Поэзия и проза инженерного и педагогического труда

Лев Патрикеев, 2021

Книга, представляющая собой заметки о инженерной и педагогической работе Льва Николаевича Патрикеева – профессора кафедры микро- и наноэлектроники Национального исследовательского ядерного университета «МИФИ», талантливого инженера, чуткого гуманитария и гибкого педагога, повествует о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи в научном мире. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Часть I

Детство, юношество, студенческая жизнь

1

Предвоенные годы

Я родился в семье строителей. Это произошло в 1932 году в Москве в роддоме на Миусской площади.

Мой отец — Николай Иванович Патрикеев, отслужив, как и все тогда, один год солдатом в армии, в 1920 году поступил на рабфак и в 1929-м окончил строительный факультет МВТУ им. Н.Э. Баумана. Темой его дипломной работы была конструкция и организация строительства железнодорожного моста через реку Чусовую. До защиты дипломного проекта он 9 лет (с перерывами на учебу) работал прорабом на различных стройках, а с 1927 по 1929 годы был прорабом на Чусовой. В моем семейном архиве бережно хранятся фотографии построенного с его участием моста, который эксплуатируется до настоящего времени.

Моя мама — Вера Дмитриевна Плетнёва, по профессии сметчик, познакомилась с отцом в 1930 году, и до 1954 года они жили дружной семьей в гражданском браке. Только в 54-м, когда вышло для офицеров Советской армии специальное постановление, они расписались, предъявив для доказательства о браке с 1930 года свидетельства о рождении меня и моей сестры Людмилы (1937 года) и нас самих с сестрой. И папа, и мама, как и все интеллигенты той поры, были воспитаны в антирелигиозном духе. Хотя (при рождении) сами они и были крещеными, но в церковь не ходили и своих детей не крестили. На фото 1 приведена фотография из нашего семейного архива, сделанная в фотоателье на ул. М. Горького в Москве в 1934 году. На ней я запечатлен со своими любимыми мамой и папой.

В 1931 году, после того как отец положительно зарекомендовал себя на стройках больших комбинатов в Серпухове и Магнитогорске, он был оставлен в Москве. Здесь, как уже крупный строитель, он получил должность в Высшем совете народного хозяйства (ВСНХ) в строительном секторе и в группе ударных строек (под руководством С. Орджоникидзе). Так отец, как сказали бы теперь, стал «совминовцем» (сотрудником Совета министров). Однако в Москве папа бывал нечасто. Он без конца ездил на Горьковский автострой, на Челябинский тракторный, Кузнецкий металлургический, получая в командировках обогащавший его новый опыт.

Как только стало известно, что на берегу Амура будет строиться новый город, отец без колебаний расстался с высокой должностью в ВСНХ и добровольцем 1 июля 1932 года прибыл в Комсомольск-на-Амуре. Самый трудный период становления города прошел при его активном участии, где он был назначен главным строителем, заместителем И.А. Каттеля, который возглавлял трест «Дальпромстрой», возводивший Комсомольск. Здесь, на берегу Амура, зародилась пожизненная дружба и взаимопомощь между отцом и другими добровольцами: А.С. Гавриловым, Н.В. Тихомировым и секретарем комсомольцев-строителей, впоследствии знаменитым Героем Советского Союза А.П. Маресьевым.

В первую же навигацию 1933 года в легендарный город приплыла моя мама со мной на руках. В августе того же года на берегу могучего Амура состоялся большой митинг по поводу закладки первого камня в здание кораблестроительного завода.

Митинг открыл пламенной речью маршал В.К. Блюхер. Заканчивая свое выступление, он взял на руки меня — сына главного строителя — и сказал, что стройка посвящена будущему наших детей и внуков. При этих словах случился небольшой конфуз: на гимнастерке маршала, увешанной орденами, расплылось большое темное пятно (!), запечатленное впоследствии на картине народного художника СССР Н.Н. Соломина. Эта огромная картина размером 3 × 4,5 м² была заказана дирекцией Судостроительного завода по случаю надвигающегося 50-летия (консультантом картины назначили почетного гражданина города Комсомольск-на-Амуре Н.И. Патрикеева). Так началась моя «строительная» жизнь (фото 2).

