Куда пойти лечиться

Леонид Бабанский, 2022

Многие из тех, кто профессионально занимается врачеванием, однажды начинают понимать, что не все болезни заразны. Многие из них заразительны. Причём, чем толще пациент, тем заразительней болячка. Значит, лечиться нужно всем, но доктор кто?

«Итак, моя жена коммунистка. Была ею, есть и будет есть. Отчего развод стал фактом. Бывшая жена… Бытие укрепляет сознание, правда, разумное бытие. А неразумное бытие сознание, наоборот, разваливает и бытие не укрепляет, ибо оно становится порочным, зацикливаясь само на себе», — так размышлял я, молодой повеса, лёжа на полке двухместного железнодорожного купе, проездной билет в котором она, бывшая жена моя, приобрела со слезами, в качестве последнего подарка, поскольку я категорически отказался от раздела жилья и имущества. Неоткрытая бутылка портвейна, подрагивающая на столе, также купленная за её счёт, ожидала попутчика, ожидала, но не дождалась. Жена так и сказала, с большевистской прямотой:

— Возьми, выпьешь по дороге с кем-нибудь.

Путь оказался недолог, никого ко мне не подселили. Винная посудина опустела незаметно, как-то сама собой.

Попытка построить коммунизм в отдельно взятой нашей с ней квартире провалилась с треском. Супруга, как и многие другие руководительницы, вооружённые партбилетами, в те приснопамятные времена старались оборонять своих мужей от всяческих излишеств, создавая вокруг них некоторое подобие барьера в виде разнокалиберных родственников. И чтобы ни единой души со стороны, ибо в противном случае достоверный замкнутый круг не исполнил бы свою функцию. Не отфильтровал бы надлежащим образом окружающее пространство-время. Коммунистам, окромя коммунизма, думать о чём-нибудь ещё категорически не рекомендовалось. Так полагала Людмила, бывшая моя супруга. Ибо я, женившись на коммунистке, по умолчанию принял на себя ответственность за все партийные грешки, грехи и грехи, несовместимые с представлениями о человеческой морали, о которых мне, в дальнейшем, требовалось не только не рассуждать, но даже не думать. Просто молчать. Ну, по умолчанию.

Силы, окружающие меня, были расставлены следующим образом: тёща, естественно, контролировала мою нравственность в том плане, чтобы за мной не наблюдалось никаких лишних выпивок, никаких предосудительных знакомств, и, вообще, чтобы никакого разврата. Ей, в прошлом кадровой разведчице, работнице КГБ, нетрудно было, как оказалось, организовать вокруг меня систему дружеского наблюдения и оповещения. Тестю, уважаемому фронтовику и гражданину, вменялось следить за моим политическим уровнем, чтобы он, уровень, не сделал кривизну в неправильную для родной, правда, правящей партии сторону. А вот культурой заведовали три милых дамы, из пролетариев, жёны ближайших родственников моей супруги. Обычно, в разгаре семейного, естественно, закрытого торжества, они, под лёгким наркозом, готовили свой номер, всегда один и тот же: скрытно переодевались в балетные одежды, состоящие из их кофточек и мужских трусов максимального размера, в каковой униформе, не без успеха исполняли танец маленьких лебедей для достаточно уже подготовленной мужской аудитории. Подобного рода искусства, как считалось, в значительной степени укрепляют родственные узы и повышают художественный уровень мероприятия в целом.

И то сказать, что такое праздник без женщин? Пьянка, да и всё. Два варианта: с мордобоем или без. А когда рядом милые женщины — это почти гарантия, что обойдётся, а праздник превратится из сомнительного мероприятия в торжество, способное запомниться на продолжительное время. Но праздники праздниками, а в то же время коммунистическая идеология становилась всё более и более театральной, да чёрт бы с ней, если бы эта всюдупроникающая театральность была бы не до такой крайней степени любительской, невыносимо фальшивой.

«С кем я, всё-таки, развёлся, — такие мысли приходили под стук колёс, — с женой или с её партийно-политическим приданым?» Прекрасный мой развод… Смысл рассуждений не исчезал и в банальность не превращался.

В Петербурге-городе, у пяти углов, встретил меня Колька. Колокольчиков. Артист Ленконцерта, поющий гитарист, гражданский муж Деборы, хозяйки квартиры, которая любезно, по рекомендации московских друзей, мне предоставила временное пристанище. В это время Колька уходил от Деборы к Верочке, певице, с которой они пели дуэтом в эстрадном жанре. Тогда гитарные лирические дуэты были в моде, и цензурой пропускались совершенно беспрепятственно. А цензура была в те времена хоть и злобная, но не агрессивная. Могли, скажем, взять на рассмотрение твой литературный опус и никакого отзыва не выдать. И больше никогда ни к какому рассмотрению не допустить. Но в тюрьму не сажали. Авторская гениальность сводилась к способности проскочить сквозь литературную таможню, тут уж было не до условностей — хоть в партию вступай. И в этот же момент к Деборе переезжал новый муж, Серёга, физик, туннельный микроскопист, гитарный же певец, естественно, кандидат наук, диссидент-антисоветчик. Дебора не была в печали — мужиком больше, меньше — какая разница. Мы с ней сразу же сдружились — просто по-человечески.

Коленька, первый муж, весь сиял от того, что оставляет супругу не как попало, в одиночестве, а всю ухоженную, без претензий на жилплощадь с его стороны, в окружении замечательных мужчин. Он грациозно скакал на здоровой конечности по всей квартире, собирая в большой пакет своё нехитрое мужское имущество. Правая его нога почти не двигалась в колене, возможно, последствие перенесённого туберкулёзного гонита. Ясное дело, когда на эстраде наблюдается успех, твоя человеческая цена в женском окружении резко повышается, вызывает необходимость в перемене всех декораций вплоть до жены включительно. Но в такой, казалось бы, не простой обстановке, Дебора чувствовала себя как рыба в воде. Она молниеносно устроила меня на небольшом диване, попутно сообщила:

— Здесь жил папа… Знаешь, ему исполнилось девяносто лет.

— Царство небесное… И ничем не болел?

— Он был такой здоровый! Представляешь, у него на работе, ну, на службе, служила одна женщина,.. его подруга. А у неё оказался сифилис. Так он от неё вообще не заразился! Все остальные заразились, а он нет.

— Ты смотри… Редчайший случай. Как же это ему удалось? Может, он меры самозащиты применял?

— Да не было в то время никаких мер.

— Вот как. Где же он тогда трудился?

— В Бунде. Знаешь такую организацию?

— Как не знать? Что-то такое… Сионистское.

— Ну, в общем… Он там служил казначеем. Что его и спасло.

— От чего, от сифилиса?

— Нет же… От ареста. Когда за ним пришли чекисты, они не поверили, что он в Бунде занимает такую высокую должность. Организация слишком серьёзная, чтобы мальчишка огромными деньгами управлял. Так им показалось. В результате — обошлось. Не тронули.

— Вот счастливчик. Дай Бог, чтобы тебе также везло.

— Хорошо бы. Только природа, говорят, на детях отдыхает.

— Дыбочка, — назвал я Дебору уже по-дружески, — оставь эти предрассудки.

— Не скажу насчёт предрассудков, — сообщила она, — но мужчин я всегда выбирала сама и никогда себе ни в чём не отказывала.

— Ну, и как?

— Всё чисто.

— Здорово!

— Только тихо, — пробормотала хозяйка.

— Об чём речь? — отозвался я. — Натюрлих!

Коля под гитару спел нам пару авторских песен и исчез, озабоченный собственными достижениями. Поскакал за новыми. Совсем как я.

