда более информативной и значимой.

Его самообладание и порывистая уверенность ошарашивали. Я невольно залюбовалась ими. Или просто не без удовольствия вспомнила. Бытует мнение, что голос забывается в первую очередь. Нет. Первыми уходят манеры, а вслед за ними уже интонации. Он окинул тем временем взглядом пейзаж и снова посмотрел на меня. Я чуть прищурилась в лучах, проступающих чуть выше его плеча, солнца и улыбнулась его глубоким и непроницаемым глазам. На фоне ясных белков радужка казалась совсем черной — бесконечно внимательный взгляд маски, будто пытающейся прочесть мои мысли. По спине непроизвольно пробежал холодок. И будоражило меня не то, что вижу, а то, что не совсем понимаю, зачем это вижу. Не сама «маска», — а то, что скрывалось теперь под ней. Неиссякаемая череда воспоминаний разом всколыхнулась из памяти. Голова пошла крутом. Но не от цепочки минувших событий, а от чудовищного хамства по отношению к каждому из них. Ему же с самого начала, выходит, было плевать. Наплевать на грани чистоты беззаконности, на мою работу, и на информационное таинство, — на все негласно принятое, устоявшееся, авторитетное. Плевать на все, чем я дорожу, и на все, чем, как мне до последнего момента казалось, дорожит он сам.

Я опустила кисти рук на плетеные подлокотники, чувствуя, как ладони покрылись испариной. Что ж… меня тогда откровенно натыкали мордой в лужу, показав, что даже если кажется, что уже спустился на самое дно, это еще далеко не гарант, что не отыщется вдруг лазейка, ведущая еще глубже. Причем как следствие какой-нибудь мелочи, на фоне абсолютно глупой нелепости, упущенной по собственной нерасторопности когда-то / где-то, возможно очень давно. У жизни, как известно, свое мерило изменений в пространстве: это у нас, смертных, по сути, в обрез времени, — у вселенной его полно. Поэтому ты можешь быть кем угодно, — архангелом, шутом, преступником, представителем абсолютной инертной массы, святым или непроходимым кретином — и ничто это не изменит. Но вот оторвись у тебя, скажем, пуговица у кармана пальто в определенный день в определенном месте в определенную минуту — и это в последствие повлечет за собой «апокалипсис». И отнюдь не случайно, а вполне закономерно, просчитано до тонкостей и закодировано при рождении на генном уровне. И существование твое обусловлено именно этим функционалом, именно на этом клочке вселенной, именно в этом временном промежутке. И ты будешь нести эту миссию пока не выполнишь, изо дня в день, повторяя машинальные действия, пока сотни субстанций ни сойдутся в единой точке единой материи благодаря твоей некогда оторванной вовремя пуговице. Так уж устроен свет. И тьма. Потому что в этом и есть единственный смысл. И не надо лишний раз что-то выдумывать, просчитывать или пытаться предугадать. Просто живи, просто будь в равновесии с самим собой, и в определенный момент ты почувствуешь это мгновение. Оно будет как вспышка в мозгу и как толчок в районе солнечного сплетения, непременно побуждающий к действию. А пока будешь теряться в сомнениях и неопределенности, будешь вновь и вновь возвращаться к исходному. Обманчива в таких случаях земная стезя, — идешь то туда, то обратно, и дважды войти в ту же реку нельзя, а в то же говно — многократно.

Что ж, значит, моя стезя, — это свобода удержать удар, какой бы ценой ни пришлось за это расплачиваться.

От любви до ненависти — один шаг, говорите? От уважения до ярости — и того короче.

«Лишь грубым даются силы, потерянным дается печаль.

Мне ничего не надо, мне никого не жаль…», — вспомнились строки, прежде чем я еще более безукоризненно улыбнулась, чуть вытянув шею, и заговорила:

— Тебе же на все было изначально плевать. — Пауза. Еще большая провокация в мимике. Гул самолета вдалеке. — И не потому, что не знал, а потому просто было плевать. Потому что, когда человеку не плевать — он рядом. Даже если не знает, что сделать, чем помочь — он просто рядом. Ты же все время просиживал в своем продавленном офисном кресле с моим фото в рамочке на столе, но ни на миг не задумывался каково мне там — быть с «пеклом» один на один…

Он слушал неподвижно — нависающий предо мной темный силуэт. Тяжелый взгляд. Взгляд того, кто созерцает и ждет. И знает, чего ждет. Почти уверен, что рассчитал все правильно. Почти… По спине табунами носились мурашки, а я тем временем продолжала:

— Из-за меня убивали, по моему повелению убивали, — ты знаешь это. У тебя на то связи повесомее моей секретной службы. И чем глубже ты давал осознавать мне свободу, тем меньше я ею на самом деле обладала. Вот, что единственное ты мне в свое время действительно подарил. Хотя других подарков я никогда и не требовала.

Безжалостный хлыст полосовал мою душу, одну за другой сдирая с нее защитные оболочки, всякий раз, когда он целенаправленно бросал меня на амбразуры. И всякий раз улыбался, принимая результат. Всегда улыбался. Он улыбался так и сейчас. Лишь со временем до меня дошло, что под этим жестом «улыбка» мы всегда подразумевали с ним абсолютно разные вещи: сарказм, меланхолия, жестокость, почти всегда сквозившие в его насмешках, сквозили в них и по умыслу. Его улыбка по сути своей всегда была безжалостна, потому как безжалостна была и та свобода, по законам которой он осознанно принимал на себя львиную долю вины за то, кем стал. Такая улыбка далеко не проявляла свое отношение к миру, а скорей отражала все его жестокости. А жестокости неизбежные, так как на выбранном нами однажды пути жесткость и существование становились разными именами одного и того же. «Учись улыбаться», «Смейся и стой на своем», — в его устах звучали как: «Учись быть безжалостной, учись горечи, учись выживать». И я научилась…

— Ты, как выяснилось, многое держала от меня в секрете, — заговорил он после протяжного вздоха.

Я пожала плечами и снова посмотрела ему в глаза: взгляд нарочито проницательный, беззастенчивый, даже надменный. Потом ответила: — А с чего мне было выдавать тебе всю информацию? Твоя же школа, Рам. А я быстро учусь, ты сам говорил. И чтобы потерять доверие близкого человека стараний много не надо, правда, же? Достаточно безразличия. Тем более с позиции наставника. Это — двойное свинство. Это слишком жестоко. Тем самым ты не оставил к себе даже уважения. Но у меня лишь один вопрос к тебе — почему? Откуда в мой адрес у тебя столько жестокости?

Я, разумеется, не услышала ответа. Потому что слишком хорошо его знала. Типичная ситуация, когда взращённый монстр требует объяснений от своего создателя. Требует его же методом, его же манерой и все той же невыносимой улыбочкой на губах. Он ведь и этому меня тренировал, — улыбаться загадочно и высокомерно, а сейчас он повернулся спиной к ней, к ее мягкости, к ее смертоносной светскости и, подойдя к перилам, глубоко вздохнул. Небо, море, горы — целое полушарие вселенной раскидывалось перед ним. Облик виллы позади меня явно приводил его в замешательство. Она была слишком чужда ему, белая и роскошная, она сковывала и лишала уверенности в себе.

— Ты, помнится, классифицировал, что хороший учитель — объясняет, отличный — показывает, а великий — вдохновляет. И лишь душевное безразличие отличает только закоренелых развратников, — била я словами вдогонку.

Что уж там… Специфика «кнута и пряника» на моем опыте была такова, что пряник засохший и им тоже бьют. К тому же, нет никакой разницы, с третьего этажа вываливаться или с семидесятого, поэтому, если уж и падать, то — с небоскреба. А наслаждаться полетом я всегда любила с разгона.

Для протокола: погода сегодня спокойная, солнечная, летная, ветер умеренный, но воздух был разряжен концентратом недосказанности…

Я вытянула ноги на соседнее соломенное кресло, откинула голову на плетеный подголовник и прикрыла глаза, снова уловив сладковатый, шафрановый аромат цветов, росших внизу, у гравийной площадки. Умение вовремя сосредотачиваться на главном всегда дает иные грани восприятия. Этому тоже он меня в свое время научил. Как обучил быть милой и вежливой с каждым — уметь пользоваться хорошими манерами как рычагом, чтобы двигать неподъемные туши в нужном направлении. Ведь никогда не знаешь, где и как та или иная туша может пригодиться. Каждый по отдельности — всего лишь неопределенные и неказистые кусочки пазла, и лишь собравшись воедино, они способны воссоздать собой нечто поистине восхитительное. Я научилась их собирать, — как на ниточку нанизывать события, людей, повороты, опасности — на пути к масштабному и фееричному и рисковать. В особенности рисковать. Когда жизнь теряет смысл — есть единственный выход — рисковать, каким бы опасным на первый взгляд этот риск ни казался. Ведь рано или поздно наступает день, когда ты понимаешь, что есть предел. И ты достигаешь этого предела. Ты прикасаешься к нему и думаешь: «Итак, это предел». Но если ты все еще стремишься к намеченному, если ты действительно к этому стремишься, всегда найдется в себе ещё немного больше: еще немного разума, еще немного упорства, еще немного чутья, чуть больше опыта. Снова и снова. Тогда есть шанс продвинуться еще немного дальше… В этом-то и состоит противоречие. В этом-то и кроется истинная опасность. Опасность — как часть человеческой жизни, с которой можно научиться сосуществовать, смело смотреть ей в лицо (не как на что-то негативное) с готовностью к самозащите. Тогда ты становишься быстр, как никогда, ты ощущаешь себя невообразимо хрупким и уязвимым, потому что понимаешь, что за долю секунды всё может исчезнуть. Как при входе в поворот (рано или поздно такое случается) ты вдруг осознаешь — вот оно, чего ты так боялся! Всё, улёт! Удержаться невозможно! Но если при этом ты всё же чудом удержался, то понимаешь, — это и была тот самый предел. И теперь так надо ездить всегда…

Я с жадностью хватанула ртом воздух, рывком отпрянув от спинки кресла, и раскрыла глаза. День финального заезда гонки прошлого сезона в чистых красках вновь всплыл перед глазами. Какие бы сто восемьдесят моих «я» ни пытались отдать жизнь за одно-единственное, — не вспоминать о тех событиях; я не кривя душой пережила бы их снова. Потому что только опасность способна по-настоящему возбуждать. Потому что только такие крайности помогают дополнять себя и познавать всё глубже и глубже. Потому что однажды расширивший свои границы разум, уже никогда не вернется в прежние. Все как на трассе. Все, как и в жизни. На трассе жизни… А все эти мнения, что стремление рисковать — серьезный изъян всего рода человеческого. Мол, выходим из тьмы, во тьму возвращаемся, — для чего ж еще и жить-то во тьме?

А для чего тогда жить-то, в принципе?!

Ведь то, что произошло в тот день на треке, — не было случайностью. На атомном уровне миром правит чистый Его Величество — случай и, этого уже давно никто не оспаривает, хотя поверить в это до конца, все равно, невозможно. Но и моей самой большой ошибкой это тоже назвать нельзя… Невозможно. Я делала глубокие вдохи, чтоб хоть как-то привести эмоции в норму. Глаза защипало. Слезы выступили с напором — слезы гнева, слезы бессилия. Я, как сейчас, видела, когда опустился клетчатый флаг. Перед кем он опустился. В тот момент мне хотелось плакать и кричать. И я заплакала. Преодолевая последние метры до финишной отметки, я плакала. Ведь, это была великолепная битва двух людей, самая красивая гонка и самый красивый чемпионат, и в котором я оказалась не первой.

Невозможно передать ощущения пилота, когда он побеждает на гонке. Еще сложнее описать чувства того, кто проигрывает в ней в неравноправных условиях…

Тогда все ощущения за меня скрывал шлем. Сейчас его не было. Но это по-прежнему не было моей самой большой ошибкой. Ведь я была там. А сейчас — здесь, в настоящем, но в то же время я очень далеко от самой себя… Дальше, чем сама реальность. Я — на трассе. А моя самая большая ошибка? Она… она просто ещё не случилась.

Хруст гравия обратил меня в окружающую реальность. Рамир снова шагал в мою сторону. Я вскинул левую руку, чтобы заблаговременно пресечь все его реплики. Он промолчал, затем взял меня за кисть и неспешно присел рядом. Меня сразу охватило чувство, будто подобного жеста я и ждала все это время. Не поворачиваясь в его сторону, я медленно обвела взглядом море и горы на юге. Полный покой. Высоко в западной части неба гудел самолет — третий или четвертый за сегодняшний день. Я непроизвольно представила себе его борт изнутри: стюардессу, везущую меж кресел тележку с напитками, спящий или вечно жующих пассажиров, сухой кондиционированный воздух салона, слабый гул. И необъяснимая тоска внезапно овладела мной в тот момент, — ощущение сродни потери. Потери навсегда. Того, что будто еще вчера видела вблизи, держала за руку, чувствовала живое тепло… утраченное идеалом обыденности. Как сейчас.

Я медленно перевела взгляд на сидящего рядом некогда более, чем родного, а сейчас совершенно неизвестного мне человека, и тут же уперлась в его цепкие и пронзительные глаза. Он молчал. Он всегда был из тех, кто мало говорил, а в последние годы, — еще и тех, кто мало смеется. Я слишком хорошо понимала, что означает его это молчание, и, боясь сбить его или самой отвлечься, я чуть сильнее сдавила пальцы и ждала продолжения. Этот взгляд невозможно понять неправильно. Этот взгляд сложно спутать. Он с неизменной присущей ему настойчивостью говорил, что, возможно, как для учителя, я, все же, — полный педагогический провал, но как для человека я по-прежнему значу нечто Большее.

— Все те же глаза, Лерочка, — начал он, за секунду превращаясь из солидного человека в комичного мальчишку, которому эта моя секундная заминка будто вернула молодость. Он взял меня за вторую руку, чуть тянул к себе и мягко улыбнулся. — Такие лица, как твое… смотрят разве что с полотен Боттичелли. С моей же занятостью не то, что в галереи, из-за стола не всегда выбираешься, но тяга к прекрасному не оставляла никогда. А с твоей выходкой лишь обострилась.

Настал мой черед загадочно улыбаться. Я не собиралась ничего объяснять, и в большей мере потому, что вся эта нарочитая любезность вызывала во мне уже только пресыщенность и досаду. Однако врожденное любопытство и приобретенный такт уже непроизвольно делали свое дело в терпеливом ожидании истинного мотива всей этой словесной прелюдии. Грациозный поворот головы, пристальный взгляд, затянутое молчание, — все самое настоящее, все истинно женское, как демонстрация восприятия. Мягкость без слезливости, открытость без наивности. Он практически утратил подвижность. Морщинки нежности у его глаз. Он видел меня одну, словно мое присутствие отменяло разом все окружающее. Я с улыбкой принимаю эту дань, превозмогая желание проговорить очередную колкость в его адрес, по той лишь причине, что все эти колкости чрезмерно будут переполнены ласки…

— Есть единственная причина, по которой я разрываю какого-либо рода отношения — это невозможность личностного роста в сложившихся условиях, — нарушила я молчание, жестом откинув за плечи, растрепавшиеся на ветру светлые локоны.

