Привидения живут на литорали. Книга вторая

Леонид Алексеевич Исаенко

Леонид Алексеевич Исаенко писал эту книгу больше двадцати лет. И практически тридцать лет она ждала своего часа. Сейчас он пришел.Удивительный, совершенно незнакомый большинству из нас волшебный мир моря. Книга написана чистым и спокойным русским языком, языком настоящего не только ихтиолога, но и писателя.

Глава 6

НА ПОДВОДНЫХ ТРОПАХ И РЯДОМ

Два часа на Каль-Фаруне. Случай на Андромаке и немного о боли. Огненный коралл: знакомимся ближе. Рыбий «тянитолкай» и подводные воришки. Осьминог и его соседи. Охота на ципрей. Жизнь под каменной плитой. Рыба клоун — охотник и математик. Положи камень на место! Нашествие балистид. Прощай, Каль-Фарун. Йеменские лангусты. Подводный вертолёт и его родичи. Мухаммед и шурухи. Акулы как усилитель потенции. Неожиданный визит. Аравийские страсти. Лекция об афродизиаках. Лухам для Альпухара. Осторожно, каракатица! Вот так «дикобраз»! Встреча с мероу. Так кто же проглотил Иону? Один на один с мероу. Подводные музыканты и черви-цветы. Лангуст и черепаха. Как мы ловили рыбу-ёж. В гроте.

ДВА ЧАСА НА КАЛЬ-ФАРУНЕ

–… Попугаев лучше всего жарить в кляре, — заправляя усы под маску, авторитетно заявил Николай. — Снимаешь филе, режешь на кусочки, соль, чуток уксуса, чтобы отбить запах, в кляр и на сковородку, да масла побольше. Люблю, когда со всех сторон обжарилось, как пампушка…

— Котлеты тоже неплохие получаются, особенно если добавить мясо крокодила или хирурга, — подал голос с кормы шлюпки Сергей, где он занимался укрощением ласт «Акванавт». Это изделие отечественных умельцев считалось в восьмидесятые годы лучшим, но Сергею достался экземпляр, столь немилосердно натиравший ноги — до кровяных мозолей! — что плавать в них было сущей пыткой. Чтобы хоть как-то избежать потёртостей, приходилось на голую ногу надевать тонкий полиэтиленовый пакет, смазанный внутри солидолом, носки и затем лишь ласты.

— Ты б ещё клоунов добавил или бабочек, хирурги ж несъедобные! — проявляет эрудицию самый молодой наш коллега Юра. Но мы лишь снисходительно переглядываемся, а Николай, не слушая советов, продолжает делиться кулинарными рецептами.

По поводу применения в пищу хирургов у нас с Сергеем своё мнение. Как-то, наслушавшись консульских охотников, мы забрались в столь скудные угодья, что в сетке было лишь несколько небольших, с ладонь, рыб-ласточек. Обескураженные столь неудачной охотой, мы и решили отведать представителей «медицины», не возвращаться же пустыми! Лучше бы и не пробовали. Может быть, китайские или японские кулинары и могут изготовить из них что-нибудь путное, но у нас не получилось, гадость гадостью с каким-то гнусным привкусом несвежей карболки…

— Только шкуру снимать морока, у попугаев она тонкая и рвётся, не то что у хирургов, с тех как с зайцев снимается словно перчатка, а со шкурой есть невозможно, вкус неприятный и уксус не помогает. А вот голову и внутренности со всем ливером, — тут он посмотрел на Юру, — обязательно выбрасывать, они-то и ядовиты, запомни!

— Это смотря как приготовить, — пришлось вмешаться в разговор и мне. — Помню, в девяносто шестом был я на острове Халлания — это неподалёку отсюда, в архипелаге Курья-Мурья, у берегов Омана, — так там местные жители готовят их следующим образом; неповреждённых рыбин, чтобы они созревали в собственном соку, кладут на подходящую каменюку и несколько дней запекают под солнцем, а когда те перебродят и примут почти шарообразную форму, начинается пир. Дух, конечно, за сотню метров с ног валит, но для аборигенов — самый смак. А что делать? Дров-то у них нет, приспособились!