В конце 1934 года в Челябинске развернулась еще одна гигантская стройка — создавался огромный станкостроительный завод, по размерам даже превосходивший тракторный. И отца тут же отправили на Урал. Вслед за отцом мы с мамой кочевали из Челябинска (в 1934–1936 годах) в Кемерово (1936–1937 годах), и только в 1938 году отец ненадолго вернулся в Москву. Здесь в новой, купленной родителями кооперативной квартире на 5-й Тверской-Ямской (дом. 30, кв. 120), мы уже встречали его не только с мамой, но и с новорожденной Людмилой Николаевной. Замечу, что отец не присутствовал, а мне довелось быть непосредственным свидетелем рождения моей сестры — во время нашей прогулки маму «прихватило» на квартире у наших давних знакомых, и она родила мою сестру у меня на глазах…

В 1940 году отца вновь призвали в армию и направили в Эстонию строить оборонительные сооружения. Летом мы с мамой и сестрой ненадолго приехали к нему на островок Осмуусааре, расположенный недалеко от Таллина и порта Палдиски (ныне г. Балтийск). Кроме строителей на этом островке дислоцировались несколько небольших советских подводных лодок. Вокруг острова простирались просторы спокойной Балтики, а в прибрежных отмелях кормились стаи белоснежных лебедей, диких уток и огромных морских чаек. Жили мы в маленьком двухэтажном офицерском бараке и с удовольствием прогуливались с мамой в ближайший небольшой лесок за земляникой и цветами, а по воскресеньям с папой ходили пугать прибрежную живность, ловили и коптили морскую рыбу.

В сентябре 1940 года мама отвела меня в первый класс 173-й московской школы. Тогда это была смешанная школа: в ней учились и мальчики, и девочки. На всю жизнь я запомнил свою первую школьную перемену! Как только она началась, я запустил в широком школьном коридоре маленький игрушечный немецкий танк, привезенный из Эстонии. Танк величиной со спичечный коробок заводился с помощью пружины и, проносясь мимо обступивших его детей, осыпал всех снопиком искр из своей игрушечной пушки. Звонок на урок с трудом утихомирил восторги моих новых товарищей. На другой день мама не разрешила мне взять эту игрушку в школу.

В начале мая 1941 года наша семья вновь объединилась на острове Осмуусаар. Все, казалось, было, как и в прошлом году: прогуливались в лес, играли в лапту, любовались красотами природы. Но появилось что-то новое. Во-первых, каждый день над западным побережьем нашего островка немцы с какого-то катера или подводной лодки поднимали в воздух небольшой воздушный шар, и два человека в его корзине (это хорошо было видно всем) осматривали наши береговые батареи. Стрелять по ним никому не разрешалось. Во-вторых, на острове родилась моя любовь к рыбной ловле.

Ранним утром 22 июня 1941 года мы с мамой, накопав в баночку из-под кильки червей, отправились на пирс, к нашим подводным лодкам, ловить рыбу. К пирсу было пришвартовано несколько небольших подводных лодок. Диаметр их корпусов, как мне казалось, был метров пять или шесть, а длина не превышала 30–35 метров. С пирса на первую лодку был переброшен дощатый трап. Такие же трапы соединяли соседние лодки, пришвартованные к первой. Я забрасывал наживку между пирсом и первой лодкой. Каждую пойманную рыбешку мы с мамой складывали в баночку с червями, насаживали новый кусочек наживки и продолжали любимое занятие.

Над пристанью возвышался фонарный столб с громкоговорителем, и из него разносились какие-то мелодии. Вдруг музыка прекратилась, и суровый голос диктора объявил, что сейчас будет выступать Вячеслав Михайлович Молотов. Не торопясь, немного заикаясь, В.М. Молотов сообщил, что ночью немецкие бомбардировщики без объявления войны бомбили советские города. Началась Великая Отечественная война.

2

Великая Отечественная война

Как мне казалось в тот день, на нашем островке все было до привычного спокойно и обыденно. Правда, все взрослое население было необычайно возбуждено, но я относился к этому возбуждению абсолютно нейтрально до тех пор, пока 23 июня по местному радио не объявили воздушную тревогу. Все женщины с детьми из нашего барака потихоньку побежали в наш любимый лесок, прихватив с собой бидончики с водой и легкие сумочки с провизией.

Немецкие самолеты пролетали над нашим островком, но ни наши бараки, ни береговые батареи они не бомбили. Над западным побережьем теперь уже целый день висел аэростат с наблюдателями. Стрелять по нему по-прежнему было запрещено.

Поздно вечером того же дня примчавшийся отец велел маме немедленно собираться для отъезда в Москву. Всю ночь они упаковывали чемоданы, загружали в большой грузовой контейнер запасенные продукты, кастрюли, столовую посуду и разную мелочь. Они засыпали сахар, крупы и муку в различные емкости и банки, заворачивали в теплую одежду головки твердого эстонского сыра, копченые колбасы и копченую рыбу — словом, все, что было в нашей квартире и в чулане и что было припасено без расчета на войну и возможную эвакуацию.