— Мне хотелось защитить тебя, оградить, — с порывом начал он, — потому я тебя дистанцировался, отдаляя тебя по ряду вопросов. Рядом с тобой я всегда чувствовал себя защитником. Но если вдуматься на деле, — это ты меня защищала. И защитила бы, коли пришлось…

Он так же резко умолк, затем с еще большим напором продолжил: — И мне бы держаться за тебя. Мне бы не вести себя, как уродливый паразит, который существует лишь при удачном стечении обстоятельств (в остальное же время делает бурную ее имитацию) и прекратить уже мучиться «рефлексом непреодолимых препятствий». Мне бы воспринять тебя, как точку опоры. Мне бы найти в себе смелость отречься от прежнего опыта, от прежних ориентиров. Мне бы не поддаться на профанации собственных страхов и не усомниться в твоей преданности. Мне бы… мне бы. А я просто взял и позволил себе забыть, что каждым великим мужчиной стоит великая женщина…

«…потому что именно такие и умеют подкрадываться», — закончила я мысленно. Очередное подтверждение, что? если у тебя кроме традиционных женских качеств есть еще и мозги, — ты представляешь собой реальную проблему. Ведь у тебя могут быть два красных диплома, ты можешь знать, о чем молчит черный квадрат Малевича и зачитываться Булгаковым, но кого это интересует, если на момент встречи в твоем наряде присутствует элемент обнаженного плеча…

— Глупости, — произнесла я вслух, чуть расплываясь в улыбке.

— Ты права, тут же подхватил он. — Одни сплошные глупости, — что на уме, что на языке. Я и сам понимаю, как в них запутался.

— Запутался? — демонстративно фыркнула я. — Зарвался. Вот это вернее.

Я не сводила с него глаз, все же, не удержавшись от колкости. Он молчал. Он понимал, что на самом деле я далеко не так сердита, какой пытаюсь выглядеть. Эта нарочитая небрежность была лишь противопоставлением его спокойствию, и я ничуть не жалела своей невежливости, и о том, что отвергаю тем самым его располагающие жесты. Слишком уж они отдавали давнишними рецептами викторианской кухни: варенья, лакомых перемен, не получишь, пока не объешься черствыми корками ожидания. У меня с тех самых пор выработался хронический гастрит на этот вид деликатеса, уходящий в рецидив разве что после ударной дозы приторности обретенного. Однако моим любимым лакомством были, и по сей день остаются люди и события, способные оставлять послевкусие. Когда после пусть и не продолжительной порой встречи с теми или иными, всегда есть над чем подумать. Многое, зачастую, открывается в новом свете и становится понятным. А то, что остается непонятным, можно понимать как угодно…

— Вся эта история — все равно, что книга, дочитанная до середины, — продолжила я, спустя продолжительную паузу. — Не отложишь уже и выбросишь. И пусть сюжет слегка затянут, а повествование отдает предсказуемой нудятиной, — все еще может измениться, верно?

— Тебя интересует мое мнение на сей счет? — оживился он с присущей ему лукавостью.

— Что ты…. Давно известная бессмыслица интересоваться о достоинстве произведения у другого писателя: оно априори обречено на провал по двум причинам, — бездарность вопрошающего, либо зависть оппонента, — ответила я в той же манере. — Мне интересно соавторство. В равном соотношении. Если на то найдутся желание и возможности, разумеется…

— Милая, — трепетно накрывая ладонью мою кисть руки. — Я не устану повторять: встреча с тобой — это дар. Ведь для того, чтобы достичь истинного жизненного комфорта, искренности в общении и духовной свободы мне, как и любому адекватному политику и бизнесмену просто необходима рядом женщина, обладающая редкой способностью делать жизнь вокруг себя столь же красивой, сколь она сама.

— Что ж, дело за малым, — я снова кольнула улыбкой, — осталось не пропасть без вести при переходе от слов к делу.

— «Пересохнут однажды криницы.

Платье танца окажется робой.

Хочешь ты на меня положиться?

Так попробуй. Хотя бы попробуй», — процитировал он, смакуя словами.

И я попробую. Я все же попробую.

***

Вечер полупрозрачной пеленой затягивал панорамные окна офисного небоскреба. Это был насыщенный день, — размеренный, чуть взбалмошный и абсолютно без эмоциональный, ровно такой, каким ему положено быть в момент своей судьбоносности.

Я закинула ноги на стол, выдернув взглядом сувенирную фигурку буровой установки среди кипы разобранных документаций, и посмотрела в окно. На улице уже зажглись фонари. Из сумрачной неосвещенной комнаты, открывался все тот же неизменно прекрасный вид на набережную Москвы-реки. Заходящее солнце окрашивает лучами город, а вместе с ним и неизменную суету автомобильно-людских потоков, исправно отработавших за день своим рабовладельцам оброки в виде здоровья, чувств и эмоций. И мои уставшие чуть отекшие за день ноги весьма символично дополняли этот пейзаж. Большую часть своей жизни каждый карабкается в стремлении занять место под солнцем, а достигнув желаемого, подчас испускает дух, так и не успев насладиться его лучами. В этом и есть жизнь. Прекрасна, коварна и безжалостна. Но и она время от времени бывает щедра на стечение обстоятельств и шансы. И как правило, без предупреждения. Вообще, все самое знаковое и значимое случается без предупреждения. Оно либо случается, либо нет. В такие моменты есть только ты, твои эмоции и действия. Остальное — неважно. Так же, как и усталость в ногах уже не имеет никакого значения…

Я не без наслаждения продолжала всматриваться в переливы света и отражения на постройках соседних стеклянных зданий, как вдруг тень на одном из них причудливо изогнулась в силуэт черной кошки с вытянутой шеей и острыми ушами. Еще мгновение и тень встрепенулась, — кошка склонила голову, повела ухом и нетерпеливо дернула хвостом.

Я не стала более испытывать ее терпение, — улыбнулась чуть мягче обычного, едва заметно кивнула, и одним глотком допив остатки остывшего кофе, отправилась собираться. Ведь хорошо выглядеть нужно всегда. Даже если предстоит натягивать на себя вещи несоизмеримые с грациозностью, даже если состояние к тому не располагает абсолютно, даже если те, ради кого особенно хочется не рядом. Хорошо выглядеть — это обязанность. И нет никакого “если”.

Ночь тем временем неспешно вступала в свои права, расправляя крылья. Свежий воздух, несущий в себе легкую прохладу, шелест воздуха по пластиковой поверхности, урчание прямотока. Неясные образы знакомых маршрутов и улиц, запах острой прохлады и будто догоняющие сухие осенние листья, сколь ни выкручивай ручку газа. Осень. Осень всегда наверстывает любой интервал, выигранный скоростью. Ведь время играет на ее стороне. А скорость…

Нам всем нужна скорость. Время от времени — запредельная. Именно она заставляет голову работать. Она заставляет концентрироваться, прочищает мозги и рассеивает туман будничного однообразия. Жизнь ведь это когда штормит из стороны, а истинный риск — это оставаться статичным. Именно поэтому нам нужна скорость. Нам нужно больше скорости, а не меньше. Всегда больше, но остановившись в процессе на дозаправку, грех не насладиться городским камнем, окутанным бушующим морем красок и теплым светом фонарей…

Я заехала на территорию частной парковки и спешилась лишь там, где асфальтированная дорожка упиралась в мост, скрытый кованной оградой. Заглушила мотор, стянула шлем и перчатки и не спеша побрела вдоль забора. Так легко и приятно было ступать по вымощенным тропинкам парка, слушая, как под плотными подошвами мотобот хрустят опавшие листья. Лестница, широкий пролет крытого пешеходного моста, дверь на наружный парапет, — и передо мной снова набережная Яузы, на которую я могу пялиться часами, размышляя о странностях бытия и тонкостях мироздания. Вот и сейчас я стою, вглядываясь в огни горизонта и редко проезжающих по улице машин, а в голове приятная пустота, будто какой-то верховный сисадмин запустил в моей личной операционной системе программу очистки некорректно работающих приложений и прочего спама. Подобная метаморфоза всегда происходила со мной после хорошего «прохвата» по ночным магистралям, лицезрения панорамных видов реки Яузы и принятия бесповоротных и стратегических решений. Сегодняшние сутки умудрились охватить все эти аспекты разом. И хотя вся суть стратегии сводилась пока к одному: врезать свой личный краник нужному человеку в государственный трубопровод, ставший таковым после попечительства не столь давно возникшей политической партии, да так, чтоб еще никаких сторонних средств в это не вкладывать, и казну не обидеть. И пусть мы оба понимали, что вести подобные манипуляции в нынешних экономических условиях страны, — это как прыгнуть со скалы и успеть собрать в воздухе параплан, которым во время падения было бы неплохо еще и научиться управлять, иного варианта у нас все же не было. Потому что такие дела были, и их нужно было кому-то вести. Потому, что только невостребованный человек на своей Родине ищет способы покинуть ее пределы (расширение бизнеса на интернациональном уровне я сейчас не рассматриваю). И потому что, это, черт возьми, моя страна. И пусть с неравномерно распределенными на данный момент ресурсам: «гномами» — столичными бородачами, любящими золото, крепкий алкоголь и огромные подземные дворцы-метро; «эльфами» — в северной своей части с присущим им самомнением, тонкой чувственной натурой и локальным патриотизмом; и абсолютными «орками» по всей остальной территории. И если «властелины» по какой-то причине теряют бдительность и «кольца», долгом чести остается создать надежный тыл и плацдарм для борьбы с «тьмой» и дальнейшего продвижения к светлому будущему.

«Человеку, как и стране, всегда есть куда двигаться», — мысленно подытожила я, приводя в движение замерзающие пальцы и разминая запястья. Затем опустила голову на бок, чуть вытянув шею, и снова посмотрела на сходящиеся огни в линии горизонта. Еще немного и рассвет окрасит небо густым багрянцем. Я принюхалась к воздуху, чуть подставив лицо потоку легкого ветра. Все-таки, это мой город. Мой. Со всей присущей ему депрессией, которая не просто витает в воздухе, — сам воздух теперь зиждется на ней. Город переполненный «мертвыми душами», на половину не существующий и давно уже не тот, по которому шла некогда девочка с одним чемоданом. Все здесь стало теперь по-другому. Стало так, как она в свое время задумывала…

Непроизвольная улыбка снова застыла на моих губах, встречая первую попытку нового дня начаться. Медленно рассветало, на улице появляются первые люди-жаворонки, ведущие выгуливать своих собак, вслед за ними сонно выползали «крепостные» пятидневных работ. Еще пару часов и толпы вечно спешащих начнут отчаянно стачивать о мостовую свои подошвы, — кто-то пройдет здесь, расплескивая отчаяние и тоску, кто-то понесет печать, раскрасит это место темно-фиолетовым, кто-то отчаянно счастливый пронесется, яркими пятнами оставляя следы.

«Этому миру определенно нужен качественный колорист…», — подумала я, прежде чем ограничить восприятие изоляцией шлема. Запустила двигатель, вдохнула свежий воздух нового дня сквозь открытый визор и снова улыбнулась. «Нужен, — так нужен. Я знаю, где его найти».

Место традиционных утренних встреч по-прежнему оставалось неизменным. Как и любое заведение, расположенное почти в сердце бульварного кольца, это также характеризовалось проблемами с паркингом, посредственной кухней и хамоватым персоналом. Основополагающими факторами при выборе среди прочих его аналогов, лично для меня служили действительно качественный кофе, всегда свежая выпечка и прекрасная подборка книг на полках в свободном доступе, одну из которых я продолжила перечитывать с места, заложенного салфеткой с прошлого посещения в ожидании своего капучино и визави.

«Колорист» появился чуть позже обычного и выглядел весьма помято. Волосы сильно взъерошены, синяки под глазами, лицо вообще сливается со светло-серым интерьером ресторана, и судя по сетке капилляров на белках воспаленных глаз, не спал он как минимум трое суток.

Я отложила книгу, жестом обозначая свое присутствие. Он шумно опустился напротив, раскидав на большую часть стола шлем, перчатки и сопутствующую мелочевку из кармана мотокуртки.

— Ну как ты, пупсик? — проговорил он вместо приветствия, закончив, наконец, все манипуляции с вещами.

— Я тоже рада тебя видеть, — улыбнулась я, кивая официантке.

— Нет, ну ладно я, а ты-то чего? — продолжил он со свойственной ему ухмылкой, принимая американо, заказанный мной еще до его прихода

— Что, тоже сильно помятый вид? — уточнила я, чуть сыграв на удивление.

— Есть немного, — слукавил он.

— Весьма непростой вчера, (у меня пока — сегодня), выдался денек, но продуктивный, — я откинулась на спинку дивана, поправляя наваленные за спиной подушки, и чувствуя, как утренняя вялость окутывает расслабленные мышцы. — Днем был подписан третий пакет документов, вечером состоялось закрытое совещание первых лиц…

Он с минуту мерил меня нескрываемым в глазах вопросом.

Я едва заметно кивнула.

— На десять назначена встреча для подписания первой партии договоров. В конце недели я выезжаю на объект, — если получится уладить все шероховатости за пару дней, со следующей можем приступать.

Он смотрел на меня без тени эмоций на лице, но ни на секунду, не сводя своих глубоких зеленых. Он так умел. Вернее так умел только он, — скрывать истину языком, эмоциями, жестами, но глазами — никогда. Она как буря то и дело поднималась со дна его души и прыгала на глаза, когда его действительно что-то затрагивало. Раз, и она замечена, а вы пойманы.

— Нам нужен кто-то, кто займет мое место в контрольном пакете, — продолжила я, только чтоб перестать испытывать себя этим сканером. — Переходя на центральный округ, я автоматически теряю все возможности предпринимательства, а переход мой неизбежен по ряду известных причин. Нам нужен тот, кто сможет хотя бы частично перенять мою функцию на предыдущей позиции, в идеале — полностью с автономным ведением дел. Посему это должен кто-то, кто осознанно примет на себя эту современную разновидность дорогой проститутки, виртуозно лавирующую между интересами верхов, с их завышенными до космических пределов комплексами и амбициями, и интересами собственных подчиненных, не желающих совершать какие-либо телодвижения в принципе. И желательно с базовыми навыками слэклайна¹, так как хождение по лезвию дипломатической бритвы будет если не ежесекундно, то достаточно частым времяпрепровождением, поэтому выполняться должно умело и с удовольствием. Поскольку, обращаться с ним будут, как и положено с проституткой, — ебать несколько раз на дню, а вся задача его — это побыстрее довести всех до оргазма любыми возможными и изощренными, если понадобится, способами.

— Может тебе докторскую написать на эту тему? — съерничал он, выслушав всю мою животрепещущую речь.

— Будь я чуть менее ленива и чуть более талантлива, я написала диссертацию на тему «Специфика женского организма в стантрайдинге²», ты же знаешь. «Конечный результат, как мозаика складывается по элементам. Но пока не проживешь и не осознаешь каждый элемент в отдельности, нет смысла пытаться изобразить шедевр», — процитировала я с улыбкой. — А вообще, я серьезно. У меня нет даже подходящей кандидатуры на эту позицию, не говоря уже о том, что решать единогласно подобные вопросы я не в праве.