За таким малопонятным и, мягко говоря, диковатым для непосвящённого разговором время бежало незаметно, и островочек, на который мы наметили высадиться, пока механики устраняли очередную мелкую поломку судового двигателя, вырастал на глазах.

В своём миллионнолетнем перемещении на северо-восток, после того, как праматерик Гондвана развалился на куски, отодвигаясь от Африки, Азия, в данном случае её частица — Аравия — теряла по пути разного размера клочки чёрного континента. Самые большие и известные — Мадагаскар, Сокотра, но есть острова и поменьше: Абд-Эль-Кури, острова-братья Дарса и Самха, и две пары крошечных, расположенных столь близко друг от друга, что даже название у них хоть и двойное, но одно на пару — Джазират-Сабуния и Каль-Фарун. Искатели экстремальных приключений, «последние герои» и робинзоны — острова эти не населены — дерзайте.

На Каль-Фарун, самый маленький и удалённый как от Сокотры, так и от обоих материков, мы и направились на шлюпке с СТМ «Дмитрий Стефанов» научно-исследовательского судна, доставившего очередную экспедицию ЮгНИРО в эти воды.

Кстати стоит упомянуть, что островки, к которым мы тем временем подошли почти вплотную, по словам наших арабских коллег названы так в честь всем известного парного органа, украшающего лишь представителей сильной половины человечества. Подобного, прямо скажем, циклопического размера этот орган естественно мог принадлежать только необыкновенному человеку, им и был в понятии автора названия фараон (Фарун в местной транскрипции).

При ближайшем знакомстве островки оказались двумя, как и положено — одна выше и больше, другая ниже и поменьше — лысыми скалами, испещрёнными бороздами и разделёнными проливом шириной в двадцать-тридцать метров и глубиной до пяти-шести. На этих островках, вечно палимых солнцем, даже самый предприимчивый Робинзон не прожил бы и недели; на них нет ни воды, ни кустика, ни травинки. Только плеск волн, посвист ветра в выбеленных солнцем, солью и птичьим помётом скалах, да крик немногочисленных птиц нарушают первобытный покой.

Но зато подводный мир, как почти и везде в тропиках, заставляет забыть о скудости и неуюте надводной части. Помню, у меня мелькнула мысль, неужели за несколько тысяч лет мореплавания в этих водах ни один юго-западный муссон, частенько достигающий здесь силы урагана, не выбросил на рифы ни одного судна? Ведь на них нет даже маяка! Но об этом позже.

Едва отдали якорь, я сразу же майнаюсь за борт, да и остальные не ждут. Распластавшись на воде, отдаюсь наблюдениям за теми самыми бабочками, хирургами и крокодилами, о которых, устав от однообразной судовой пищи, столь плотоядно рассуждали мы в шлюпке.

Хотя основная цель нашей экспедиции — изучение запасов рыб, но перед началом ихтиологических работ мы выполняем океанографические разрезы, чтобы сориентироваться и понять, а где же собственно тралить? Мы ещё не тралили, и поэтому с рыбой у нас временная напряжёнка.

Есть ли что-нибудь более захватывающее, чем наблюдение за существами другой стихии, совершенно не боящимися тебя? Как упоительно прекрасен подводный мир, с которым ты просто сливаешься в беззвучном полёте!

Подо мной на глубине в семь-восемь метров в идеально прозрачной воде видны полуотворённые створки приличных размеров тридакны. Охотников на столь заманчивый экспонат, конечно, найдётся немало, надо торопиться. Ныряю к ней, но тридакна столь прочно прикрепилась к камню, что все мои усилия ни к чему не приводят. Оставляю нож, зажатый створками, поднимаюсь к поверхности отдышаться. Вдруг замечаю возле тридакны неведомо откуда взявшегося гидроакустика Олега. Его не смущает даже нож. Неужто не видит? Как будто в порядке вещей, чтобы из тридакн, живущих в водах необитаемых островов, торчали ножи!?

Как позже выяснилось, мы, проплывая рядом, каким-то образом ухитрились разминуться и не увидеть друг друга.

Олег несколько раз крутанул тридакну, оборвал биссус и поплыл дальше, посчитав находку своей. Ещё не обременённый добычей, я легко догнал его и показал на нож, его рукоятка из оленьего рога сливалась с обросшими створками. Вынырнув, мы расхохотались, и тридакна перекочевала в мою сетку.

