Лилия Белая. Эпический роман

Лариса Малмыгина

Судьбы трех сестер из семьи уральского крестьянина Назарова резко изменились, когда грянула Великая Октябрьская революция. Девушек разбросало по разные стороны баррикад…

Глава 7 Живая

Сколько прошло времени, Уля не помнит, только вновь серые беспросветные дни сменялись черными, еще более беспросветными, ночами. Крохотный трепещущий огонечек коптил над изголовьем ее покачивающейся кровати и обмирал от жалости, когда большой беспощадный костер начинал сжигать свою пленницу изнутри, с жадностью пожирая ее изболевшееся от злоключений сердечко. И не только его.

Кто-то сильный и властный неизменно протягивал ей кружку с ледяной водой и требовал, чтобы она проглотила всю эту бесконечную влагу, которую у Ули не было сил пить. Кто-то насильно вытирал ее бессрочно мокрое тело, поворачивал его с бока на бок, закапывал в нос что-то едучее и называл ласково по имени.

«Наверное, это сон, — в перерывах между мечущимися кошмарными грезами думала Уленька и с радостью отдавалась большим, добрым рукам, притягивающим к себе ее измученную нескончаемыми бедами душу, — или мама, вернувшаяся из могилы, дабы навестить несчастную доченьку, проданную Макаровым за их великое, но не греющее сердце богатство».

Но однажды пришло утро. С силою скинув с себя очередной дотошный кошмар, Уля распахнула непросохшие от слез глаза и с удивлением обнаружила подле себя высокого. красивого парня без признаков растительности на голове.

— Добрый день, — сверкнул зубами парень и, привстав, взял с придвинутого к кровати столика кружку вожделенной жидкости, которую Улюшка тотчас с жадностью выпила.

— Как мы себя чувствуем? — широко улыбаясь, ласково поинтересовался юноша и протер беспомощной подопечной пересохшие от обезвоживания губы.

Чувствовала больная себя неплохо, только страшная слабость по-вражески атаковала ее беззащитную плоть, дабы всласть поиздеваться над нею.

— Отныне мы будем поправляться, — поднося ко рту пациентки чашку с наваристым бульоном, торжественно объявил красавец. — Мы будем есть и пить за двоих, а потому скоро встанем на ноги и поедем в дальнюю дорогу.

— Опять в дорогу? — ахнула Уля и обреченно вдохнув непривычно сырой воздух, вспомнила ненавистных Макаровых.

— В Беларусь, — с готовностью подсказал беглянке хозяин дома. — Познакомлю я тебя с батюшкой своим да, пожалуй, и с матушкой тоже.

— Зачем? — подивилась Уленька и выпила до донышка чрезвычайно вкусный бульон.

— Неужели я когда-нибудь брошу на произвол судьбы свою прекрасную спасительницу? — вновь сверкнул белоснежными зубами юноша и отжал в старой посудине ветошь, чтобы заботливо вытереть ею взмокшее тело девушки.

Уля засмущалась, но Герман по-хозяйски расстегнул на ее груди чужую исподнюю рубаху и старательно протер едучей тряпочкой ее непорочные белые груди.

Стало холодно. За мутным окошком заметался бесприютный ветер. Он рванулся к деревянной, не обшитой избушке, чтобы швырнуть в некрашеные рамы пригоршню белых пушистых хлопьев. Рывком Ульяна попыталась прикрыться, но ослабевшие руки вновь не послушались ее.

— Успокойся, — ласково проговорил парень и с материнской нежностью укутал ее новым теплым стеганым одеялом.

— Кто ты? — наслаждаясь долгожданным теплом и покоем, осторожно осведомилась Уленька.

— Мое имя Герман Антонович Мороз, — печально произнес хозяин дома. — Приехал я в Россию из западной Беларуси. Хотел попытать своего счастья, да вот, как видишь, ничего из этой затеи не получилось. Чтобы не тратиться на наемное жилье, купил я по случаю эту невзрачную хатку и решил открыть в центре города бакалейную лавку, но свалил меня тиф треклятый. Если бы не Фаечка….

— Где она? — нетерпеливо перебила спасителя Уленька.

Помрачнел красавчик, сглотнул набежавшую к горлу слюну да повесил голову.

— Где она? — повторила свой нехитрый вопрос девушка. — Отвечай же!

— Похоронили третьего дня, — дернувшись, невнятно пробурчал Герман.

Неведомое чувство сверкнуло в его больших васильковых очах, промелькнуло и тотчас погасло. Или высохло.

— Почему она… умерла? — с жалостью вспоминая строгого, милого полуребенка, с ужасом прошептала Уленька и снова почувствовала, как жаркая воздушная волна бесцеремонно накатила на ее умаянное болезнью тело, чтобы с ненасытностью изголодавшейся ехидны жадно лизать его удушливым, пожирающим плоть, пламенем.

