Русские истории. Рассказы

Лев Усыскин

Действие в рассказах, составляющих данный сборник, происходит в российском прошлом – в промежутке между 1801 и 1943 годами. Несмотря на тщательность воссозданной исторической фактуры это, конечно – стилизации. Стилизации, заставляющие вспомнить русскую классику – от Гоголя до Тынянова, писателей начала ХХ века, и далее, вплоть до Василя Быкова. Иначе говоря, автор ведет свой довольно сложный разговор на языке русской литературной традиции и на материале русской истории. Разговор о вечном.

Биография Пушкина

Помнилось потом смутно — детство у Елоховской, двухэтажная тишь…

В тиши город лежал бестолково, меры не зная: татарский, забытый, будто и не город вовсе — уездные усадебки вкось да вкривь, едва ли не грибы растут — и тут же развалы всяческого мусора, рожи немытые разносчиков и нищих — и над всем этим черствеют на солнце пятиглавые кренделя времен Алексея Тишайшего… скука…

Скука… столичный фельдъегерь промчит его на «пади!» — и летит себе дальше — в Крым, в Бессарабию, в Новочеркасск, город же плывет, как и прежде, в навозе да в глухом колокольном перезвоне: лают собачки, скрежещут о поребрик экипажи — и даже хвастает собственным университетом, словно краденым…

С детства глядел — букою; отец — поручик, вертопрах, фронда; племя угасающее, жизнь расточать гораздое по гостиным да по домам веселым… суета…

В царствование Павла Петровича эдакое брюзжание мышиное — отблеском предыдущего правления; в собственном же дому — гам и конфуз… слуги непутевы… скандалом переваливая с тенора на фальцет дни тянутся…

…стоит, однако, сюда же присовокупить знакомства галантные — уже через дядю-стихотворца, коему и Париж рукоплескал, — чьим предпочтением сердечным сам Карамзин Николай Михайлович рад бывал воспользоваться…

С детства учили — как-нибудь… без пряников, без зуботычин… в отцовской библиотеке пропадал, забытый всеми, — в лукавстве упражняясь, исполненные лукавой антиквы страницы перелистывал… вольности чувств внимая, вбирая французской речи колкий мед…

В те годы — Сперанского витийство; удачливый попович Россией ворочал, рукава засуча: как прежде, как при Петре-Колоссе. Среди иных веяний — лицей; заведение незаурядное, государевым попечением призванное лучших фамилий неокрепших недорослей от барской косности ограждать, просвещением наук ум верткий и горячий устремлять державного служения во имя…

Весною же года тысяча восемьсот одиннадцатого столичная кутерьма и до Москвы докатилась: усадебные старожилы, обветшалые завсегдатаи застолий рыпнулись было в Петербург, думая услужить, — да с тем и были отбриты, почти без изъятий… однако горевали недолго, рассудком пораскинув, обратились к юношеству, обратясь же, решились искать протекции, и сыскав, — определили на пансион — равно куда — хоть бы и в тот же лицей!..

Прочь от пенатов родительских!.. Ментором вышел — Василий Львович, дядюшка; попервоначалу в Петербурге — гостиница Демута, трактир: чужое все, неродное, неизящное… само собой, при первой же оказии из стен этих вон — туда, где шум, где Мойка-река извивается в граните, где громоздятся поступью дорической особняки — будто на военных репетициях…

…В Петербурге дядюшка не жил — пел; вставал за полдень, ехал наносить визиты собратьям-стихотворцам, молодости гвардейской милым компаньонам — иные уже вес приобрели: кто при дворе, а больше — по министерствам… заводя разговор, сперва возвышенных предметов касался: стихосложения незыблемой гармонии, после — хода дел государственных и затем уж — если беседа благоволила — просил участи племянника походатайствовать: малый кудряв, да остер — толк из него будет несомненный!..