Волны, почти незаметные со шлюпки, у самого берега довольно внушительно бьют в скалы и надо держать ухо востро, чтобы не выбросило на камни, обросшие в прибойной зоне плотно сомкнутыми группами балянусов и скальных устриц.

Мне удаётся первому проникнуть в микробухточку, прикрытую от волн громадным камнем, скатившимся с невысоких склонов островка. Надо бы сфотографировать — из щели торчат длинные белые усы скальных лангустов палинурус версиколор, но как к ним подобраться?

Окидываю взглядом затенённые карнизом и потому сумрачные подводные щели и лабиринты, забитые крупной галькой и булыжинами. Я ищу ципрей маврициан, хитро маскирующихся мантией под цвет обросшего водорослями дна.

Наконец-то! Вот они — поблескивают глянцево-коричневой со светлыми пятнами поверхностью. В небольшом углублении сразу четыре… Единоборствуя с волнами, пробираюсь к ним, едва удерживаясь за неимоверно скользкие камни, но тут же, у подножия скалы, в полукруглой прибойной нише замечаю крупную мурену болотного грязно-зелёного цвета и толщиной с бедро взрослого человека.

До сих пор мои встречи с муренами кончались безболезненно для обеих сторон, поэтому, опережая конкурентов, укладываю маврициан в сетку для сборов, а уж затем, отчаянно сопротивляясь волнам, норовящим бросить меня прямо на мурену, делаю несколько снимков. Мои манипуляции с камерой почти у самой её морды и вспышки блица мурена воспринимает довольно равнодушно, не предпринимая никаких попыток наказать меня за вторжение в её владения. Вероятно, за всю свою жизнь она, как и все другие обитатели этого оазиса, ни разу не видела человека и потому не воспринимает меня как врага.

Довольный поведением мурены — думаю, она моим тоже, — внедряюсь в глубь бухточки. Ага! Вот ещё один местный житель, и видать из старейших. Это — знакомый мне до сих пор лишь по литературе и увиденный здесь впервые крупнейший скальный лангуст палинурус пенициллятус. Пятясь и пряча самую незащищённую заднюю часть тела — тельсон — в темноту щели, он беспокойно перебирает ногами, пока не забивается столь глубоко, что оттуда выглядывают наружу только кончики антенн и антеннул. Вообще-то он правильно делает, после съёмок я намерен извлечь великана-усача для коллекции.

Вход в его убежище прикрывает камень, и как я ни изворачиваюсь, увидеть лангуста в видоискатель не удаётся, мешают то маска, то низкий свод пещерки, то камень перед входом в неё. Приходится ставить минимальное расстояние, расклиниваться локтями, боками и всеми остальными частями тела, чтобы волна не выбросила на берег, а затем, опустив камеру за камень и направив вроде бы на лангуста, нажать на спуск. Как и следовало ожидать, получился отличный снимок… стены пещерки.

Между тем, бухту обнаруживают другие любители сувениров. Делать в ней мне, пожалуй, нечего, потому, достав крючок, прикреплённый к полутораметровой бамбуковой палке, я подвожу его под головогрудь лангуста и резко дёргаю на себя.

Ну не дуралей ли! Вместо того, чтобы податься вперёд, соскочить с крючка и атаковать врага копьями рострума, он, как и все раки, пятится назад и ещё глубже насаживается на крючок…

Вес его оказался три килограмма семьсот граммов. Обхватить головогрудь пальцами одной руки было невозможно. И это не предел для данного вида.

Поджидаю сбегающую волну и вместе с ней, лавируя между многочисленными местными Сциллами и Харибдами, благополучно выгребаю и плыву над коралловыми джунглями, выискивая объекты для съёмки.

Подводная тропа уводит меня к свалу, к таинственно и жутко темнеющей фиолетовой бездне. Я оглядываюсь, вокруг никого из наших нет, лишь вьётся обычная завеса из разноцветной рыбьей мелкоты, обозначая затягивающий край свала. Какой-то подкорковый страх заставляет меня пятиться на свет ближе к островку, но в последний момент я пересиливаю себя и плыву дальше параллельно свалу. На глубине метров в десять странно равномерно растут кораллы, напоминающие вытянутые вверх многопалые кукольные ладошки. А за ними на пределе видимости какая-то глыба бесформенных очертаний возвышается над дном. Скала, наверное, подводное основание острова? Она ближе к поверхности, в стороне от конкурентов и потому обросла знакомыми мадрепоровыми кораллами, процветающими в такой благоприятной обстановке.