— Я виноват перед ней, потому что заразил малышку, — удрученно пробормотал юноша и неожиданно для себя бегло провел длинными трепещущими пальцами по влажной косынке прелестной гостьи. — Я виноват перед тобой, потому что заразил тебя.

Вздрогнув от этого волнующего прикосновения, Уля, превозмогая адские мучения, с великим трудом вскинула робкую трясущуюся руку, чтобы с благодарностью дотронуться до единственной, способной на сострадание к ней, живой плоти, и нечаянно коснулась своей головы, наглухо обернутой во что-то неприятно и неприлично мокрое.

Потрясенно обследуя каждый квадратный сантиметр этой влажной материи, она с ужасом обнаружила, что непокорные локоны, предмет ее любви и гордости, покинули свое чисто выбритое жилище, оставив его беззащитным перед надвигающейся из неизвестности опасностью.

— Они еще вырастут, — отворачиваясь от ошеломленной девушки, пообещал ее неожиданный друг и что-то смахнул со своих пунцовых век.

«Фаечка преставилась, а я осталась жить, — думала меж тем Уленька, покорно принимая от Германа чашку с крепким травяным настоем. — Она, чья-то обожаемая дочь, была, наверное, по-детски влюблена в красавца соседа, а сгорела в нещадном огне сыпного тифа. Я же, не нужная даже родимому батюшке, осталась жительствовать на этом беспощадном свете, который возлюбила нежданно-негаданно, благодаря своей внезапно найденной, напророченной Марфой, судьбине».

— Фаина умерла, ухаживая за нами обоими, — будто услышал невеселые мысли беглянки хозяин дома. — Царствие ей небесное. Отец говорит, что такие люди обязательно попадают в Рай.

— А кто твой тятенька? — выныривая из обличительного болота, печально поинтересовалась Ульяна.

— Ксендз, — осветился улыбкой парень. — Большевики называют таких, как мой батя, попами. И новая, советская, власть не признает Бога.

— Не признает? — удивилась Уленька и вспомнила важного сорокинского священнослужителя.

Он с безразличием бубнил под нос молитвы над покорными его воле новобрачными и, сосредоточенно думая о чем-то, размахивал дымящимся кадилом. Тогда, на Покров, помышляла Уля о смерти и кликала ее всеми силами. А сейчас?

— Я научился печь блины, хотя в Белоруссии большей частью почитают драники, то есть, оладьи из сырого картофеля, — оповестил воскресшую хозяин дома и отошел к печи, чтобы помешать в огромном чугуне что-то непрерывно булькающее. — Не зря нас называют бульбашами. Бульба по-белорусски — картошечка.

— Ты варишь что-то на всю деревню? — улыбнулась выздоравливающая.

— Это постельные принадлежности, — пояснил подопечной неприличные звуки Герман. — Много пришлось перекипятить мне всяческого белья, прежде чем я извел этих гадких вшей. Зато теперь в нашем доме чисто.

«В нашем»? — вздрогнула Уля и почувствовала, как робкая искорка счастья, стыдливо пробравшись за пазуху, защекотала ее обвыкшую уже к бесконечным напастям грудь.

Прошло две недели. Мороз заботливо поил и кормил девушку, менял на ней промокшее насквозь белье, мыл почти обнаженное тело сгоравшей от стыда пациентки и говорил, говорил ей ласковые, ободряющие слова. Изредка он мимоходом касался чисто выбритой головы Уленьки, а потом, словно обжегшись, отдергивал трепещущие от неизвестных ей чувств пальцы и немедленно покрывался полыхающим румянцем, словно малое, нашалившее исподтишка дитя.

А однажды Ульяна почувствовала, что совсем здорова. Слабость, охватывающая до сих пор ее юное тело, отодвинулась на приличное расстояние, уступив место неожиданному приливу сил.

Герман сидел рядом и что-то писал. Уля взглянула на старый, пожелтевший от времени, листок бумаги, на котором красовались отчетливые ровные буквы, и неожиданно вспомнила церковно-приходскую школу, в которой ее так кстати обучили грамоте.

— Проснулась? — встрепенулся юноша и отложил обломок растрескавшегося карандаша в сторону. — Я вот строчу сейчас письмецо батюшке, что скоро мы приедем к нему в гости. Родители обязательно полюбят тебя, Лилия.

— Лилия? — удивилась Уленька и тотчас с радостью осознала, что теперь-то уж никогда не будет одна.

— Лилия Белая, — пристально вглядываясь в ее счастливые голубые очи, повторил чудные слова Герман. — Я теперь, душа — девица, на тебе готов жениться. Видела ли ты когда-нибудь себя со стороны, милая? Свое белое, как снег, тело, драгоценные платиновые волосы, похожий на волшебный аленький цветочек рот?

— Платиновые? А были пшеничные, — погружаясь с головой в его приводящие в смятение речи, изумилась Уля, и что-то горячее поднялось из руин надорванной души, чтобы поглотить ее, сиротинушку, без остатка. И это что-то не было той самой ужасной болезнью, которая, как ни странно, стала причиной ее приближающегося неспешно счастья.