…Мытьем ли, катаньем ли — а попечительство дядюшкино увенчалось; в лицей Алексашеньку приняли: что тому виной — древность ли рода, вельмож ли другорасположение, либо собственная юнца бойкость — бог весть… а только заказан уж был ему и сюртук форменный — в дворцовом портняжном ведомстве, и после велено было явиться в Царское к октябрю, к началу занятий…

Лицей. Келья, каша. Общество долговязых отроков-стригунков; для дел государственных вдохновляемы — вчерашние барчуки ныне студентам впору: бог знает, как сложится затем, — туман, невидимо: иным по иностранному департаменту стяжать, иным — полки водить, а кому и по кнутобойному ведомству мыкаться означено — добро ли, лихо ли — грядущее нам от века заказано: грядущее — что мышь серая — каравай жизни точит…

«Хвалите — и хвалимы будете!..» После сроднились все: наперсник — сосед Пущин, нескладный дылда Кюхельбекер, милый Дельвиг — первый лицейский поэт… После прощаться горестно станет: «Что дружба? Легкий пыл похмелья…» Что дружба? Какие имена на предгробовом своем одре суждено будет вспомнить — сквозь безумств пелену, сквозь хрип — и полно, так ли все было: так ли уж безмятежно было в тех садах, где вечная осень, в тех аллеях среди лип… среди тех статуй… не вообразить…

…И неким штрихом затем — события лета набегающего; под топотом, высекающим пыль, под июльскими косыми дождями тракт стонал глухой болью: шла через Царское гвардия… Тихо было: затевалась и смолкала затем бесконечная и бесстрашная солдатская песня — к судьбе слепая, до судьбы неохочая — взблескивали штыки, равнодушно ступали кони: «француз, вишь, шалит… бунтоваться… окорачивать идем, известное дело…»

…И иной эпизод — будто рояли клавишей перебор: подоспели переводные испытания — на старший курс. Ожидаемы были гости — Разумовский-министр, воспитанников родные, а всего любопытнее — сам Державин Гаврила Романович экзаменации посетить согласился…

Проняло старика; ныне много чтимый, да мало читаемый — и рад был бы лиру свою пииту новому уступить, да бог свидетель, некому ведь… Некому, некому, разве лишь Жуковский, тот талантлив, сие без сомнений, только… только к чину ли такой талант — что прыток, то не беда, прежде и сам бывал прыток, однако ж та прыткость на поверку выходит… неживая какая-то теперь прыткость, прыткость геометра, прыткость вальсового танцора… впрочем, как и само нынешнее царствование — хитроумство сплошное, на хитроумстве хитроумство!..

Пушкину же увиделось: мундир сенаторский грудой, из груды старик дряхленький, губы отвисли — частью дремал, частью разглядывал — да не воспитанников разглядывал, нет — иных лиц, из состава экзаменующих — тщился сверстников определить, не иначе… не приведи Господь — себя пережить…

И лишь когда читал Александр — оживился: глазки сверкнули, весь вперед подался — аж стул заскрипел… Присутствующие все к нему оборотились недоуменно — да Александра уж в зале и не было… бежал… забился… плакал…

…Говорила Евдоксия Голицына страстному юноше: галерником станешь! Говорила, кудри черные, жесткие оглаживая… Патокой змеилась ночь: вычурная, вечная — то жаром обдаст, то дрожью — иной раз — дерзко-велеречивая, иной раз — дерзко-уклончивая…

В Петербурге жизнь — сказочка, будто скрипка, будто шампанских тяжелых бутылок дружелюбная канонада, — неделями музу свою не утруждал: некогда было… Какое: в оперу наведывался ежевечерне, очами жадными актрис пожирал — и там же, походя, одноглазого Гнедича обставил, — дабы утерся кропотливый Гомеров ценитель…

…И прежде небезгрешен — нынче тем стал известен, что до блядей больно охоч: не раз, Венерой сраженный, к Меркурию был принуждаем… бывало, поутру в зеркало глядючи на рожу опухлую, темную: «…так вот кому, стало быть, петь и парить… мерзко…»

И другая страсть — эпиграммки… уж и откуда исток — бог судья:…бывало — слушок, бывало — за ужином от друзей-гусаров анекдотец: «…встречаются пристав Литейной части с приставом Садовой…» И следом устрицы, лимоном пахнущие, и вино, и вина — много…

