Падающие тени

Лена Сивенькая, 2022

«У меня давно нету матери и мой друг умер слишком рано» – музыкант Винфрид Кох никогда не рассказывает о том, что его жизнь изменилась навсегда, когда ему было четырнадцать и мать ушла из семьи. Спустя годы он решает узнать, что же привело мать к такому решению. Готов ли он узнать, какую тайну хранил его друг? Попытка найти правду, тени прошлого, привкус страха, любовь и наконец знакомство с самим собой. Содержит нецензурную брань.

Глава третья. Заплати за пиво.

Иногда в зимнее время и в межсезонье со Шпрее задувает промозглый ветер, швыряя в окна снежные горошины вперемешку с дождем. Сегодня был как раз такой вечер. Город убавлял громкость, приглушал вибрацию, готовился к ночи. Людские потоки сменили офисных работников, обеспокоенных, что съесть на ужин, на шумные компании, обеспокоенные, что выпить после ужина. Дождь то истончался до колючей мороси, то набухал до крупных капель, словно ещё не определился: пожалеть ли шныряющих по улицам берлинцев или задать им погодную порку.

Находиться наедине со всплывшей невесть откуда фотографией было неуютно. Я прислушивался к шелестящим шагам на лестнице и скрипам входной двери внизу в надежде, что в этот раз это точно будет Бенни. Полутемная квартира давила; сжимала в кольцо обрывочных воспоминаний, догадок, вспышек… но я застыл в замешательстве первого осознания, что запечатлено на фото… И не мог сдвинуться с дивана. Не мог включить свет. Тени мелькали под потолком в судорожной пляске, сплетаясь и издавая ликующие рыки.

Кажется, я провалился в вязкую дрему, не выпуская фотокарточку из рук, и вынырнул из неё под нетерпеливо громкий звонок телефона. Звонил Рихи. Я замешкался на секунду, глядя на его старое фото на экране при звонке, и тут же схватил трубку:

— Да!

— Вин? Послушай, Вин, — в трубки слышались посторонние шумы и хихикающие голоса: должно быть, Рихи на вечеринке и вышел покурить. — Есть на завтра местечко на ЦДФ²⁰, — послышалось шипение: Рихи делал затяжку. — Томас слёг с гриппом.

Я поморщился. Снова Томас. Томас, Томас. Выходит, теперь я подбираю за ним объедки? Я уже набрал полную грудь воздуха, чтобы отрезать все пути к ZDF категоричным «Нет», как Рихи мягко произнёс:

— Не отказывайся, пожалуйста. Скажи им, что у тебя готов черновой вариант альбома. И что он очень личный, поэтому так долго пишется. Пожалуйста.

Я сжал фото немного сильнее, чем следовало — на карточке остался след.

— Во сколько?

— В двенадцать. Не забудь только. И оденься поприличнее. Я тебе ещё позвоню.

Рихи отключился, а я продолжал неподвижно сидеть на диване, в одной руке сжимая фото, а в другой — телефон. Часы показывали 22:37. Снова раздался звонок. Должно быть, Рихи решил напомнить мне, что носки тоже должны быть парные. Не глядя на экран, я пробурчал в трубку:

— Ну что ещё?

В ответ послышалось ослепительно холодное и обиженное:

— Ну и где ты был?

Грета.

…С Гретой мы снова встретились два года назад, в аэропорту. Она заметила меня первой и ринулась ко мне под дробный перестук каблуков. Я и опомниться не успел, как Грета уже обнимала меня, трясла за плечи и накручивала на палец мои вихры. Я был в полнейшем замешательстве. В последний раз мы встречались на похоронах Феликса. Так уж вышло, что со многими школьными приятелями я в последний раз виделся именно там. Чем дальше мы шли сквозь тернии к звёздам — к исполнению своих юношеских мечтаний — тем быстрее «отваливались» эти приятели.

Когда ты сворачиваешь с укатанной для тебя общественным мнением колеи, общество удаляет тебя, работает как антитела против вирусной инфекции, и в конце концов ты находишь себя за бортом «общественного» тела. Ровно до того момента, пока не проторишь собственную железобетонную колею. Тогда общество решает, что никакая ты не вирусная инфекция. Чистый витамин. И дает добро на поглощение тебя в больших количествах.

Грета потерялась где-то на пути к нашей общей колее. Вернее, она так некрепко держалась за нас, что ее сдуло порывистым встречным ветром.

После встречи в аэропорту мы несколько раз виделись в кафе, потом в кино, а потом — и тогда это показалось очень естественным — оказались у меня в спальне. Прошлое мы старались не вспоминать, хотя нет-нет да и вылетало «А помнишь?», «Да точно, как тогда!».

Встреча с Гретой и завязавшиеся с ней отношения были мостиком в безоблачное детство, ещё не обезображенное человеческим эгоизмом, болью и пороками. Стоять на этом мосту — как находиться между прошлым и настоящим, между небом и землей: в ушах свистит, сердце трепыхается, ни жив ни мёртв.

— Что? — вынырнул я из мыслей.

— Я говорю, где пропадал весь день?

Я представил, как после этой фразы поджались её хорошенькие пухлые губки, а морщинка меж бровей глубже врезалась в нежную кожу.

— С Рихи. И ребятами. Дома. Нигде.

— И только?

Я задергал ногой, будто Грета была мелкой сварливой псинкой, вцепившейся в калошу. Она хотела знать все, но рассказать о фотографии я не мог. Это принадлежало только мне.

Только мне принадлежали все эти тени, подсвеченные красными всполохами пульсирующих висков.

Только моими были эти жидкие сны, в которые стекаешь, прислонившись к автобусному окну.

Только я помнил липкие похмельные рассветы в чужих квартирах, где по утрам в сортирах встречаешь чужих отцов, отливающих мимо унитаза.