— Боишься быть преданной? — вдруг выдал он, по-прежнему не сводя с меня глаз.

— Прекрати, пожалуйста, — дернула бровью я. — Каждый из нас был предан. Кому-то или кем-то. Кто-то сохраняет это умение до сих пор. Да, и потом, не предает только мот и собака, тебе ли не знать…

Он многозначно кивнул.

— Как там Макс поживает? — резко сменил тему он, пока я отвлеклась на мигающий телефон.

— Не знаю, — как можно более безразлично ответила я. — Мы давно не виделись, — и, стараясь не встречаться больше глазами, закопошилась в подушках, нелепо натягивая на плечи лежащую рядом мотокуртку. Мне не было холодно. Нет. Система вентиляции и кондиционирования в подобного рода заведениях всегда функционирует на максимуме. Просто знакомое и необъяснимое одновременно чувство дискомфорта снова погладило по спине. Ощущение сродни того, когда стоишь на сквозняке и чувствую, как дует в шею, — сразу хочется поднять воротник или набросить что-то на плечи. Я настырно пытаюсь зарыться под куртку, но чувство дискомфорта продолжает усиливаться. Причем усиливается оттого, что я слишком ясно начинаю понимать его источник…

Что делать, когда слышите, как прошлое начинает говорить с вами? Чувствуете, как оно тянет назад? Как прикасается к спине своими холодными пальцами? Правильно. Лучшее, что вы можете сделать, — это бежать. Я сбежала в дамскую комнату, продолжая сжимать на плечах куртку из плотной кожи, да так резко, что оставила в некотором недоумении своего собеседника.

В уборной я сразу же оккупировала свободную раковину, открыла кран и плеснула себе в лицо. Прохладная вода заструилась по коже, стягивая за собой остатки вчерашнего макияжа, дорожную пыль и накатившую внезапно необъяснимую панику. Я делаю глубокий вздох и смотрю на себя в зеркало. Вид у меня, в самом деле, очень замотанный. Добавить чуть-чуть темного грима — и получится этакая королева-трагедии, утомленная героином, давно оставившая на полях сражений все свое здоровье, нервы, чувства и мечты. И в ежедневной погоне за развлечениями и отчаянном бегстве от себя, потому что с собой становится еще более скучно, тошно и мерзко, ее единственной любовью остается родная и верная — хроническая депрессия. Она у нее повсюду. В чашке кофе, в салфетке с приборами, между стульев и столиков, на пустых тарелках и в перевернутых бокалах, в официанте, в той девочке с бледным лицом, вышедшей из соседней кабинки туалета, в смятом одноразовом полотенце в ее руках. Все потому что для нее сам город погряз в пустоте и депрессии. Она уже давно разучилась понимать, где весело, а где грустно. Еще немного, и голова пойдет кругом. Не жизнь, а муть какая-то….

Все мы маемся этой мутью время от времени. С упоением отдаемся на растерзание собственной значимости и непринятой гениальности. И очень нервничаем, когда на какое-то время задерживаемся в искренней радости и гармонии, — нам ведь непременно нужно с чем-то бороться. Неважно с чем. Важно просто бороться. В ход идут даже собственные чувства. Здесь главное не увлекаться и не раскачиваться на этих качелях до полусмерти, — когда голова идет кругом, можно увлечься и нечаянно пропустить момент, как она окончательно отвинтится.

Я закрыла кран, промокнула лицо, вытерла руки.

«Утешает только самое простое», — размышляла я, неспешно возвращаясь к столу. «Вода, дыхание… понимающие глаза, смотрящие с теплотой и присущей недосказанностью».

Он смотрел на меня все так же пристально, когда я снова уселась напротив, но только теперь уже с каким-то иным оттенком во взгляде. Было в нем нечто тонкое. Неуловимое. Дающее ощущение чего-то абсолютно нового и неизбежного. Как перед дождем, — что-то предопределенное витает в воздухе. Так и сейчас.

Я сделала глоток кофе и чуть прищурила глаза, будто всматриваясь детальнее. Он улыбнулся в ответ и передразнил мой жест с нескрываемым удовольствием. Обмен энергиями без слов. Что может быть сильнее? Разве что предвкушение. Лишь оно способно давать невероятный внутренний всплеск. И чем дольше оно длится, тем больше вероятность реализации. Главное, слишком уж не затягивать. Главное, не упустить его.

— Процесс набирает приятные обороты, — это может быть небезопасно, — проговорил он, пока мы рассаживались «по коням».

— Единственное безопасное для меня место в этом мире, — это за твоей спиной, когда мы несемся под три сотни, — ответила я без тени иронии. — Даже на накрученных оборотах. Даже по раскуроченной трассе. Даже с минимальным обзором. Ты знаешь. Все остальное я воспринимаю, как скрытую форму угрозы.

Он продолжительно кивнул в ответ, смотря на меня сквозь открытое стекло шлема (мелкая россыпь морщинок вокруг глаз выдала тот факт, что он улыбается), и повернул ключ зажигания. Бело-синий японец отозвался протяжным рычанием.

«Я позвоню», — показал он жестом, в виде телефонной трубки, сложенной пальцами между ухом и ртом.

— Номер тот же, — кивнула я, понимая, что он не услышит, и щелкнула передачу.

На половине пути «Skala³» жалобно пискнула о низком заряде. Я отключила ее, не доводя до полного истощения. Дальше еду под рев мотора. Ветер сквозь шум изоляцию — время от времени лучшая музыка, не правда ли? Я предугадываю движение потока и направляю мот в такт музыке, которая играет в моей голове. (А в голове у меня играет «I want you to take my glory away…», ⁴с каждой секундой наращивая темп). “Glory”, как известно, дама капризная и непостоянная, — стоило поспешить…

*

В половине десятого я уже сижу на своей кухне в легком деловом костюме, дневном макияже и почему-то совершенно не хочу никуда ехать. Полнейшая апатия ко всему происходящему все сильнее притупляет восприятие. Очень хочется спать. Тем не менее, я допиваю очередную порцию кофе, обуваю в прихожей туфли и выхожу на улицу, где заведомо проинформированный водитель усаживает на заднее сиденье, и, проявив не дюжую проницательность на фоне моего состояния, ведет машину по известному адресу молча, вперившись глазами в дорожное полотно.

Монотонная речь Уступова постепенно убаюкивает меня. Хронический недосып, физические нагрузки в купе с его гнусавым голосом действуют похлеще любого снотворного на фоне прогрессирующей хандры. Я провожу глазами по лицам присутствующих, — они полны неподдельного раскаяния и порыва все тотчас исправить. В последнее время собрание совета директоров все чаще стало напоминать мне эдакую «утреннюю зорьку» пионеров по откатам корчащих из себя комсомолов-партийников замкнутых систем денежных потоков. Причем каждый мнил себя, если не сосредоточением зла, то, как минимум, стратегическим гением, сочетающим в себе все возможные людские пороки, но даже не подозревал, что уже давно на каждого томится предостаточное количество информации, чтоб без лишних церемоний любого из присутствующих расколоть под орех. Но что еще более печально, что в их головах даже не укладывается, что такое вообще возможно. Что деньги можно зарабатывать, а не пиздить. Что единственное, что воспринимают подобного склада люди, — это боязнь. И что с ними нельзя по-другому, потому что таким по природе не дано быть преданными или обязанными. Они могут быть должны или унижены страхом, и непременно злопамятны, чтоб точить на тебя нож, в случае их разоблачения, до самой смерти. Здесь главное не сидеть спиной ко входу. Здесь главное, в принципе, не сидеть…

А я вот сижу. Сижу уже битый час и слушаю весь этот гундеж про производительность, конкурентоспособность и масштабность развития, и, судя по всему, лицо у меня в этот момент настолько отчужденное, что способно выражать разве что бездну внутренней депрессии от всех этих ново выявленных и примитивных до абсурдности схем денежных круговоротов.

«Выделять подобным мыслителям даже крохи с государственного бюджета — сущее расточительство», — думала я, уже давно не слушая, и бесцельно блуждая глазами по лицам окружающих. «Расточительство! Абсолютное. Только кому сейчас нужна бережливость? Мы сами-то себя давно беречь перестали…. А здесь как-никак коммерция. Совсем другое дело. Мораль дельцов в борьбе со сборищем преступников, идеалистов и бездельников нынче вещь необходимая, как корсет для толстой бабы, — иначе расплывется».

Я едва слышно усмехнулась, стараясь не прерывать дискуссионный процесс.

«Хотя и так расплылось уже… все со времен инфантильности российского общества набрано. И сколь рацион теперь ни балансируй, а липосакции не избежать. Именно такие фигуры, к слову, и требовались, как воздух нынче на политическом олимпе для объяснения наиболее трудных и животрепещущих вопросов. Вот они — источники всех бед, истощившие страну и опутавшие интригами президентскую доктрину под масками святой миссии, легального предпринимательства и посылом отмыть страну от скверны «преступного прошлого». А за всем этим на деле — пустота, абсолютное отсутствие идеалов и помыслов изменить ситуацию к лучшему, и лишь тираническое стремление выстроить свое благополучие на крови трудового народа, да отжать природные недра помясистее. Иными словами, доесть разлагающийся труп Матушки-России и войти в когорту власти с единственной целью — насыщение личных нужд «Вождей». Здесь-то на арену не спеша и своевременно выходит знаковая фигура с новым проектом политической реорганизации, посредством которой провозгласившие себя «энтузиасты» и «деятели» подвергаются всей строгости законодательства, а все нажитые ими непосильным трудом денежные единицы в обязательном, а местами даже принудительном порядке возвращаются на территорию государства российского.

Бабло, разумеется, в очередной раз побеждает зло, и по сущей случайности в канун следующих депутатских выборов…».

— Таким образом, опираясь на систему профессора Лаузана, мы можем прогнозировать, что наша методика способна… — все тот же занудный тон Уступова вернул меня к сиюминутной реальности, медленно внедрившись в мои мысленные революции.

— Профессор Лаузан — высочайший специалист по мозговой части, — не дожидаясь окончания фразы, парировала я. — Это тончайшая, виртуозная техника. Вашими же методиками разве что животы потрошить. Совсем другое дело.

«Страшно представить, что будет, если эти люди каким-то образом окажутся у власти…», — продолжила я уже мысленно, останавливаясь взглядом на белой керамике чашки с остатками недопитого чая.

Еще страшнее — увидеть их реакции, если все же сейчас не сдержаться и пройтись глубоким и проникновенным разъебом персонально по каждому. И непременно с азартом охотника, въедливыми вопросами и алчным ожиданием развязки. Кто-то, получив свой пендель с оттяжкой начнет рассыпаться прямо за столом. Кто-то засучит ручонками, кто-то покраснеет или побледнеет. А кто-то напротив проявит железную выдержку. Эти-то и представляют собой наиболее интересные объекты… Но вместо этого я продолжаю молчать и в упор смотрю куда-то в точку корпоративной посуды. Секунда и я вижу, как задетая чьим-то неловким движением она будто в замедленном действии падает со стола, разбивается и окрашивает светлое покрытие пола в коричневые тона.

Невозможно выйти победителем из игры, которую не понимаешь. Невозможно стать в ней лучшим, если не любить сам процесс. Сел за игровой стол, взялся за фишки — играй, но не поноси. Либо играй и люби, либо не играй вовсе. Но если все же играешь — стремись стать лучше. Лучше себя в первую очередь. И фокусируйся не на счет, а на саму игру. Только так она оплатит тебе новыми уровнями, статусами и бонусами. Только так возведет к пьедесталу. Здесь главное, чтоб только нервы выдержали. Мои бедные, измотанные произошедшими в начале недели событиями, бессонницей и общением с мудаками нервы просто не выдержали. Хотя еще вчера я была готова поставить на них клеймо «железные». Но в данную минуту я чувствовала, как у меня буквально сносит крышу, сносит до такой степени, что я готова проломить всем этим товарищам голову. Просто подойти вплотную, практически лицо в лицо, и коротким, но отработанным движением вынести челюсть… но вместо этого я делаю многозначный хлопок по папке с документами, назначаю следующую дату подписания договоров и быстро удаляюсь из переговорной.

Есть три игры в жизни, в которые невозможно не играть: деньги, отношения и здоровье. Сегодня каждая из них, казалось, достигла своей критической точки накала.

— А по ночам тишина… Все далеко-далеко… — говорил Вениамин, когда мы сидели тем же вечером на узкой веранде «Поплавка». — Тебе нужно уехать на несколько дней.

— Очень нужно, — согласилась я с примерной покорностью, — но боюсь, это сейчас не по мне.

— Почему же?

— Покой хорош, когда ты сам по себе внутренне спокоен.

— Ты разве не спокойна? — он вскинул руками. — На вид степень твоей уравновешенности и невозмутимости разума способна разрушить разве что непреднамеренная влюбленность.

— Увы, — потупилась я в пространство стола перед собой, но все же едва заметно улыбнулась. — Это мнимое спокойствие на деле все больше балансирует на гране апатии. Умение не придавать значения вещам, которые того не заслуживают, стало постепенно превращается в безразличие по отношению теперь даже к важному. А это разные вещи.

— Есть над чем задуматься… — задумчиво дополнил он, не скрывая теплой улыбки. — Одно — свойство характера, похожее на силу воли, другое — отсутствие чувств. Об этом стоит поразмыслить.

— Порой мне кажется, что все сложности начались с того, как человек обрел способность мыслить, — ответила я, передернув плечом. — Ограничься мы природными инстинктами и физиологическими потребностями, — мир лишился бы огромного количества бед.

— А также никогда не узнал бы, что такое трасса, красная зона на спидометре и хороший кофе.

— Сплошные противоречия… — выдохнула я и положила руки на стол. На секунду они показались мне очень тяжелыми. Я опустила на них глаза: руки, как руки. В меру холеные, тонкие, с венами на просвет. После грубой кожи новых мотоперчаток ноготь на среднем пальце правой руки надломился, лак местами сошел. Ох, уж эти мелочи, создающие целостность…

Я протянула руку к центру стола и взяла шнурок с пристегнутым ключом от мотоцикла и стала играть им. В узких пальцах он казался дородным искусным плетением. Веня безотрывно смотрел на гильзу в виде брелока, с бренчащим звуком мотающуюся по деревянной поверхности.

— Ты заезжала в больницу? — пронзил он вдруг мою туманность в голове вопросом, внезапным и вполне ожидаемым.

— Да, была у него. За пару дней до выписки, — ответила я, будто справились о погоде.

— Вы говорили?

Я кивнула, не поднимая глаз, перед которыми будто в реальности восстанавливались детали не так давно минувших дней.

Белесая палата. Послеоперационное отделение. Запах медикаментов, казенного белья и неизвестности. Я стою у окна и всматриваюсь в узкую полосу линии горизонта. Небо было низким, безоблачным и бесцветным в этот шаткий час нереальности, колеблющийся между днем и ночью. Сквозь вакуумную тишину я слышала его прерывистое дыхание.