…На том, видать, и погорел: кабы знать, что все вокруг собираемо… собираемо, нумеруемо и помещаемо в шкап — дальше уже как водится: когда пылится, а когда вдруг обретает безжалостный ход…

…В мае года двадцатого выслан был из столицы — переводом в распоряжение главного попечителя колонистов Южного Края… В глушь, в Екатеринослав. Выслан — оно и вправду, быть может, к пользе: столица пообрыдла — все сущее сквозит отвращением. Все тяготит: и пища, и красавиц дурные улыбки — лишь дорогой спасение. Дорогой, дорогой — когда небо простоквашею, когда зарябят в глазах полосаты версты… холодный воздух… мчаться быстро…

…И новое пришло: держава. В пути захворал — сказалось нервное…

Лечили сосны: вековые, неподвижные, — и мало-помалу извелась собой блажь — уже и обида не тяготит, и с пылью, с воздухом хвойным, едким ноздри свыклись — только ехать… дальше… неважно куда… прочь…

Тракты российские: в Великих Луках гостиница — пьянь, хрипуны… Плесенью поросший помещик да прапорщик безнадежный — в нумерах кровати, продавленные ерзающими боками бесчисленных коллежских секретарей — и, в дополнение, весьма клопами обжитые… Случись иностранцу — стошнит, не иначе…

Путь к югу лежал — Невель, Витебск, далее Могилев, Гомель и затем уже Чернигов, здесь начались края Малоросские — открывались повсеместно беззаботностью гарнизонных офицеров, сплевывающих черешневой косточкой, смуглыми, даром, что ранний месяц, чертами девиц местных, всеобщей насмешливостью какой-то — самый воздух здесь был насмешлив, и того и гляди, родит особого рода насмешливого гения… После в Каменке у Раевских гостил — и там то же: небом звездообильным наслаждался, барышень простота обхождения — слышно, как в жилах струится кровь дорогим вином сладким…

Екатеринославский начальник новый — не томил. Инзов, душечка, князя Трубецкого Никиты Юрьевича незаконный сын, — гостем встречал — службой обременять и не мысля, о прибывшем лестный отзыв тут же в столицу препроводил, а вскоре и вовсе рукой махнул: молодо-зелено…

Молодо-зелено: глазом моргнуть — уж и след его простыл. Милым семейством обласкан, вместе с ними — в путь; из грязной хаты, где в лихорадке страдал, — снова на юг, к Кавказу, в рессорной коляске барышень Раевских забавляя, старому генералу почтительный слушатель, молодому ротмистру верный компаньон…

…Сперва Кавказа в очи глотнул: сереброликий край; справностью казачков наслаждался, черкесов косматыми шапками — и, конечно, горы, горы, что Ноя мудрого помнят, что вздымаются отсюда богоступной дорогой туда, к Арарату, и дальше, к самой Святой Земле… В Минеральных Водах почти два месяца проторчал — сеансы; едва пришло выздоровление, — вновь в путь, сначала в Тамань — городишко гнусный, оттуда через пролив в Керчь — и явился летний Крым сонным яблоком, сперва развалинами Митридатова городища, где копошился присланный из столицы французик, после — морем в Юрзуф, мимо берегов зелено-черных, мимо яичной скорлупы татарских деревень… Из Юрзуфа верхами через Ай-Данильский лес до Никитского сада — и затем спустились в Ялту; на следующий же день — вновь в горы, заночевали в татарском дворе… в неделю объехали все крымские древности — и те, в которых некогда обитали блудливые античные боги, и те, в которых византийские диссиденты прятались гонений, — и в самом сердце Крыма ханскую столицу, Бахчисарай, с ее забытым дворцом… Неделю провели при Симферопольском губернаторе — и здесь приспела разлука: вынужден был с Раевскими проститься и отбыть в Кишинев — к новому месту службы…