Какое-то время мы молча дышали в трубки. Затем Грета сказала:

— Знаешь, я спрашиваю не потому, что стерва и хочу подловить тебя на лжи. Я просто хочу понять, где ты витаешь. Рихи звонил мне на прошлой неделе, — вздохнула она. — Он беспокоится. Мы все беспокоимся.

Вдалеке прозвучала сирена. Бенни ещё не вернулся?

— Ну-у… Нет причин для беспокойства. Серьезно. Завтра интервью на ЦДФ. Все путём.

Я почесал лоб, снова подёргал ногой. Хотелось закончить разговор прямо здесь, пока он не изошёл на многозначительные вздохи и чувство густой обессиленности. Грета и правда вздохнула, но разговор всё же закончила.

Внизу хлопнула дверь. Я сорвался ко входу в квартиру. Мне был нужен Бенни — живой человек, из плоти и крови, который ничего не знает о моей жизни, который просто плеснёт мне пива — или чего покрепче — и будет без конца травить австралийские байки. Но это был не Бенджамин, а сосед сверху. На секунду я подумал, что стоит позвонить отцу. Плохая идея. Тогда Клаусу?

Вспомнив, что при переезде в эту квартиру притащил с собой коробку с разным сентиментальным хламом, я вскочил с дивана. Заваленная сверху книгами и пластинками, она несколько лет не сдвигалась с места в углу за шторами большой комнаты.

Я по-турецки уселся рядом со шторой, выудил из кучи коробку и долго всматривался в неё. Коробка как коробка. От моих чёрных Адидасов 43 размера. Перехваченная длинным обувным шнурком. Я снял крышку и поморщился при виде содержимого: фестивальные браслеты, наши первые флаеры, первая афиша. В отдельном конверте — старые фотографии с истрепанными уголками: я и Феликс, я и футбольная команда, Рождество 2004 года (с мамой, за столом и с кучей еды), ЛенцВернерКох на Шильдергассе²¹. Официальное письмо из университета о моем отчислении. Под бумажками — моя любимая футболка с Марадона. Счастливая. Клаус привёз ее из школьной поездки в Барселону. Я очень гордился, что она моя, и надевал под футболку с моей фамилией перед каждым важным матчем: на удачу.

В самом низу коробки было то, ради чего я вскрыл этот ящик пандоры, наполненный удушливым хлором прошлого: записная книжка. А в ней старый номер матери. Я никогда не приближался к нему так близко, как сейчас. Но мне нужно было знать, то ли запечатлено на фото, что я думаю.

Я просто наберу номер и спрошу. Займёт не больше минуты. Я даже не успею словить сердечный удар. Вернувшись на диван, я дрожащими пальцами набрал ее номер, промахиваясь и нажимая неверные цифры.

В ухо врезался женский голос «Вызываемый вами абонент не существует».

Ещё бы. Пятнадцать лет прошло.

Отложив телефон и выключив свет, я лёг на диван и долго смотрел в потолок, пока он не начал дрожать между сном и реальностью. Тени расползались по углам, трогали меня холодными пальцами и нашёптывали что-то неразборчивое северным ветром со Шпрее.

Шум ветра сменился на хрип с присвистом: на дерево у окна взгромоздилась стая ворон. Птичьи шеи вытягивались, глаза лихорадочно вертелись в поисках, чем бы поживиться. Стая сорвалась с дерева и обосновалась на козырьке Штрауса. Феликс подливал пиво в ладонь и поил огромных черных птиц прямо с рук.

… Когда я проснулся, комната была залита мартовским солнцем. За окном постукивали молотки рабочих, выкладывающих тротуар брусчаткой.

Бенджамин складывал в коробку разбросанные мною накануне бумажки и фотографии.

— Тебе звонил твой друг. Я не будил тебя, но — прости — ответил на звонок. У тебя встреча в двенадцать. Просил напомнить.

Я вскакиваю. Ищу взглядом фото. Оно валяется у дивана. Я все ещё не знаю, что со всем этим делать.

— Который час?

— Почти одиннадцать.

— Шайзе…

Бормоча под нос ругательства, я вваливаюсь в ванну. Беспорядочно лью на себя шампунь: чем больше, тем лучше.

Мои уши под водой, и сквозь ее плотность я слышу такой звук, будто тонкий ручеек втекает в одно ухо и вытекает из другого, вымывая из головы все лишнее. Теперь в ней идеальная пустота.

…Когда мне было около шести, мы часто проводили выходные на озере Фюлингер. Плавать я не умел и потому довольствовался детской надувной лепешкой. Клаус уже тогда плавал отлично: как и полагалось старшему брату. Ритмично перебирая вытянутыми руками, он с легкостью доплывал до деревянного пирса на другой стороне озера и призывно махал мне оттуда рукой. Я же боязливо топтался на ступеньках, прижимая к себе желтую лепешку. Заходить в воду я боялся по одной-единственной причине — Лорелея. Хотя в округе Фюлингера не было ни одной скалы, на которой она могла бы расположиться, я был уверен, что как только зайду чуть глубже колена, то сразу услышу ее обманчивые песни. Они будут настолько чарующими, что я каким-то неведомым образом пойду за ней по воде, а после она заманит меня в смертельный водоворот и погубит.

Вынырнув из тех лет, я услышал, что Бенни стоит под дверью.

— Эээм… Чем занимался вчера? — голос его смешивается с шумом воды.

— Ничем. Отдыхал. Спал. Уснул прямо на диване.

— И обслюнявил все подушку, — усмехается Бенни.

— И спину ломит, — ворчу я себе под нос.

Времени совсем нет. Разве что на чашку кофе. Яблоки закончились ещё вчера.

Я шлепаю влажными босыми ногами по коридору в его ванную. Полотенце на бедрах грозится капитулировать и пасть к моим ногам. Вхожу на кухню. Бенни прислонился к подоконнику с дымящейся чашкой в руках. Ее точная копия, близнец в ореоле пара источает на столе кофейный аромат. Благодарно киваю и наспех впускаю в себя огненные глотки. Пищевод скручивает. Обожженный рот пылает.