Тут же возник следующий Деборин муж, усталый физик Серёга. Но молодой. Но очень усталый. С улыбкой на лице, будто хотел обозначить, что рад меня видеть.

— Как живёте, физики? — спросил я у Серёги.

— Хорошо живём, пошутили физики, — сказал он.

— Так будете жить ещё лучше, шуткой на шутку ответил Леонид Ильич, — завершил я распространённый анекдот из серии «Физики шутят». Тут мы расслабились. Опять пошла в ход Деборина гитара. Сергей пел не хуже Николая, но, в основном, копировал Высоцкого, один к одному. Соответственно тогдашней моде. Все тогда пели и требовали перемен. Хоть каких-нибудь. И ещё требовали объяснить, какие будут перемены. И чтобы поскорее.

— Ты где так устал, — спросил я Сергея, — политика доконала?

— Всё вместе, — сообщил он, — хорошо, что у нас с Деборой любовь, а то жить совершенно негде. Ни черта не платят. Представь себе, я через микроскоп добрался до атома водорода. Это тебе как?

— Это для меня что-то запредельное. Ты видел один-единственный атом?

— Да. Именно так. Целый год его выцеливал.

— И что? Как он выглядит?

— Да так, ничего особенного. Только ядро видно. Чистый протон.

— И всё? А электрон где?

— Извини. Нету никакого электрона. Только туман вокруг ядра, ничего больше.

— А в чём открытие?

— Факты подтверждены, чего ещё-то? Слишком далеко от ядра орбита электрона. Пустоты много. Везде пусто. Она нас окружает. В пустоте живём. Вот откуда тоска берётся.

— Не может быть. Там есть что-то.

— Что?

— Вакуум, что ж ещё-то.

— Искать его я не буду.

— Почему?

— Перехожу на другую работу. Электроникой торговать.

— Да… И я на работу. Мне встреча назначена. В Горздраве.

— О-о, — произнёс Серёга, — так ты большой человек. В Горздрав кого попало не приглашают. Хочешь, дам тебе галстук? Пошли, выберем.

— Нет, что ты. Врачей по одёжке не принимают.

— Тогда смотри… Держись там. Не окажись в вакууме.

— Постараюсь.

Но долго стараться не пришлось.

В комитете по здравоохранению, соответственно назначенной мне дате, налюбовавшись фотопортретами бывших и нынешних руководителей питерской медицины, я обратился в кабинет госпожи Маричевской, самой заведующей, для окончательного решения вопроса о моей трудовой и бытовой жизнедеятельности в пределах прекрасной Северной столицы. Вопрос рассматривался основательно, около двух недель. «Если так долго меня кубатурят, — успокаивал я себя, — значит, решают положительно. Возьмут, никуда, значит, не денутся». Но в исполкоме вдруг почувствовал себя абитуриентом, поскольку остальные претенденты волновались как на экзамене, хотя каждый предварительно звонил из родного города и получил устное приглашение. Врачей в Питере, по слухам, категорически не хватало, особенно, травматологов, потому я, отворяя по вызову дубовую дверь, чувствовал себя удовлетворительно. Но тут начались перипетии.

Пройдя тихим шагом по синему ковру, я замер у т-образного стола, изготовленного из того же дубового материала.

— Присаживайтесь, — процедила Маричевская безо всякой улыбки. Меня это огорошило. Вспомнилось, что даже тётки — полковничихи из ГАИ, которые судили меня на комиссии за чрезмерно быструю езду на мотороллере, и те улыбались, отбирая у меня права на целых полгода, с такими словами:

— Не надо, молодой человек, расстраиваться. Целее будешь.

Но тут была комиссия, да не та. Товарищи снова и снова в шесть рук шерстили мои нехитрые документы, нашёптывая госпоже в оба уха какие-то обо мне дополнительные сведения, отчего начальница изрекла в мой адрес:

— Не лежит у меня душа давать вам прописку, ох не лежит…

К счастью, в те времена я был человек гордый, спокойный и уравновешенный.

— Что же, — ответил я, — не лежит, так не лежит. И если её никак нельзя переложить куда-нибудь в другое место, то, значит, тогда деваться некуда, следует принимать какие-то экстренные меры.

А сам подумал: «В Москву, что ли, ломануться…».

Но тут старший помощник по кадрам прямо-таки встрял в беседу.

— Скажите, пожалуйста, — спросил он с какой-то смущённой гримасой на лице, — вы, случайно, не еврей?

С души моей упал камень, но тут же напал смех. Я ответить смог, но даже не сразу.

— Нет, знаете ли, — произнёс я, просмеявшись, — представьте себе, вот уж никак нет. Случилось так, что я русский.

— Ага, — глубокомысленно произнёс помощник, вернее, ответил шуткой на шутку, — получается, если вы русский, то я, значит, польский. Ладно, можете идти. Ответ получите в письменной форме.

— Спасибо! — просиял я. — Тогда до скорой встречи!

— Идите уже, молодой человек, — пробормотал старший, — идите!

В тот день я покинул Горздрав с ощущением того, что Москва отпадает, поскольку шутки продолжаются. Примета добрая. Фирменный конверт пришёл на Деборин адрес почти через неделю. В ответе значилось, что я принят на работу в систему медицинских учреждений городского отдела здравоохранения с предоставлением служебной жилой площади и соответствующей прописки, для чего мне следовало лично явиться в отдел кадров и заново предъявить все имеющиеся документы.

«Кто бы сомневался?» — подумал я. Только Дебора, мне показалось, была отчасти огорчена, что я так скоро исчезаю из-под её крыла.

Сборы были недолги, а размышления кратки. Больницей номер десять — пьяная травма, должность дежурного нейрохирурга, я пренебрёг из-за её ужасающего состояния, а Институт нейрохирургии имени Поленова отверг меня, как не имеющего соответствующих оснований и предпосылок. Я выбрал должность простого травматолога при травмпункте, объединённом с дежурным стационаром того же профиля. Город меня принял с предоставлением жилой площади, соответствующей действующему законодательству и санитарно-гигиеническим нормам.

Началась большая работа. Сплошная травма. Я спросил у заведующей:

— Что я могу делать по дежурству? В смысле, какой объём операции у вас разрешается?

Она отмахнулась.

— Делай всё, что умеешь. Только чтобы без осложнений. В крайнем случае — стационар рядом.

И это всё, что мне она сказала. А травма всегда травма. Хоть и разная, но так похожа… Главное, удавалось работать без осложнений. Ни воспалений, ни, тем более, никаких нагноений. До того дошло, что антибиотики стал забывать, какие они по группам, по силе действия и месту приложения. Может, оно и к лучшему — эти препараты уже в те времена начали терять эффективность.

Открывается однажды дверь в мой кабинет, и быстро входит Самвел, мясник из соседнего гастронома и с порога начинает меня уговаривать.

— Доктор, пожалуйста, прошу Вас, отрежьте мне палец, очень прошу! Только побыстрее, а то работа стоит.

–Вот вы сегодня уже поторопились. А медицина спешки не любит. Вначале палец надо осмотреть.

— Да пожалуйста…

Самвел размотал свой рабочий фартук, в котором содержалась рука по локоть, и предъявил рану. Палец с перерубленной фалангой висел на хорошем кожно-мышечном лоскуте.

— Так, — решил я, — разуваемся, раздеваемся, руку моем с мылом и в операционную.

— Может, убрать его, и точка… Рану замотать бинтом, и так заживёт.

— Нет, Самвел. У тебя и так не много пальцев.

— Такая работа.

— За что и платят, — сказал я, натягивая перчатки.

Операция шла недолго. Понадобилась хирургическая обработка, то есть, грязное превратить в чистое, убрать нежизнеспособное, промыть многократно и свести края с краями, но не туго. Забинтовал, на завтра назначил перевязку.