Утром 24 июня мы уже были в Таллине, и папа головокружительно метался между комендатурой и кассой, пытаясь получить для нас проездные документы для отъезда в Ленинград. Когда все бумаги ему удалось раздобыть, мама отвела нас с сестрой пообедать в ближайший ресторан. На всю жизнь в моей памяти остались поданные на десерт взбитые сливки с вафлями… Много-много лет спустя, бывая в командировках в Прибалтике (и в Таллине и в Риге, и в Вильнюсе), я всякий раз искал в буфетах, столовых и ресторанах подобное лакомство, и, находя, отводил, что называется, душу.

Без помощи папиных солдат и провожавших нас его сослуживцев мы ни за что не смогли бы сесть в свой плацкартный вагон. Когда подали под посадку наш поезд, около входного тамбура скопилось столько рвущихся в поезд людей, что пробиться было совершенно невозможно. Всю нашу семью — маму, меня и сестру — буквально засунули в вагон через узкую форточку! До Ленинграда далее мы добрались вполне благополучно.

В Ленинграде по оформленным папой документам нас посадили в товарный эшелон, отправлявшийся в Москву. В нашей теплушке были установлены настоящие нары, постелены матрасы, набитые соломой, а все проходы были густо завалены чемоданами и мешками попутчиков. Мою маму, наверное, как жену офицера или мать двух малышей, в нашем «вагоне» избрали старостой.

В течение нескольких суток, пока состав с бесконечными остановками продвигался к столице нашей Родины, мама, выполняя приказы начальника поезда, строго следила за всеми, кто на остановках выбегал за кипятком или водой или отлучался в лесок по нужде. Находясь в доставшейся маме высокой общественной должности, на какой-то станции она отказала назойливому мужику в его просьбе взять его в наш «литерный» вагон. Более того, она пошла и пожаловалась на мужика начальнику поезда. Как ни странно, но просителя арестовали. А через непродолжительное время сообщили, что арестовали шпиона! В награду за бдительность и разоблачение шпиона маму и нас с сестрой в Ярославле пересадили в комфортабельный скорый поезд, и уже через несколько часов мы благополучно оказались у себя дома на 5-й Тверской-Ямской, в доме 30, в квартире 120.

В первые дни в Москве мы окунулись в напряженные будни ожидания вестей от отца, почти каждодневных бомбежек и получения документов на эвакуацию в Новосибирск, куда переезжал трест, где мама работала до отъезда в Эстонию. Ожидая вызова за документами в Сибирь, мы всей своей маленькой семьей, к которой присоединилась мамина младшая сестра тетя Нина, остававшаяся на работе в Москве, перебрались в подмосковную тогда Лосинку.

Считалось, что на даче наших дальневосточных друзей Гавриловых спокойнее, чем в столице. У Марии Лукиничны, ее сестры Нины Лукиничны, главы семейства Александра Сергеевича и их дочерей Ирины и Светланы в один момент прибавилось сразу четверо постояльцев. На широкой улице перед дачей вместе с соседями, следуя каждодневным рекомендациям, передаваемым по радио, все вместе вырыли довольно длинный и глубокий окоп. Этот окоп накрыли досками, присыпали сверху землей и считалось, что мы оборудовали дворовое бомбоубежище.

В это «бомбоубежище» в первый же вечер после его создания и объявления об очередном авианалете на Москву забрались все соседи. Люди пришли со своими детьми и стариками, некоторые принесли с собой чемоданы. А один из соседей буквально приволок за собой любимую козу. Коза громко блеяла, но многие, и мы всей своей командой тоже, не выдержали, когда коза, успокоившись, начала… портить воздух!

В последующие ночные налеты все, кроме хозяина козы, просто выходили из своих домов на улицу и напряженно наблюдали, как прожектористы отыскивали в небе немецкие самолеты, а зенитчики вели по пойманным бомбардировщикам прицельный огонь. К сожалению, я ни разу не видел, чтобы неопытные еще наши артиллеристы попали хотя бы в одну медленно летящую по небу цель.

Зато много раз приходилось прикрывать голову руками, когда на шиферную крышу нашего и соседних домов со стуком сыпались осколки зенитных снарядов. Навсегда запомнилось, как однажды немецкий летчик, по-видимому спасаясь от прожектористов, сбросил все свои зажигалки на близкое к нам болото. Начался оглушительный, неистовый вопль миллионов лягушек, который не прекращался еще долгое время после того, как все зажигалки уже сгорели, и зарево над болотом погасло. Зарево этого болотного пожара и хоровой крик лягушек — это, пожалуй, самое сильное мое воспоминание о московских ночных бомбежках.

В середине августа маме, ее родной сестре тете Нине и всему семейству Гавриловых удалось получить разрешение и проездные билеты до Новосибирска, на один из машиностроительных заводов, уже переброшенных в Сибирь.