От моего дома до столичного бюро телекомпании ЦДФ четверть часа езды на велосипеде. До выхода мне осталось не больше десяти минут, а если птицы снова нагадили на мой велосипед — и того меньше. Поэтому я скатываюсь по лестнице в надежде, что не застряну в беседах с соседями.

На улице уже полно горожан и туристов. Маршрут Гугл-карты ведет меня через мост Цоссенер — отсюда можно попялиться на деревья и соседние мосты. Другой маршрут чуть короче и пролегает через мост Адмирал Брюкке. У каждого берлинца есть свой любимый мост. Но я кёльнец, и фаворита у меня нет, поэтому я выбираю мост, на более коротком пути. Единственный мост, к которому я сейчас неравнодушен — это мост Либкнехта. Пару недель назад я видел под ним ночлег нескольких сирийских беженцев. А на прошлой неделе Бенни жаловался, что под мостом ужасно пахнет: людям приходится справлять нужду там же, где они спят. На обратной дороге я загляну туда. Если тех людей еще не разогнали в лагеря для беженцев, я смогу хотя бы притащить им в своей велосумке немного воды и консервированных обедов.

Я доезжаю до ЦДФ за пятнадцать минут. Отличный результат — если учесть, что полтора месяца назад я скатился в пьяный угар вечеринок. В какой-то момент все происходящее показалось мне абсолютно бессмысленным, и искать новые смыслы я отправился на вечеринку. Две недели, каждую ночь: новые люди и места.

Стараясь не задеть никого передним колесом, я сворачиваю на Унтер ден линден.

Здание ЦДФ — ничем не примечательная бетонная коробка. В 89-ом году по этому адресу располагался центральный совет антифашистской демократической молодежной организации ГДР. Видимо, поэтому с улицы небольшая вывеска ЦДФ видна нечётко: она теряется среди серого монолита социалистической идеи. Фонарный столб уже облеплен разномастными велосипедами, так что мне приходится прищелкивать свой к шаткому знаку «Парковка запрещена». Курю прямо там. Из раздвижных дверей телекомпании выбегает молодая женщина с мобильником у уха. Эта женщина — гримёр на телестудии, и она виртуозно припудривает щекотной кисточкой лица приглашённых на эфир. За последние два года мы встречались несколько раз, но имени ее я не помню. Она машет мне и продолжает разговор.

Мы закончили почти одновременно: она — болтать, а я — курить. Кажется, она даже чуточку задержалась, чтобы я успел с ней поравняться.

— Сегодня снова босой за пианино?

Ростом она от силы метр с половиной, поэтому, обращаясь ко мне, приподнимается на носочки и щурит глаз. Мы встречались уже несколько раз, и всякий раз она начинает разговор с этих слов. А я всякий раз отвечаю:

— Только если кто-то уляжется в студии голышом.

Мне нравится эта маленькая традиция. Жаль, что я вечно забываю ее имя.

В гримерной я поудобнее усаживаюсь в крутящееся кресло. Оно плаксиво скрипит даже под моим весом. На студиях вечно экономят на креслах в гримерных, и долго без боли в спине здесь не посидишь. Под зеркалом валяется «Ребекка» Дафны Дюморье.

Кто-то из второй комнаты зовет девушку:

— Бритта! Где консилер, оттенок номер три?

Бритта. Уф, отлично. Обе девушки выходят на поиски «оттенка номер три». Я немного кручусь на стуле, обдувая лицо: в гримерной душно. Если лицо покроется испариной, Бритта не пожалеет для него пудры. И тогда я не смогу улыбаться в студии, не испачкав пудренной пылью черную футболку.

Вернувшись, Бритта критично осматривает мое лицо и волосы.

— Кожа сухая. Надо пропить курс витамина А. Спишь достаточно?

Вместо ответа я шумно вздыхаю.

— Что ж… понятно. Не хочу показаться занудой, но голос — не единственный твой рабочий инструмент.

Под потолком беззвучно работает маленький телевизор. На экране крупным планом показывают седовласого мужчину, внешне смахивающего на уроженца Южной Европы.

— Знаешь его? — Бритта кивает на экран.

— Неа, — я пожимаю плечами.

— Торлони, бывший главред Шпигель.

Я снова пожал плечами.

Бритта втирает мне в щеки вязкую субстанцию и водит под глазами прохладным роликом. Как бы повежливее сказать ей, что пятнадцать лет сна по несколько часов, столько же лет курения и выпивки никак не скрыть? Даже под тонной консилеров и витамина А.

В студии работает кондиционер. Огромная махина где-то под потолком гоняет волны пыльного сухого воздуха.

Все, что я знаю о ведущей: она дочь польских эмигрантов. А вот она знает обо мне куда больше: ей даже известно, в каком возрасте я получил от отца в подарок пианино. До того, как заработает камера и ее большой глаз будет беззвучно поглощать каждое сказанное слово, мы треплемся о погоде, о ремонте кольцевой дороги и обгаженных голубями памятниках Марксу и Энгельсу. В общем, о том, что нас не касается вовсе. В большинстве своем каждое интервью похоже на предыдущее, поэтому я спокоен и расслаблен. Барбара — так зовут ведущую — неплохо разбирается в фестивальной кухне и студийных процессах. Это очень безопасная тема. Я в ней как рыба в воде.

— В этом есть что-то древнее, какое-то ритуальное высвобождение энергии. Такое возможно только на концертах, ну и еще на футболе.

— Винфрид, чему еще — конечно, кроме вашего таланта заставлять людей переживать свое прошлое снова и снова — вы обязаны таким успехом?

— Спасибо. Вы, Барбара, мне льстите.

— Ох и скромняга мне сегодня достался! — Барбара хлопает в ладоши и закидывает ногу за ногу. — Расскажи, как все началось.