— Слушай, док, — пробормотал Самвел, — у меня денег никаких нету. Ничего сегодня не заработал.

— Отстань со своими деньгами, — сообщил я, — проси Аллаха, чтоб зажило. Руку побереги, завтра не забудь появиться. Якши?

— Якши, — сказал Самвел и исчез за дверью.

В последующие дни я неоднократно промывал рану через шприц перекисью и фурацилином, после чего началось реальное заживление. Кисть зашевелилась. Самвел, который накануне трогательно простился со своим пальцем, не верил своим глазам.

— Доктор, — сказал он напоследок, — очень прошу, зайди в мой магазин, только со служебного крыльца, спроси меня, там каждый ко мне проводит. Обещаешь?

— Обещаю, — погорячился я. И совершенно забыл о пациенте с перерубленной фалангой среднего пальца левой кисти. С началом ледяных дождей принимать приходилось до ста тридцати человек в день — такой перегрузки я и представить себе не мог. Мозги кипели, по какой причине я очутился в соседнем гастрономе и занял очередь в мясной отдел. А то бы не пошёл. Стоял я недолго. Чьи-то сильные, но добрые руки, за верхнюю одежду вытащили меня из общей народной массы и увлекли в подсобку. Там стало ясно, что это был именно он, мой бывший пациент.

— Что такое, доктор, что такое? — кипятился Самвел, — скажи, чем я тебя обидел? Что случилось?! Ты мне палец пришил, а теперь ко мне в очередь стоишь?! Ничего не понимаю. Что я такого сделал? Если ты на меня сердишься, лучше не приходи сюда, а то я сердитый очень злой. Я тебя в очереди видеть не могу. Это для меня оскорбление. Другие увидят — что скажут?

— Да не знал я, что ты на работу вышел! Ведь рано ещё! Я что тебе говорил — палец срастётся месяца через полтора, не раньше! А ты что творишь?

— Что?

— Гипс не носишь! Он где у тебя?

— Дома.

— От такого лечения воспаление может быть или ложный сустав.

— Ничего не будет. Я в точности твои слова соблюдаю.

— Какие?

— На ночь каждый день бинтую палец и сверху водкой заливаю.

— Ну, хотя бы так… Приди ко мне, надо рентген сделать. Контрольный снимок.

— Я приду. Но тебя прошу, доктор, если я тебе не нравлюсь — не ходи сюда, в другой магазин ходи. Обидно, понимаешь?

— Прости, пожалуйста, я не ожидал. Я об одном прошу: мне денег от тебя не надо и никаких бесплатных услуг.

— Хорошо, как скажешь! Если ты такой богатый. У меня для тебя вот что… Ну, на сегодняшний день.

Самвел достал из запасника поросячий позвоночник, своим острейшим ножом удалил с него лишний жир и прочие непотребности со словами:

— Так… Это пойдёт в продажу.

После молниеносной обработки кусок свинины превратился в дюжину будущих очаровательных отбивных котлет.

— Смотри, — пояснял Самвел, — одну штуку кладёшь в горячую сковородку, через пять минут переворачиваешь — это что, так трудно? А вот тут есть маленькая косточка… Берёшься за неё через салфетку и кушаешь! Всё так просто!

— Действительно… Превосходно… А где цена?

— Не волнуйся. Для тебя небольшая скидка. Вот теперь можешь спокойно, понял? Совершенно спокойно пройти в кассу и там что-то заплатить, если уж тебе так угодно. Я очень надеюсь, что следующая наша встреча произойдёт на таком же достойном уровне, договорились?

— Абсолютно. Надеюсь, у нас всё будет благополучно. Если будем беречься от лишних травм.

— Договорились!

Так установилась связь с едой. Можно сказать, с хорошей. По тем временам — достижение. Да, был допущен. Попал, можно сказать, в пищевую номенклатуру.

Но также следовало бы заметить, что моя деятельность заслуживала дружеского соучастия. Попробуй ещё, почини живую человеческую кость. Она ведь там, под кожей, кровоточит, мало того, что стоит под неправильным углом. Она в области перелома колючая, потому что острая. И способна ранить вокруг себя мягкие ткани. Чтобы не допустить посттравматических осложнений, надо кость вернуть в прежнее положение максимально быстро, безболезненно, жёстко, но беззлобно. Ещё попробуй, так сделай. Для правильных манипуляций на опорно-двигательном аппарате хорошо бы иметь правильное настроение, желательно, без чувства голода и прочих сомнительных чувств в области живота после приёма случайной пищи. До меня доходили слухи, что врачу приходилось экстренно покидать операционную вследствие личной болезненности. Но я теперь был под продовольственной защитой, немаловажный фактор по тем смутным временам.

Однако, время от времени беспокоили конфликтные ситуации. Народ в ту сложную эпоху любил после работы употреблять напитки, затем устраивать разборки с продолжением, то есть, с посещением учреждений на букву «М» — медицинских и милицейских. Очень удобно, когда между службами существует близость и содружество. Но когда милиция перешла на букву «П», в отношениях возник некоторый холодок, будто полиция оказалась в сфере капиталистической, а медицина как была в социалистической, так в ней и застряла во веки веков. Нехорошо, когда нет равной динамики в аналогичных сферах.

Однажды вечером мне привели здоровенного мужчину из Кировского ресторана.

— Что случилось? — спросил я.

— Похоже, — ответил он, — глаз мне выткнули.

— Где и кто?

— Прямо в зале ресторана… Одного я хорошо запомнил.

— Как это произошло?

— Я за одним столом сидел, он за соседним. Тихо, мирно… Вдруг, я чувствую, у меня кошелёк поехал из заднего кармана. Я его сразу за руку схватил, спрашиваю — что ты творишь? Он видит, что не вырваться, схватил бокал, обстучал его об стол, и этой самой розочкой ткнул мне в глаз. Потом смылся, я по нему один раз всего попал…

Глаз у него, действительно, был раненый, мягкий. Жидкость уже не вытекала. Пока медсестра накладывала повязку, я позвонил дежурному в ближайшее РОВД, представился, кто я и что я. Естественно, говорил из другого кабинета.

— Что у вас? — спросил дежурный.

— У меня пострадавший, диагноз — тяжкое телесное повреждение. Криминал.

— Записываю… Когда случилось?

— Только что. В Кировском ресторане. Ну, минут двадцать назад.

— Что там, ножевое, что ли?

— Как сказать… Глаз выткнули человеку. Похоже, безнадёжно.

— Что-то совсем обнаглели… Он пока у вас, пострадавший?

— Да, я «скорую» ещё не вызывал.

— Доктор, прошу вас, если срочности особой нету, подержите у себя человека минут пятнадцать, сейчас у вас будут оперативники. Мы допросим его и займёмся. Понимаете, завтра будет поздно. Все участники рассеются, ресторан закроется. Где преступника искать? Ну, договорились?

— Конечно. Только в темпе, товарищ дежурный офицер, очень прошу.

— Да. Всё, едем.

Так и получилось. Оперативники как появились, так и исчезли, «скорая» подрулила через несколько минут после вызова, но я знал, что будет дальше. Пострадавшего повезут на Литейный, 25, в глазной травмпункт, там начнутся задержки. Глазные врачи, гордо именующие себя офтальмологами, занятые по горло, осмотрят глаз не сразу, а как только смогут, потом переправят его в дежурный стационар, только там возможна будет операция с неясным исходом. Но дело было плохо, за исключением того момента, что через пару часиков мне позвонил из РУВД тот же дежурный и с глубоким удовлетворением сообщил о захвате всей пьяной, но преступной группы.