Как только отец отправил нас в Ленинград, он немедленно отправился к новому месту своего назначения на большой остров Даго, входивший в группу островов Моонзундского архипелага, прикрывавших проход вражеских кораблей в Финский залив. На острове папа руководил достройкой и установкой береговых батарей и создавал систему их круговой наземной обороны: строил завалы, рвы, доты, дзоты, окопы… На Родине бушевала война. А островной контингент был полностью отрезан от своих: ни почты, ни радио, никакой связи с тылом.

Вместе с солдатами и стройбатовцами на всех островах архипелага самоотверженно трудились рабочие и инженеры, которые еще до начала войны привезли со своих заводов и монтировали и устанавливали в блиндажах крупнокалиберные батареи. Теперь они продолжали монтаж и вели прицельный огонь по вражеским кораблям, рвущимся в Финский залив.

По острову Даго фашисты выпускали до 3000 снарядов в день. Но защитники укрывались в непробиваемых блиндажах и, обороняясь, продержались 165 дней! Последний советский снаряд защитниками Даго был израсходован 20 октября. Только тогда отцу и другим командирам был отдан приказ уходить.

Глубокой ночью они легли в желоба торпедных катеров вместо торпед и ушли в море. Когда катера останавливались для определения координат по звездам, чтобы не попасть к врагу, желоба наполовину затапливало ледяной октябрьской водой. К счастью, не нарвавшись на фашистские корабли, они к утру чудом прорвались к полуострову Ханко.

В день 24-й годовщины Октябрьской революции папа был назначен начальником строительства береговых причалов и подъездных железнодорожных и автомобильных дорог на ленинградской стороне Ладожского озера.

О Дороге жизни и о трассе по льду Ладожского озера написано и рассказано много. Однако мало кто задумывается и знает о том, что ледовая трасса поддерживала Ленинград только 4 месяца в году. Все остальное время снабжение окруженного немцами города и вывоз из Ленинграда ослабевших блокадников и детей осуществлялись катерами и баржами Ладожской флотилии. Строительством причалов, портов и перевалочных сооружений на ленинградской стороне Дороги жизни как раз и руководил мой отец.

Продовольственные пайки у офицеров и солдат, как и у всех, были предельно урезаны. Вместе с ленинградцами с голодом боролись и строители Дороги жизни. Отец, кстати, потерял за время блокады более 20 килограммов своего изначально значительного веса. В некотором смысле его самого и ближайших друзей — однополчан и некоторых наших родственников в самом Ленинграде — «спас» обнаруженный им на одной из разгрузочных площадок города неразворованный контейнер с продовольствием, в свое время отправленный им из Таллина!

В 1968 году, когда мне удалось приобрести первую в жизни легковую автомашину (горбатый «запорожец»), мы с отцом и моим двоюродным братом Юрой Плетнёвым (сыном папиной младшей сестры Марии и ее мужа — маминого двоюродного брата Алексея Плетнёва) поехали в путешествие по фронтовым местам папы — в Ленинград и в Эстонию. В Ленинграде, посадив в наш лимузин маминого родного брата дядю Колю, коренного ленинградца, клепальщика-судостроителя, мы поехали по Дороге жизни от границ города на Неве до причалов, которые во время войны строил отец на берегу Ладожского озера. На протяжении всей дороги на каждом километре пути были установлены и стоят и сегодня большие обелиски, на каждом из которых цифры обозначают километраж, а стихи Веры Инбер воскрешают этапы героической обороны Ленинграда (фото 3).

В 2011 году мой старший сын Дима вместе с дочкой Машей специально спланировал свой теплоходный туристический визит в Санкт-Петербург так, чтобы, наняв такси, побывать у обелиска строителям на конце Дороги жизни. Они, с моих слов, побывали на всех причалах (практически уже размытых и разобранных), которые строил в войну их дедушка и прадедушка Коля. Хотели, но не смогли попасть в музей, где хранятся переданные начальником строительства береговых сооружений Н.И. Патрикеевым документы, воспоминания и фотографии. Их, наследников славы солдат и офицеров, отстоявших блокадный Ленинград, преступно не пустили в музей, сославшись на якобы ожидающийся визит В. Матвиенко! Единственным «утешением» стали выкопанные на берегу озера маленькие рябинки, привезенные в Москву и посаженные Димой у себя на даче в Бронницах и у меня в деревне Сотниково.