— Платина — белый драгоценный металл, он гораздо дороже золота, — пояснил между тем парень и нежно поцеловал тонкие, дрожащие от волнения, пальчики подаренной фривольной фортуной возлюбленной.

Время остановилось. Только пылающий от страсти рот с жадностью впивался в трепещущее тело девушки, стараясь напоить его силой, присущей внезапно свалившейся с непредсказуемых небес чистой, но безрассудной любви.

— Хочешь молока? — вскакивая с кровати, невнятно пробормотал Мороз и, пряча от Уленьки пристыженный взгляд, метнулся к печи, чтобы принести оттуда крынку с топленым желтым содержимым.

— Хочу, — пламенея от необъяснимого поступка юноши, прошептала девушка и с удивлением осознала, что страстно и страшно хотела того, что могло между ними произойти. Но почему-то не произошло. И кто тому виной? Она, Уля, ее неумение, стыдливость или….

— Пей, — по-прежнему отворачиваясь в сторону, будто недовольно, пробурчал парень. — Мука пришлась очень к месту, так как я ее меняю на продукты животного происхождения, необходимые выздоравливающему человеку. Кстати, — он замялся и долго-долго вздохнул. — Кстати, прости негодяя, если сможешь. Никогда я не поступлю с тобой подобным образом. Веришь?

Уленька верила, но совершенно не понимала, почему Герман отказался от нее после созидающих поцелуев, воскресивших ее почти умершее тело и год назад почившую душу.

— Ты выйдешь за меня замуж? — вновь приближая к нареченной пылающее лицо, тихо спросил хозяин дома. — Ты будешь моей женой, Лилия?

— Буду, — невольно обхватывая руками мощную шею суженого, жалобно простонала беглянка. — Только даст ли мне развод ирод окаянный?

— Расскажи о себе, — решительно убирая осмелевшие ладошки большого ребенка со своего взбунтовавшегося не на шутку стана, сухо приказал юноша. — Расскажи о себе, родная.

— У меня был муж, — поморщилась Уленька и сразу же заметила судорогу, пробежавшую по настороженному лицу возлюбленного. — Меня за него выдали силком, и…, — Уля помедлила, — я страшно ненавидела Тришку Макарова.

— Значит, твоя фамилия Макарова, — невесело подытожил слова подопечной Мороз. — И что произошло дальше?

— А после свекор стал приставать ко мне, и я убежала, — Улюшка волновалась. Она вновь почувствовала приближение тошнотворной жаркой волны, которая, не спрашиваясь, налетела на нее из темного, завешенного тряпицей, угла, где, наверняка, таились животворные иконки. Почему-то стало нестерпимо стыдно, и, пытаясь спрятать от чужого, по всей вероятности, непорочного мужчины настырные едучие слезинки, Уля устало прикрыла обезображенными болезнью веками выцветшие от болезни глаза.

— Муж, супруг, спутник жизни, благоверный, — будто не слушая Уленьку, со скучающим видом проговорил спаситель и поднялся, чтобы брезгливо вымыть руки под повидавшим виды железным рукомойником.

Время остановилось. Где-то надоедливо капала вода, но это был не дождь, так как Ульяна отлично помнила, что во дворе хозяйствовала зима.

«Он отказался от меня, — прислушиваясь к ровному стуку совсем не весенней капели, невесело думала беглянка, — ошиблась Марфа. Видно, и ведьмы порой ошибаются. Что ж, вылечусь и уйду от Мороза куда-нибудь, а возможно, к Коновалову на завод подамся».

— Таков, видимо, мой удел, — скучно молвил неожиданный в ее жизни мужчина, — и ничего с этим не поделаешь.

«Он никогда не простит мне моего позора, — вздрогнула от его реплики Уленька и с замиранием сердца стала следить за тем, в кого, наконец-то, по-настоящему влюбилась, только и на сей раз злодейка-судьбина отшатнулась от горемычной, чтобы вдоволь посмеяться над ней, рабой божьей. Впрочем, верила ли Уля в Господа, она не знала, только не выходил из ее головы ослепительный образ наикрасивейшего и наилучшего в мире мужчины — Иисуса Христа. Еще в отрочестве младшая дщерь Назаровых, спрятавшись за согнувшимися в благоговейных позах спинами взрослых, восторженно любовалась сверкающими в полутьме ленивых свечей иконами, среди которых именно прекрасный Христос прочно занял свое почетное место в целомудренном сердечке простой крестьянской девушки-полуребенка с трепетной и полыхающей от неизведанного и необъяснимого чувства душой.

— А теперь мы съедим эту восхитительную кашку, — насмешливо произнес кормилец и протянул к пересохшим губам хворой ложку аппетитно пахнущей рассыпчатой гречки.

Уля послушно открыла рот.