Я уж было проплыл эту скалу, но что-то заставляет меня обернуться и взглянуть на неё под совершенно иным углом. Да это ж кусок корабля! Днище засосало в грунт, кормовая часть, очевидно, скатилась на глубину, или, пока она была на плаву, её отнесло течением в сторону, а нос каким-то образом задержался. Может быть, он так и сидит на погубившем его рифе!

Вот оно, последнее пристанище мореходов. Выжил ли кто, спасшись от разъярённого моря, чтобы найти свою смерть на безводных скалах, или они ушли на шлюпках? Ответа нет, море таит немало таких секретов. С каждым годом всё толще нарастает слой кораллов, скрывая профиль безвестного судна.

Но отчего так равномерно растут кораллы вокруг останков судна, словно они одного возраста? Осматриваюсь. Субстрат вокруг неподходящий для поселения кораллов — илистый песок. Им же для начального заселения необходим твёрдый грунт! Любопытство пересиливает и, проверив на месте ли нож, ныряю к ним. Линь, на котором за мной тащится сетка, имеет длину ровно десять метров. На такую глубину я ныряю в комплекте номер один и могу что-то делать на дне. В случае крайней нужды без продува ушей могу одолеть ещё пару метров, но тогда из носа идёт кровь.

А, ладно, не помру, в первый раз, что ли! Линь, к концу которого привязана свайка, повис над дном, а до вожделенного коралла ещё надо бы гребануть метра два-три. Делаю эти гребки, затем встаю вертикально, зажимаю коралл ступнями в крепких кожаных ботинках и иду вверх, удерживаясь за линь, и попутно раздумывая, почему коралл отломался так мягко; выдернулся, словно редиска с унавоженной грядки?

Наверху делаю вдох, смываю кровь со стекла и лишь тогда, перехватив коралл руками, рассматриваю. Ба, да он же растёт на бутылке! Нижняя часть её, на три четверти погружённая в грунт, осталась необросшей, зато плечи и горлышко сплошной коркой заселили мшанки вперемешку с редкими домиками трубчатых червей спирографисов. Самое горлышко, обвив его со всех сторон, крепко обнял коралл, приняв форму сосуда.

Но самое интересное оказалось внутри бутылки…

Я тогда работал в Йемене и на судне был в командировке. Когда срок моего контракта заканчивался, и надо было собираться домой, ради экономии веса разрешённого к вывозу в самолёте, нижнюю часть вполне заурядной зелёной бутылки я обрезал и, заглянув внутрь, в сторону горлышка, несказанно удивился. Нет, джина там не оказалось, но зато…

Очевидно, ещё до того, как бутылку облюбовал коралловый полип, в неё проникла личинка похожего на мидию двустворчатого моллюска — морского жёлудя и стала расти, почти закупорив раковиной горлышко изнутри. Но рос и коралл, закрывая доступ свежей воде, в которой еда, кислород и кальций — материал для строительства раковины жёлудя. Ему ничего не оставалось, как для того, чтобы не погибнуть от удушья и голода, неустанно поддерживать отверстие-продух в теле коралла, подобно тому, как это делают во льдах арктические тюлени.

Пожизненно замурованный в бутылке, жёлудь боролся за жизнь, питаясь одноклеточными водорослями сквозь крошечное, с булавочный укол, отверстие в подошве коралла. Через него же он расселял и своих личинок, иначе весь объём бутылки был бы заполнен желудями. Коралл постоянно наращивал толщину подошвы, но и жёлудь не сдавался, изо всех силёнок упорно пробиваясь к источнику жизни, возможно, продувая отверстие струёй воды. Хотя вполне вероятно одновременно он выделял какие-то вещества, не позволявшие окну в мир зарасти.

Теперь эта пара — узник и его невольный тюремщик — среди моих сувениров, собранных во время экспедиций.