— Во-первых, — сказал он, — спасибо вам за помощь. Не вы, так мы бы с ними долго разбирались. От вас, доктор, зависит наша оперативность. Потому, прошу вас, в дальнейшем, насколько возможно, так и действуйте в случае серьёзной травмы. А мы, в свою очередь, вам поможем. В случае полукриминальных конфликтов, перепалок разного калибра… Я знаю, какой к вам попадает контингент, если будут вас беспокоить — мы подойдём, посмотрим. Нас это тоже интересует. Только эта тема пусть останется между нами.

— Договорились, — ответил я даже с некоторым облегчением. А то был у нас один охранник, подобранный неизвестно где, сидел вечерами в вестибюле поликлиники с ужасным выражением лица и с предметом, похожим на пистолет «ТТ» неясного происхождения, но явно пластмассового изготовления. Ясное дело, питерские братцы-травматики не могли долгое время терпеть над собой такое тонкое издевательство, как оружейная фальшивка, отчего пистолет был отобран и далеко закинут, а сам охранник изгнан с убедительной просьбой никогда более в данной поликлинике не появляться. Ещё некоторое время вечерами наблюдались шумные разборки внутри и между хулиганствующими группировками, которые мне удалось подавить с помощью и соучастием работников внутренних органов, но, как оказалось, тихие разборки могут быть не менее увлекательны.

Посетила однажды мой травмпункт, юдолю печали и скорби, группа молодых людей, человек восемь. Был поздний вечер. Ребята забежали ко мне по пути из ресторана. Как оказалось, один из них был здорово порезан. Что было делать — рану зашивать, только и всего. Но перед операцией, как положено, я завёл в специальной карточке историю происхождения травмы. В тот момент около меня, в моём рабочем кабинете, находился не только сам пострадавший, но и вся его группа поддержки, семь человек, включая двух девушек. Все были слегка пьяны, однако контактны, хоть и дурашливы, тем не менее ориентированы в месте, времени и пространстве. Я их спросил без всякой задней мысли:

— Что случилось?

Ребятки загалдели, но право речи осталось за девушками. Они и выдали окончательную версию:

— Мы были в баре, весь вечер, и немного выпили. А потом он залез на стол и стал изображать ковбоя. Ну, махал ножом. И больше ничего такого.

— А потом?

— Это уже когда мы стаскивали его со стола… Случайно, второй молодой человек, по неосторожности, поранился о его ножик.

— Тот, которого вы привели.

— Да, вот он.

— Из вашей компании?

— Конечно! Наш лучший друг. Вечный заводила.

— Девочки, — предложил я, — поскольку все тут ваши лучшие друзья, не следует ли вам обдумать и уточнить обстоятельства этого происшествия.

— А мы точно сказали! Как всё было!

— Девочки, вы всё сказали точно, но неверно.

— Почему вы так думаете?

— Потому, что мне придётся сообщить в милицию.

— Это обязательно?

— Да. Непременно.

— Так это же случайно! Они претензий не имеют! И ранка там небольшая, можно сказать, царапина. Я сама ему помощь оказывала!

— Блестяще! Понимаете, девушка, обстоятельства сомнительные. Бар, выпивка…

— Но мы вели себя очень строго!

— Я-то понимаю. Другие могут не понять.

— Доктор, не беспокойтесь. Мы решим все проблемы.

— Значит, с ваших слов мною записано и вами прочитано верно…

— Верно.

— А что в жизни главное, знаете?

— Знаем. В жизни главное всё.

— А самое главное — когда говоришь, что думаешь, то думай, что говоришь. Ясно?

— Ясно.

— Тогда пока расходимся. Мы с вашим другом в операционную, а вы с друзьями в коридор. Там подождите.

Расстались мы минут через пятнадцать, но не окончательно. На перевязки из этой команды ко мне никто не приходил, но, как я и предполагал, девушки объявились недели через две, в слезах, в панике и в шоке. Они стояли передо мной и просто плакали. Потом одна из них трогательно промолвила:

— Доктор, вы можете карточку переписать?

— Что, совсем плохо?

— Сажают его.

— За хулиганство, значит. А вы как хотели…

— За злостное. На семь лет.

— Как на семь?! Что они там, с ума посходили?

— Прокурор сказал — в общественном месте… Под алкоголем… Вдруг другие могли бы неправильно понять… Пожалуйста, перепишите…

— Это исключено. Карточка уже изъята, лежит на столе у прокурора. Переписывать начнём — все сядем. Ещё хуже сделаем. Кстати, я вас предупреждал. Почему не послушались?

— Дуры, потому что…

— Значит, так. Шанс есть. Идти нужно к адвокату. Он захочет, всё решит. И больше про честность, про свою, не вспоминайте, хоть некоторое время. Кайтесь во всех грехах, понятно?

— Понятно. Доктор, а вы можете меня невинности лишить? Ну, то есть, девственности… А то моему придурку в тюрьму садиться, а он никак не может.

— Да… У тебя паспорт есть?

— Ещё нет, но скоро.

— Вот узнает прокурор про эти ваши фокусы, он ему ещё добавит. А мне уж — само собой. Забей, понятно?

— Понятно, — вздохнула девушка.

— Иди и помни: никаких лишних движений. А то всех пересажаешь. С тебя, похоже, всё и началось.

— Нет, с меня, — заявила вторая.

— Короче, девушки, с вас сейчас, я полагаю, будут денежки трясти. Заинтересованные лица. А вы не отказываетесь, но цену сбивайте до самого минимума.

— У нас ничего нет! Ни копейки!

— Не обманывайте, копейка у вас есть. Но слушайте дальше. Платить вообще не придётся.

Девушки насторожились.

— Это как?

— Договоритесь так, что деньги будут по факту. После суда, если таковой в принципе состоится. Когда результат появится, обещайте, но не платите, тем более, нечем. Ничего вам не будет. Если ваш молодой человек ранее не был под судом и следствием — обойдётся. Но если на нём негде пробу ставить — вообще здорово. Пусть отдыхает, ничего страшного. В тюрьме первые восемь лет трудно.

— Что вы такое говорите…

— Девушки, если у него это всё впервые — не беспокойтесь, обойдётся. Если не впервые — тоже не беспокойтесь. Он вам не нужен. Так что, порядок. Ну всё, до новых встреч.

Обработка простой ножевой раны наконец окончилась. Но в тот же вечер ко мне обратились два здоровеннейших мужика — Витя Сидоров и Вова, который фамилию свою просил публично не употреблять. Оба симпатичные, весёлые, доброжелательные, относительно чисто одетые, пьяные в умеренной степени. Мы познакомились, даже сдружились, поскольку они с порога протянули мне свои чумазые ладони. Осмотревшись, Виктор сказал:

— Доктор, чувствую, что оставляю друга в надёжном месте. Полечите его, пожалуйста, а то руки у него совершенно изодраны.

— Как вы думаете, Виктор, что же с его руками могло произойти?

— Я думаю, он сам вам расскажет. А я исчезаю, потому что есть дела. Небольшие, но срочные. Насчёт Владимира, доктор, не беспокойтесь, с ним всё в порядке, он в соседнем доме живёт.

— Вот здорово…

Я осмотрел раны и увечья соседа, потом принялся оформлять карточку пациента, поскольку в этот поздний час регистратура была закрыта. Раны преимущественно кистей рук носили характер ударно-боевой, а ушибы поясничной области, как и прочих областей, являли собой образцы оборонительно-наступательных действий. Паспортные данные Владимира улеглись в свои строчки без проблем, но вот когда зашла речь о его профессии и месте деятельности, он занервничал.

— Доктор, никакой больничный не нужен! Без работы мне просто невозможно.

— А я вам больничный лист и не предлагаю. Я хочу только отметить, где и кем вы работаете. Это не секрет?

