Царица Парфии

Лариса Склярук, 2021

Конец первого тысячелетия. Рим – крупнейшая держава Средиземноморья. Его просторы протянулись от Британии до Алжира, от Испании до Израиля, от Рейна до Нила. Рим покорял и трансформировал мир. Но на Востоке было царство, которое уверенно и долго противостояло римской экспансии. И это царство – Парфия. О Риме написано много. О Парфии – почти ничего. Ее история таинственна, загадочна, притягательна и еще ждет своих исследователей. Этот роман – попытка реконструкции возможных событий, размышлений и поступков исторических персонажей, которые на страницах книги обретают плоть, начинают жить, соответствуя эпохе и ее запросам. На первый взгляд, в мире том все иначе, но чувства и дилеммы, занимающие человека тысячелетия назад, по-прежнему близки и понятны, ведь настоящее и прошлое неразрывно связаны вечными вопросами, главный из которых – любовь.

Глава шестая

Дорогу любовным ранам открывают наши глаза.

Татий Ахилл

День был чудесный, безупречно ясный. Процессия, двигавшаяся по улице, привлекала внимание прохожих живостью красок. Яркие одежды четко вырисовывались на фоне белых домов, расположенных по обеим сторонам узкой улицы. Но еще более процессия привлекала внимание той особой радостью, которая всегда сопровождает свадебные церемонии и как бы овевает лица прохожих, заставляя их улыбаться и радоваться то ли чужому счастью, то ли своим воспоминаниям, то ли своим надеждам.

Звучали звуки флейты. Певцы пели свадебные песни, читали стихи. Чаще непристойные. Это было своего рода свадебным заклинанием. Целомудренность в данном ритуале запрещена. Она ведет к бесплодию. Римский брак — это союз для зачатия.

Стоял веселый гул. Впереди процессии с факелом шел мальчик. Счастливый мальчик, то есть тот, у которого живы и отец и мать. Затем в окружении родных шла невеста, завернутая в красное с золотым покрывало.

Процессия медленно приближалась. Карвилий стоял у входа в дом. За его спиной столпились домочадцы. Алексион стоял чуть в стороне.

Невесту перенесли через порог, сама она не должна была его переступать. А вдруг ненароком споткнется? Это было бы плохой приметой.

Карвилий медленно снял покрывало с невесты. Блеснули удивительной красоты синие глаза, и дом словно наполнили кроткое очарование и нежность.

С первого взгляда на юную Симилу Алексион влюбился.

Он смотрел на девушку, видел ее робость, смущение перед настойчивыми, любопытными чужими взглядами окружающих, невольный трепет ее тела от прикосновения Карвилия, незнакомого взрослого мужчины. Он чувствовал ее страх перед будущим, такой понятный ему, ведь он испытал его на себе.

Неожиданно сердце Алексиона пронзила острая, как молния, боль и словно разбила его надвое. Он еще яснее почувствовал, насколько одинок был все эти годы. Ведь даже находясь в самой гуще людей, в толпе, человек может быть безмерно, невыносимо одинок. И в это же мгновение, сминая эту боль одиночества, сердце юноши наполнилось неведомым до той поры волнением и восторгом. Он словно перестал принадлежать самому себе. Это чувство было пленительно своей новизной. Сердце Алексиона забилось так учащенно, судорожно и громко, что он прижал руку к груди, словно этим жестом возможно было заглушить восторг и смятение, охватившие его. Юноша опустил взгляд, боясь, что невольно выдаст окружающим свое восхищение, свой восторг.

Отныне горечь, отвращение к жизни раба в ненавистном ему Риме томили Алексиона более, чем когда-либо. И заглушить эту горечь было нечем. Еще сильнее тоска мучила его ночами. Образ Симилы, словно живой, вставал перед глазами, маня блеском почти детских глаз, нежной улыбкой.

Днем еще как-то было возможно отогнать наваждение работой, заглушить печаль разговорами. Но ночью это требовало неимоверных усилий, и бороться с этим с каждым днем становилось все труднее. Отчаяние пронизывало его. Все ночи он проводил без сна. Его взволнованно-угнетенное состояние вызывало удивление в слугах, ведь обычно Алексион бывал спокойным и ровным.

Человеческие чувства сложны и многогранны. В определенном смысле это был протест, протест внутренний, может быть даже до конца не осознанный, протест раба против хозяина. Раб — существо презренное, презираемое, но пламенная натура Алексиона не могла с этим смириться.

