Небо над Патриаршими

Лариса Бутырина (2024)

Век машин заменил цель скоростью. Суета и спешка стала перманентным состоянием ума. Рынок диктует свои ценности. Деньги, — в тех суммах, что забирают в плен и заставляют слепнуть. Слава, — любыми способами, что сводится в итоге к раздражению и унижению. Власть, — та, что ради самой власти, и для стремления, в конечном счете, просто ее удержать. Единственный вариант не сойти с ума в таких оковах — поднять голову и направиться в небо. То, что снаружи. И то, что внутри. Только тогда все эти компоненты жизни становятся рабочими инструментами на старте. И в полете. В большом и продолжительном полете — к себе. И к подлинной роскоши — оставаться Человеком. Всегда, во всем и везде.

///

Едва я пересекла порог отеля, меня накрыла дикая усталость. Дичайшая. Просто валящая с ног. Перелет выдался непростой. Продолжительный. Ночной. И в довесок ко всему, как только самолет набрал высоту у меня заныл зуб. И от пульсирующей его боли казалось, что и звезды на небе пульсируют. И луна. Всю ночь я промаялась в попытках унять эти спазмы всеми доступными способами, но тщетно. Даже участие всего состава бортпроводников сделать мой полет максимально комфортным не увенчалось успехом.

«Всего лишь зуб», — думалось мне в обессиленном смирение. “Наименьшая часть моего тела. А боль такая, что даже думать не могу”.

В попытке разогнать остатки мыслей, я прислонилась лбом к прохладному овалу иллюминатора и увидела в нем нечеткое свое отражение. Осунувшееся лицо, воспаленные глаза, перекошенные губы…

«Все правильно. Уставший болезненный вид. Что ты там еще хотела увидеть? Зубную фею?» — фыркнула я на свое восприятие и тут же зажмурилась от очередного приступа боли.

Остаточным усилием я погасила индивидуальный свет над креслом и снова прильнула к темному овалу окна, чтоб уже более не шевелиться. Россыпь звезд была тому прямым и единственным свидетелем. Она посмотрела на меня с пониманием. Неподвижная россыпь звезд. Тот факт, что мы летели с огромной скоростью, не имел никакого значения. Во всем значилась неподвижность. И боль.

“Боль отпустит, когда научит”, — бытует мнение. Или, когда покинет тело остаточным следствием активной и продолжительной работы мозга. Нервная система быстро реагирует и быстро успокаивается, — чтобы восстановить работу всего организма требуется гораздо больше времени. А после сильных эмоциональных перегрузок тело всегда идет в разнос. И прорывает перво-наперво там, где было тонко.

А тонко сейчас было везде. Тело ослабло и исхудало изрядно. Оно подавало сигналы и раньше, — мигренями, бессонницей, спазмами в поясничном отделе. Тело сигнализировало: “Обрати на меня внимание!”, но кто его слушает, когда вокруг бушуют страсти… когда вокруг кипят свершения и творится что-то очень важное… непонятное, неопределенное, но непременно важное. Не менее важно потом выделить период на восстановление. И желательно вдали от боевых действий в целом и информационной атаки в частности. А что может быть для женского организма более восстановительным нежели порция тепла, шелеста океана и тягучей раскаленной под солнцем размерности?

Я расположилась на шезлонге в тени соломенной шляпы навеса и раскрыла книгу. Карманный томик в мягком переплете. Подарок Константина по моей просьбе “на память”, до которого дошел, наконец, свой черед.

«Дорогая, что толку

пререкаться, вникать

в случившееся. Иголку

больше не отыскать

в человеческом сене», — пробежались по сознанию возникшие перед глазами строфы.

«Впору вскочить, разя

тень; либо — вместе со всеми

передвигать ферзя».

Я передвинулась на шезлонге выше под тень и подняла подголовник.

«Все, что мы звали личным,

что копили, греша,

время, считая лишним,

как прибой с голыша,

стачивает — то лаской,

то посредством резца —

чтобы кончить цикладской

вещью без черт лица.

V

Ах, чем меньше поверхность,

тем надежда скромней

на безупречную верность

по отношению к ней.

Может, вообще пропажа

тела из виду есть

со стороны пейзажа

дальнозоркости месть».