«Зачем я здесь?» — подумала я и невольно вздрогнула, от ощущения будто чья-то рука тянется за мной со спины. Я прикрыла глаза. Это страх. Безотчетный страх, когда не знаешь, что подстерегает за поворотом следующей минуты. За поворотом головы… За разворотом собственного корпуса… Раз нашла в себе силы прийти, то нужно отыскать их, чтоб развернуться. Раз захотела увидеть, найди смелости повернуться лицом. Я понимала, я искала, но продолжала ждать, упираясь ладонями в подоконник. И это было просто невыносимо. «Зачем все это? Ждать или не ждать. Глупейшая позиция играть с человеком, который и не думал вести игру». Я сделала глубокий вдох и повернулась…

… вот он лежит передо мной в перевязках. Бледные руки в безмятежном спокойствии вдоль тела, на искаженном и будто совсем незнакомом лице маска покорности, — черты заостренные, кожа тонкая, казалось, вот-вот порвется, и перманентное выражение боли, будто до сих пор в нем что-то выскабливали скальпелем. Даже несмотря на укол, ему предстоит ужасная ночь: полная неподвижность, кошмарные сны, нескончаемая боль… а я смотрю на него безотрывно, и понимаю, что ничего при этом не чувствую. Понимаю, что не усну теперь сегодня, и потому моя ночь тоже предстоит быть нелегкой. А за ней — ватное утро и абсолютно разбитый день. Понимаю… и отдаю себе полный отчет при этом, сколь ничтожны все мои эти страдания в сравнении с муками Макса. И все же эта мысль меня не утешает. Она ничуть не утешает, не помогает и ничего не меняет. Хоть голова у меня разболись, в самом деле… чтоб хоть как-то разделить с ним намек на его состояние. Ведь его организм отчаянно борется сейчас со смертью, бросает в бой все резервы кровяных шариков и нервных клеток. Он вовсе не примирился с судьбой, он не желает этого делать. И не сделает. А я смотрю на него и безумно хочу ему хоть как-то помочь, но вместо этого выхожу из палаты, чтоб купить себе в холле аппаратный кофе. И сама себя ловлю на мысли абсолютного непонимания, как можно делать самые, казалось бы, неуместные вещи и быть при этом совершенно безутешной. Напивайся я сейчас до беспамятства, — и все рамки приличия были бы соблюдены. Я же сижу сейчас на узком стульчике возле его кровати, сжимая в одной руке пластиковый стаканчик с дымящейся жидкостью, другой — его теплую шершавую руку, и особенно остро ощущаю в тот момент насколько драгоценна на самом деле жизнь… когда она так мало стоит.

А потом я склонилась к нему, прижалась и не шевелилась, самозабвенно вслушиваясь к его прерывистому дыханию. Он дышал. Дышал, и это был самым оглушающим звуком для меня во вселенной. Громче самой тишины, в которой тебя разносит на куски, как в безвоздушном пространстве. Еще мгновение и мне стало не по себе. Мне вдруг чудилось, будто кто-то заглядывает через плечо, какая-то тень, и смутно улыбается. Я незаметно для себя забралась с ногами на свободный край кровати и прижалась еще сильнее. «Дыши», — думала я. «Ты только дыши». Все остальное теперь безразлично. Особенно сейчас. Особенно в эту ночь. Так случилось, важно теперь одно — выстоять. И ты выстоишь. Потому что я не позволю тебе уйти прежде, чем смогла бы уйти от тебя сама, потому что не позволю оставить себя одну прежде, чем буду к этому готова. Жизнь — нечто большее, чем свод сентиментальных заповедей. И объяснять здесь нечего. Я зарылась лицом в перевязочные бинты вокруг его корпуса и прижалась еще крепче. Так было еще мгновение… Потом все исчезло…

— Его состояние гораздо лучше, — говорил врач на следующее утро, после того как осторожно выслушал сердце. — Переливание крови сотворило маленькое чудо. Раз продержался до утра, — значит, есть надежда.

«Надежда умирает так же быстро, как и появляется. Оставаться ей позволяет разве что ударная доза упрямства и веры», — думала я, на минуту задержавшись в дверях перед тем, как уйти. Лицо Макса выделялось серым пятном на подушке. Я снова обвела взглядом палату. Постельное белье, снятое с кровати, матрас, поставленный дыбом, простыни, брошенные на пол у двери, да и едва слышный запах его волос — пройдет совсем немного времени это — все, что останется вам от Максима Гордеева.

— Спасибо вам, доктор, — ответила я, прежде чем навсегда покинуть медицинское учреждение. Уходя я понимала, что вряд ли приду сюда еще раз, именно поэтому, наверное, оставила на его прикроватном столике гильзу, аналогичную той, что висела сейчас у меня на ключе. Дешевая символика, я знаю. Но что еще в жизни трогает так, как дешевая сентиментальность? Лишь бесспорная убедительность. Когда тебя хватает за горло, от цинизма не остается и следа. Я едва заметно улыбнулась, преодолевая длинные пролеты коридоров. День с иронической усмешкой встретил меня в распахнутых дверях.

— Понятно… — резюмировал Вениамин, возвращая меня к действительности.

— Что ж тут непонятного? — ответила я, поднимая глаза, и отмечая, как он по-прежнему пристально наблюдает за мной. — В клинике, как в монастыре, — заново учишься ценить самые простые вещи. Начинаешь понимать, что это значит — ходить, дышать, видеть. Все становится неважным, когда пролежишь несколько недель в постели, а потом снова начинаешь ходить. Но это, к сожалению, проходит, стоит только покинуть те стены. И снова насущные вопросы о том, как жить приобретают куда более весомый характер. Впрочем, тебе ли не знать.

— Да не важно, как, в общем-то, жить, Лер. Больше или меньше удобств — не в этом главное, — ответил он с нотками усталости в голосе. — Куда важнее, на что мы тратим свою жизнь. Да и то не всегда.

— Он — пропащий человек, Вень, — я отрешенно пожала плечами и, не переставая перебирать пальцами шнурок от брелока. — Все, что ему было нужно в последнее время — это встреча со смертью. Он искал ее повсюду. В каждом своем жесте, каждом поступке. В этом он видел для себя хоть какой-то смысл. И он почти его нашел.

— В яблочко, Лер, — он жестом выразил согласие и откинулся на спинку плетеного стула. — В жизни каждого, так или иначе, наступает миг поворота, когда оказываешься наедине с самим собой. Не с тем, каким еще станешь, а с тем, каков есть и пребудешь всегда. Главное, не пропустить его, этот миг, не проскочить и правильно отработать по скорости. На своей собственной личной совершенной скорости. Ведь если пропустишь, проскочишь, хотя бы на долю секунды… все. Это ж войти в поворот можно на любой скорости, а вот выйти из него, — уже совсем другое дело. Лишь те единицы, кто способны изначально заметить, вовремя успеть среагировать, и быть достаточно подготовленными на уровне рефлексов, чтоб совершить маневр, те отрабатывают на гране своих возможностей. Они и ведут себя потом соответственно. Только тогда человек уже окончательно лишенный смысла вновь и гораздо более человечным образом снова его обретает.

Он сделал небольшую паузу, всматриваясь в мои широко распахнутые глаза, и забрал ключ из моей ладони, замыкая его между пальцами, прежде, чем снова продолжить: — Жизнь есть жизнь. Она не стоит ничего и стоит бесконечно много. От нее можно отказаться — это нехитро. Но хоть она и пуста временами, эта жизнь, ее не выбросишь, как стреляную гильзу. Она еще сгодится. Хотя бы даже для борьбы. И сколь ожидание ни разъедало бы душу, сколь, ни казалось бы, что все вокруг безнадежно, настанет тот час, когда она еще понадобится. Поэтому так важно непрестанно бороться, просто бороться. Пока дышишь, не упускай случая возобновить борьбу. Тогда этот час непременно настанет. Ведь для тебя никакой не секрет, что за три года, как ты появилась у нас на площадке, я лежал в состоянии овоща с диагнозом пожизненной инвалидности на всю голову. Но знаешь, сейчас я смело могу заверить, что стоило прожить здесь почти полвека, и вернуться с того света, чтоб просто встретиться с тобой.

Я замерла на секунду от услышанного и снова уставилась на чашку. Затем подняла ее, отхлебнула кофе, потрогала ложечку, лежащую на кофейном блюдце и еще немного помедлив, вежливо подняла глаза.

— Встреча с тобой — это дар, Лерка, — продолжил он, вновь соприкоснувшись взглядом. — В твоих ресницах сквозь дымчатый визор больше тайны, чем в тысячи вопросах…

— Вот как, — отметила я, настойчиво и отчаянно глядя ему в глаза. — Однако ты никогда раньше не упоминал о понятии совершенной скорости, тренер.

Он расплылся в довольной улыбке, рассыпая мимическими морщинками кожу вокруг глаз: — Видимо, запамятовал. Пораженный мозг, — что тут еще скажешь. Или просто старость…

— Старость приходит, когда человек перестает гореть и что-либо чувствовать, — я ответила ему нежной чуть утомленной улыбкой, — а в тебе столько жизни…

— «Пока реагируешь, — живешь», — помнишь, ты говорила? — процитировал вдруг он, с какой-то необъяснимой глубиной в голосе. — «Тот самый миг между вдохом и выдохом… Пока реагируешь, живешь. Где-то между скоростью восприятия и…».

— Это и есть та самая «совершенная скорость»? — прервала его я с легким смущением.

— Нет. — С еще большей теплотой ответил он. — Совершенство не имеет пределов, а все что можно измерить или вычислить, уже ограничивается. Совершенная скорость — это когда ты просто оказываешься там, куда был намерен направиться. Но только она способна дать то ощущение, что ты неимоверно устал от жизни и в то же время с изнуряющей жадностью не можешь ею насытиться.

Я посмотрела на него, задержав взгляд чуть дольше обычного. Он ответил мне легкой улыбкой и опустил глаза, смотря прямо перед собой. Бледное, чуть более утомленное, чем обычно лицо. В своей глубокой задумчивости оно казалось мне куда более выразительным. И, невзирая на его патологическую, ставшую почти второй натурой отчужденность, сегодня как никогда от него веяло теплом, непосредственностью и непринужденным спокойствием. Я не знала и не пыталась предполагать, чем бы это могло объясняться, лишь нескрываемо наслаждалась этим теплом, не прекращая наблюдать, как он всецело поглощен своими, казалось, далекими мыслями, время от времени попивая из чашки. Сложно представить, что этого человека вообще могло что-либо взволновать. Еще сложнее, что он сам когда-то был олицетворением отчаяния. Что когда-то жил абсолютно буднично и прозаично, вел глубинные философские беседы с «друзьями-однополчанами», маялся всеобщей бессмысленностью в перерывах между ночными загулами, алкоголем и прочей обыденностью в виде беспричинных скандалов с женой и постоянной нехватки времени для дочери. И вроде бы не критично все — есть, как есть. Се ля ви. А потом бац: сдавленные виски, писк в ушах, «скорая», укол, провал, и… безысходность. Уже без привкуса мужской ночной прозы, а реальная такая, висящая в воздухе больничной палаты, забитая в трещины на стенах, потеки на потолке, с устойчивым запахом медикаментов и гноя откуда-то из коридора. Ее вполне можно ощутить физически. Выбросить только нельзя. А потом все заново. Как в замыленном выражение: все с нового листа. Только лист не новый совсем и не чистый, а измятый и будто исписанный, искаляканный карандашом, который долго и упорно зачем-то стирали ластиком. Довольно странное, наверное, чувство, — начинать новую жизнь, когда старая будто продолжает идти параллельно. Где время, как желатин: дрожит, местами прогибается, но не движется. И ты будто застреваешь в нем, физически ощущая каждую секунду. Секунда, пять, семь, десять… минут… дней… вечностей…

А сейчас он сидит напротив, источая спокойствие и уравновешенность. А я украдкой блуждаю по его чертам взглядом в тщетной попытке найти в них хотя бы что-то второстепенное. Морщины, седые волосы, пятна на коже, бесцветность губ… Зрелость не многим к лицу. Для нее, очевидно, нужно нечто большее, чем просто красота. Как и такой целостный образ не складывается за две недели. Даже пары лет будет недостаточно. И волшебной таблетки нет. Невозможно однажды таким проснуться. Это глубокая работа, это длинный путь. Зрелость. Ее невозможно перенять, ее невозможно «подселить» внутрь. Зрелость приходит с проживанием. Проживанием своей жизни, осознанием себя. Зрелость приходит с опытом. Как и умение не бояться быть смешным. Впрочем, для этого требуется не только зрелость, но и мужество в купе с легкой непринужденностью. Это и есть, наверное, одна из причин, почему она выглядит столь привлекательно, что непроизвольно хочется мягко наклонить голову, щуриться сквозь ресницы, покачивая головой в такт словам с понимающим видом, и светиться полуулыбкой. Хочется проникновенных разговоров, но не на все темы, а только на те, на которые как раз и не принята откровенность. Хочется протянутой руки, хочется припадать к плечу и утыкаться носом в область сонной артерии. А вместо этого я сижу сейчас здесь как в засаде между двумя войнами, и сыплю прописными истинами, будто проповедница.

— Мне временами кажется, ты нарочно надо мной издеваешься?

— Я вовсе не издеваюсь над тобой, — проговорил он, наконец, подняв на меня свои удивительно насыщенные глаза. — Я издеваюсь над собой…

— Почему? — спросила я, прервав затянутую паузу. — Ты сожалеешь о чем-то?

Он не ответил.

«Пропадает», — подумала я. «Кто действительно пропал, тот молчит», но вместо этого лишь прищурилась и, чуть наклонив голову, напела: «В душе моей осадок зла. И счастья прежнего зола…»

Он с минуту мерил меня глазами. Глаза. В них словно молнии сверкали. Яркие красноватые молнии, рожденные из хаоса агрессии и терпимости.

— Ты слишком умна. Это опасно. Хотя я это уже говорил, — отозвался он.

— Приятно, что ты снова это отметил, — я улыбнулась.

— Ты привлекаешь к себе, играя на очаровании, и удерживаешь на пороках. Ты невинна душой и испорчена до мозга костей. А вот это уже очень опасно. Для других. Но вполне уместно. Я же старше тебя почти на двадцать лет. И совсем не тот, кто может похвастаться жизнью с роскошью воспоминаний. Большая часть их навсегда закрылась для меня в выжженных ячейках мозга без шанса к восстановлению. Единственное, что остается, — это крупицы мужества не поддаваться отчаянию, когда вновь и вновь натыкаешься в себе на эту незримую битву внутри серых и белых извилинах студенистой массы, именуемой мозгом. Здесь главное, в конец не ополоуметь от самого процесса. А сожалений нет. Давно нет. Совсем не осталось.

— Что позабудешь, того потом всю жизнь не хватает, правда? — я прильнула на руки сложенные на столе перед собой и посмотрела на него снизу вверх. Свет уличного фонаря скользнул по его лицу и отразился в глазах. Они казались бездонными. — Но сколько найдется желающих отдать многое, лишь бы частично стереть свои воспоминания.

— Я будто только сегодня встретился с тобой, — улыбнулся он, не скрывая удивления. — Раньше ты была другой.