В 2007 году, когда мне довелось активно заниматься внедрением нано-бетона, судьба забросила меня в город Волхов. Мой большой друг и патентодержатель отечественного нанобетона А.Н. Пономарев по моей просьбе отвез меня на берег Ладоги, к тому пирсу, куда прибывали катера и баржи из осажденного Ленинграда. Сердце сжималось, глядя на скромный памятник, установленный в честь героев Дороги жизни. Памятник — это два допотопных, плохо покрашенных катера и небольшая мраморная стела размером не более 1 × 0,7 м² со словами благодарности героям этой эпопеи.

Дорога от Волхова до Ладожского озера проходит вдоль одноименной реки Волхов, которая в свое время была неприступной границей, охранявшей рубежи России. Во многих местах вдоль реки сохранились и восстанавливаются старинные крепости и бережно охраняются могильные холмы князя Олега («Как ныне сбирается вещий Олег…»), княгини Ольги и многих других князей и русских богатырей — защитников Отчизны. Думаю, что мемориал защитникам Ленинграда не сохранится так же долго, как былинные могильники…

В 1959 году Н.И. Патрикеев сам посетил волховский берег Ладожского озера, где установлен памятник героям Ладожской флотилии и где он в войну умудрился, списавшись, на несколько часов встретиться со своим родным братом Алексеем Ивановичем, воевавшим на Волховском фронте.

Вернусь к эвакуации. Приехав в Новосибирск, мы временно поселились в маленьком домике у сестры маминого отца, ее тети Анны Дмитриевны Тюриной и ее мужа дяди Киры (ул. Луначарского, д. 32). Примерно к Новому году мама получила от своего завода квартиру в поселке Кривощеково на правом берегу Оби, рядом с заводом, куда мы и переехали.

Жизнь в Новосибирске резко отличалась от московского бытия. Во-первых, на все продовольственные товары и на промтовары были введены довольно жесткие карточки. Однако нам с первых же дней после приезда выделили землю под огород, и мы с мамой и тетей Ниной несколько раз на паровозе ездили копать и сажать картошку и зелень. Ездили до тех пор, пока кто-то не опередил нас и не собрал невесть какой урожай, который с определенной надеждой все ожидали.

В крохотном садике у тети Ани росли два кустика крыжовника. Когда ягоды поспели, на них налетела какая-то мошкара. Дядя Кира, который болел туберкулезом и поэтому не был призван в армию, работал на городской станции скорой помощи. Он опрыскал кусты крыжовника скипидаром и вредители пропали. Однако на ягодах остались черные точки. Взрослые посовещались, собрали небогатый урожай и меня — ученика второго класса — отвели на рынок продавать ягоды. Как мне и рекомендовали мои наставники, я спросил у торговок, почем они продают крыжовник, скинул с цены два рубля с каждого стакана и почти мгновенно продал все наши ягоды за 180 рублей. Здесь же, на рынке на все эти деньги маме удалось выторговать буханку черного хлеба. Замечу, что мешок картошки стоил тогда 800 рублей.

Однажды дядя Кира привез домой бочку из-под какого-то повидла. Женщины тщательно обскоблили бочку, и к ужину, к чаю всем выдали по кусочку черного хлеба со слоем повидла. В наш дом иногда заходила соседская бабулька. Когда в тот раз ей тоже достался хлеб с повидлом, она сильно удивила не только меня, так как обильно посыпала сладкий бутерброд солью. В другой раз дядя Кира привез большой бидон из-под рыбьего жира. Наши хозяйки, опять тщательно очистив сосуд, решили поджарить на рыбьем жире картошку. Это было что-то! Ужасная вонь распространилась по всему дому и не выветривалась несколько дней.

Расскажу, как в 1942 году я попробовал и бросил курить. Началось с того, что еще в теплушке, по дороге из Ленинграда в Москву, мама пристрастилась к курению. В Новосибирске они с тетей Аней и маминой сестрой тетей Ниной покупали табак и гильзы и по вечерам, после работы, набивали для себя папиросы. В моем классе в школе некоторые мальчишки тоже курили, и я решил попробовать, что же это за увлечение. Дома я потихоньку стянул из маминой коробки одну папироску и в школе, на переменке затянулся. Занятие это мне очень не понравилось, и я отдал свою папиросу мальчишкам. Однако дома мама обнаружила хищение и по-настоящему выпорола меня ремнем. Я очень обиделся и с тех пор навсегда бросил курить.

Одним из самых тяжелых воспоминаний из новосибирского периода жизни остались несколько дней, в течение которых у нас дожидались поезда во Владивосток жена и дети дяди Коли, родного маминого брата. Сам дядя Коля, высококлассный клепальщик-судостроитель, еще за несколько дней до начала войны был командирован из Ленинграда на какой-то судоремонтный завод во Владивосток. Его жена тетя Тоня с моей сестрой-одногодкой Валей и годовалым братом Витей остались дома и угодили в блокаду. Не без помощи моего отца им удалось вырваться из Ленинграда, и на несколько дней они остановились в Новосибирске у нас, в доме тети Ани.