Не городишко — каламбур. От Одессы — сто шестьдесят одна верста; повсюду битком молдавских бояр, надменных и диких, какие-то мятежные сыны балканских народов всех мастей, — с щемящей тоской глядящие куда-то туда, за Прут… Но больше всего военных: полк Охотский, полк Камчатский — без малого, вся наша география, в городе штаб Шестнадцатой Пехотной дивизии генерал-майора М.Ф.Орлова, да еще к тому — господа из Генерального штаба, прибывшие на топографическую съемку… Некоторое подобие бивуачного котла — другой раз, спустя много лет, вдруг узнает по духу знакомое — тогда уже, однако, багрянцем войны взаправдашней озарен, — в Эривани, при армии Паскевича.

Бедовалось незатейливо: среди бездомных да подневольных — начальства баловень и застолья шут: всегда к услугам и чей-то кров и чей-то хлеб, всегда к удовольствию — чью-нибудь глупость смазать словом хлестким по холеной скуле: нужда будет — недалеко и пистолеты…

То и дело отлучался: то в Каменку, то в Киев; раз слух пошел, — в Москву сбежал… только пустое: далась та Москва! Здесь, вблизи, веселее — в те годы меж офицеров Южной армии такое завязывалось… Не приведи Бог: тут и царская дороженька, и царский дом, и царские ласки — кнут да каторга… По всему, быть Пушкину доносом оглашенным — да, по счастию, не успел: следствием реорганизации управления краем направлен был в Одессу:

прощай, бедовый Кишинев, не поминай лихом…

В Кишиневе дворяне — бояре, в Одессе бояре — жиды; торжище повсеместное — мой Бог! Градоначальники хлебными контрактами не гнушаются, с тем и льется пшеница золотой рекой за море, а взамен — субстанции изысканные — все же город: и ресторации есть, и опера, и лицей свой собственный… и общество, принужденное держаться приличий (кишиневскому в пику).

По приезде тут же обзавелся привычками: остановился на Итальянской, в Hotel du Nord, обедать завел обыкновение там же, либо у Отона, либо в греческой ресторации Дмитраки — кофе же пить ходил всегда в кофейную Пфейфера на Дерибасовской.

Возобновил обычай идолопоклонства театрального — итальянцы заезжие Россини давали ежевечерне: «Севильский цирюльник», «Сорока-воровка», «Золушка»… Посредственность труппы скрадывал воздух томный, морской — чем не Италия…

…а помимо этого — казино не пренебрегал, чистая напасть: гонорары ли из столиц, прежде на Руси неслыханные, жалование ли по чину (700 руб. ассигнациями в год), шальные ли поступления из вотчин нижегородских либо псковских — все сметала лихорадка игры; случалось, с извозчиком расплачивался криком — тот в ужасе улепетывал, крестясь: «экой барин характерный, черт…»

Впрочем, и по-иному судьбу пытал: раз лунной ночью в обществе грека-предсказателя выехал на волах в поле — холодным светом глаза жгло; истомясь, продрог: без малого — час шипел грек древние боспорские заклинания и все же родил: «быть тебе, сударь, мертвым от лошади… от лошади либо от человека беловолосого… не иначе, сударь…»

И вернулись в город.

…И пуще всего, поверх чувств иных было — недоумение: мелочь, баловень, молокосос никчемный — и так не ставить ни во что… лишь зубы скалить чертом… Таковы нынешние — и не один Пушкин, — к несчастию, злак сей взошед изрядно…

И где бы — ведь здесь!.. где грамотного чиновника днем с огнем… где не с кого спросить и поручить некому… взамен же удаль одна — добро бы на войне удаль, а то удаль канцелярская… «саранча летела, летела… села… поела… опять полетела…» Граф аж вспотел от волнения: «о просвещении пекутся — понимают же под оным лишь щеточки для ногтей да развязность… устои для них — не устои, не больше чем прах: семья, владетельство, государство… Зане бредят Британией и в том преуспели — Байрона декламируют и мыслят тем Британию исчерпать… и об ином невдомек…»