— Здесь нет особенной истории, типа превращения Золушки в принцессу. Мы начинали на улицах своего района в Кельне, шаг за шагом шли к своей мечте, знакомились с нужными людьми, развивались и пытались приручить трехголового змея интернета. Потом вышел первый альбом — и нас узнала вся страна. Ну а с выходом второго альбома — и вся Европа.

Я без особого энтузиазма проговариваю текст, который с утра прислал мне Рихи. Может, он прав, и порой нужно быть чуточку сговорчивее?

— Скажи, а как обстоят дела с третьим альбомом? Новых песен, если я не ошибаюсь, не выходило уже больше полутора лет, и ваши почитатели… эммм… немного беспокоятся.

Ты хотела сказать, переключились на смазливого Томаса, мать его, Люфтнера?

Тут для меня тоже заготовлен текст. Спасибо, Рихи. Обо всем подумал. Но нет.

— На этот раз движется сложнее. Очень трудно, если честно, найти баланс между тем, что хочешь сказать, и тем, что хотят услышать люди, покоренные не самой качественной музыкой, взлетевшей в рейтингах за последнее время.

Выкуси, Томас.

Барбара растерянно смотрит то на меня, то в свои карточки — полагаю, Рихи снабдил «моими» ответами и ее.

— Ээээ… Винфрид, я знаю, что твой отец иногда ходит на ваши концерты. А ходит ли на концерты ЛенцВернерКох твоя мама?

Я все еще продолжаю победно улыбаться, хотя понимаю, что только что проиграл сражение. Чертов Рихи!

Пауза затягивается. Из-за штор, скрывающих вход в студию, показывается голова Бритты. Затем появляется остальная ее часть: она несет в руках стакан и бутылку воды. Надеюсь, это для меня. Барбара подхватывает импровизацию: обмахивается карточками.

— Спасибо, Бритта, в студии сегодня жара.

Я делаю глоток из взятого у Бритты стакана и побелевшими пальцами хватаюсь за остатки самообладания:

— Возвращаясь к вопросу — конечно, ходит. Иначе как бы все билеты раскупались за два дня?

Вышла неплохая шутка: ведущая смеется, зал смеется.

…Когда все закончилось, я поискал Бритту в гримерной. Там было пусто. Я ещё немного подождал и спустился вниз. Бритта стояла у фонарного столба с моим велосипедом и жадно курила, делая быстрые короткие затяжки. Я подошёл и закурил рядом с ней.

— Даже не думай сейчас ляпнуть что-то типа «спасибо», — теперь её голос звучал сухо.

— Я как раз для этого искал тебя.

— Она знала, что это вопрос ниже пояса. Но для рейтинга растерянный Винфрид Кох — это просто прекрасно, — Бритта прикурила новую сигарету. — Я росла без отца, — она сделала большую затяжку, и сигарета истлела на треть. — Ненавижу говенные вопросы об этом. Ладно, — сигаретное колечко долетело до меня и растворилось в дыму моей сигареты. — Будь начеку.

Легонько коснувшись моего локтя, девушка поспешила внутрь здания.

Пока я курил еще одну, с неба посыпался мокрый десант: крупные капли промозглого весеннего дождя. Я вместе с прохожими юркнул под навес над входом в ЦДФ, а через три минуты уже можно было выдвигаться к мосту Либкнехта. Велосипед был мокрым. Пусть сохнет, а я пройдусь. Воздух после дождя густой, наполненный запахами земли, пожухлой травы и городской пыли.

В пути я размышляю об Ингрид Кох на моих концертах. Черт ее знает, может, она туда и ходила. Узнал бы я ее среди многотысячной толпы? Куда там. Попросту бы не разглядел.

Я дохожу до исторического музея и, подхваченный толпой туристов, дрейфую среди палаток с сувенирами. Чтобы пробраться вперед, нужно хорошо поработать локтями. Засмотревшись, я врезаюсь в женщину, прокладывающую дорогу мне навстречу. И тут же откуда-то рядом с ней появляется, должно быть, ее муж: на его шее сидит маленькая девочка.

— Эй, парень, потише!

Он снимает солнечные очки, чтобы высказать свое недовольство мне в глаза.

Глядя в его открытое лицо, я падаю. Снова падаю в зияющие тени прошлого. Передо мной Тило Фогт.

…Я узнал Тило сразу, хотя прошло целых десять лет с того времени, когда мы виделись в последний раз. Голос его остался прежним, однако сам он сильно изменился: набрал лишний вес и носил волосы назад, оголяя влажные залысины. Глаза тоже были теми же, что я запомнил после похорон Феликса, — потухшие, постоянно ищущие, на чем сфокусироваться. Полупальто, темно-синий пиджак поверх футболки, поношенные джинсы и коричневые, не по погоде высокие ботинки — это была одежда, которая в сочетании с его осунувшимся лицом подходила кому-то, кто долго кутил по чужим вечеринкам, перебиваясь случайными косяками, гамбургерами и женщинами. Меня никогда не интересовало, что с ним стало после школы, но втайне я желал, чтобы у него ничего не вышло. И чтобы он всегда помнил, почему. Когда я пою на концертах, то всегда ловлю себя на мысли, что меня с Тило объединяет гораздо больше, чем с кем-то еще в этой многотысячной толпе. И если он слушает эти песни (а в этом у меня почти нет сомнений), то узнает каждое вздрагивание голоса, каждую мою попытку не сорваться на ор.

Секунд тридцать мы неподвижно стояли и смотрели друг на друга среди пульсирующей нагнетающей толпы. Затем он торопливо опустил девочку с шеи на землю, вложил ее ладошку в руку матери и кивнул мне.

— Я Тило, — сказал он. — Тило Фогт. — Тило, — я наконец смог произнести его имя после затянувшейся паузы. — Надо же. Как давно мы не виделись?