Чуть наклонив голову, я снова посмотрела на него с низу вверх. Его лицо, освещенное боковым источником, было совсем близко. По волосам искрились блики уличного фонаря, в глазах играли бесы. Взгляд безвольно принимал их партии. Подумать только, на протяжении стольких лет, этот человек оставался единственным, при ком мне до сих пор становится не по себе. Подобно стихийным силам он не был подвластен ничьей узде, порой даже своей собственной. Как динамит, его присутствие следовало оберегать и обращаться с повышенной внимательностью. Он не страшился ни государственной власти, ни бога, ни дьявола, и не любил никого из людей. Приземистый, ширококостный, он носил на лице, как печать, свою выборочную преданность. И самому себе в том числе. Существа такой породы — большая редкостью, но только с такими возможно выстроить поистине фундаментальную мощь.

Я пожала плечами, осознавая безвыходность своего положения, и подалась вперед, сделав известную нам комбинацию жестов. Он помедлил с минуту, осматривая мое лицо бесстрастным и недоступным взглядом, затем перегнулся через стол, подаваясь всем телом вперед. Я прильнула к его уху, чуть дольше дозволенного и почти прикасаясь губами заговорила. Он слушал очень внимательно, изучая пространство перед собой. Я проговорила свое последнее слово и выпрямилась. Он снова поднял на меня глаза. Прошла долгая минута.

— Ты совсем ничего не боишься? — заговорил он ровно в тот момент, когда молчание норовило перелиться через края корректности.

— Я уже ничего не боюсь, — негромко отозвалась я. — С тобой. А это разные вещи…

— Маленький уютный уголок на краю вулкана, — ты, в самом деле, считаешь это возможным?

— Считаю я обычно до трех, — улыбнулась я, снова пожимая плечами. — В остальном предпочитаю не сомневаться. А все эти разговоры о неготовности, о несвоевременности, о сомнениях. Это страх. Страх потери. Потери времени, независимости, возможности. У каждого свой. И не только на пределе физических возможностей. Я же патологически боюсь обыденности. Боюсь однажды сдаться в угоду всех этих мещанских радостей. Где все как положено — хлеб в хлебнице, сахар в сахарнице, мусор — под раковиной. И уверить себя, что все душевные происки исключительно по их неуместности. Как только хлеб ляжет в предназначенное для него место на кухне, сразу же все наладится. Гармония незамедлительно наполнит душу, существование смыслом, а всякого рода общение станет сродни просмотру новостей в доме престарелых. От всего этого жутко веет плесенью задохнувшегося холодильника.

— Со временем все именно так и происходит, — прервал он, провокационно коснувшись взглядом.

— Время откровенно насмехается над нами… — бросила я в сердцах.

–… а мы все стремимся его обогнать.

«И обгоняем. Время от времени», — подумала я, не сводя с него глаз. По сравнению со скоростью мыслей, уносящихся в прошлое, даже скорость света — ничто. Стоит ли говорить о том, что свой максимум она достигает, двигаясь в обратном направлении, при условии, что ей есть куда возвращаться.

— Я никогда не спрашивала, хотя интерес всегда был не шуточный, — вновь заговорила я, изучая глазами его руки. — Почему из всех своих жизненных возможностей, всех своих талантов ты предпочел именно гонки?

— Скорость. — Сухо ответил он, спустя тягучую паузу. — Хотя к чему это позерство, — ничего я не выбирал.

— Ты мог бы заниматься, чем угодно — оружие, ювелирка… — продолжила я с легким напором в голосе. — Люди твоего склада преуспевают во всем, к чему прикасаются, и чаще всего потому, что довольно быстро теряют интерес к деньгам, как предмету борьбы. Хотя борются они всю жизнь, и, как правило, сами с собой.

— Ты сама себе только что ответила, — улыбнулся он. — Скорость. Возможность контролировать ее. Возможность управлять тем, что, по сути, контролю не поддается. Но с ней можно найти компромисс, с ней можно договорить. На ней можно договориться с собой.

— Покажи мне того, кто способен быстро и правильно принять решение, и всякий раз я покажу тебе победителя, — медленно проговорила я, упираясь взглядом в пространство перед собой, — в не продолжительной гонке, где главным призом является… жизнь.

— Почему ты не реализовываешь данный тебе дар? — бросила я, поднимая на него глаза с новым посылом.

— Кем данный? — слегка ошарашенный, встрепенулся он.

— Не важно, кем, — я пожала плечами, усилив напор чуть большим давлением в голосе. — Богом, Буддой, Аллахом… Папой римским, наконец. Что ты несешь просто фактом своего существования? Почему ты все же остался жив?

— Я жив, потому что у меня растет дочь и есть люди, которые от меня зависят, — с легким раздражением парировал он. — Это в двадцать пять у всех есть талант и одаренность, на пятом десятке отыскать его куда сложнее. Основополагающим желанием жить все чаще выступает ответственность.

— Иными словами: у меня интересный вид деятельности, приличный заработок, мои знания и умения достаточно востребованы, я пользуюсь интересом у женщин и весьма доволен собой, но… Только вот в этом"но"все и кроется. Из-за него все твои слова воспринимаются, как отговорки. Ты пытаешься жить, не оглядываясь и не вспоминая, но ни секунды не упустишь, чтоб не сопоставить сиюминутный момент, с тем, как это было или могло быть раньше. Отсюда все это бесформенное позерство и выставление себя шутом гороховым, готовым стебаться над всеми, в том числе над собой. Будто все это так — смеха ради. Все это неправдоподобно: эти чашки на столе, эта улица, этот вечер и час. Они неправдоподобны, как и все твои отрывки воспоминаний, затонувшие в годах, вроде и живые, но все же мертвые, знакомые, но беспредельно чужие, фосфоресцирующие в мозгу, словно из другой жизни, прошлой, на другой планете… А на этой, — так, — сплошной бардак и неуправляемый хаос. Только этот неуправляемый хаос, этот бардак и есть жизнь. Вопрос лишь в том, какова твоя роль в этом хаосе? Кто есть ты в нем, коль по-прежнему оставили на сцене? Это непросто. И переждать в буфете не получится. Но все же стоит того, чтобы разочек пройтись по тексту, хотя бы ради того, чтоб предотвратить пьяные мужские разговоры о том, как повзрослевшая дочь не признает и не перезванивает.

Мне хотелось добавить еще пару реплик, куда более едких и колких, но холодный рассудок и глубочайшая дань уважения к человеку, сидящему передо мной, дали прямой приказ речевому аппарату закрыть рот и не усугублять свое и без того шаткое положение. К тому же, я прекрасно знала, что словесный прессинг его не трогал ничуть. С непоколебимой ясностью он мог выслушивать брань, перепалки, угрозы, прикрывать глаза от интенсивных слюно-извержений разъяренного собеседника, и не выдавать на лице ни единой эмоции, чтоб потом одним жестом без всяких предупреждений заставить обидчика в корне поменять свое мнение. «Всегда интереснее и правильнее заставить человека рассуждать рационально», — была его излюбленная фраза в подобных случаях. Оно и немудрено, — искусство вести переговоры он перенял у самого Али. И мне доводилось лицезреть Вениамина в разных его состояниях, некоторые из которых славились своей беспощадностью, силой и форменной изобретательностью, более известные как особый почерк в определенных кругах. Не до каждого доводилось его доводить. И сейчас этот человек сидит напротив, откинувшись на спинку стула и смотрит куда перед собой. Смотрит с ярко выраженной агрессией. Губы чуть разомкнуты, глаза широко раскрыты, цветом серого стекла вместо привычных янтарно-зеленых. А я буквально физически ощущаю, как начинаю краснеть, отчего все сильнее сжимаю ручку кофейной чашки, так, что белеют костяшки пальцев. Напряжение заметно нарастало. С каждой минутой. И причем не только межличностное. Будто вторя разряженному атмосферному давлению, вечернее небо за его спиной вмиг заволокло тучами. Не прошло и минуты, как на руку ему упала тяжелая теплая капля. Он одарил ее цепким непродолжительным взглядом, затем встал, отодвинув от себя стул, чинно обошел вокруг стола и, не проронив ни слова, взял меня под руку и повел внутрь заведения. Едва мы поднялись по ступенькам, как с неба хлынул настоящий поток. Дождь с шумом падал на шаткие столики и навесные клумбы цветов, грохотал по натянутому тенту, гасил свечи в лампионах. Он буквально разрезал тяжелыми прямыми нитями пространство, сквозь которое очертания домов, расположенных напротив, расплывались, словно смотришь на них сквозь залитое водой стекло витрины магазина. Мы же стояли не за стеклом, а почти у самого входа по-прежнему под руку и внимали запах дождя, недвижный, раскаленный воздух, остро смешанный с запахом тела, духов и влажных волос.

Боковым зрением я заметила, как Веня в пол оборота изучает мое лицо. Бесконечно чужое и близкое, как он когда-то выразился, всегда неизменное и всегда новое. Он блуждал взглядом по каскаду волос, частично касающихся его плеча, дотрагивался до кожи, наверняка отмечая про себя ее несовершенства и огрехи в потерявшем под конец дня всю свою свежесть макияже. Он всегда был внимателен к мелочам. Ни одна деталь, ни один элемент не могли ускользнуть от него, когда речь заходила о его интересе. Только так можно сохранять контроль и самообладание. Хотя бы на какое-то время… Ведь он знал, полагаю, куда более прекрасные, более умные и чистые лица, но и знал также, что нет на земле другого лица, которое обладало бы над ним такой властью. Но разве не он сам наделил его ею?

Я перенесла вес с ноги на ногу и, затаив дыхание, чуть потянула покоящуюся ладонь на сгибе его руки. Он сразу же уловил попытку моего движения и будто стремясь сохранить нечто зыбкое и ускользающее, сильно сдавил локоть. Я взглянула на него исподлобья. На его небрежно причесанных волосах играли резкие блики света.

— Ты мне руку сломаешь, — заговорила я, повернув голову так, что почти касалась носом его шеи чуть выше воротника.

— Главное, чтоб жизнь не сломал, — ответил он, опустив голову чуть ниже дозволенной точки субординации.

— Осмелишься? — усмехнулась я, обдавая его шею порцией горячего дыхания. — Уж кто только ни пытался!

— Кто бы там ни пытался, — я пытаться и не собираюсь, — парировал он с присущей категоричностью.

— Предупреждаю, на мне красная помада!

— Это опасно?

— Очень! — Прищурилась я, растягивая губы в улыбке. — Представляешь, один миг, и Всё может быть в помаде.

— Всё — всё?

— Абсолютно. Даже тот, кто рядом.

— Ты прямо, ангел — искуситель, — его губы снова тронула усмешка, а глаза смотрели так, будто собирались еще что-то добавить, но в последний момент передумали.

— Ангелам место на небесах, а здесь мы все друг друга стоим, — ответила я, целенаправленно упустив эту параллель из виду, и остановилась на нем внимательным взглядом. — Я не искушаю и не преследую. Я действую открыто, и те, кто следует со мной, как правило, делают это исключительно по своему выбору и свободной воле, нежели по моему убеждению.

"Убить тебя мало, тварь такую, с ангельским твоим личиком, томными золотистыми глазами, неуязвимую за броней своей красоты", — тут же дочитала я Венину недосказанность, но вместо этого услышала: — Искушать — значит быть произведением искусства. Изначально. С момента создания.

— И все что создано красивым, просто обязано уметь быстро ездить. — Продолжила я, чувствуя, как в нашем диалоге все меньше и меньше остается места уклончивости. — К тому же, если чья-то жизнь и начинается после 40-ка, в твоем случае это как минимум после 150-ти. Километров в час.

— Ты хочешь увидеть мою быстроту? — Он снова впился в меня взглядом. На лице, и во всей позе — наглое выражение оскорбленной невинности, безусловной правоты и негодования под приправой скользящей улыбки. Как если бы шахматист, который не стремится победить, а лишь наблюдает за реакцией партнера на очередной ход.

Я втянула голову в плечи, чуть заметно утвердительно закивала и довольно прищурилась. Как щурятся кошки, сытые и уверенные, что жертве не уйти от нее.

— Тогда не моргай.

Время сжимается не только при скорости, близкой к скорости света, но и при медленных движениях, находясь близко к предвкушению.

Подарив еще минуту сговорческому молчанию, мы вышли под дождь.

***

Дождь не прекратился под утро. Весь день он то затихал, то принимался заново вплоть до самого вечера. Машина медленно пробиралась по вечернему вялотекущему трафику. Тяжелое небо, силуэты новостроек спальных районов, размазанная влага на лобовом стекле под беспрерывно работающими дворниками, свистящий ремень гидроусилителя. Низкое давление сдавливало виски. Дождь барабанил по крыше, заглушая почти все остальные звуки. Почти. Вибрирующий телефон на пассажирском сидении вновь настойчиво дал о себе знать. Владелец небрежно отводит взгляд от дороги на раздражитель, протягивает руку, берет мобильник, задумчиво вертит в руках, глядя на вызывающий номер, затем выключает и убирает в карман.

Накануне утром один из таких настырных звонков в корне изменил весь ход его сегодняшних, а впоследствии и почти всех дальнейших действий, когда по давней его сугубо личной привычке досыпать в почти остывшей воде наполненной ванной, потягивая прямо из горлышка початую бутылку классического мужского солодового напитка, где-то в пятом часу нового дня раздался раздирающий звук его мобильного телефона из кармана брюк сброшенных здесь же, возле ванны. Его опьяненный больше от усталости мозг заставил все же нашел в себе силы заставить обмякшее тело высунуться из ванны и дотянуть руку до места пиликанья. Мокрая ладонь, влажное ухо, сухой голос на другом конце связи. Еще минута внимания, очерченная пустым взглядом перед собой, и телефон с силой летит в стену напротив, да так, что на ней остается вмятина, затем отскакивает на пол, у него гаснет дисплей, но микрофон почему-то еще работает. Последующие несколько минут уходят у него на самоидентификацию в пространстве и он обнаруживает, наконец, что лежит уже в остывшей воде, в вылезает из ванны, закутывается в полотенце и начинает стучать зубами. И не столько от холода, сколько от страха. В затуманенном сознании он бредет в комнату, открывает платяной шкаф и начинает выкидывать оттуда пиджаки, рубашки и галстуки. Затем возвращается в ванную, кидает оттуда на пол в кучу вещей бритву, пену для бритья, дезодорант, зубную пасту, щетку, и туалетную воду (последняя попадает мимо и разбивается). Его колотит так, что он не замечает произошедшего и, переступая босыми влажными стопами через осколки плотного стекла, снова заходит в комнату и начинает бесцельно бродить по ней. Так проходит еще полчаса. Постепенно круги по комнате начинают сужаться. Накативший мандраж отступать. Резко захотелось чего-то теплого. Он выходит на кухню, включает кофеварку и идет одеться, где долго и упорно всматривается в содержимое платяного шкафа. Где-то на улице слышно, как урчит двигатель заведенной машины. Ранний город начинал свое пробуждение. Помедлив еще с минуту, он надевает брюки, рубашку и синий твидовый пиджак и прежде, чем окончательно покинуть комнату цепляется взглядом за зеркало. В нем он увидит свое лицо. Несколько часов назад он точно так же стоял здесь — напротив. За это время умер человек. Что тут особенного? Ежеминутно умирают тысячи людей. Так свидетельствует статистика. В этом тоже нет ничего особенного. И даже в том, что этот самый человек продолжал еще дышать и двигаться, будучи застреленным тридцатисекундным сообщением телефонного звонка.