…и снова Пушкина вспомнил: «… все же коллежский секретарь из непригоднейших… даром, что Инзова протеже… дерзок… за женой волочится, дурень… стоило б, по-хорошему, Нессельроде донести, да мараться не пристало б — хотя бы и добро — проучить шута… впрочем, незачем спешить… повременим… не ровен час — сам оступится… повременим, повременим…»

И зашагал по кабинету, насвистывая…

Голосишком тоненьким, комариным — эдакая пиеска… эдакая, в духе рокальном, канцелярская поэмка — не более того… Сквозь шелест бумажный, сквозь фельдъегерьскую гоньбу вырисовывается… да вы сами знаете, что, собственно, вырисовывается, — тому утешением лишь сказочка, после за мадерой сказанная, да партия в винт — и непредосудительно уже тогда оборотиться и к анналам…

Тому началом — известная Воронцовская реляция от марта, шестого числа — и не реляция вовсе, так: частным порядком рассуждения благонамеренные: «… нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно…»

Чем не отец — однако же недели через три иному уже адресату: «…и я прошу Ваше Сиятельство испросить распоряжение Государя по делу Пушкина.»

Затем, апреля восьмого — опять-таки частное послание: «…и я буду очень рад не иметь его в Одессе».

И по новой — двадцать девятого…

И в мае — второго, едва не плача, по команде, затем четвертого, другу весьма влиятельному…

И, наконец, шестнадцатого — ответ: «…и я представил императору ваше письмо о Пушкине…» И — молчок.

Июня, числа девятого или около того, уходит в Петербург прошение коллежского секретаря Пушкина об отставке «по слабости здоровья» совокупно с комментарием Воронцова, растерянности и недоумения полным… И в ответ — ни гу-гу…

И лишь двадцать седьмого — что-то определенное: «Государь решил и дело Пушкина: он не останется при вас…»

И закрутилось: была затребована справочка официальная, о материальном положении и источниках дохода семейства Пушкиных; затребована, подшита и изучена — и следом, июля шестого — высочайшая резолюция о высылке, и через пару дней уже — венцом — «повеление находящегося в ведомстве Государственной Коллегии Иностранных Дел коллежского секретаря Пушкина уволить от службы вовсе…»

Дальше — гуще: одиннадцатого — повеление о переводе на жительство во Псковскую губернию, в ответ — отношение Нессельроде в Ригу к маркизу Паулуччи; на него — предписание Паулуччи Псковскому губернатору Адеркасу, и в те же дни распоряжение Воронцова одесскому градоначальнику Гурьеву, тому же Адеркасу посланное копией во Псков. Двадцать девятого у Пушкина отбирается подписка «…без замедления отправиться… нигде на пути не останавливаясь…», выдается жалование и прогонные. Первого утром он — в пути.

Но тем не кончилось: от двенадцатого — донесение Воронцова Нессельроде в Петербург; через неделю Пушкина вызывают в Псков к губернатору, дабы отобрать очередную подписку о благонадежности, затем двухнедельное затишье и вновь эпистолярный экстаз: рапорт Адеркаса Паулуччи об отказе Рокотова шпионить за Пушкиным и о назначении шпионом отца поэта, статского советника С.Л.Пушкина — на это, в свою очередь, благожелательное уведомление Паулуччи псковского губернатора и, копией, опочецкого уездного предводителя дворянства А.Н.Пещурова.

И с этим — все, не считая, впрочем, рутинного урегулирования финансовых издержек, выпавших благодаря означенным мероприятиям на долю Министерства Иностранных Дел Российской Империи…

Как жил? Как придется: по приезду помещенный в детскую старого дома Ганнибалов, он так и остался в ней на зиму — дверью напротив обитала старушка-няня, иные же помещения: и биллиардная, и господские комнаты, не слишком, впрочем, вместительные, в которых до отбытия своего в Петербург теснилось все бестолковое его семейство, стояли холодными и как бы опечатанными — да в них и нужды не было.

Итак, с поздней осени был один — впервые. Хандрил в ознобе сперва — одесскими буйными ночами бредил — затем улеглось.