— Ни в коем случае. Я работаю в этом,.. как его,.. в ЖКО. Да, Кировского района.

— В ЖКО, значит… Ну, в ЖКО, так в ЖКО. Кем там трудитесь?

— Тружусь… каменщиком.

— О-о! Большая должность. Великий каменщик… Надо же… На вашем удостоверении должны быть обозначены мастерок и циркуль. Так?

— Ну, не совсем. В нашем ЖКО несколько другие знаки.

— Вполне возможно. В таком случае, пожалуйста, объясните мне причину возникновения на вас этих ужасных ран и ушибов.

— Представляете, доктор, на работе у меня стояла пачка кирпичей, правда, из пенобетона. На складе. Кто-то её пихнул, она упала, и прямо на меня. И вот я здесь.

— А кирпичи были не тяжёлые?

— Да, не очень. Такие округлые.

— Бывшие в употреблении?

— Да, бывшие.

— Отлично. Примем к сведению. Как говорится, с ваших слов мною записано и вами прочитано верно.

— Так точно.

Тем временем я обработал раны, осмотрел синяки, шишки и огласил вердикт.

— Значит, так. Докладываю вам, Владимир, что вы никакой не каменщик.

— Как это? Почему так? Я — не каменщик? По какой причине?

— По такой, что вы есть служащий МВД!

— Вот интересно, — пробормотал Владимир, — с чего это я вдруг служащий, да ещё МВД…

— С того, — продолжал я, — что вы не есть служащий КГБ. Те, знаете ли, не ходят в поликлинику рядом с домом и легенду предлагают более качественную.

Вова сник и призадумался. Потом спросил:

— Это допрос?

— Нет, ни в коем случае. Так, дружеская разборка. Всё останется между нами. То есть, как слышится, так и пишется, ясно?

— Одно мне неясно… Я совершенно потрясён. Доктор, скажите, как вы меня вычислили. Этого не могло быть.

— Как всё запущено… Элементарно, Ватсон! Запомните простую вещь: ни один каменщик, кроме, конечно, самого великого, никогда не откажется от больничного листа.

— Вот оно что… Значит, на больничном я лоханулся. Теперь ясно. Что же, впредь буду знать. Наука юношей питает. Надеюсь, всё останется между нами?

— Конечно, о чём речь? Только, в свою очередь, прошу вас, расскажите вкратце, что, всё-таки, с вами произошло.

— Прошу вас, тема совершенно служебная.

— Клянусь.

— Значит, система такая. За парком «30 лет ВЛКСМ», на Лифляндской улице, стоит пивной ларёк. И мы там, вдвоём с Виктором, реально попили пива и спокойно пошли домой.

— Оба, естественно, работники МВД.

— Естественно… Но при этом мы двоих не пустили за пивом без очереди. Ибо в этом мы усмотрели непорядок. Но их оказалось четверо. И пошли они за нами через парк. Со всякими там шутками. При этом парк стоит в Адмиралтейском районе, а мы работаем в соседнем, в Кировском. Тогда Виктор мне и говорит:

— Давай, — говорит, — лучше здесь подерёмся, в чужом районе. А то, сам понимаешь, в нашем районе на нас же заявка и придёт.

А я говорю:

— Ну давай, конечно!

— Мы и подрались, — продолжал Вова. — А что было делать, когда за Нарвскими воротами наш район начинается? Это совершенно исключено. Заявка себе на шею — вы ж понимаете… Они шли сзади, выражались… Короче, пришлось их побить. Просто некуда было деваться. Но это секрет, всё, надеюсь, между нами. Очень надеюсь.

— Владимир, как говорят, не извольте беспокоиться. Но что стало с ними, с теми молодыми людьми? Они хоть живы?

— Все живые. Ещё какие живые — потащились жалобу писать в адмиралтейский РОВД. Да хрен с ними, пусть пишут. Замучаются писать, кто нас с Витькой искать будет? На вас, доктор, вся надежда. Я перед вами как на духу.

— Не беспокойтесь, от меня на вас никуда никакой бумаги не поступит. А ранки ваши будем лечить водочным компрессом…

— Какой прекрасный доктор, — просиял Владимир, — я всё понял. До свидания, спасибо, до скорой встречи!

И тут же исчез за дверью. Через пару дней, в ту секунду, когда мне уже следовало направиться в сторону дома, ко мне притащился бывший травматолог, ныне алкаш Максюта, выходец из Удмуртии. Он ко мне заглядывал по той причине, что ранее, чуть не целый год, работал на моём месте, за моим столом, одновременно проживая в той комнате, которая ныне по закону принадлежала мне. Но Макся, как ему казалось, входил в состав небольшой, но бандитской группировки, в связи с чем имел надежды хоть изредка, хоть крайне редко ночевать у меня и ещё, если посчастливится, занимать у меня небольшие деньги на неопределённый срок. Надежды юношу питали. Он вошёл в кабинет бесшумно, по-змеиному, тут же приблизился к столу и хлебнул спирта из операционной спиртовки. Запил водой из-под крана и спросил:

— Ну, как?

— У меня нормально. А ты, я смотрю, дуркуешь?

— Всё в порядке. Завтра будут денежки. Понял?

— А что я понял — что ты опять дурак?

— Почему это?

— А кто тебя знает? Наверное, потому, что ты на конкурсе дураков займёшь второе место.

— Почему?

— Потому, что ты дурак. В тюрьму по-человечески сесть не можешь. Слышь, в тюрьме-то сейчас завтрак…

— Какая тюрьма, какой завтрак… Ты можешь меня послушать?

— Денег не дам, даже не рассчитывай.

— Да нужны мне твои деньги! У меня свои есть!.. Завтра будут.

— И никаких ночлегов, понял? Никогда.

— Мне, что, ночевать, что ли негде? Мест сколько хочешь. Тебя могу устроить.

— Спасибо, не требуется.

— Просто послушай моих пацанов. У них такие идеи есть — закачаешься.

— С аккумуляторного завода свинец, что ли, воровать?

— Нет, что ты, про свинец вообще можешь забыть.

— Скандий, что ли, из Подмосковья таскать?

— Про скандий даже не заикайся. Не знаешь, так и не говори. Тем более, никогда не предлагай мне то, в чём совершенно не разбираешься. Ты представляешь хоть, сколько он стоит?

— Мне не пофигу?

— А мне нет! Он стоит двести долларей за грамм! А чёрная цена — девяносто! А золото знаешь, сколько стоит?.. Двадцатник за унцию! Вот и прикинь! Выгоднее наркоты! Сразу тебя предупреждаю — кто скандием торговал, тех, вообще, будто бы больше нету. Исчезли. Нет, и всё. Вообще, на того, кто скандий везёт, рентабельно будет вызвать эскадрилью бомбардировщиков.

— Вам надо, вы и вызывайте. Ты, вроде, врач был неплохой. Кости правил… А теперь у тебя на лбу восемь лет написано. Да ещё за пробег добавят, так и сгниёшь в тюряге.

— Чирей на язык. Но если согласишься, мы тебе охрану дадим. Столько, сколько понадобится. А чемоданчик с товаром будет ночевать каждую ночь в другом вагоне. Получить, перевезти — и вся твоя работа. А ребята послушные, золото, не братва.

— Катись ты со своей братвой куда подальше, достал уже.

— Смотри, тебе жить, — процедил Максюта, — я предупреждал.

Тут, как в кино, отворилась дверь, вошли мои новые знакомые Вова и Витя. Не обращая внимания на Максю, громко сообщили:

— Доброе утро, доктор! А мы за вами!

Максюта побледнел, позеленел, потом приобрёл оттенок кабинетной стенки и выполз.

— Что это с ним? — спросил я.