Перед выходом он окидывает взглядом прихожую и еще раз смотрится в зеркало в попытке внушить себе, что абсолютно спокоен. По неопытности могло казаться, что так оно и есть, все осталось на своих местах, но, с другой стороны, изменения произошли не с окружающими предметами, а в нем самом. Смутное ощущение тревоги прочно поселилось у него где-то в области солнечного сплетения, и прежде всего от понимания того, что в этот дом он уже никогда не вернется.

Мужчине не так много нужно для того, чтобы жить. Особенно, когда жизнь так беспокойна. В таком случае вообще нет смысла привыкать к каким-либо вещам, — ведь всякий раз их приходилось бы бросать или брать с собой, а ты каждую минуту должен быть готов сорваться с места. Потому и живешь один. А если вся жизнь в пути, ничто не должно удерживать тебя, ничто не должно волновать. Разве что сущая безделица в качестве талисмана. Но ничего больше. Не поэтому ли он до сих пор носил на правой руке узкий черный браслет из мягкой кожи — одна из тех побрякушек, на которые люди падки в молодости, когда еще способны баловать себя роскошью сентиментальности.

Вся его сентиментальность сводилась лишь к этому аксессуару, изрядно потрёпанному и обшарпанному, опоясавшему его запястье еще с тех самых пор, когда он являлся исполнительным звеном партнерства. Спустя пару месяцев после того, как он подписал одним осенним чуть более погожим, чем сегодняшний, днем договор о принятии в членство и крепко пожал узкую холодную ладонь одной совсем юной еще тогда особе, на его руке появилась эта безделушка. Как сейчас он помнил момент, когда гудящим будничным вечером в преддверие надвигающейся зимы в сдавливающих стенах переговорной, когда конференц-залы давно опустели, а время хорошо перевалило за полночь, он принял из ее щуплых рук подарочную коробку и, не отрываясь, смотрел в уставшее лицо. Лицо, заслонившее ему в тот момент весь мир. Головка ящерицы, чуть склоненная к левому плечу, огромные глаза на тонких чертах, гибкость и жесткость во всех линиях и жестах этого почти бесплотного совершенства. Он видел, что кожа у нее на лбу шелушится под сухостью пудры, а помада на верхней губе немного размазана, но невольно ловил себя на мысли, насколько эти мелочные детали гармонируют в ее образе. Он вглядывался в нее и понимал, что только его слабость к изяществу может найти в них так много таинственного.

— Вам не нравится? — тихо спросила она, за секунду перехватив его уходящий в размышления взгляд. Лицо ее при этом было спокойным, на нем не осталось ни тени легкого волнения, которое он заметил вначале.

— Нравится, — ответил он и крепко сжал ее холодную ладонь.

Она не сопротивлялась. Просто кивнула. А он еще долго не отпускал ее руку в знак немой благодарности. Много с тех пор еще предстояло рукопожатий, властных, покорных, доминирующих, резких подавляющих и длительных располагающих. Многое еще было подписано, расторгнуто, сделано и не сделано этой рукой с той поры, много жестов брошено обдуманных и не очень, многое создано и на многое опущено, неизменной все это время оставалась лишь узкая кожаная вещица. И этой же рукой он потянулся сейчас к джостику увеличения громкости на магнитоле, ловя себя на мысли, что ни разу с того момента не ощущал свои ладони столь же сухими и горячими. Даже в тот день, когда произошел надлом и, вся операция повлекла за собой необратимые и вполне закономерные последствия, где главная новость заключалась в том, что в недалеком будущем пара ведущих голов сможет образовать на основе компании свои собственные филиалы. Разделяй и властвуй? Едва ли… Страви, рассорь и истребляй поодиночке. Тот самый случай, когда вся суть любой мощной конструкции проверяется преданностью ее самого слабого звена. Действия с самого начала развивались тогда в прикладном ключе. Помимо общего сбора информации задачи ставились определенному кругу лиц и преимущественно конкурентам, как в политике, так и в бизнесе. Слежка, прослушка, вербовка приближенных к телу личностей, — три года подготовительных работ, чтоб спровоцировать надлом и семь оперативных месяцев по ее завершению. Логистика, стратегия, и абсолютно холодных расчет на пути к цели убрать с арены одного единственного человека. Но это был не личный выпад. Это была деловая мера. Плата за власть, которую он держал в руках. За уважение. За влияние. Ведь если бы организация продолжила и дальше развиваться с прежним успехом, она разрослась бы подобно раковой опухоли. Ровно с той же прогрессией, с которой она разрасталась в нем самом. Медленно и верно. Изо дня в день. В абсолютно осознанном ожидании, что непременно настанет момент, когда солнце снизится над его головой, в воздухе запляшут белые мухи, а в грудь будто засадят кувалду. Станет совсем нечем дышать, но он, все же, успеет закрыть глаза перед тем, как ткнется лицом в землю…

Проникнуться бы той верой в себя. Суметь до последнего вздоха выстоять на сцене жизни в костюме безупречного покроя и строго в тон ему деталями туалета со словами: «Добрый вечер, дамы и господа! Добрый вечер, дорогие партнеры». И невзирая ни на какие сложности, даже на необратимое прогрессирующее заболевание находить в себе силы быть ровней, и не жить по правилам, установленными другими. Идешь сквозь ад, — иди, не останавливайся, но непременно сохраняй свою цель, свое известное могущество. Ведь того, кто беззащитен, общество не защищает. Защищают разве что приближенные лица, сплоченная команда и своевременные процедуры по восстановлению. Однако с резким обострением болезни влияние и возможности заместителя резко возросли; едва только Фамулов стал отходить от дел, Арина Владимировна по праву иерархии мгновенно хватала в руки, оставшиеся без присмотра скипетр и державу. Больше всего, после того, как абсолютно состояться финансово (как страшный сон вспоминала она мусорские стены и форму убогого кроя), г-жа Кривощекова стремилась к влиятельности, — властолюбие заменяло у него почти все остальные пороки, уступая разве что патологической ревности и подозрительности. Достаточно было хоть мало–мальски представлять из себя личность, иметь свое мнение, методы, чувство вкуса и стиля, чтоб навсегда заработать для себя статус никчемности в партнерстве, и недюжинную моральную выносливость, чтоб противостоять этим нескончаемым нападкам и прессингу. Что ни говори, но можно вытащить женщину из ментовской среды, ментовку из женщины, увы, не вытравишь. И судьба мужчины во многом зависит от женщины, которая рядом с ним, причем неважно в личной жизни или в деловой. Она может либо поднять его до небес, либо уничтожить. Только такая, которая по-настоящему обладает женственными чертами характера, знает, что прекрасна и создает ощущение редкой наполненности повсюду, где бы ни появлялась, способна сделать мужчину мягче, способна сделать его слабее, а затем уже сама решить, что из этого с ним сотворить. Этим она и страшна. Но куда страшнее та, которая совершенно осознанно выбирает себе путь горделивости, своенравия и абсолютной чувственности. У таких даже улыбка на губах жестокая, если присмотреться в профиль. Потому что вся суть ее души — лицемерие, где давно уже нет места любви без сладострастия и дружбе без личного интереса. Единственные к кому она еще способна чувствовать неподдельную трепетность, это малодушные и юродивые существа, потому как, через заботу о них, она холит и лелеет свою собственною неполноценность. Именно при таком раскладе, полагаю, операция и возымела столь точный и пошаговый эффект. Ведь любое дело обречено на успех, если есть человек с необходимым набором качеств, способный быстро, правильно, а главное, беспрекословно выполнять все задания и поручения. К тому же, если некоторые войны и разыгрываются из-за женщины, то почему бы не быть той самой женщиной. С единственной, разве что поправочкой, — на любую роковую женщину всегда найдется та, что по моложе…

Я как сейчас помню это ее лицо в день ее назначения на пост регионального директора. Уверенное и ясное, оно светилось тайным удовлетворением и каким-то едва уловимым торжеством. Его странное выражение в момент ее слов благодарности в адрес покидающей должность фигуры, даже во мне вызвало тогда чувство ужаса и заставило содрогнуться, точно от холода, хотя воздух в зале был почти раскаленный. Странно, думал я в тот момент, глядя на нее безотрывно. Насколько прекрасной может оставаться женщина даже в подлости. Но время быстро уносит благодарность, — еще быстрее, чем красоту.

Пришлось даже выработать в себе беспристрастную внешность, равнодушное, отчужденное поведение, и невнимательность, на время «царствования» королевы, ведь это так прекрасно принималось ею за неразвитость или глупость. Удивительно, как все же слепнут от столь долгожданной власти вчерашние лакеи. Тщеславие. Но мне всегда казалось, что это все же истинно мужская слабость. Хотя кого сейчас, собственно, удивишь, — известный факт: бывают и дяди, как тети, и тети, как дяди. И, важное, что «тети» растеряли в условиях современной эмансипации, это загадочность. А вместе с ней и непредсказуемость. Забавные получаются с них существа. Но к счастью, настоящая власть, как правило, дается лишь тем, кто умеет ею распоряжаться. Остальным же отводится лишь поиграть во всемогущего и всесильного манипулятора, и само утверждаться за чужой счет путем давления и запугивания. Зрелище удручающее, надо признаться. Особенно в женском исполнении. Особенно в исключительных целях собственной наживы. Особенно присыпанных увядшими лепестками лозунгов и систем мотиваций. Таким бюджеты нужны только для получения личных качественных удовольствий, а уж какие суммы и под какие предлоги просирать — второстепенный вопрос.

В человеке сидит крыса, думала я тогда, глядя на женщину в деловом костюме. В человеке сидит крыса, которую никогда не утопить… Она может лишь спрятаться на какое-то время, претерпевая унижения и стесняющие условия ради количества звезд на погонах. Но учуяв мясистый кусок и момент затишья, она снова выползает из норы сраскрасневшимися глазами налитыми ненавистью. И неоспоримым плюсом в подобных ситуациях становится, если эти глаза преувеличивает твои недостатки, а еще лучше, если недооценивают твои достоинства.

Игорь вывел свой «порше» из узкого переулка на бульвар. По неосмотрительности задел «мерседес» и оставил царапину на его левом крыле, но, не обратив на это никакого внимания, он утопил педаль газа. Машина шла с большой скоростью. Приятно, что она так послушна в его руках. Это хоть немного рассеивало то мрачное чувство, словно цементом застывшее в его груди. Резкие маневры в вялом потоке автомобилей. Потоки воды на лобовом стекле. Пульсация грохочущей тьмы из динамиков акустической системы, со всего размаху бьющие в барабанные перепонки. И пронзительный звонок будто сквозь пелену сознания… Снова звонок — и ночь. Сквозь исчезающий сон проступают побледневшие знакомые очертания жилых сооружений. Снова звонок…

Бросив машину, как попало на внутренней парковке отельного комплекса, он поднялся на этаж, и едва успел закрыть дверь, как его потрясла безудержная дрожь, что пришлось опуститься на табурет в прихожей, втянуть голову в судорожно сведенные плечи, стиснуть между колен сложенные ладони и, сгорбясь, покачиваться. Тепло комнаты бурой усталостью просачивалось в него. Набегали тени. Чужая комната. Ночь… А сквозь тишину с улицы доносился тихий стук, словно в комнату пыталось пробраться нечто серое, безутешное, бесформенное, нечто более печальное, чем сама печаль, — далекая барабанная дробь, монотонный стук дождя.

Минутная стрелка как в замедленной съемке отмеряла, казалось, одной ей известные интервалы времени, щелкая, будто выстрелами в висках. Щелчок. Другой. Третий. Игорь поднял, наконец, помутневший взгляд на настенные часы. Размытая стрелка застыла на двадцати пяти. Щелчок. Еще один. Отметка тридцать. Было время, когда каждую минуту казалось, что до следующей минуты мне не дожить. Но сколь долго ни тянулись бы эти минуты, житейский опыт свидетельствовал, что ни боль, ни страх не притупляют чувство голода. И в подтверждение тому скручивающие спазмы в области живота напомнили о своем существование впервые за последние сутки. Игорь не без усилия разогнул затекшие колени и направился в здание главного корпуса.

Искомое заведение найти оказалось несложно. Швейцар приветливо кивнул и, не дожидаясь вопроса, указал верное направление. Миновав широкие створчатые двери, Игорь проник в небольшой предбанник с круглыми столиками, заказал на баре горячего и горячительного, затем проследовал в главный зал. Приглушенный свет, живая музыка. Мужчины в хороших костюмах, пьют дорогой алкоголь, курят сигары и делают вид, что говорят «за бизнес». За столиками — длинноногие загорелые женщины в коктейльных платьях, не уступающие стройностью и длине своих ног бокалам с игристой жидкостью. Привкус азарта в воздухе среди желающих вырвать на сегодня джекпот. Переменчивый, нежный лик жизни — мир соблазнов, веселья, беспечности… Игра. Игра, где ставки должна быть крупными, чтобы возбуждать интерес. В противном случае, где нет страсти, а ставки мизерны, тот самый Случай становится ленив.

До чего все это знакомо, подумал Игорь, неожиданно для себя улыбнулся уголками рта: «Поиграем». Он сел за ближайший свободный стол. Крупье незамедлительно пододвинул ему несколько фишек. Один из его четырех номеров выиграл. Он взял деньги и сохранил прежнюю ставку. В тот же самый момент в зал вошла женщина в длинном вечернем платье и в окружении двух мужчин. Она шла так, словно зал был пуст. Как обычно, слегка подавшись вперед, будто преодолевая поток встречного ветра и, словно бы зная точно, куда идет. Сейчас она направилась к столикам, где играли в преферанс.

Видела ли она его? Заметил ли он ее? Несколько человек, не принимавших участия в игре, смотрели ей вслед. Он опять сделал ставку. Вышла семерка. Она прошла довольно близко от их столика. Он поставил снова. Шарик медленно катился. Двенадцать. Женщина равнодушно скользнула взглядом куда-то мимо него и, повернув голову, что-то сказала своему спутнику слева. Оба незамедлительно отделились по сторонам, растворяясь в скоплениях людей возле столиков, сама же она проследовала прямо, не замедляя движения. Игорь снова сделал ставку и поднял, наконец, глаза. Она стояла по другую сторону стола и смотрела на него. Он кивнул ей и улыбнулся. И в то же мгновение ему неистово захотелось отбросить фишки, оттолкнуть этот зеленый стол, вскочить, подхватить ее на руки и унести прочь отсюда, от всех этих людей, на какой-нибудь далекий остров, но вместо этого он, с трудом усидев на месте, взял сигарету из пачки, лежавшей на столе, закурил. Женщина пристально наблюдала за ним. Он показал на рулетку и пожал плечами. Девятнадцать. Она улыбнулась.