Я посмотрела на линию горизонта. Вдаль. По неровной полоске глади вслед за игрой света по текстуре пейзажа. Выше, шире и дальше. Каждый метр окружающего пространства был старательно заполнен искусственным лоском. Яхты, люди, птицы — все выглядело как заранее созданные декорации. Как наливной натертый дифениламином глянцевый плод. И лишь воздух, — слишком уж влажный воздух, дрожащий в турбулентной конвекции, едва уловимым потоком демонстрировал, что плод этот уже основательно подгнивал.

“Есть ли у ландшафта разум? Есть ли у декораций душа?” — думала я, блуждая глазами в пространстве из-под приподнятых ко лбу очков. “Или корыстью единой, — тычущего вдаль перста… Или товаром на вынос — под силой сжатого кулака… Да, пропажей тела из виду… Неизбежной такой пропажей, закономерной”…

Я усмехнулась уголком рта и, мне вдруг стало неимоверно противно видеть и, тем более, проникать во всю эту гниль и разложение. Я невольно съежилась, вернула очки на переносицу, прищуриваясь от отражения солнечных бликов, и снова опустила глаза на страницы.

«Вечером, дорогая,

здесь тепло. Тишина

молчанием попугая

буквально завершена.

Луна в кусты чистотела

льет свое молоко:

неприкосновенность тела,

зашедшая далеко».

Далеко. Ах, как далеко мы зашли. Заигрались. Но то была разумная игра. Слишком разумная, — продиктованная необходимостью. Он стал настолько в сильных чувствах не уверен, что врал… что беспрерывно врал. Я же все больше предпочитала царапать его реальностью, а не полировать ею и без того гипертрофированно идеализированную поверхность всего его существования. Ведь любые взаимоотношения, будь то партнерские, дружеские и, уж тем более, семейные, — это далеко не реклама маргарина, где все натужно и наиграно счастливы. Просто всего-то и нужно не побояться однажды и найти в себе силы принять ужасающую правду: окружающий мир далеко не такой, каким ты себе его представляешь. И счастье в нем — тоже…

«Дорогая, несчастных

нет! нет мертвых, живых.

Все — только пир согласных

на их ножках кривых.

Видно, сильно превысил

свою роль свинопас,

чей нетронутый бисер

переживет всех нас.

XII

Право, чем гуще россыпь

черного на листе,

тем безразличней особь

к прошлому, к пустоте

в будущем. Их соседство,

мало проча добра,

лишь ускоряет бегство

по бумаге пера.

XXIII

Все кончается скукой,

а не горечью. Но

это новой наукой

плохо освещено.

Знавший истину стоик —

стоик только на треть.

Пыль садится на столик,

и ее не стереть.

VIII

Чем безнадежней, тем как-то

проще. Уже не ждешь

занавеса, антракта,

как пылкая молодежь.

Свет на сцене, в кулисах

меркнет. Выходишь прочь

в рукоплесканье листьев, в…»³

–… в доминиканскую ночь, — дополнила я вслух, запрокидывая голову на подушку шезлонга, и прикрыла томик.

— Шампанского? — услышала я у своего изголовья справа и перевела взгляд на источник.

Передо мной возвышалась широкая особь мужского пола киберспортивного телосложения и многозначительно отбрасывала тень. Из одежды на ней числилась узкая набедренная повязка и квадратные солнцезащитные очки.

— Благодарю, — деликатно ответила я и прикрыла глаза ладонью. — Не употребляю.

— Не любишь игристое? — не унималась тень.

— Напротив, — улыбнулась я, не открывая глаза. — К игристым винам весьма благосклонна. А вот дешевого шампанского стараюсь избегать, — уж больно сильно пенится и пузырится.

Тень на минуту сошла, но тут же материализовалась сбоку на соседнем шезлонге.

— Тогда, может, по мороженому? — проявилась она голосом. — Или тоже не употребляешь? Для фигуры не полезно? Фигурка-то у тебя — что надо.

— В моем восприятие еда не делится на вредную или полезную, — ответила я, не меняя позиции. — Она либо вкусная, либо невкусная. Как и люди, собственно. Общение с ними, их послевкусие.

— Так и что же? — продолжала упорствовать фигура.

— Мне не вкусно, — я добавила в голос нотки доходчивости. — Очень.

— Ну, знаешь, — прыснул он нервным смешком, — не всегда все бывает сразу и сладко. Чтоб уверенно держаться в шоколаде, нужно для начала и на дерьме потренироваться.

Настал мой черед заулыбаться, и оценить сей откровенный посыл по достоинству. Я приоткрыла один глаз и направила его на первоисточник истины: — У тебя по этой дисциплине КМС, как понимаю? Не менее. И настолько обширный опыт, что не терпится перейти к педагогике?