Служивые переглянулись, пожали плечами.

— Мы и сами ничего не понимаем, — ответил Виктор за них обоих. — Пошли!

— Куда пойдём-то?

— Ху ты, — возразил Вова, — в пивбар, куда ещё-то. А ты о чём подумал?

— Ху ты, — согласился я, — а в какой?

— В ближайший. Ненадолго.

— Ну, если ненадолго… А повод?

— Повод простой, — объяснил Витя, — пива попить. Тем более, Вова проставляется. Доволен современной медициной.

— А как же! Оно так и должно быть. Милиция, медицина — всё на одну букву.

— Пойдём, а, — торопил нас Владимир, — чего здесь светиться. Потом будете разбираться, ху из ху.

— Ну да, конечно. Стол накроем, и всё прояснится.

Собственно, идти было некуда, в те добрые времена пивбары располагались на каждом шагу. Товарищи офицеры выбрали забегаловку поприличнее, что как раз стояла рядом с путиловской баней, где их, якобы, никто не знал и опознать никак не мог. Тем не менее, как только мы расположились со своими кружками за удалённым от зала столиком и отхлебнули по паре глотков, кстати, более-менее приличного пива, как тут же на скорости к нам приблизился человек в белом фартуке, загрёб наши кружки и вылил содержимое в ближайшую раковину. А нам сообщил:

— Это вы пить не будете. Не позволю. Сейчас своего принесу.

И лучшего пива принёс, и сверх того ещё и скумбрию, явно со своего стола, поскольку закуска вся переливалась истинно рыбьими сине-зелёными цветами всех оттенков. Я понюхал её и отодвинул. Мужики понюхали и съели. Виктор сказал:

— Ну, за дружбу.

— За дружбу, — поддержал Владимир, — которая нас повсеместно окружает. Быстро он тебя вычислил.

— Всё к лучшему. Если стуканёт, хоть знать буду, кто.

— Многие на вас реагируют, как мне кажется. — Поддержал я беседу. — Вот и наш бывший врач, Максим, почему-то отреагировал. Причём, я бы сказал, болезненно. Что такое? Он вас как-то огорчил?

Виктор ответил так:

— Скорее уж мы его. Но говорить о нём не очень хочется. Хотя он и сам может рассказать, только в извращённом виде. Тебе интересно?

— Да, пожалуй.

— Тогда так. У нас все разговоры — служебные. Никому никогда о них ни одного слова.

— Всё понятно.

— Тогда в двух словах. Ваш доктор…

— Бывший, — уточнил я.

— Именно так, — подтвердил Виктор, — год назад сдружился с мелкой преступной группой и вошёл в её состав. Участники занимались мелкими кражами. Новичка назвали Максютой и попросили его для начала продать ранее украденную детскую коляску. Он выразил согласие, и около гастронома на улице Турбинной встретил женщину с маленьким ребёнком на руках, которая пожелала приобрести предложенную доктором коляску. Вскоре из магазина номер семь типа «Гастроном» вышел муж той самой женщины, которая держала его ребёнка на руках. Женщина сообщила мужу, что указанная коляска по всем признакам ранее принадлежала их семье и совсем недавно была похищена. Дальше рассказывать?

— О, ужас…

— А дальше — больше. На первом допросе он написал, что никого и ничего не знает, что исполнял просьбу неизвестного ему гражданина. Пришлось нам ему же во благо собрать свободный коллектив и бить его повторно как сидорову козу. Ну, для прочистки памяти. И кто бы мог подумать — вспомнил! Правда, при этом два раза через стол летал и обмочился в полёте. Но всё вспомнил, всё назвал — все адреса, фамилии, явки…

— Хороший человек, — сказал я. — В тюрьму не сел, но, мне кажется, ещё не угомонился.

— Это дело нехитрое, — заметил Владимир. — Тут для него проблемы не существует. Для него главное не в том, как в тюрьму сесть, а как потом из неё выйти. Это трудно, почти невозможно. Ибо тюрьма — не церковь. Тюрьма сама придёт за пассажиром. Её далеко искать не надо, когда не он в тюрьме, а она в нём сидит. Отныне и навеки. Она — в нём!

— Аминь, — подтвердил Витя.

Я сказал:

— Большая философия. Гулять пойдём сегодня?

— Куда, в парк?

— А то!

— Не, рано ещё, — засомневались сотрудники, — недельку переждём. Пусть страсти улягутся.

— Ясное дело, — дополнительно сообщил Владимир, — мы ведь не зря удалённый киоск посещаем с Виктором, а чтобы лишний раз не светиться. Нам надо бы с тобой поговорить по делу, да как здесь поговоришь — тем, кому надо, они прямо с губ читают.

— Вот, черти…

Тут Виктор подвёл итоги:

— Короче, доктор. У тебя печать есть?

— А как же? Обязательно.

— А бланки простые, как для справок, есть?

— Не вопрос.

— Этого достаточно. На днях я позвоню, не возражаешь?

— Нисколько. Но я пока работаю сутки через двое.

— Учту обязательно. Но встреча будет в служебной квартире, там у нас отдел по борьбе с организованной преступностью.

— Адрес есть?

— Семён Семёныч… Какой адрес? Машина за тобой приедет, отвезёт, куда надо. Врубчевский?

— Яволь! У нас как в песне:

«Вот вам первое заданье: в три пятнадцать возле бани, может раньше, может позже, остановится такси!..».

— Так!.. Только шофёра не вязать. Это ему может не понравиться. На этой позитивной ноте я хотел бы завершить вступительное слово. Расходимся спокойно, без колебаний и сомнений.

И я сказал:

— Так.

А по истечении некоторого времени, когда я уже уснул, раздался звонок, и хриплый голос Виктора прокричал:

— О, доктор! Привет! Ты дома? Здорово!

— Но с утра я на работе!

— А сколько времени?

— Три пятнадцать…

— Вот видишь! Как договаривались. Ты на работу успеваешь, не сомневайся. Возьми с собой белый халат, бланк справки и личную печать. А машина возле парадного, белый «Вольво». Только быстро!

Сборы оказались недолгими, поскольку я всё для поездки заготовил, хоть и не понимал, зачем и куда я еду.

Водитель вопросов не задавал и сам не отвечал на наводящие вопросы. Въехали во двор, остановились возле углового подъезда сталинской пятиэтажки. Квартира находилась на первом этаже. Водитель открыл дверь своим ключом и передал меня Виктору с рук на руки. Тот обрадовался.

— Привет, заходи!

Мы обосновались в одной из комнат, оборудованной под кабинет пыток, поскольку был слегка испачкан кровью.

— Ничего не забыл?

— Такое не забывается. А что случилось?

— Шеф сейчас придёт, у него и спрашивай.

Появился мужчина в штатском, напоминающий капитана мушкетёров при дворе Людовика 14-го. Он сразу обратился ко мне.

— Добрый вечер, доктор, — сказал он, хотя на дворе давно стояла добрая ночь, — прошу прощения за беспокойство. Я начальник отдела борьбы с организованной преступностью, вот моё удостоверение… Я введу в курс дела. В общем, так… Только что мы закончили операцию, в результате которой задержаны несколько человек. И один из них немного пострадал. Чистая ерунда. Только в изолятор не принимают. Считают, требуется стационар. А с ним, между прочим, работать нужно. Начальство подгоняет. В стационаре, сами понимаете, какая работа? Да ещё охрана нужна, в туалет водить. Мне где взять охрану, когда в отделе всего шесть человек? Короче, доктор, нам нужна ваша справка.

— Ясно, — ответил я. — Только у меня маленькая просьба: разрешите его осмотреть.