В нем не осталось даже налета былой дерзости, агрессии, высокомерия. Теперь он был похож на заблудившуюся среди улочек большого города безродную собачонку с жалостливыми, жадными до ответного взгляда глазами. Его вполне можно было принять за неудачливого, прогоревшего до последнего евроцента предпринимателя или некогда известного телеведущего, чьё звучное имя настигло забвение.

— Тило… Как дела? — прервал я неестественное молчание. — Так ты в Берлине?

— Да, — ответил он, указывая правой рукой куда-то в сторону музея. — Правда, временно без работы.

В средний возраст Тило входил быстро и неприятно: некогда владелец самого привлекательного лица в своре Феликса, теперь он был обладателем массивного двойного подбородка и припухшими, как при паротите, щеками.

— Работал в «Марэлинд». Ну, знаешь: оцилиндрованное бревно, брус, строительство домов…

— Слышал, — кивнул я так, будто разбирался в этой отрасли и название компании было мне известно. Я осмотрелся и прикинул, какие у меня есть пути отступления.

— Здорово, что мы встретились. Ты ведь не был на похоронах Феликса?

Его округлое лицо помертвело. На виске забилась жилка.

— Нет. Ты, наверное, знаешь, почему мне там не стоило появляться?

— Не сказать, что знаю. Так, слыхал всякое, — я потёр шею. — Что после вечеринки вы вроде как спали в одной постели, и отец Феликса побил его за это. А потом это оказалось не случайностью. Ну то есть… — у меня вырвался нервный смешок. — Он, вообще-то, и хотел быть с тобой, а вот ты с ним — нет, — наконец выдохнул я.

Тило выудил из кармана зажигалку и несколько раз пощелкал ею.

— Ты прости, что не поговорил с тобой сразу. Ты ведь был его лучшим другом. Я думал, ты все знаешь.

— Знаю что? — я нащупал в заднем кармане приглашение на открытие галереи Карлы и заломил уголок.

— О том, что с ним случилось раньше.

— С Феликсом? — спросил я и после его утвердительного кивка сказал: — Не знаю.

Лицо Тило помрачнело. Похоже, он не хотел быть тем, кто поведает мне это.

— Да в общем-то, и я точно не знаю. Что-то случилось с ним, ещё задолго до нашего знакомства.

— Что? — я слегка раздражался от манеры Тило вести диалог.

— Что-то ужасное.

— Нет.

Я отвёл взгляд на ревущего у ступенек музея ребёнка — он безуспешно клянчил у матери леденцы.

— Что-то такое, — продолжил Тило, — отчего так страшно, что на время перестаешь говорить.

О господи…

Светило солнце, улицы кишели смеющимися туристами, а я стоял посреди всего этого, потерянный, словно ребёнок, которому подсунули пустую коробку из-под сладостей.

Ну как же так? Все эти годы, когда я думал о смерти Феликса, я винил в ней Тило, Ромера старшего, себя — кого угодно. Но я ни разу не думал, что оболочка была нарушена гораздо раньше, и с годами брешь в ней только росла и кровила, пока не загноилась вконец. Сколько раз после той злополучной вечеринки мне хотелось сжать Феликса в крепких объятиях и крикнуть ему в ухо «Я не такой, как твои дурацкие дружки! Мне не стыдно рассказать все!» Но вместе этого я топтался у его порога, перебирая мелочь в кармане, и от возникающей неловкости думал только о том, как бы быстрее да подальше свалить.

— Извини, что вот так это рассказываю. Ты как? — Тило почесывал залысины, отчего они раскраснелись, как от ожога.

— Да я…

Я снова обернулся на ребёнка. Он утешился огромным хот-догом, не забывая делиться кусками булки с налетевшими голубями и воробьями.

— Я не знаю, что сказать. Он никогда не рассказывал, даже намеков не делал.

— Да уж. Что есть, то есть.

— А когда — хотя бы приблизительно — это «ужасное» произошло?

Тило похлопал себя по карманам джинсов.

— Ты как, торопишься? — спросил он.

— Ээээ…

— Нам надо выпить. Знаю одно местечко на Шарлоттен-штрассе. Пешком далековато, но оно того стоит. Ты не против? — не дожидаясь моего ответа, Тило двинулся прочь от Шпрее.

***

Мы сидели за покрытым облупившейся коричневой краской уличным столиком на переполненной террасе ресторана «Лютер и Вегнер» — приятное место, внутри обставленное в духе старомодного шика: стены обшиты темными деревянными панелями, над которыми пестрели экспрессионистские картины. Тило бубнил вполголоса, абсолютно не заботясь о том, что его было едва слышно в шуме улицы и голосов посетителей.

— С Феликсом, — сказал он, отхлёбывая рислинг 2015 года (совсем не типичный напиток для Тило предыдущей версии), — точно было что-то не так. Я знал кое-что, но все мы тогда избегали серьезных разговоров.

Я кивнул: с этим трудно не согласиться.

— Первый звоночек прозвенел ещё в марте 2006. Ты тогда ещё не был с нами знаком. Вдруг он загорелся безумной идеей, граничащей с одержимостью: первым из нас лишиться девственности. У Штрауса он вдруг стал странно себя вести, напиваться и без конца цепляться к девчонкам. Его даже однажды арестовали за то, что он пытался девчонке на Цюльпишер-штрассе показать член для наглядности.

— Ох, я даже подумать не мог, что Феликс творил такое! — мои брови поползли вверз.

— Это было в начале марта. А к концу месяца он как-то вечером наткнулся на пьяную девушку. На улице стояла холодрыга. А она была такой пьяной, что не понимала, кто перед ней. Называла Феликса каким-то другим именем, но он не обращал внимания. Просто повалил ее на землю и сделал свое дело. Мы не понимали, нафига вот так. Но он стал первым и успокоился.