Доверчивость — характерная черта тропических рыб, в особенности тех, кто, к счастью себя, ни в каком виде, разве лишь в качестве обитателя аквариума, не нужен человеку.

А вот промысловые рыбы даже на таком уединённом островке всё-таки каким-то образом знают о своей гастрономической ценности и, хотя безбоязненно и так же с любопытством рассматривают нас, но держатся все же настороже.

Особый интерес ко мне испытывают тёмные, почти чёрные каранксы лугубрисы, стая которых штук в пятнадцать сопровождает меня. А так как я плыву слишком медленно по сравнению с ними, они с услужливостью гостеприимных хозяев устремляются вперёд, затем, на некотором расстоянии оплывая вокруг, возвращаются, останавливаются на дистанции вытянутой руки, словно хотят и не могут сказать, — быстрей, парень, быстрей, там впереди самое интересное! Это они-то и вывели меня к топляку.

Не знаю почему, но наибольшее внимание каранксов вызывают мои ботинки. Что им нравится: цвет, форма, запах? Каранксы, вероятно, близоруки; поочерёдно подплывают к ботинкам и, как бы я ни болтал ногами, они, повторяя все мои движения, держатся почти рядом со ступнями. Я заметил это, когда случайно оглянулся посмотреть на проплывающую подо мной солидную, почти двухметровую барракуду, удалившуюся в густую синь. Барракуда едва удостоила меня взглядом, у неё были свои важные и спешные дела. Но это только так кажется, что она не обратила внимания, не сомневаюсь, ни одно моё движение не осталось ею незамеченным.

Я несколько раз встречался с подобными экземплярами на подводной охоте и знаю, стоит шевельнуться чуть энергичней и барракуда, точно выпущенная из лука стрела, исчезнет, растворившись в глубине…

Своим поведением каранксы напомнили мне местных мальчишек; и те, и другие, стоит поднять фотоаппарат, тут же, оттесняя друг друга, выстраиваются плотной шеренгой перед объективом, мешая фотографировать намеченный объект. Правда, каранксы уж тем хороши, что не просят бакшиша. Хотя от мяса тридакны они не отказались, но это опасное занятие — прикармливать рыб в незнакомом месте. Можно такого подводного бармалея привадить, и сам не рад будешь. Имею в виду акул.

Каранксы относятся к прибрежным придонно-пелагическим видам, в открытом море их нет. Похоже, они страдают и клаустрофобией, ибо не следуют за мной, когда я ныряю в подводные гроты. Но в здешних мелковатых гротах кроме рыб-зебр или крылаток, чудеснейших созданий из семейства скорпеновых, похожих на ожившие цветы орхидей, да соперничающих с ними в окраске и манере поведения пещерных креветок, ничего интересного нет.

Обычно крылатки почти невесомо парят в выбранной ими для обитания полости между выступами камней. Лучи их плавников оснащены узкими полосами-плёнками, словно разноцветными флагами, вытянутыми вдоль древка — лиловые, красные, синие, оранжевые, фиолетовые до черноты, вдобавок усеянные разновеликими округлыми пятнами. Столь пёстрое одеяние очень хорошо маскирует их на лоскутно-цветастой поверхности камней и выдаёт тогда, когда они зависают в середине полости. Кажется, ничего не стоит взять в руки любое из этих эфирных созданий, но крылатка, едва шевеля роскошным оперением, плавно отплывает в сторону. Впрочем, скрываясь от настойчивого преследователя или завидев добычу, они способны развить завидную бросковую скорость в пределах своего микромира и снова выжидательно замереть, сливаясь с поверхностью, если добыча ускользнула.

На расстоянии нескольких сантиметров от жертвы крылатка с таким проворством раскрывает рот, что в него, вместе с водой, под всасывающим эффектом образовавшегося микроводоворота попадают зазевавшаяся рыбья мелкота, рачок или крохи с обеденного стола более крупного хищника.

На саму крылатку никто не охотится. На мелких животных её яд действует парализующе, а предки более крупных хищников, отведав чрезвычайно болезненных уколов, и потомкам своим заказали не трогать эту соблазнительную красоту.

Когда-то, ещё в первой своей экспедиции, я не остерёгся и укололся об одну из представительниц скорпеновых рыб… Меня до сих пор передёргивает при одном воспоминании об этом. Считается, что при достаточно большом попадании яда он смертельно опасен и для человека.