Фигура заметно насупилась и что-то невнятно забормотала.

— Не утруждайся, — продолжила я, спасая унылое положение. — Я по определению не тону. Ни в какой консистенции. Природа такая, — ничего не поделаешь. Так что, ты — не по адресу.

Фигура еще являла какие-то звуки, — я не вникала, но вскоре поднялась, чтоб, наконец, освободить собою пространство.

— Но спасибо, что поделился, — бросила я вдогонку. — Бесценный опыт. Многое объясняет.

Тень на мгновение остановилась явно в недвусмысленном ожидание.

— И попроси официанта принести мороженое, — продолжила я, приподняв руку. — Шоколадное. С шоколадной крошкой. Двойную порцию. Самое вкусное, что у них есть. Пожалуйста. Нужно как следует заесть послевкусие…

Тень испарилась, не издав ни звука. И как все же приятно, что не по причине полудня.

«Деньги не исправляют ущербности природы, а лишь усугубляют их. Сколько и на чем до этого ни тренируйся», — отметила я и снова раскрыла книгу.

Книги, кстати, хорошая альтернатива алкоголю. И любому десерту, собственно. При условии, что книга действительно хороша. Тогда все окружающее становится гарниром, где основное блюдо — мысли твоего незримого собеседника, оформленные шрифтом по офсетным страницам. С такими мыслями не хочется расставаться. А после диалога остается тонкое послевкусие, оттеняющее пространство вокруг каким-то особым свечением.

В этот раз мы расстались, лишь когда лучи палящего света изменили пространственное положение относительно земли и с жаром прошлись по моим стопам. Я закрыла страницы и потянулась, приводя в движение затекшие мышцы. В креманке на столике у шезлонга плавала бурая жижа. Я даже не заметила, как официант все же принес мне мороженое и поставил его у изголовья. Там же в ведерке со льдом потела бутылка воды и Lanson"Le Rose"Brut, 200 мл.

“И, все-таки, шампанское”, — усмехнулась я и протянула руку за водой.

Все-таки…

Мир наш имеет финансовое устройство. Плохо ли, хорошо — это факт.

Как факт и то, что во время кризиса хорошо себя чувствуют только те, кто его организовывает. И пара-другая случайных счастливчиков, мнящих себя впоследствии прародителями “успешного успеха”. И кого столь же легко и непринужденно потом выкупаются вместе с проектами за гроши, — гораздо дешевле, чем то же имущество, что числится у них на балансе. Иными словами, «Знал бы прикуп — жил бы в Сочи», — цитируя советский фольклор. Тот, кто прикуп знает, — там и живет. Кто прикуп назначает, — обитает совсем в иных местах. В более знойных. И более лояльных к транзакциям. В таких, как это, к примеру…

— Ты успешна? — раздался вопрос сквозь буйство красок заката в ненавязчивой окантовке звуков живой музыки. Вечер выдался влажный, тягучий и скользкий, почти такой же как тип, возникший передо мной.

— Вполне, — ответила я, смерив возмутителя цепким взглядом.

— Тогда позволь взять автограф, — сделал он жеманный реверанс. — И подписаться на твой блог с готовыми кейсами, как зарабатывать миллионы, медитируя.

— А с каких это пор признаком женской успешности стали известность и деньги? — приправила я ответный вопрос улыбкой лицемерия. — Это скорее признак того, что для нее этого некому сделать. Последствия вынужденных мер. Или стремления что-то доказать. Места женственности здесь нет совсем. Как и успеха, собственно.

— И где же он есть тогда? — хмыкнул он присаживаясь напротив.

— У всех — в разных местах, — ответила я. — Кто над чем и чем работает в большей степени.

— Где в твоем случае? — заиграл он нотками неподдельного интереса.

— В моем случае, критерий женской успешности — это реализация себя, своих желаний. Она не измеряется материальным уровнем. Деньги, слава, признание — это результаты мужской успешности. Они могут быть присущи и женщине, но как следствие, как сопутствующие блага, а никак не цель и первопричина.

— Что в таком случае первопричина? — не унимался он.

— Ценность, — ответила я. — Личная женская ценность. Она либо есть, либо ее нет. Но она не доказывается. И тем более не обменивается на деньги.

— И как же она проявляется? Если есть?

— В умение слушай себя. И слышать. И в смелости двигаться к себе, к своему желанию. Тогда материальные блага догоняют. Там же встречаются и близкие по духу люди. Там же, — и свой мужчина. Тот самый — настоящий. Которого не требуется переделывать. Которого хочется просто любить и давать свободу. И с которым можно быть самой свободной и любимой.