Читал. Благо, заказанное доходило исправно. Пометки делал. В первые еще дни, вдруг чему-то необъяснимому вторя, бросился записывать за бабами песни — да так, мало-помалу, и за полсотни перевалил… свадебные и другие. «Авдотья Вдовина», «Уродился я несчастлив, бесталанлив…»

…Пугал дворовых пистолетной пальбой. Случалось, за утро до сотни зарядов освобождал — нравилась руки бесовская сила, мишени упругость злая да дыма серый дух — бесовский опять же…

По первому снегу жизнь ужималась до просвета в оконце — становилось тихо, кружась, оседала на наст невесомая хвойная шелуха: иголки, чешуйки, кусочки коры, — и, бывало, парным следом открывал себя поутру заяц… Редкие прогулки делал в пустые леса, на замершую речку, где резвились до пара и расквашенных носов деревенские ребятишки, старался до темноты вернуться домой — к чаю горячему, к нянькиным сказкам…

…Прочие же месяцы проводил подобно герою своему: часами катал два костяных шара по зеленому бархату, а нет — подводили ему лошадку и уезжал — до самого ужина. Возвращался рысью, а то — поводья отпускал, давая жеребцу самому домой брести, папоротники пышные подминая. Осенью любил глядеть подолгу на воды черную гладь, чешуйками золотыми крапленую, подобно шкуре застывшего дракона из старой книги — охотничьими забавами же, напротив того, манкировал — к сей популярной в отечестве нашем страстишке вполне равнодушен, старался к тому же с соседями-сумасбродами поменьше знаться, да те и не досаждали: надзор, опала…

Все же исключения были — и какие! Тому в трех верстах от Михайловского — левым берегом Сороти к западу — старинное имение Тригорское, некогда пожалованное лихой императрицей в свой коронный год верному Шлиссельбургскому коменданту, — ныне владение шумных помещиц: Прасковьи Александровны, приходившейся тому коменданту внучкой, ее дочерей от первого брака, Анны и Евпраксии, падчерицы Александры, а также двух племянниц — Анны Вульф и красавицы Анны Керн, выданной некогда замуж за дивизионного командира Ермолая Керна, старого и мерзкого шута, стоявшего со своими войсками где-то под Могилевом. А еще каникулами гостил дерптский философ Алеша Вульф, приятель поэта Языкова, донжуан и винопийца…

То ли еще ссыльному романтику: усадебная идиллия — барышни непритязательны и все же весьма милы — впору влюбляться в каждую попеременно, а то — хоть и сразу во всех. Так ведь и было — при том иных держал лишь за сосуд, пустому вину игривых шуток предназначенный, иные же бросали в жар — года пройдут, уляжется многое, за матовым стеклом усталости осядет прежде мимолетное серым свинцом мелочных обид да показной эпистолярной неучтивостью…

Никола Мирликийский… Miraclemaker… путника приюти: пешего приголубь, конного убереги — от человека недоброго, от мора, от травы, что клонит в сон, от зависти ближних, от досужих сплетен сохрани и спаси…

Звоном колокола немы… Колоколам нескромным языки — долой: дел человеческих суеты в белом камне след — келий сырые темницы да монастырских преданий кислое вино… Отведи удар, угодник, — дай сил прожить-миновать: чары когтистые гиблого места, городища Воронича…

По спинам ив горбатых доходит ветром запах чужой, невнятный — старинной границы близость, за ней — земля без шири, да с высью, божницы иглами, а поверх игл тех — петушки немецкие, кованые… забавная земля, ухоженная, торговлей раздобревшая — сгинуть в ней бесследно, затаиться, пропасть — ласкова земля к беглецам — и самому забыть все: отца родного, косые дожди, полынь ломкую, сухую, да ковыли бесконечные, текучие — неведомо куда, до горизонта…