— Трудно в это поверить…

— Ну да, — Тило пожал плечами. — Эта история в нашей компании быстро замялась: мы предпочитали о ней не вспоминать. В каком-то смысле это все же был секс без вменяемого согласия. Но, — Тило поднял указательный палец, — после того случая Феликс ни разу не обидел девушку. Он мог поливать дерьмом прохожих, от скуки бить морду тому бомжу, что ошивался возле заправки… помнишь его? Но девчонок он больше даже пальцем не трогал. И язык в их адрес не распускал. Вот как-то так все и было.

— Ты говорил, что он замолчал. Это тогда было?

— Замолчал? — Тило нахмурил лоб, — Ах, да. Замолчал. Я не знаю, когда точно. Должно быть, перед новым учебным годом в 2005: его как раз перевели в нашу школу. Как сейчас помню: в тот день я на спор разбил окно в женском туалете, кто-то меня сдал и пришлось тащиться к директрисе на ковер. Я сидел перед ее кабинетом и слушал, как она ругается с женщиной из отдела образования — как мне тогда показалось. Речь шла о каком-то парнишке, которого отдел образования хотел перевести в обычную школу, в обычный класс, а директриса кричала, что у нее точно будут проблемы с травмированным ребенком, который перестал разговаривать.

— Перестал разговаривать? — я жестом показал официанту, что мне нужно повторить.

— Ага. Потом тетка стала угрожать директрисе, что, мол, засудит ее за дискриминацию или что-то такое. И через три дня в нашем классе появился новенький. Феликс Ромер, — Тило громко отхлебнул вина.

— Я не знал этого.

— Никто не знал. В том-то и фишка. Никто, кроме этих теток и меня. Потому что Ромер на первой же перемене болтал как ни в чем не бывало, знакомился со всеми подряд и обсуждал футбол.

— Ты когда-нибудь говорил с ним об этом?

— Нет, — Тило покачал головой. — Феликс так быстро стал заводилой, что я уже сомневался, что речь шла о нем, а потом и вовсе забыл.

«Вовсе». Раньше Тило не использовал таких слов.

— Но, — продолжал он, — Феликс был единственным новеньким в том году, так что… В общем, не знаю, что с ним произошло, но та вечеринка по случаю его шестнадцатилетия в каком-то смысле прикончила его. Не скажу, что все эти годы живу спокойно, без угрызений совести: нет-нет да и нахлынет какая-то жгучая вина. Хотя если разобраться, мне винить себя не в чем. Что было на вечеринке? Ничего, — Фогт прикончил свой бокал и, вытянув шею, высматривал официанта. — Это судьба, я считаю: ждешь не ждешь, хочешь не хочешь, а она хоп!.. И прихлопнет тебя на ровном месте. Как ни крутись. И это нормально. Так бывает, — Тило наконец отыскал глазами официанта и энергично замахал ему рукой. — Мы напились, накурились в хлам, а его полоумный папаша принял нас за «радужных». Вот ты подумай. До чего ограниченное мышление. Вот же старый маразматик.

Я огляделся — Тило было слышно за соседними столиками.

— Вот же черт, — Тило вдруг хлопнул ладонью по столу. — До чего же подло я себя с ним тогда повел. Просто настоящий козел.

Он мельком взглянул на меня, видимо, ожидая услышать что-то вроде «Нет, что ты. Это не так». Но все было именно так.

— Я тогда подумал, что это прикол, развод какой-то. Ну знаешь, пацаны меня проверяют или что-то такое. Послал его куда подальше. Да и назвал его… — он на несколько секунд замешкался, — всякими словами. Как вспомнил сейчас все это — жуть. Он ведь, похоже, правда был в меня влюблен.

— Да уж, — сказал я после нескольких минут неловкого молчания.

От нескольких винных бокалов Тило развезло: он ковырял ногтем трещину на перечнице и продолжал развивать теории относительно Феликса. Я посмотрел на часы: особых дел на сегодня не было, но я порядком устал от Тило. Я еще раз взглянул на часы, добавив взгляду жару и нетерпеливости и отодвинулся от стола.

— Ну, старик, хорошо, что мы встретились. Здорово поболтали.

Тило удивленно поднял на меня поплывшие глаза.

— Как? Тебе уже пора? Меня вообще-то тоже Маргарете по шерстке не погладит, но я так счастлив видеть тебя. Прямо как камень с души свалился. Правда. Я вот помню, однажды под Штраусом…

Я был уже не в силах выносить Тило подшофе и его развязавшийся язык. Сделав вид, что принял звонок на беззвучном режиме, я несколько раз повторил в трубку «А это не подождёт?», «Я тут старого приятеля встретил вообще-то», «Ладно». Нижняя губа Тило разочарованно оттопырилась, и он махнул официантке, чтобы его пустой бокал вновь наполнили.

На прощание я похлопал Тило по спине, стараясь сильно к нему не прижиматься. Вот так удивится Грета этой встрече. Хотя маловероятно, что я расскажу о ней.

Я оставил Тило на Шарлоттен-штрассе и двинулся в сторону дома пешком.

Воздух был свеж. Северный ветер облизывал мои уши со старательностью фетишиста, и я жалел, что обманулся ярким солнцем и не нацепил шапку. Не доходя квартал до дома, я свернул под красно-синюю неоновую вывеску «У Магнуса». Одно пиво и домой.

«У Магнуса» — огромный старый бар. Сначала у владельцев попросту не было лишних денег на ремонт: сменить лакированные столы со следами от окурков на что-то более современное, обтянуть свежим велюром диванчики, на которых ворс затерт до основания… а потом это стали называть «особым стилем» и визитной карточкой бара. Его изношенность меня нисколько не смущала. Даже наоборот. Только среди этого старого хлама я и мог расслабиться.

Я потягиваю пиво из бокала и разглядываю шеренги напитков за спиной у бармена. В ушах шелестит гул голосов таких же ценителей потрепанной мебели. В баре сегодня многолюдно. Барная стойка липкая от то и дело проливающегося алкоголя.

— Пересядь туда, — Магнус кивает за освободившийся стол. — Там почище.