Вообще, сидя в белом спецавтомобиле, я уже сообразил, о чём, скорее всего, пойдёт речь, но дал себе зарок — не оформлять никаких бумаг не понимая, что за ними стоит. Вернее, кто. Как я и думал, Виктор слегка занервничал:

— Кого там смотреть-то? У него ничего нет особенного, я уже смотрел.

— Но шеф согласился:

— О чём речь, конечно можно.

Я надел халат и вошёл в соседнюю комнату, сопровождаемый оперативниками со всех сторон, и на полу увидел богатыря, лежащего в произвольной форме, поскольку принять форму непроизвольную ему мешали полицейские браслеты, ограничивающие его подвижность в точности так же, как бычья шея не позволяла ему навести на меня одинокий глаз, тогда как соседний оптический орган был совершенно залит подкожной орбитальной гематомой. Я достал из кармана чистый бинт, приложил к нему перекись и убрал с лица потерпевшего лишние кровяные сгустки. Обнажилась рваная бровь и печать на лбу, скорее, отпечаток, соответствующий по размерам и по форме тыльной стороне рукоятки служебного армейского пистолета.

Когда я попытался разлепить веки, чтобы осмотреть его глазное яблоко, терпила взвыл.

— Слышь, кореш, что ты творишь?! Озверел, что ли?!

— Тихо лежи, — прикрикнул я. — Глаз твой осматриваю.

— Так мне же больно!

— А ты, что, ни разу людей не бил?

Богатырь примолк.

— Чего молчишь? — спросил я. — Бил?

— Доктор, — вступил в разговор начальник отдела, — он людей, кстати, велосипедными цепями бил. Чтобы не так утомительно.

— Им, по-твоему, не больно было?

Ответа не последовало.

— Терпеть будешь?

— Буду, — промычал он.

Анестезия окончилась. Я уточнил:

— Врача видишь?

— Вижу…

— Сколько врачей?

— Один всего…

— Это радует…

Удалось уточнить, что кости целы, воздух не крепитирует, ликвор не истекает.

— Значит здоров, — заключил я. — Пройдёмте в кабинет. А ты лежи, хулиган, тебе ещё рано. Отдыхай.

За дверью Виктор, накрывая небольшой банкет, пожурил меня:

— На кой чёрт ты к нему так близко подошёл, и кто тебя просил? Мы вчетвером его еле свалили…

— Зато теперь мы с диагнозом, — бодро заявил я, выписывая справку о том, что данный гражданин в специальном изоляторе содержаться может без каких-либо ограничений.

Из сейфа появился мой гонорар, а по окончании фуршета тот же «Вольвак» доставил меня к дому. Но продолжение последовало очень скоро, опять же в выходной мой день. Мне позвонил Владимир, ответственный дежурный по району. С трагическими нотами в голосе произнёс:

— Доктор, нам очень нужна ваша помощь. Да. И чем скорее, тем лучше.

Я собрался быстро, как мог, взял портфель с бланками и печатью, в скором времени появился в РОВД. Владимир встретил меня и провёл мимо клеток с вопиющими узниками в кабинет дежурного персонала. Но кабинет был пуст.

— Что случилось? — спросил я.

— Ужас, — ответил Вова, роясь в шкафу. Что-то звякнуло, на свет явились две бутылки азербайджанского портвейна. Владимир протянул их мне.

— Помогай, брат, — сказал он. — Сил никаких уже нету.

— Это откуда?

— Ты не поверишь. Всю ночь мы ловили одного мотоциклиста — представь, мужик в трусищах, сапожищах, без шлема на мотоцикле с коляской! Во, картинка! Он в нашем районе, главное, то в одном месте появится, то в другом — мы никак не успевали. А прихватили его в парке 9 января, на клумбе, он там забуксовал и заглох. Весь прямо в ноготочках! Красавец! Завестись ему мы не дали, он у нас отдыхает, но главное в том, что у него при досмотре оказалась полная коляска портвейна! И никаких документов! Что за бормотуха, откуда… Короче, пришлось её конфисковать. А сверху приказали — уничтожить. Вот мы и уничтожаем, что делать…

— Качество проверяли?

— Проверяли! У нас отпущенных было двое, ну, за мелкое хулиганство. Сначала они проверили. Сказали — качество высокое. Ну, и мы потом. Первые — убойный отдел. — Порядок! До сих пор живые. И мы все поучаствовали. Порядок, ты даже не сомневайся. Фирма. Главное, чтобы не сургучом была бы тара запечатана — тут уж точно жди бодяги, к гадалке можно не ходить. А этот портвейн — чистяк. Конфетка!

И тут я понял, что милиция ли, полиция ли — это всегда праздник. Я думал так до тех пор, пока моё впечатление слегка не остудил полковник Каптурович, начальник районного Управления внутренних дел.

Жил я скромно, но весело, каюсь. От моего травмпункта до полиции и места моего проживания было два шага, то есть, десять минут ходьбы. Ребята захаживали ко мне частенько. То Виктор придёт, то Владимир, а то и оба заявятся. Вот было веселье! Беседы мы вели на разные темы, но в основном на женские и политические. Правда, громко. Но соседи не всегда были снисходительны к подобным мелочам.

Их было трое в нашей коммуналке, которая имела в своём составе также три комнаты. Три соседа, из которых две женщины, в двух комнатах, да ещё один сосед в одной — многовато. Все, кроме меня, родственники. Сам по себе дом был неплохой, потому что тёплый. Четырёхэтажный, 1929 года постройки, сконструированный под печное отопление, но уже без печек, взамен которых стояло центральное отопление. Зимой было тепло, а летом так и подавно. Соседям я мешал, но не слишком. Ну, как бельмо на глазу. Всё дело было в том, что единственный мой сосед, который мужчина, трудился слесарем на «Адмиралтейских верфях», по какой причине требовал к себе почёта и большого уважения, что выражалось хотя бы в том, чтобы во всей нашей квартире ежедневно после 18 часов стояла бы мёртвая тишина. Потому основным нашим с ним разногласием явилось то обстоятельство, что ему обязательно хотелось лечь спать пораньше, а мне попозже. Соответствовать никому не удавалось. То ложечка звякнет о стакан. То чайничек грохнет о плиту. А то и кастрюлька перекипит, отчего подружка запищать может на тон повыше. Очень громко. И на кухню может побежать со страшным топотом.

Тем более, Лариска в гости приходила, везёт мне на Ларисок. Та, которая долго решала, куда ей идти — в модели или в штукатуры. Пошла в маляры. Всё бы хорошо, только на стройплощадках к ней стали приставать сослуживцы. Да не на словах, а вполне по-взрослому. Она и ко мне-то приходила в основном затем, чтобы пожаловаться. На жизнь свою. Пришла однажды и сообщает так, между прочим:

— Вот мы с тобой живём совершенно как чужие, а на работе народ ведёт себя совсем обнаглевши. Представляешь, вчера бригадир меня прямо за сиськи схватил.

— И ты что?

— Что я… Пихнула его,.. что он на спину упал.

— Башкой не ушибся?

— Он с детства ушибленный.

— А ты? Разве нет? Куришь на работе, иногда выпиваешь.

— Это только с девчонками.

— Остальные тоже видят! И делают выводы!

— Какие выводы?

— Из твоей общежитской жизни. Поскольку она вся на виду.

— Я-то при чём?

— Так твои же ведь титечки! Беречь надо.