«Я — человек. Я родился свободным. Меня сделали рабом, меня наказали незаслуженно и жестоко. Бесправен, безгласен. Почему желаниям хозяина нет преград, а я не могу любить? Я буду любить, любить ту, что неумолимо жаждет мое сердце!»

По мнению окружающих, такие мысли были гордостью непомерной. Но горячий темперамент молодости был готов рисковать своей головой.

Алексион получил довольно противоречивое воспитание. Хион пела ему старинные песни Египта о величии скорби, о радости жизни, которую надо выпить до последней капли, потому что после смерти человека ждут только ночь и небытие, печаль и тьма.

Долгое время Алексион старался не смотреть на юную госпожу. И все же вездесущий Тораний заметил — не взгляд, а желание убрать взгляд. Почему же он не сказал хозяину, не предупредил его? Тут может быть несколько причин. Во-первых, Симила не давала никаких поводов. Ко всем слугам относилась ровно. Любви огонь в ней не горел, а восхищаться госпожой никому не запрещено. А во-вторых, Тораний хотел убить ненавистного ему Алексиона наповал, чтобы уже не было никакого снисхождения со стороны Карвилия. Он чувствовал, что надо подождать. Дождаться, когда Карвилий уедет. О, этот злодей знал людскую психологию.

Юных дев выдают замуж, не интересуясь, мил ли ей будущий супруг или противен. Кого волнуют такие мелочи? Римский брак — это не любовное желание, это надежда на плодовитость. Главное, чтоб мужчина желал. Женщина должна быть покорной, и Симила, должным образом воспитанная, стремилась быть верной женой, благоразумной римской матроной.

Она еще никого не любила. И вдруг Алексион. Сначала Симила не обратила на него внимания, но однажды ее словно обожгло взглядом.

Это произошло в один из летних дней. Симила сидела в саду у фонтана. У ног ее на мраморной скамеечке примостилась рабыня Паксия. Паксия была не просто личной служанкой хозяйки, она была ее подругой, доверенным лицом. Невысокая, полная, жизнерадостная, с круглым румяным лицом, Паксия плела венок и развлекала Симилу домашними новостями.

День приближался к вечеру. Солнечный свет был словно притушен, тени удлинились, неторопливые облака проплывали в темнеющем небе. С кровли дома доносилась приглушенная воркотня голубей. Душно пахло лилиями. Пленительный покой летнего вечера ласкал сердце.

Алексион с книгой в руках замер на пороге перистиля в восхищении от представившейся его взору картине. Он не мог заставить себя сдвинуться с места. Юная красавица в голубом платье чуть склонила набок белокурую голову. Рука ее опущена в воду фонтана. В этой позе было столько природного изящества, и в то же время чувствовалось, что женщина еще не избавилась от стеснительности, некоторой скованности, неуверенности.

Симила почувствовала чужой взгляд. Он встревожил ее, словно это было прикосновение. Она повернула голову и быстрым, рассеянным взглядом обвела сад, цветы, старого садовника, обрезающего в стороне засохшие ветки. Нет, не они. Кто же так ее встревожил? И вдруг вновь брошенный на нее взгляд мгновенно обжег ее.

В этом взгляде Симила почувствовала пылкость чувства, опьянение ее красотой и любовный призыв. Ни на секунду у нее не возникло чувства оскорбленности, сомнения в возможности так смотреть рабу на благородную госпожу. Взгляды порой красноречивее слов. Всякая любовь начинается от взгляда.

Между ними стояли тысячи препятствий, но первое чувство, никогда прежде не испытанное, всегда захватывает целиком, до самозабвения. Ни Симила, ни Алексион и сами не могли бы объяснить, как это произошло и случилось. Не раздумывая, с непостижимым безрассудством бросились они навстречу любви или навстречу безумию. О силе страсти именно по этим безрассудствам и судят. Любовь будит в людях неистовство, заставляя совершать немыслимые поступки.

Вряд ли влюбленные рассчитывали быть неувиденными в небольшом доме, где рядом с хозяевами постоянно живут слуги. Можно сказать, что на миг они просто потеряли представление о действительной жизни. Они любили друг друга исступленно и отчаянно, как только и возможно любить на краю. Чего было более в их любви, промчавшейся губительным вихрем, — радости, счастья или горечи и страдания? Любовь, повторяемая веками и никогда не повторенная. Сила, которой невозможно сопротивляться. Чего больше в этом чувстве? Божественного или животного? Возвышенного или плотского?

Речь не о сексе, простеньком и примитивном, как совокупление собак. А о страсти, почти безумии.

Эти двое оплатили свою страсть сполна.