Тяжелые воспоминания были связаны с наблюдениями за моим двоюродным братом Витей, который из-за блокадного голода выглядел совершенно рахитичным, с огромным вздутым животом и синеватой кожей. Мама немедленно поехала в какую-то деревню, продала еще сохраненный торгсиновский отрез и купила огромный кусок (30 см³) сливочного масла и полмешка пшеничной муки. Этими деликатесами и рыбьим жиром наши женщины пытались хоть как то поддержать Виктора. Слава богу, он выжил, и много лет спустя мы радушно встречались и в Питере, и в Москве, куда он однажды приехал к нам с молодой женой.

Новосибирская жизнь продолжалась только до июля 1942 года. Кто-то из маминых знакомых еще зимой порекомендовал ей завербоваться на работу в Якутск. По свидетельствам очевидцев, жизнь там протекала совсем по-иному, чем местная. Мама послушалась и вместе с некоторыми подругами, в частности с Л.Н. Тихомировой, о семье которой я упоминал еще в рассказе о Комсомольске-на Амуре, действительно завербовалась. Как только в начале августа на реке Лене открылась навигация, мы поплыли на колесном пароходе в Якутск.

Река Лена протекает по красивейшим местам, среди невысоких сопок, на которых величаво и пышно растут кедровые и другие хвойные деревья. На допотопном колесном пароходе мы почти целый месяц любовались этой красотой. Особенно приятно было погулять по сопкам, когда команда заготавливала и пополняла запасы дров.

В редких деревенских поселениях, к каждому из которых наш пароход надолго приставал, разгружая то, что привез для местного населения, мама обязательно покупала для нас с сестрой, казалось бы, обыкновенное коровье молоко, но как оно выглядело! Зимой и весной, до начала навигации, деревенские аборигены все излишки молока замораживали в металлических мисках, и потом все лето хранили эти «ледышки» в своих погребах, забитых снегом. Круглый год такие подвалы исправно служили холодильниками и морозильниками. Все лето проплывающим покупателям крестьяне продавали свое молоко в виде ледышек, внешне очень похожих на диски для метания.

Вместе с нами на том же пароходе в Якутск переправляли немецких женщин и стариков, выселенных из Поволжья. В подавляющем большинстве это были весьма интеллигентные люди, влачившие, однако, бедственное существование. Советские граждане, завербованные на работу и получившие приличные подъемные, регулярно покупали у немцев золотые кольца, сережки и прочие ценности. До сих пор, полученные в наследство от мамы, у моей сестры хранятся кольцо с великолепными гранатами и золотая заколка, украшенная миниатюрной мушкой. Крылышки и тельце мушки изящно светятся изумрудами, а головка сияет настоящим бриллиантом. Обе эти «безделушки» были приобретены мамой во время плавания на пароходе.

На пристани в Якутске нас встречали представители организации, куда завербовались на работу наши попутчики и моя мама. Всем выдали адреса квартир и комнат для заселения и отвезли в сам город, расположенный довольно далеко от пристани.

Что запомнилось в Якутске особо? В Москве и Новосибирске продовольствие выдавали по карточкам, прикрепленным к конкретному магазину. Первый же заход в магазин в Якутске сопровождался моим удивленным криком: «Мама! Смотри, чай продают!» А рядом на прилавке лежали свежие пирожные и конфеты!

И не было никаких карточек. Их ввели в Якутске только глубокой зимой 1943 года. Наряду с карточками на работе всем служащим ежемесячно выдавали довольно объемные пайки. В каждой коробке для пайка находились брусок шоколада размером 10 × 10 × 20 см³, трехлитровая банка со сгущенкой, пакеты с сухим луком, сухой картошкой, сухой морковкой, пачки жвачки и т. д. Дело в том, что через аэропорт Якутска из США перебрасывались в СССР вооружение, боеприпасы и продовольствие по Лендлизу.

Если в Новосибирске в школе детям давали в обед по баранке или по бублику, то все их с удовольствием съедали. В Якутске в класс приносили большой противень то с омлетом, то с какой-нибудь крутой кашей. Трудно поверить, но ученики моего третьего класса не только не ели этих добавок к питанию, но иногда по-хулигански кидались этими угощениями.

Запомнились прогулки по старинной деревянной крепости Якутска. Ребята частенько находили в башнях крепости сабли и клинки и с удовольствием аккуратно играли в войны. Тогда я не понимал ценности этих находок и, как и все, не коллекционировал оружия предков. Мы просто играли, а уходя домой, припрятывали свои доспехи. Другие ребята поступали аналогично. Поэтому найти клинок или саблю можно было при любой прогулке по крепости.