— Я потерял тебя, думал я тогда. Потерял навсегда, безвозвратно, — говорил он, когда они вдвоем переместились за столик у двери в соседнем зале. Официант принес черный кофе. Музыканты словно изнывали, медленно, окутывая сладковатым туманом мелодии. — Нельзя уже было надеяться, что мы в очередной раз просто ошиблись, что снова просто запутались, что все еще можно вернуть…

Она смотрела на него безотрывно, сложив руки перед собой. В резком белом свете лицо ее казалось очень бледным. Но не бесцветным, а напротив озаренным какой-то волнующей, погибельной красотой, и он вспомнил, что однажды уже видел его таким — ночами, в их комнате, годами, казалось тысячелетиями назад. И вот снова то же лицо, теперь еще более прекрасное.

— Ты ведь знала, тогда на пристани, что это была наша последняя встреча, что на ней и нужно было остановиться. Что на ней в принципе очень многое остановится. Без шанса начаться заново. Что все последующие действия давно и четко предопределены, объекты расставлены, а процессы запущены, но ты нашла в себе силы этим не спекулировать, ты не стала настаивать, и переубеждать, пытаясь искусственно продлить то, что случается в жизни раз, и больше не повторяется.

Она лишь кротко улыбнулась в ответ, слегка смущенно потупив взгляд.

Как он был прав сейчас, так близок к правде. Пойми он это несколько раньше, возможно, нынешние события возымели бы несколько иную окраску, а действующие лица — роли. Но случилось так как случилось. Так же как случилось однажды, что молчаливого, застенчивого и плохо выбритого на тот момент мальчика Вову совершенно случайно, из милости ни призвали «к богатому столу». Однако случайность — улыбка фортуны, как писал Набоков, и неосмысленная закономерность, как декламирует жизнь. Не случись всех тех нужных стечений обстоятельств, эти пути рано или поздно все равно бы пересеклись. Ведь Вову всегда пленила власть и влияние. И пусть на тот момент за ним уже числились пара-другая известных компаний и банк, в сравнении с активами других миллионщиков все это выглядело насмешкой, жалкой пародией. Но Вова рассчитал все верно и роль бедного родственника его вполне устраивала. А призвавшим ко двору мелочь пузатую было невдомек, что за его обходительностью и видимой покладистостью скрывался жестокий, циничный расчет. Ровный, спокойный, доброжелательный тон, личное обаяние и дипломатичность, почти искреннее желание выслушать и понять собеседника. Вова еще с раннего детства хорошо усвоил, — чем миролюбивее ты выглядишь, тем проще тебе добиваться поставленных целей, а личное бесстрашие и мужество вызывали доверие и уважение собеседников. Однако власть далеко не однородна, ни в кремле, ни в правительстве, ни в жизни, а бизнесмен (в полноценном понимании этого слова) был и остается бизнесменом пока во всем и везде он ищет выгоду. Осуждать его за это все равно, что осуждать пса за то, что гавкает. Он не обязан что-либо изобретать, внедрять концептуально новые инновации. Он по сути своей не может быть ни плохим, ни хорошим, ответственным или безответственным. Он лишь должен отдавать себе полный и своевременный отсчет: «Хочешь жить сам — давай жить другому». Это и послужило основной причиной, почему «папа» долгое время вообще его не трогал. Вова вполне исправно выполнял общепринятые правила игры: платил «налоги», не лез в политику, старался особо не попадаться на глаза. Раскулачивание олигархов никому на тот день не нужно было совершенно, — оно могло неаккуратно повлечь за собой передел собственности и привести к нарушению баланса сил. Преобразования должны идти не революционным, а эволюционным способом. Именно поэтому в один прекрасный субботний день в фойе организации и появилось лицо структурного подразделения, которой очень быстро стали тесны рамки «нижних этажей».

Тезисы, провозглашаемые ею с особой периодичностью на переговорах: „Не лгать друг другу, говорить правду, договариваться там, где можно договориться, будить и давать правильное понимание“, в купе с поведением «вчерашнего боевика с его надломленной психикой» послужили ей входным билетом в личные заместители. Однако дуэт этот был все равно, что баян и труба, где каждый инструмент вполне мог выступать сольно, но звучать одновременно законы музыки им попросту не позволяли. Тем более что у «баяна» то и дело лихорадило тональность, а со временем стали западать клавиши. «Труба» не растерялась и, уловив удачный момент провала, взяла верхние аккорды и зазвучала сольно. Звук этот можно было сравнить разве что с гудением водопроводных труб в период запуска сезонного отопления. Но за неимением другого равного по резвости инструмента ее слушали, те, кто волею судеб были лишены слуха, слушали с удовольствием. Иные либо пользовались защищающими от шума приспособлениями в уши, либо уходили прямо с «концерта», не пытаясь даже требовать возврата денег за билет. «Баян» тем временем был отправлен на покой с обострением хронического недуга, а после — напрямую в руки правосудия с обвинением по статье мошенничества. По официальной версии. По неофициальной… Скажем так, не надо быть гениальным стратегом, чтоб купить компанию у государства, а затем продать ее ему же, но уже во много раз дороже, швырнув при этом пару миллионов на благотворительность. Но это уже немного иная история.

— В этом нет ничего сверхъестественного, — ласково ответила женщина, кладя руку на его руку. — Иногда ты делаешь выбор, иногда выбор делает тебя.

— Как быть с вытекающими оттуда обстоятельствами?

— Никак. — С прежней грацией она пожала плечами. — Принимать, анализировать и двигаться дальше. Как еще? Они же, в конце концов, не родственники тебе и не сотрудники банка, чтоб предлагать тебе возможность измениться. Они в принципе ничего не могут предложить. Они лишь пробуют тебя на прочность, обтекают, если не находят прорех слабости и разрывают на части, если найдут хотя бы трещинку.

— Трещинку можно найти в ком угодно, тем более, если на то есть время, тем более, если знать, где искать, — нервозно бросил он, выстреливая глазами. Оркестр тем временем заиграл блюз. Более заунывной музыки невозможно было вообразить, однако несколько пар даже начали танцевать.

Женщина снова улыбнулась.

— Ты руководствуешься эмоциями, — заговорила она, обрамляя каждый свой жест мягкой грацией движений. — Усмотри в этом чисто деловые разногласия. Ключевая фигура — в любом случае одна. Устранить ее и вопрос решается сам собой.

Игорь впился в нее еще более горящим взглядом, поставил чашку подле себя и закурил. Повисла натянутая пауза. Женщина в ответ откинула голову и отпила из своей чашки. Ее волосы упали на плечи, и казалось, в этот миг для нее кроме кофе ничего не существовало. Игорь непроизвольно вспомнил, что ему уже доводилось неоднократно ранее наблюдать и наслаждаться, как она умела всецело отдаваться тому, что делала в данную минуту. В этом всегда была не только своя прелесть, но и какая-то опасность. Она была само упоение, когда пила; сама любовь, когда любила; сама ярость, когда отчаивалась, и само забвение, когда забывала. Сейчас она еще и ждала. И ожидание это становилось для него почти невыносимым. Он снова затянулся и посмотрел в сторону. Луч прожектора освещения на миг ослепил его. Он на секунду прикрыл глаза, а когда открыл, тут же отметил две персоны за столиком напротив. Он и она, оба с мотоциклетными шлемами. На входе за дверьми без сомнения еще парочка таких же. Да и по всему периметру, наверняка. Неплохой вариант, возбужденно подумал загнанный в угол некогда старший эксперт, а по совместительству продолжительное время правая рука Владимира Александровича. На мгновение он ощутил какой-то внутренний холод, трезво и бесстрастно давая оценку нынешней ситуации. Оттяжка возможна, он это знал — мало ли существует уловок и шахматных ходов. Но он знал также, что никогда не воспользуется ими. Все зашло слишком далеко. Уловки хороши для мелких масштабов. Здесь же оставалось лишь одно — выстоять, выстоять до конца, не поддаваясь самообману и не прибегая к уловкам.

Игорь огляделся. Минуя взглядом все красоты и тонкости присутствующий скептической одухотворенности, он снова вернулся к собеседнице.

— Ты предлагаешь мне решить этот вопрос буквально?

Женщина окинула его внимательным взглядом, как если бы собиралась ответить, но потом передумала.

— Что ты… Разговоры о кровопролитии за столом портят мне аппетит, — ответила она, не прекращая буравить своими глубокими золотистыми глазами, хотя, казалось, таила в них едва уловимую улыбку. Прямая, хрупкая, неподвижная. Нежная белая кожа, сквозь которую просвечивали голубые жилки. Она сидела напротив, всей своей анемичностью источая власть и спокойствие. Он не знал, объяснялось ли это тем, что, казалось, в тот момент ее совершенно ничто не волновало. Он лишь чувствовал это тепло, излучаемое ею, и понимал, насколько истосковался по нему за все эти годы. И сколь ни был бы злым ее язык время от времени, и сколь ни казалось бы каменным сердце, в ней всегда оставалось противовесом то самое тепло, непосредственность и непринужденное спокойствие, позволявшее ей то и дело совершать те вещи, которые делать по сути нельзя.

— Эта игра не по мне, — ответил он, не отпуская из рук сигарету. — Я уже убил слишком много людей. Как любитель и как профессионал. И знаешь, что понял? Убийствами многого не добьешься. Это внушает лишь презрение, безразличие и неуважение к жизни, а смерть становится чем-то смешным и незначительным. Но смерть никогда не смешна. Она всегда значительна. А причины здесь второстепенны.

— Я не люблю кровопролитие, — ответила она, после того как вновь пригубила из чашки, медленно и спокойно. — За кровь всегда приходится слишком дорого платить, а я человек деловой. — Затем помолчала немного. — Кто часто убивал, не станет убивать из мести. Тем более из-за любви. Об этом не было и речи. Но ты один стоишь целой армии. Ты вполне можешь заняться этим делом. Ключевую фигуру я беру на себя.

«Хорошо бы все знать наперед. И до конца», — подумал Игорь, разглядывая ее белые плечи над черным вечерним платьем. — «Особенно когда разыгравшееся воображение начинает снова затемнять рассудок. Мягкая, неумолимая, безнадежно манящая химия… Чтоб ее! Сердца, однажды слившиеся воедино, никогда уже не испытают того же с прежней силой к кому-то другому. Навсегда останется тот самый уголок в душе, в который никому уже не пробраться. Она знала это. Она чувствовала. Она жила с таким же, но всегда оставалась надёжной, как контрольный выстрел, и единственной, как последний шанс.

— Женщины тут ни при чем. Это дело мужское, — ответил он, немного поразмыслив. Затем встал и подал ей манто. Она не надела его, а лишь накинула на плечи. Это была обычная норка, возможно, даже ненатуральная, но на ней и любой мех казался дорогим. «Дешево выглядит только то, что носишь без чувства уверенности в себе», — подумал Игорь, не упуская случая прильнуть к ее поблескивающим в свете прожектора волосам.

«Острова ни от чего не спасают. Тревогу сердца ничем не унять», — размышлял он, придерживая ее за локти перед тем, как усадить в автомобиль. «Скорее теряешь то, что держишь в руках, когда оставляешь сам — потеря уже так не ощущается». Оставить он так и не смог. Она же нашла для себя единственно верный путь. И никаких объяснений. Они слишком отдают пошлостью. Любовь не терпит объяснений, тем более пошлостей. Ей нужны поступки. У бога любви весь лоб запятнан кровью, как известно. Лишь потому, что он не признает никаких слов.

«Любовь», — подумал он. «Все та же любовь, — вечное чудо. Она не только озаряет серое небо повседневности, она в состоянии окружить романтическим ореолом даже кучу дерьма. Чудо и чудовищная насмешка, для тех, кто сумел однажды проститься наполненными друг другом, как бы все это оставляя в памяти…»

Внезапно его охватило странное чувство вины во всей этой невеселой истории, и он с трудом заставляет себя разжать пальцы и отпустить дверь. Женщина грациозно пропадает в глубине салона, будто тайком коснувшись напоследок пальцами его руки. Машина трогается, выезжает на главную дорогу территории и теряется за невысоким зданием кпп, а он еще долго всматривается в отблески стоп-сигналов, мигнувших перед поворотом и тем, как полностью раствориться в мокрой темноте. Крохотные огонечки, бессмысленно вспыхнувшие на краю хаоса и увозящие сейчас лицо, глядя в которое хотелось говорить и говорить… Хотелось снова видеть перед собой эту неподвижную фигурку, снова почувствовать ее руки, холодные как всегда и сложенные неподвижно, и будто ускользающие куда-то всякий раз, когда пытаешься передать им хоть немного тепла. В такие моменты еще сильнее хочется прижать ее к себе и ни о чем больше не думать. Глупость? А разве то, что я говорил ей о старости вдвоем когда-то, не величайшая глупость? И разве при всей этой бездумности мы ни были тогда ближе к истине, чем сейчас? Зачем сопротивляюсь, вместо того чтобы очертя голову снова ринуться в омут, — пусть ни во что уже не веря, и в очередной раз подтверждая тем самым, что любовь не приходит к идиотам. Она приходит к самодостаточным уравновешенным личностям и делает из них идиотов.

Игорь непроизвольно улыбнулся, глубоко вдыхая влажный и на удивление теплый воздух улицы. В самом деле, смешно. Стоишь на грани самоуничтожения с последующим переселением в психиатрическую больницу, а думаешь при этом о том, как несуразно, должно быть, выглядел в моменты чувственности перед человеком, который мог спровоцировать в тебе, как одно, так и другое. Воистину, нет предела врожденному мужскому позерству.

***

Небо раскаленным железом нависло над крышами. Новостройки спальных районов замкадья всегда отличались для меня ярко выкрашенными, порой даже несколько аляповато, домами, высокими тротуарами и замкнутыми коробками дворов. Вдоль одного из таких я прогуливалась размеренным шагом, вдыхая это осеннее сумрачно-тихое утро, уже полностью поглотившее вчерашний день, но еще не обозначенное каким-либо определенным часом с присущими ему тягомотными звуками. Чудесное утро. Солнце только взошло, небо с востока тугое — пурпурное, и абсолютно безоблачное. Это предвещало теплую погоду. Пожалуй, даже чрезмерно теплую для предпоследнего календарного месяца. Я остановилась на минуту, сделала глубокий вдох, поправила воротник и свернула с главной улицы по направлению к микрорайону. Время умеет осаждать любую безмятежность, особенно когда его счет переходит в минуты…

Минуты тикали. Не прошла я и половины квартала, как в кармане завибрировал телефон. Я не ответила, лишь немного замедлила шаг. Три гудка и сброс. Пауза. Снова три гудка. Сброс. И снова пауза. Я сжала аппарат ладонью в кармане и чуть ускорила шаг. Остатки времени неслышно испарялись над землей, не ведая страхов и сомнений…

Дверь подъезда панельной многоэтажки была приоткрыта. Узкий пролет, пятый этаж, щуплая перегородка из отходов древесной промышленности среди четырех аналогичных. Легкое давление на металлический рычаг и символическое препятствие ликвидировано. Прежде чем пересечь порог, я постучала. Никто не ответил. Лишь кафельный пол отозвался глухим эхом. Мы с домом молча ждали, потонув в жужжание вызванного кем-то лифта. Я постучала еще раз, и выждав недолгую паузу, переступила порог. Узкая прихожая, заваленная коробками и старыми вещами, в углу пара растоптанной обуви. Я сделала широкий шаг, стараясь не задевать предметы неизвестного мне назначения, и прошла в межкомнатный дверной проем. За его пределами царил полумрак. Окна были плотно зашторены. По центру комнаты поставлены два старых плетеных стула, стол покрытый скатертью с вышитым орнаментом, на столе — приборы: чашки, блюдца, тарелки. Вдоль стены — потертая кушетка с подушками, напротив — стеллаж с книгами. С потолка — лампочка в тканевом абажуре. Окинув продолжительным взглядом открывшиеся перспективы впервые за долгое время я ощутила то, что французы называют «дежавю», будто уже когда-то стояла на этом месте, именно в этом обшарпанном проеме, где-то на рубеже набирающего обороты дня и сумрачной тени….