Магнус знает, кто я. Бывает, на его пыльном телике под потолком появляется мое лицо, и Магнус делает потише: знает, как меня это бесит. А вот липкая стойка не бесит. Но мне приятно, что Магнус советует пересесть за чистый стол. Это похоже на заботу.

По телику все ещё крутят кадры того, как в среду президент Франк-Вальтер Штайнмайер вручает Меркель грамоту, в четвёртый раз назначая ее нашим канцлером. В последний раз. Я уверен.

Посетители хлопают. Без энтузиазма. Дань уважения «железной девочке». И винить их не в чем.

Вскоре я чувствую на себе прожигающий взгляд. Я повернулся в ту сторону: девушка, на вид лет тридцати, с малиновыми волосами и пышными татуированными руками, сверлила меня глазами. Быстро отвернувшись, я остановил взгляд на соседнем столике. За ним пила пиво девушка в наушниках — видимо, спасаясь от шума бара. Мне было незнакомо её лицо: раньше я ее здесь не встречал. Я ещё немного понаблюдал за ней, пока малиновая дама не заслонила собой обзор.

— Привет, — она масляно улыбалась.

Я кивнул и уставился в своё пиво. Дальше следовал обычный набор «Я узнала тебя по волосам», «Я люблю ваши песни», «Я люблю тебя» или «Я люблю Мило, можешь ему передать?».

— Винфрид, можно сделать с тобой селфи?

Я прикрыл рот кулаком, подавляя зевок. В душных помещениях от пива меня клонило в сон.

— Нет, извини, — я снова уставился в своё пиво.

Лицо малиновой девушки досадливо искривилось, и она нехотя отплыла от моего столика. Я продолжал потягивать пиво, наблюдая за происходящим вокруг. Выудив из кармана блокнот, я раскрытым положил его на стол. Вдруг придёт в голову хорошая строчка? Стоит быть готовым. Вдруг меня окликнули:

— Вин!

Я развернулся в сторону, откуда кричали, и мне в лицо хлестнуло холодное шипящее пиво. Малиновая девушка прошипела «Козел!» и с грохотом поставила опустевший бокал на мой столик. Пивные струи шипели и стекали по волосам и лицу на футболку и штаны. Девушка за соседним столиком вынула наушник и через проход протянула мне стопку салфеток:

— Твоя девушка та ещё штучка, — по-английски проговорила она.

Отфыркиваясь от стекающего пива, я рассмеялся:

— Хоть в чём-то повезло: это не моя девушка.

— Помочь?

— Справлюсь, спасибо, — я промокнул волосы и лицо, потом взялся за штаны: им досталось больше всего.

Девушка по соседству снова сунула в ухо наушник. Я подождал ещё две или три минуты. Вот-вот она должна обернуться и сказать: «Да, кстати, я узнала тебя». Прошло несколько минут, но ничего не происходило. Она все так же была поглощена музыкой. Может ли так статься, что она единственный человек в этом баре, который не знает, кто я? Мой бокал был почти пуст. Я еще немного понаблюдал за соседкой. Она сидела за крайним столиком, и свет от лампы касался ее спины и кончиков русых волос.

…Течение времени размазывается. Наверное, мы сидим так довольно долго: она в наушниках над пивом, а я — пристально глядя на нее. Она поднимает глаза и смотрит прямо на меня. Я мгновенно перевожу взгляд на парочку туристов, громко болтающих на итальянском. В бар вваливается шумная компания из пяти человек, и я теряю из виду итальянцев. Компания громко решает, за какой из оставшихся двух столиков им сесть. В тот момент, когда они наконец выбирают место, меня окутывает терпкий запах, похожий на смесь полыни и лайма.

— Никогда не видела таких шумных немцев, — объект моего наблюдения убирает волосы со лба и кивает на стул рядом со мной. — Не против, если я подсяду к тебе? Кондиционер невыносимо дует в спину.

Она говорит на плохом немецком: слишком старается на звуках «р» и «ш».

Я сдвигаю в кучу блокнот, телефон и бокал, освобождая место для ее пива.

— Много пива, и — вуаля! — не отличить немца от итальянца, — щелкаю я пальцами.

И через секунду, будто в подтверждение моих слов, шумная компания взрывается хохотом.

Девушка не улыбается. На её симпатичном загорелом лице россыпь веснушек. Я не заметил их, когда она протянула мне салфетки через проход. Должно быть, веснушки не видно на расстоянии — из-за загара. Ее серо-голубые глаза смотрят спокойно и невозмутимо. Одно могу сказать точно: она моего возраста.

— В таком случае у меня есть рецепт превращения немца в восточного славянина, — она расслабила плечи и похлопывала себя по щекам, совсем не глядя на меня.

— Похоже, я был восточным славянином всю свою юность.

Она щурится и слегка улыбается:

— Мы уже где-то встречались? Где я могла тебя видеть?

Я едва сдерживаю язвительное «Везде», но плохой немецкий и упоминание славян заставляют меня думать, что она русская туристка, и я только пожимаю плечами в ответ. На мгновение ее лицо тоже кажется мне смутно знакомым, но я быстро решаю для себя, что все дело в принадлежности к какому-то типажу, а люди одного типажа всегда чем-то смахивают друг на друга. Она вдруг перегибается через стол: так, что ее лицо совсем близко — видны морщинки вокруг рта — и шепчет:

— Я иногда сильно напиваюсь и не помню, как прихожу домой. Если мы виделись, когда я была такой — просто скажи, я не обижусь.

Это неожиданное признание и близость ее лица ввели меня в секундное оцепенение. Телевизор под потолком заорал неожиданно громко. Она вдруг расхохоталась и откинулась на спинку стула:

— У тебя такое лицо, словно я попала в точку. Часто здесь бываешь?

— Люблю заведения потише и поближе к дому, где все свои.

— А я наоборот: те, где выпьешь, и никто потом об этом не болтает.