Несколько раз мама водила нас в Якутский театр оперы и балета, особенно в те дни, когда с гастролями прилетали столичные артисты.

Когда в январе 1943 года блокада Ленинграда была частично прорвана, истощенного блокадой папу откомандировали как бы на поправку здоровья в уже знакомые ему места — на родной Амур. На базе, расположенной в 30 километрах от Хабаровска ниже но течению Амура, его ждала работа заместителя начальника строительства Амурской флотилии, которым тогда был капитан первого ранга Тимофей Ефимович Храбров. Начальник строительства и его супруга Клавдия Андреевна приготовили для отца прекрасную квартиру в одноэтажном бараке и отпустили его за семьей.

Папа прилетел в Якутск в мае 1943 года. В офицерской форме с погонами, которые только что ввели в армии, с орденами и медалями на груди он явился в городской военкомат, начальство которого сразу же затаскало его по школам и организациям с просьбой поделиться фронтовыми впечатлениями. Приходил отец и в мою школу…

Опять на пароходе до Иркутска, потом на поезде до Хабаровска и далее на грузовике вдоль Амура добрались мы до места новой папиной службы и маминой работы. Пока мы ехали, Храбровы посадили для нас картошку, помидоры, огурцы, подсолнухи, сою и арбузы с дынями.

Что часто вспоминается о жизни на базе Амурской флотилии? Прежде всего походы с соседскими мальчишками на Амур на ночную (!) рыбалку. На закидушки ловили касатку. Эта рыбка весом 200–300 граммов имеет в основании своих грудных плавников очень крепкие и острые шипы. Если случайно прикоснуться к этим шипам, то надолго место укола поражается каким-то ядом и болит. На вкус касатка напоминает навагу. За ночь удавалось наловить до 7–10 килограммов касатки.

Иногда более взрослые мальчишки вылавливали на жмых огромных увальней-сазанов весом под 30 килограммов! Осенью мы с отцом и его сослуживцами ездили несколько раз на впадавшие в Амур небольшие ручейки. Здесь, вооружившись мощными острогами, мужчины выжидали и били самок кеты, которая поднималась на нерест. Некоторые экземпляры весили 10–15 килограммов, а красной икры в таких тушах было не менее 3–5 килограммов!

В сараях, рядом с домашними огородами, почти у всех офицеров выкармливались свиньи. Кормили их разными отходами, а после удачной рыбалки — отварной касаткой. Урожаи на огородах под Хабаровском были восхитительны: отдельные картофелины достигали 500–800 граммов, арбузы — 10–12 килограммов, а сахарная свекла — 3–4 килограмма! Из сахарной свеклы женщины выпаривали вкусную патоку. Патоку смешивали с истолченными и заранее прожаренными горошинами сои и делали великолепные конфеты, которые очень напоминали современные шоколадные батончики.

В конце 1944 года, по-видимому, посчитав папу полностью реабилитированным после ладожской голодовки, его вновь отозвали в Москву. Герой Советского Союза, легендарный полярник Иван Дмитриевич Папанин, возглавлявший Главсевморпуть, уговорив военное начальство, назначил отца начальником треста «Арктикстрой». Папа строил и реконструировал порты и аэродромы вдоль всего побережья Северного Ледовитого океана и возводил новые военно-морские базы.

Когда по радио объявили наконец о безоговорочной капитуляции Германии, которую с нетерпением все ждали, мы с мамой и сестренкой еще находились на базе Амурской флотилии. В честь Победы на высоком правом берегу Амура, рядом с портом солдаты выкатили и установили много зенитных пушек и 9 мая вместе со всей страной устроили грандиозный салют и фейерверк!

Телеграмма от отца ускорила наш отъезд из Хабаровска в Москву. Дорога на пассажирском поезде заняла 10 суток. Ехали в плацкартном вагоне. Лежа на верхней полке и наблюдая, как взрослые, коротая время, играли в карты, я научился играть в преферанс. В конце пути меня даже порой приглашали на партию вместе со взрослыми.

3

Школьные годы чудесные

В середине июня 1945 года мы наконец-то оказались в своей московской квартире. К сожалению, во время войны из-за нашего фактического отсутствия в нашу родную квартиру временно подселили семью одного классного специалиста по керамике. Пришлось почти около года, до тех пор, пока они не получили свою отдельную квартиру, ютиться каждой семье в отдельной комнате, а кухню превратить в настоящую коммунальную проходную. К счастью, наши соседи оказались весьма интеллигентными людьми, и наши семьи за все время совместного проживания ни разу не поссорились.