Незатейливые переливы клавишных звуков вернули меня в ощущения реальности. Я прошла вглубь комнаты, прежде чем смогла различить некрупную мужскую фигуру у противоположной стены за громоздким гробообразным фортепиано. Он небрежно перебирал клавиши. Не корчился в напряжение, — играл, будто разминался. И хотя воспроизводящиеся пассажи пришлись мне не по вкусу, было слышно, что техника у него отличная. Бросил играть он так же неожиданно, как и начал, — резко, прямо посреди пьесы. Затем порылся в нотах, отыскал что-то нужное, и только после этого обозначил мое присутствие.

— Не знала, что вы ко всему еще столь превосходно музицируете, — обратилась я, находясь под прицелом его глубоких глаз.

— Это все равно, что коллекционировать ценные картины, — отозвался он, глубоким, чуть сиплым голосом. — Рано или поздно встаешь перед выбором, либо считать их прямоугольными холстами покрытыми краской, либо относиться, как к золоту — ставить на окна решетки и ворочаться ночами.

Легкая тень улыбки едва заметно легла на его скулы, прежде, чем жестом он предложил мне присесть. Я непроизвольно ответила тем же, снимая тем самым повисшее в воздухе напряжение.

— Пока человек не обрел себя, ему нечего терять, — забросила я вопрос-утверждение, присаживаясь на один из стульев, и стараясь быть как можно более бесшумной.

Собеседник прикрыл крышкой фортепиано и неторопливо развернулся ко мне. Проникающие сквозь шторы обрывки света местами охватили его лицо. Крупная, с заметно поредевшим волосом голова, чернявая с проседью бородка, впалые скулы и глазницы. Он сидел передо мной не в белой рубашке, с неизменным галстуком, и не в строгом, темно-синем костюме, с присущей ему нарядностью и официозностью. Свободные штаны, спортивная кофта, наброшенная поверх хлопчатобумажной футболки, урывками открывали тело уже заметно деформированное возрастом и болезнью: плечи осунулись, выпирал небольшой живот, стали дряблыми мышцы. Он сидел передо мной почти неподвижно. Почти двадцать лет он руководит компанией, дважды отходил от дел по состоянию здоровья, но, чуть приведя себя в форму, снова возвращался. Он буквально сросся с бизнесом за все эти годы, знал почти каждого партнера, и день за днем пытался отыскать универсальный ответ для каждого из сотен пар глаз взирающей аудитории на извечный вопрос:"Как человек должен жить?". А ответ этот будто с издевкой скрывался за дымкой быстро летящих часов, когда он изо всех сил старался согласовать возможности с мечтами, объединить замыслы и страсти, превратить желаемое в действительное. Для каждого партнера в частности. И для всей компании в целом. Явно отдавая себе отчет, что из этого бизнеса уйти невозможно. Как не уйдешь, наверное, от предначертанной свыше судьбы (здесь главное, чтоб рука чертежника не вильнула). Миллиарды и их владельцы рано или поздно, по взаимному согласию или нет, но непременно узаконивают свои рабовладельческие отношения. Многие тысячи людей были связаны с его бизнесом. Они стали богатыми, но также и рабами компании, и его, несменного РД, решений и указаний. К болезни же он с самого начала отнесся довольно спокойно. Бывают же неполадки в работе любой системы, — организм человека не исключение. Но ощущение приближающегося предела с каждым разом все сильнее и тревожнее наносило точечные инъекции правды, пока отпущенная чаша здоровья не расплескалась до основания.

— В жизни нет ничего более трудного, чем остановиться в нужное время, — заговорил он, сложив руки перед собою. — Остаток всегда горек и отдаёт пошлостью. Нужно иметь особое чутье, чтобы уйти вовремя. Этот момент наступает незаметно. Но готовым нужно быть всегда…

— Вы не были готовы?

— Я его упустил.

Я понимающе кивнула, с напускным интересом разглядывая накрытые на столике сервизные чашки. Тонкий фарфор, позолоченный ободок, изящная роспись. На одной из них, едва заметный скол донышка… В каждой мелочи — протест к смиренному следованию мещанской жизни, в каждом жесте — отрицание к принудительной позиции между крайностями, в спокойной зоне, без яростных бурь и гроз. Все тот же человек передо мной. Все тот же характер. Надломленный, сбитый ударами правосудия, от которых уже не укрыться, которых не избежать, но по-прежнему стойкий, по-прежнему бескомпромиссный. Потому и бесстрашный, наверное. Потому, что именно неизбежное умеет вплетаться в сознание, впитываться им так, что оно уже не вызывает отторжения, не вызывает признаков боли и, тем более страха. Такой нрав скорее страшится «пить из старой облезлой кружки, когда новая стоит в серванте», когда на чёрный день деньги отложены, на белый день чашка новая в серванте, только белый день наступает редко, а чёрными заполняется вся жизнь. Таким стыдно быть нищими; стыдно быть грязными. Таким стыдно иметь в голове разруху, которая неизбежно отражается и на быте, и на менталитете.

— И все же, — поддавшись искреннему недоумению, осведомилась я. — Как так могло получиться?

— Видишь ли, — ответил он спустя минуту раздумья. — Политика вещь захватывающая. Столь же захватывающая и опасная, как война, разве что. Только на войне могут убить всего лишь раз, — в политике же это происходит многократно.

— К счастью, настоящая власть, так или иначе, приходит к тому, кто умеет ею распоряжаться, — заметила я. — Для тех же, кто жаждет поиграться во всемогущих и всесильных всегда существовали сцена, лозунги и собрания.

— Власть, как и любая прозаичная должность, нанимается на работу. С установленным графиком, сроком и окладом. Форма найма носит название «выборы». Страной же всегда управлял царь, каким бы термином он ни прикрывался — президент, ген. секретарь, премьер. А для царя нет ничего важнее, чем самодержавие — абсолютная власть. Отсюда и получается, что в Российской политике остаются только две возможные позиции ее координирования: либо серый кардинал, либо кошелек.

— И будучи игроком в неклассическом понимании этого слова, вы усаживались за игровой стол, лишь в том случае, если заранее знали весь расклад соперников, наперед осведомлялись о прикупе, и если администрация игорного заведения письменно гарантировала вам выигрыш. Именно поэтому ваша терра-инкогнито — была вашим вторым именем. О вас знали и слышали, но никто и никогда не видел. Вы долгое время умудрялись оставаться в эпицентре действий, при этом избегая публичности и всех официальных мероприятий. Риск такого масштаба был вам противоестественен. До тех пор, пока ни были назначены выборы депутата Госдумы южного автономного округа. Выборная гонка прошла быстро и безболезненно. Усилий особых для этого не прилагалось, — кого губернатор выдвинул, того и избрали, да и конкуренты были откровенно слабые. Выборная чехарда быстро забылась и людьми, и властью. Наступили иные события и времена. Как для страны, так и для вас лично. И сколь ни противилась бы вам бесконечная, нудная болтовня глав районных администраций, постановка глупых задач, которые никогда не выполнялись и выполниться не могли, потому что ничем иным, как извращенным самообманом чиновников, делающих вид, что работают, создают документы и направляют течение общества, они не являлись. И при всех обстоятельствах вы отдавали себе отчет, что, лично, либо через верных людей вы будете и сможете контролировать весь поток средств, вращающихся в округе. Потому что знали, что власть денег сильнее любой другой власти.

— Против лома, как известно…. А там был лом олигархический, причем, валютный, — едко усмехнулся он. На его худом лице отразилось усталое разочарование. Было заметно его нежелание говорить об этом, нежелание об этом вспоминать. Он был сейчас на другом периоде жизни, и волновали его совсем другие вопросы.

— Деньги не врут, — так вы всегда говорили, — продолжила я. — Только спустя время понимаешь, насколько ценной была информация. И с какой отдачей вы несли ее в массы.

— Просто поставленная речь и отработанная техника. Не более, — с присущей скромностью парировал он.

— Перестаньте, — улыбнулась я, гася внутри внезапно вспыхнувшие всплески ностальгии. — Одной только техникой мир не покоришь. И тогда, и сегодня и через сотни лет нужно суметь, прежде всего, затронуть души людей, заставить задуматься, вызвать эмоции, мороз по коже.

— Это техника, — снова произнес он уже более сухо. — Люди в массе своей — идиоты. Они быстрее придумают кучу наитупейших вещей: костюмы для собак, например, должность пиар-менеджера или палку для селфи, нежели рискнуть вникнуть в суть. Они не жаждут истины, они требуют иллюзий, без которых жить не могут и не умеют. И сколь ни показывай им возможностей развиваться, они все равно предпочтут слабости желудка и дешевые зрелища. Стоит ли говорить, что на столь примитивной почве срабатывает почти любая техника.

— При условии, что их использует грамотный манипулятор, — все же добавила я, старательно возвращая заданный диалог в текущее русло.

Фамулов глубоко выдохнул, и, привстав, чуть отодвинул в сторону стул, на котором сидел.

— Мне бы хотелось угостить тебя чаем, а после еще немного поработать, — сказал он, изобразив на лице начальственную озабоченность. Сколько раз я видела подобные взгляды, после громогласных речей на корпоративных мероприятиях по случаю и без. В нем всегда читалась некая тяжесть, утомленность от происходящего: вся эта напыщенность, помпезность уже давно ему порядком надоели. Весь этот бизнес в принципе всегда был для него больше, забавой, игрой молодости: всё могу — решил и сделал. Сделал, — за ценой не постоял. И продолжал делать, даже когда вся суть, все здравое зерно, заложенное однажды в первооснову организации, смиренно догнивало себя изнутри. Даже когда каноны и обычаи демонстративно растаптывались некачественным количеством. Даже после отчаянной попытке собственноручно разложить дно с целью истребления прижившихся грызунов, столь нескромно разжиревших на хлебном месте. Крысы, к слову, не покинули корабль. Тот самый случай, когда прикормыши оказались выносливее своего хозяина. Или наглее. Или бессердечнее. Не суть. Они остались. А он продолжал делать, не получая ничего взамен, кроме кислого привкуса бессмысленности. С той лишь разницей, что выглядеть стал теперь еще более вышколено, еще более подтянуто, еще более шикарно. Всем своим видом демонстрируя богатство. Потому что когда у состоятельного человека сложности — он решает их в своем автомобиле с личным водителем, в костюме за пару тысяч в иностранной валюте и в золотых часах последней модели. Он их так и решал. Только взгляд при этом становился все глубже. И отрешеннее. Но на эти случаи всегда выручали очки. Непременно в оправе из платины. Отменный актер, что говорить: по незнанию кажется простым и доступным, но внутри холоден и жесток, как наждачная бумага. Не трись, не пытайся втереться в его внутреннюю суть, иначе сотрешь в кровь всю кожу, не говоря о душе.

— Вот именно об этом я и говорю, — сделав мимический акцент на местоимение, я едва сдержала снова наплывающую улыбку.

В ответ он бросил на меня слегка обиженный, чуть укоризненный взгляд, затем развернулся к музыкальному инструменту и снова открыл крышку.

— Видишь ли, — заговорил он, притрагиваясь к клавишам. — Любого рода манипуляции можно косвенно разделить на два типа: простые и сложные. — Незатейливая мелодия приятным фоном дополнила его речь. — Сложные манипуляции — это оргАн с множеством клавиш. Чтобы выстраивать подобные схемы, нужно знать немало слабых и уязвимых мест человеческой натуры. Только будучи виртуозом можно использовать весь их потенциал и извлечь прекрасные звуки.

Короткий этюд в минорной тональности послужил завершением реплики.

— Простые же манипуляции, — продолжил он, не отрываясь от музицирования, — скорее напоминают примитивные детские пианино. У них всего три октавы: страх, жадность, тщеславие. Но, несмотря на их внешнюю простоту, действуют они безотказно. Порой даже на порядок эффективнее, чем оргАн. Потому что они универсальны. Умный, полный дурак, богатый, бедный, хитрый и наивный — нет никакой разницы. Всего три октавы: жадность, страх, тщеславие, задетые в нужном порядке, и человек на глазах способен измениться до неузнаваемости.

— Превратив свою жизнь в атмосферу круглосуточной вечеринки и став тем самым, одним из навязанных миром клонов — «успешным», — дополнила я, не дожидаясь завершения музыкальной партии. — Лишь потому, что теперь у него хотя бы появился для этого шанс.

— Да, да, чтоб все, как предложено, — кивнул он, и снова прикрыв фортепиано. — Чтоб ритм всегда в динамике превратился в бессмысленную суету, чтобы хроническое недосыпание отучило в конец глаза нормально воспринимать дневной свет, чтоб тонны парфюмерии вкупе с кофеином и энергетиками постепенно иссушают тела, а постоянные телефонные инструкции делали то же самое с мозгом. Чтоб платье «Prada», часы «Rado» и костюм «Brioni». И непременно в полоску. Чтоб даже жесты со временем одинаковые. И жгучее ощущение единства движения к одной общей цели и, к своей личной в частности.

— Убойный комплект иллюзий, — я все же дала волю улыбке.

— Кто-то пыхтит марихуаной, кто-то иллюзиями. И второе, кстати, легализовано.

— Главное, дать вовремя затянуться.

— Когда существование само по себе пусто и бестолково, сама судьба несет в лоно еще более пустых и бестолковых компаний. Там-то и заполнят эту гнетущую пустоту: и потешат, и нальют, и затянуться предложат. Другой вопрос — чем? И какого качества? — он тяжело потянулся и щелкнул электрический чайник, стоящий прямо на полу возле фортепиано. — Человечество испокон веков ищет ответ на бессмертный вопрос, опираясь то на философию, то на науку, то на религию. Но, скажи мне, кто сегодня читает Гегеля или Канта, если не готовится к экзамену по философии? Наука, бывшая когда-то великим толкователем, привносит в жизнь теперь только сложность и запуганность. Религия же превратилась в праздный ритуал, скрывающий лицемерие. И по мере того как вера в извечные истины ослабевает, люди так или иначе приходят к тому началу, которое неизменно, — сила денег.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Слэклайн — (англ. Slacklining) — хождение по слабо натянутой стропе — практика в балансировании

2

Стантрайдинг — Stunt riding — это экстремальная трюковая езда на мотоцикле

3

Scala Rider — это bluetooth мотогарнитура для шлема.

4

«я хочу, чтобы ты забрал мою славу…» перевод с англ.