Разговор был каким-то бессмысленным, и я решил выйти на задний дворик освежиться.

Ветер разогнал тучи. Небо было безоблачным.

Устроившись на одном из паллетов, которыми был уставлен дворик, я закрыл глаза. Со всех сторон доносились звуки: в баре смеялись и звенели стаканами, со стороны Грайфер-штрассе визжали автомобильные тормоза.

Солнце упало за домами Плануфер, оставив после себя розовато-фиолетовый свет. Я не мигая смотрел на него. Вдруг тишину нарушил хлопок закрывающейся двери, и спину обдало тёплым влажным воздухом из бара.

Рядом со мной села та девушка с двумя банками пива.

— Не знаю, какое ты любишь, так что взяла Фленсбургер Пилс.

— Подойдёт.

Какое-то время мы просто молчали и смотрели на загорающиеся окна соседнего дома.

— За что она тебя так?

— Некоторые женщины просто не понимают, что если я красив, умён и обаятелен — сногсшибателен, одним словом — это не значит, что мне интересен случайный секс.

Она прищурилась и отстранилась, как будто в первый раз увидела меня.

— О! Да ты заносчивый высокомерный говнюк! Как же я сразу не поняла?

— Это не высокомерие. Всего лишь констатация факта.

— Вин? Кажется, так она тебя назвала? Ты не прав. Это именно оно, раздутое до небес самомнение. Я знаю такой тип, как ты.

— Как я? А хочешь, я скажу, какой ты тип? Видимо, тот, что испытывает трудности с общением. Поэтому мой тебе совет: прекращай пить и пройди курс коммуникативных навыков.

— Да пошел ты…

Девушка вскочила на ноги и быстро пошла обратно к дверям барам. Почти побежала.

— Да, кстати, — она обернулась в дверях. — Заплати за пиво.

— Нет. Даже не думай. Ты меня угостила — ты платишь.

— Мне показалось, ты симпатичный. Но я ошиблась. А денег у меня все равно нет. У меня украли сумочку в метро.

— Эта сказочка стара как мир. Я на такое не ведусь. Ты платишь.

Она прочистила горло и выдала:

— Все равно я попросила Магнуса записать на твой счёт… так что…

Я расхохотался.

— Ладно. Предлагаю перемирие. Я заплачу за пиво. Не убегай.

— Заплатить за пиво — слишком малая плата за ту ересь, что ты нес. Прощаю тебя авансом.

— Да у тебя, поди, тоже раздутое самомнение.

Она подошла ближе и отхлебнула из банки.

— Допустим. Но мне интересно другое. А ты почему сбежал? Не любишь толпу?

— Иногда не хочется смотреть на людей. Только внутрь себя.

— Знаю такое чувство. Оно называется «тоска».

— Не сказал бы, — пожал я плечами.

Пару минут мы молча смотрели в темноту. Плечи наши соприкасались. Мои мысли невольно возвращались к Феликсу, потом к матери и обратно к Феликсу.

Девушка выудила из кармана наушники и подключила их к телефону.

— Можно мне один? — я протянул ладонь.

— Да пожалуйста, сногсшибательный Вин. Но не думаю, что ты слушаешь такую заунывную инструментальную музыку.

— А какую я, по-твоему, слушаю?

— Не Бибера точно, — она рассмеялась и посмотрела на меня широко раскрытыми глазами. — Radiohead… или может, Джонни Кэш?

В наушнике заиграло пианино: легко, будто летний дождь тихонько барабанит по крыше.

— О чем ты думаешь под такую музыку?

— В данный момент о том, что у меня украли сумочку, в которой были не только деньги, но и билет на последний поезд в Потсдам, — она скривилась.

— Как это произошло?

— Совсем глупо. Я положила ее на лавку в метро, а какой-то парнишка схватил ее и вскочил в закрывающиеся двери вагона, — проговорив это, она уставилась в землю.

— Где ты будешь ночевать? Или ты рассчитывала поехать ко мне? — усмехнулся я.

— Даже не надейся. Я живу в Берлине, просто к мужу приехало все его огромное семейство. И чтобы произвести на них еще большее впечатление, он снял для всех дом в Потсдаме. Я должна была приехать вечером, чтобы утром блистать трезвостью за завтраком. Но теперь уж поблистаю на обеде. Так что, Вин, облом. Может, ещё есть шанс вернуть ту розововолосую пышечку и разделить с ней постель.

Я засмотрелся в окно на третьем этаже, где двигались два силуэта — мужской и женский. Позади нас, в баре, заиграла музыка. Конечно же, я узнал ее с первых аккордов — это была моя песня.

— Что это играет? — моя новая знакомая прислушивалась к звукам из глубины бара. — Приоткрой, пожалуйста, дверь.

Я открыл дверь и остался стоять в проеме.

— Ты знаешь, кто это? Безумный голос!

Мы оба замерли, вслушиваясь в мелодию и мой голос, и не произнесли ни слова, пока песня не закончилась.

— Это ЛенцВернерКох, — наконец сказал я. — Если тебе уже не нужно на поезд, и ты не планируешь затащить меня в постель, может, сходишь со мной на открытие галереи?

— Да уж, — девушка давится смехом. — Будешь использовать меня как живой щит от пивных бокалов?

— Так да или нет?

Вместо ответа она кивает на дверь и мы возвращаемся в бар за ее пальто и моей курткой. Пока она одевается, я плачу за напитки и незаметно наблюдаю, как она, склонив голову к плечу, болтает с парнем за соседним столом. Они улыбаются друг другу, и я ощущаю укол непрошенной ревности.

Наконец мы вырываемся из липких лап бара, ныряем в переулок и плывем, подхваченные вечерним колючим ветром.

Примечания

20

Второе германское телевидение (нем. Zweites Deutsches Fernsehen, ЦДФ) — один из телеканалов страны.

21

Торговая улица Кёльна со множеством магазинов и ресторанов.