По многим причинам, в том числе и в связи с теснотой в квартире, и, не в последнюю очередь, в связи с разгаром лета и приближением школьной поры, мама отвезла нас с сестрой и с тетей Ниной в Тарусу. В Тарусе, небольшом районном центре Калужской области, совсем недалеко от Москвы долгие годы жил и работал родной брат маминой мачехи — Василий Спиридонович Никитинский. Дядя Вася, как мы потом всю жизнь его звали, занимал в Тарусе пост главного казначея — он был директором местного банка.

В далекой молодости он неудачно упал с печки и в результате его детские ручки и ножки остановились в росте. Голова и туловище выросли нормально, а руки и ноги остались детскими. Поэтому он выглядел как большой, толстый карлик. В своем директорском кабинете дядя Вася, прежде чем сесть в кресло, вставал на маленькую скамеечку. Все в городке были знакомы с ним, уважали его и при встречах обязательно здоровались. В дом, где жил наш дядя, мы и попали. На паровозе доехали от Москвы до Серпухова, потом на телеге до Оки и наконец на речном катере до Тарусы.

В Тарусе дядя Вася жил в гражданском браке с тетей Шурой Рябовой — санитаркой местной районной больницы. Кроме них в избе обитали бабушка, мать тети Шуры, и ее сын Юра, который был на три года старше меня. Посередине высокой рубленой избы стояла круглая печь-голландка, и от нее расходились четыре дощатые, не доходившие до потолка перегородки, образуя типичную деревенскую четырехкомнатную избу. Нас разместили в одной из крохотных комнат и в чулане, пристроенном к дому.

Рядом с домом, как и у всех в Тарусе, находился огромный каменный сарай, где обитали своя корова, поросенок, гуси и куры. В огороде за домом росли разные овощи, а вдоль забора — великолепные, увешанные ягодами, вишни. Росли и несколько яблонь.

Приняли нас очень радушно. Молоко, сливки, сметана и яйца всегда были в изобилии. За мясом и овощами мы ходили на небольшой каждодневный базар, а за хлебом (по карточкам) — в магазин. Совсем рядом с домом тети Шуры находился прекрасный березовый лес, в котором постоянно подрастали боровики. Километрах в двух от дома, за впадавшей в Оку речкой Таруской начинался вековой сосновый бор, где было полно и маслят, и белых, и подосиновиков. Понятно, что мы постоянно собирали, жарили и сушили грибы.

Подружившись с Юрой, мы вместе почти каждый день бегали на Таруску и ловили огромных (по 12–15 сантиметров) пескарей и небольших голавликов. Купаться в сопровождении кого-либо из взрослых отправлялись редко, для чего на пароме переправлялись на правый, низкий берег Оки, где был отличный песчаный городской пляж.

Мама, иногда вместе с отцом, навещала нас по редким воскресным дням: дорога до Тарусы была в ту пору и долгой, и дорогой. Асфальтовой трассы не было, а в дни, когда проходил дождь, проехать на машине без трактора было вообще невозможно. Так прошло мое первое послевоенное лето.

1 сентября родители отвели меня в пятый класс мужской школы № 178. Можно сказать, что эта школа, так же как и школа № 173, где я учился в первом классе, находилась во дворе нашего дома. Началась новая трудовая жизнь, и одной из возникших проблем стал иностранный язык. В третьем классе в Якутске я учил немецкий. В четвертом, на базе флотилии, как и все, — английский, а здесь пришлось заново учить и догонять сверстников по немецкому языку. Пришлось моим родителям пригласить к нам в дом опытного репетитора.

Эмма Карловна приходила к нам домой один раз в неделю на два часа. Она проверяла выполненные мной домашние задания, вместе со мной искала ассоциирующиеся с каким-либо новым словом понятия. Мы разучивали стихи великих немецких поэтов и немецкие шуточные песни. Это были увлекательные занятия фонетикой и словарная практика.

На очередную неделю она записывала в мою тетрадь 15–20 новых слов, которые я должен был не только выучить, но и подобрать к ним и тоже выучить близкие по смыслу слова и понятия. Мне очень нравилась эта творческая игра, и к концу годичного цикла встреч с Эммой Карловной я уже мог всего за один день выучивать до пятидесяти новых слов! Этих репетиционных одногодичных встреч с немкой-учительницей мне вполне хватило на всю школу и даже на первый курс института. Но об этом позднее.

В школе мне нравились уроки русского языка и литературы, которые вела Софья Григорьевна. Она умело управляла нашим мальчишеским классом. Мы активно разыгрывали сценки из русских классических сказок, повестей и романов. Часто после уроков собирались на репетиции у нее дома, в самом центре Москвы, на Пушкинской улице, прямо около метро «Площадь Свердлова» (фото 4).

Конец ознакомительного фрагмента.