— То есть, ты свободна? — уточнил он, приподняв бровь.

Я кивнула.

— И любима?

— Точно, — я кивнула еще раз.

— И сколько стоит твоя любовь? — не унимался он.

— Ты, вероятно, обладаешь обостренным зрением, раз так плохо слышишь, — я протяжно выдохнула и улыбнулась. — Тогда читай по губам: Я не продаюсь. И не потому, что у тебя нет такой суммы, а потому что все, что ты можешь предложить мне за деньги, мне не интересно. Все просто. Все очень просто.

Я приподняла бокал, давая тем самым понять, что диалог закончен, и сделала небольшой глоток. Вино слишком благородный напиток, чтобы растворять его в подобных разговорах. Предпочту растворить его на рецепторах своего языка и остаточных красках заката.

“Я всегда ценила материальные блага, но никогда не ставила деньги во главе”, — думала я, рассматривая, как длинные волны света пробираются сквозь толщину атмосферы Земли и острыми перьями разрывают густой натиск наползающей ночи.

Я никогда не стремилась к деньгам, если уж откровенно. И никогда не умела их зарабатывать. Все больше позволяла им догонять меня по дороге к тому, что меня искренне влечет, к тому, что нравится. Для комфортного бытового существования мне не так уж много и надо. Пара уютных бесформенных чехлов из хлопка, пара коктейльных платьев, пара кед и лодочек на шпильке, пару шоколадок, хороший кофе… пара сортов и белое сухое в холодильнике. Игристое. И не очень. Тоже пара. Пусть будет, — под настроение.

Я изучила законы бизнеса. Я даже им занималась. Серьезно и играючи. Но не для того, чтобы в дальнейшем безупречно владеть всеми подходами и следовать им, — вырывать место под солнцем, добиваться, доказывать, побеждать… а для того, чтобы распознавать настоящих мужчин от неудачников. По их же критериям мерки. Бизнес — это мужской мир и, нужно знать его правила, чтоб в нем ориентироваться.

Для того, чтобы уметь отличать настоящих мужчин от клоунов, и окружать себя первыми. Только в таком случае можно оставаться настоящей женщиной, настоящей леди. Как ни крути, по-настоящему женщиной возможно быть только рядом с подобным мужчиной. Это же правило действует и в обратном направление.

Я медленно прокрутила бокал за ножку, с задумчивостью наматывая на его чашу абстракцию пространства.

Поэтому я никогда и не продавалась. Ни телом, ни интеллектом, ни временем. Не ломала и не использовала себя как инструмент с целью достичь материального результата. Имела способность наблюдать, что подобные “поддавки” потом чреваты последствиями и, как правило, оставляют в полном банкротстве. И хорошо знала, что за интересную вкусную идею я отработаю куда лучше, чем за высокооплачиваемую банальность. Был бы в ней смысл. В этой идее. Он всегда был мне крайне необходим, всегда служил мне неким ориентиром. Смысл…

Позднее я поняла, что его нет. Нет никакого смысла. Есть только ты и твои действия. Ты — это твои действия. И даже, если выбор — бездействие, оно на деле тоже оказывается действием. Так как тоже является выбором. В этом тоже — ты. И нет иного тебя. Как и смысла… во всех твоих действиях.

Бокал, наконец, замер в моей руке. Я зажмурила один глаз и приподняла его перед собой, будто оценивая качество намотки… и результат абсолютной бессмыслицы.

Я улыбнулась.

Жизнь нелогична. Правда. И бессмысленна. Можно сколь угодно сопротивляться, придумывать себе правила, запреты, загоняться в движухе или, напротив, запирать себя в бездействие и зарываться на дне, но жизнь всегда возьмет свое. Пока ты жив — жизнь сильнее тебя. И только утратив всякую логику, жизнь обретает смысл.

Я сделала небольшой глоток из бокала и чуть запрокинула голову, прикрывая глаза.

И к этому я пришла позднее. Гораздо позднее…

До того момента я, как и многие, форменно сходила с ума, когда теряла его, теряла смысл. И судорожно бросалась на его поиски. Из крайности в крайность. От дела к делу. От ориентира к ориентиру. Я искала… я искала что-то. Ведь должно же быть в жизни это что-то… Что-то. Что-то большее… чем сама жизнь.

Примечания

3

Иосиф Бродский, “Строфы”