…с конца второй осени уже тлело чувство — не за горами отъезд; будто бес какой подзуживал: отлучись. Отлучись, краев здешних постылых запах забудь хоть на неделю, окунись в столичных шелков шелест — и после уж назад… Да едва не вышло: уже по получении известия о смерти Государя — думая на авось да на суматоху, династическими колебаниями произведенную, приказал было повозку готовить — и сам в Тригорское. И на беду по пути через дорогу — заяц. С соседями простясь, назад — и снова заяц путь пересек; дома же — все к одному: слуга, назначенный ехать, выясняется, в горячке; назначил другого, наконец трогаются — стоп, в воротах священник — принесло с барином проститься… Плюнул тогда, пнул повозку — и велел распрягать…

…и после понял — к добру: не одумайся тогда — аккурат, поспел бы в Петербург тринадцатого декабря под вечер, и того мало — к Рылееву на квартиру, благо тот жил одиноко, неслышно… И с тем бы и погиб — в восторге упоенья, а чем — бог весть; так, несколько месяцев отступя, раз, дав перу вольную, вдруг отпрянул: с листа глянули висельники — ужасом, смрадом, и тогда, — не смея перо покарать, рукою дрожащей начертал в отвращении: «и я бы мог как шут на…» И переломилось тут перо.

Бабушкин дворец карминовый — давил. Вычурный, живой, почти китайский — громоздился в этом тусклом городе, захотевшем иметь его своим царем… Вдохнови, Господи, совладать: несть конца унылой державе, опухшей от безначалия, природно склонной к произволу, закона знать не желающей… Несть числа ее подданным, чьи помыслы лишь от «авось…» до «милостью не обойди…», чье понимание права сродни бунту, а бунта сродни конфирмации… Научи, Господи, жить как: ведь не готовился править; всю жизнь в полках, солдатского котла не гнушался, службу знал до лямки — так ведь не дипломат, не уклончив, подобно братцу Константину, юлить не приучен… На немцев одна надежда — те бедны и безродны, служить готовы искренне: дворян же местных распустил братец покойный, добром будь помянут, распустил… Ни одарить, ни наказать: за четырнадцатое декабря чего стоило расплатиться — еще дым не рассеялся — уже является какой-нибудь князь Василий либо граф Сергей Александрович: «…пощадите оступившихся, Ваше Величество, явите великодушие… ведь наши же дети… нелепо их на плаху, аки Оренбургского Самозванца…»

Нелепо… Наши дети… Вразуми, Господи, как быть с ними: одних только душ солдатских загублено сколько… То братца Александра пример да бабкин почин — проклятая держава: что ни воцарение, то кровь; кровью начнется либо кровью закончится…

…За что же жребий этот — входить во все: в журналов публикации, в мундиров покрой, в кавказских междуусобиц трясину… добродетель времен Петра Великого, да ведь век уже прошел! век целый!

…Одно ясно: чувственность надобно искоренить, взамен — правила, устав; аккуратных людей повсюду… уравновешенных… без рвения излишнего…

Чувственность Александр пестовал — все норовил монстрами себя окружать: то Сперанский этот, то отцовский Аракчеев — орудийный лафет или растяпа Милорадович… То вознесет кого по ерунде, то в Сибирь за пустяк… Самодержавие деспотизмом дискредитировать… негоже нынче… негоже… Взгляд его скользнул по гладкой щеке камер-лакея, подался вперед и тут же запутался в гардинах: в окна сочился бледный, чахоточный свет, приносил с Невы какие-то звуки, резкие и ритмичные: велись работы, укрепляли набережную.

…Когда же и в самом деле пришло — не узнал; сентября, третьего числа, к обеду ушел в Тригорское — день догорел, как подобает: в меру ясный, в меру печальный — той ранней осенью, когда все вокруг будто еще в соку — и все-таки витает в воздухе уже аромат отцветания и распада. И тем ароматом по-особому как-то весело на душе и пьяно…

В одиннадцатом часу провожаем был барышнями по дороге на Михайловское — оставшись один, думал о мимолетном, — и всего яснее проступала тоска некая, нездешняя, незнаемая — тоска европейских странствий, до сих пор не испытанная, — и тут уж грезилось испанских дворцов причудливой архитектурой и нравов дерзкой отточенностью, подобной клинку рапирьему… С эдакими вот мыслями и ступил было в свои владения — и тут же на тебе, гостинчик: прибыло из Пскова лицо официальное — весьма немалыми эполетами обремененный Адеркаса нарочный: письмо губернаторово хоть и учтивое, да все же сухое — ни щелочки, ни царапинки… Одно лишь ясно — в Москву затребован, пусть не в колеснице — так ведь и не в кандалах: «по прибытии же… имеет явиться прямо к дежурному генералу Главного Штаба Его Величества.»