Но мне кажется, что большинство рыб, имеющих ядовитые железы на своём теле, скорее отпугивают им потенциальных врагов, чем стремятся убить их. Меня, оплошно наступившего на одного из обладателей яда, они навсегда отучили ходить по рифу босиком.

СЛУЧАЙ НА АНДРОМАКЕ И НЕМНОГО О БОЛИ

Вот что произошло со мной на таком исхоженном месте, как риф Андромака в южных окрестностях Кенийского порта Момбаса.

Тогда, ещё не имеющего достаточного опыта, добираться до внешнего края рифа, находящегося чуть ли не в километре от берега, меня угораздило босиком. Довольно благополучно миновав «заминированные» полчищами ежей участки дна с зарослями водорослей, выбирая светлые участки песчаного дна, так как в отлив здесь было воробью по колено, я выбрался на мель.

Елозить животом по незнакомому месту, пусть даже и песчаному не очень хотелось, поэтому я встал и побрёл пешком. Но не успел сделать и несколько шагов, как тут же наступил на что-то живое, отчаянно забившееся под стопой. Слава Богу, это была мирно дремавшая или притаившаяся в засаде камбала, мы оба так перепугались, что я буквально выпрыгнул из воды, а ставшая еще более плоской под моей тяжестью камбала метнулась в другое место.

Но вот и цель моего перехода — внешний край рифа, коралло-известняковая платформа, в отлив едва выступающая над уровнем океана. В прилив она покрывается водой, обозначаясь ослепительной белизны полосой прибоя.

Полюбовавшись пейзажем — берегом с густой щетиной наклонившихся к океану пальм и проглядывающих кое-где красных черепичных крыш вилл; старой, пиратских времён крепостью при входе в порт, я перевёл взгляд на более близкие пятна на дне: тёмно-зелёные там, где были водоросли, и светлые — песчаные. Впереди до самой Индонезии, безбрежье океана. По сторонам — ревущий прибой, сунуться в который одному у меня, признаться, не хватило смелости.

Зная о способности некоторых животных затаиваться в водорослях на период отлива, я смотрел под ноги, стараясь ступать на обсохшую часть рифа или в лужицы с песчаным дном. В них у самых каменистых бережков попадались мелкие кошачьи ципреи, и даже подросткового возраста харпы, внешне столь же прекрасные цветом и гладкой лакированной поверхностью, как и ципреи, но имеющие более усложнённую форму. Они украшены параллельными гребнями с довольно острым наружным, причудливо «разрисованным» краем. Плавно изгибаясь по сфере раковины, гребни сбегают по ней, сходясь у изящного завитка-центра, откуда начинается её рост.

Я ещё долго бы любовался переливами красок на раковине, как вдруг… боюсь, что я злоупотребляю и слишком много «вдруг» разбросано по страницам этой книги, но тут уж действительно — вдруг!

Какими словами можно описать столь необходимое для нашего выживания чувство, как боль? Благодаря ей срабатывает защитный механизм, сигнализация тела, уберегающая нас от опасных, а то и смертельных факторов. Всеведущая медицинская статистика определяет чуть ли не сорок видов боли, но я не знаю, есть ли среди этого перечня та, что испытал профессор Смит, а позже и я?

Кто из нас в детстве не разбивал коленки, локти, носы, кого не мытарила зубная боль или, что не легче, ушная, да мало ли что ещё? Не обошли стороной некоторые из этих хворей и меня. Но то, что вонзилось в стопу (но в том то и дело, что ничто не вонзилось, не впилось, не укололо, не вцепилось зубами, не…) стало особенной, ранее не испытанной. Боль ожгла самое нежное и безмозольное место — свод стопы, изрядно размякший от долгого пребывания в воде. Ожгла и, петляя и приостанавливаясь, стала раскалённой иглой подниматься по ноге: стопе, голени, бедру; затем через позвоночный столб — в голову, чтобы задержаться под черепной коробкой у темечка и продолжать свою дьявольскую пытку именно в этом месте, не прекращая, впрочем, одновременно жечь, сверлить, долбить и на всём остальном пройденном пути.

Конец ознакомительного фрагмента.