Тут началось: плачи, беги; Аринушка — в крик… Велел послать в Тригорское за пистолетами — какая же дорога нынче без пистолетов! Сам же тем временем иной порох жег — тетрадь черновую, автобиографическую. Да, колебнувшись на миг, черновики Годунова… Затем рассовал по карманам деньги, накинул шинель и около пяти, наконец, тронулись. Рассвело. Был туман.

Москва немотствовала; над городом, Петром отвергнутым, осеннее солнце, не торопясь, восходило, скользнув прощально по золоту куполов, будто возле самовара дородная купчиха, подобрав подол, — садилось вновь. Торжествами коронации затихли прошлогодние страхи — благородные, как это и прежде водилось, углубились в досужее изучение вакансий, прочие же смотрели на благородных, морщили лбы и чесали затылки: того ли еще…

И, как и прежде, — странноприимный дом; и как и прежде, — бредут слепцы Калужскою дорогой…

…По прибытии, восьмого, препровожден был в Кремль — мелькнуло на миг на крестах стаями галок да каменными у въезда в чью-то усадьбу львами — и тут же отрезало кирпичом стен, некогда итальянцем сложенных: внутри уже, передаваем друг другу вежливыми адъютантами, оказался вскоре пред дубовых дверей. И тут предложено было обождать.

…Медом тянулась минута: одна, другая… Лучик солнца, пробираясь сквозь окошко, слепя, убаюкивал… И лишь когда раскрылись вдруг двери, не настежь, но наполовину, и вкрадчивый голос негромкий произнес что-то и что-то еще, — лишь тут все вдруг улеглось, будто в лузу шар, будто некоей книги тисненый переплет тихо захлопнулся…

И, поправив сюртук, он шагнул вперед… И затворились за ним двери…

И будто вновь звук обрел: и как! Стократ! По улицам, по пыльным московским переулочкам — славы звон, молва… коронацией столица старая бесится… В театральной ложе лорнетов скольжение — архивных юношей восклицания да вечеринками дружеская теснота… фамилии новые: Веневитинов, Киреевский… молодости чужой чума гасит зрелых мыслей тоску…

Заботы незнакомые явились — журнальные; а с ними надежды, с ними беды — то озноб, то жар… а то вдруг сорваться — непредсказуемо — в провинцию: в Боровичи, в Пустошку; там проиграться в пух заезжему какому-нибудь пьянице-ротмистру, отведать гнусных трактирных щей с тараканами и, одолжив пару сотенных, метнуться обратно с тучею на душе — и снова дорога, снова туманы, снова шелесты в овсе…

…Помимо иных имен — Мицкевич; покоренного народа великий сын: в глубинах взгляда таится домашнее барокко далекой родины… очага лишенный — к алтарю цивилизации принужден склониться: раз Пушкина растрогал до слез импровизацией на тему классическую, вечную — это ли не счастье судьбы художника?

…И, как водится, будто сквозь летний зной повеяло осенью ранней: и вот уже возобладала презираемая до того степенность, прежнее лукавство оттеснилось в уголки глаз нажитой усталостью: взамен пришли мысли матримониальные — так, в мае 1827, поехав в Петербург и обедая у Олениных…

Библиография

1. Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина 1799—1826. Л., 1991.

2. С. Гессен, Л. Модзалевский. Разговоры Пушкина. М., 1991.

3. П. Губер. Дон-Жуанский список А.С.Пушкина. М,. 1990.

4. Ю.М.Лотман. Александр Сергеевич Пушкин. Л., 1982.

4.03.91—19.11.91