Лариска уронила слезу, а я пошёл ставить чайник. Соседи скользили мимо меня по кухне молча и сосредоточенно, как шахматные фигуры по доске, поскольку наступил час нашего звукового перемирия. Но когда я с кипятком приблизился к своей двери в свою собственную комнату, то понял, что она закрыта изнутри на задвижку, которую не так давно я установил собственными руками, причём, довольно прочно. Как раз это произошло после первого случая, когда мы с Виктором сломали дверь из-за потери мною ключей, вернее, похищения их вместе с дипломатом в ресторане «Путиловский». Дипломат в данном случае не являл собою посольского работника, а был простым, распространённым в быту, чемоданчиком, не имеющим, кроме ключей, ни малейшей, даже декоративной ценности. В тот вечер, даже, можно сказать, в ту ночь, мы с Виктором притащились ко мне домой уже без чемоданчика и без ключей. Соседи открыли на звонок почти без рекламаций, и мы остались перед комнатной дверью двое на одну. Витька в жизни бы не пошёл со мной, когда не был бы твёрдо уверен в том, что за закрытой дверью у меня хранится бутылка водки. Он осмотрел дверь как матёрый оперативник, сантиметр за сантиметром в квадрате, потом сказал:

— Нет, я её ломать не буду.

— Это ещё почему? — возмутился я.

— Боюсь, что она после меня с косяком выпадет.

— А что делать?

— Тихо. Только тихо. Вот здесь начинается филёнка, то есть, вставная часть. Её надо аккуратно выбить. Лучше с одного раза, чтобы людей не беспокоить.

— Чем вышибать, как ты думаешь?

— Чем думать — ногой. Сюда становись, получится небольшой разбег и вот в это место…

Виктор фломастером нарисовал на нужном месте мишень для стрельбы из пистолета Макарова.

— Ну, — сказал мой друг, — первый пошёл!

Сразу скажу, что медицина не уронила лицо своё перед МВД, и филёнка вылетела со свистом после первого же захода. Большого треска, надо сказать, не было, но соседи вылетели с шумом. Витя мне сказал:

— Похоже, пролезешь. Давай, я прикрою.

А к соседям обратился с речью:

— Как вам не стыдно, дорогие товарищи! У человека неприятность, а вы крик поднимаете! Вы до чего его довели! Прекрасного врача! Знаменитого хирурга! Честнейшего человека! У себя дома шелохнуться боится!.. Нет, я подниму общественность. Лучших людей района!

Последующих слов Виктора я толком не расслышал, поскольку уже наполовину находился в дверной пробоине, но основной смысл их сводился к дружески-законодательному воздействию на соседей с целью предвосхищения с их стороны проведению несанкционированных ночных собраний и митингов протеста. Впрочем, дверь изнутри отворялась восхитительно, поскольку замок и контактирующие поверхности дверного полотна непосредственно с косяком были мною промазаны лучшим машинным маслом, чтобы создать препятствия возникновению различных механических звуков в момент пользования запорным устройством. Короче, когда затащил я Виктора в свою комнату, тогда только наступила восхитительная тишина.

Мы устроились за столиком у дивана.

— Ну и соседи у тебя, — сказал Виктор, открывая водку. — Что за воспитание… Что за манеры, по ночам орать как потерпевшие… Ну, за нашу российскую интеллигенцию!..

Виктор допил водку, с моим, частично, соучастием, доел грудинку и собрался уходить, сославшись на поздний час, но спросил напоследок:

— Ты помнишь, мы пиво с тобой в баре пили?

— Да как не помнить? Такое не забывается.

— Какое?

— Как хозяин коммерческое пиво вылил, а личное, для собственного употребления принёс. Когда тебя опознал.

— Не, я не об этом. Он скумбрию приносил, помнишь?

— Помню.

— Ты её ел?

— Нет, не ел. Она мне, честно, не понравилась. Не тот был запах.

— Ты смотри… Нюх у тебя тонкий. А мы поели с Владимиром — потом нас так проволокло… Сперва подумали — из-за пива. Ан, нет. Ладно, разберёмся.

И тихо прикрыл за собою предмет, напоминающий по форме дверь.

А тут ещё, как назло, Лариска. Закрылась, видите ли. В коммунальной квартире, где я окружён супостатами, способными нацарапать на меня любую жалобу… Я вежливо постучал в свою же дверь три или четыре раза. Подруга дней моих суровых не отвечала. Вышел сосед. Спросил:

— Что там у тебя, опять?

— Опять, — говорю я, — замок, понимаешь, клинит.

— А ты ей скажи — на себя пусть потянет.

— Тянула уже. Не получается.

— Так, что, теперь дверь доламывать?

— А что делать? Осторожно, у меня кипяток в руках.

— Решай сам, тебе жить.

А чего тут было решать? Чайник я поставил на пол, отошёл на два шага и устремил взгляд на то же самое место, которое не так давно укреплял двумя крепкими плашечками. Мишень для пистолетной стрельбы я рисовать не стал, просто отворил филёнку тем же самым отработанным ударом. Потом произнёс в образовавшееся отверстие волшебные слова:

— Ларочка, пожалуйста, открой дверь, скотина!

Пятки замелькали прямо у меня перед лицом, заскрипело полотно, которое оставалось ещё от двери. Я вошёл. Лариса бледная, словно в ожидании мордобоя, сидела на диване и повторяла:

— Что я сделала, Боже мой… Что я сделала…

Я крепко обнял её за плечи.

— Хорошо, Ларочка, всё хорошо, не беспокойся. Кофе, правда, не будет, остыл уже. Давай, милая, собирайся.

— Куда?

— Погуляем, дорогая моя. Погуляем, и к дому.

Лариска зачем-то заплакала.

Я долго не звонил ей, потом вдруг она позвонила сама и сказала ужасным голосом:

— Знаешь, что… Меня только что изнасиловали.

— Кто изнасиловал? Сколько их было?

— Один.

— Знаешь его?

— Знаю.

— Заявление будешь писать?

— Не знаю.

— Тогда жди, сейчас приду.

Я не пришёл, а приехал, с Виктором и Вовкой. Лариса заметила нас с крыльца своего общежития и убежала.

— Всё, — сказал Виктор, — писать на него она не собирается. А мы не собираемся охотиться за ней. Захочет — пусть приходит. Всегда ждём.

Лариска через две недели вышла за него замуж, через суд. Через две недели он выкинул её из дома без суда и следствия. А ещё через две недели он сел в тюрьму на семь лет, опять через тот же самый суд.

Однако, кроме структур МВД, расположенных рядом с моим жилищем, одним из интереснейших объектов, в архитектурном и прикладном понимании, была, естественно, баня. Она была велика, кругла и трёхэтажна. Собственно, она такою и остаётся и по сей день, только ныне не функционирует. Стоимость воды, водопровода, поддержка в должном состоянии стен, крыши и электропроводки оказалась непосильной как олигархам, так и муниципалам. Но в рабочем состоянии, при большевиках, это не баня была, а бани, потому что разные на разных этажах. Где мужские, где женские, где отдельные душевые. Настоящие термы! Пар, добываемый промышленным способом, добавлял не столько жару, сколько туману в такой степени, что частенько невозможно было определить пол, возраст и физическое состояние посетителя. Придёшь, бывало, устроишься на лавке, расслабишься, а как присмотришься — так вокруг одни женщины. Что будешь делать, идёшь к выходу, смотришь на дверь, а там табличка: «мужское отделение». Возвращаешься, так и сидишь один, как дурак, поскольку никто тебя не замечает. Не обращается с дружбой. Идиотизм какой-то. А ранее другое было дело…

Послал меня однажды выдающийся терапевт Баркаган Зиновий Соломонович, завкафедрой пропедевтики внутренних болезней нашего Университета на 3-ю Всесоюзную конференцию по теме «Гепарин» со статьёй «Гипергепаринемия и её химеры при геморрагических, тромбогеморрагических и тромботических заболеваниях и синдромах». Мы с ним в соавторстве, отнюдь не отрицая обычного механизма противосвёртывающей реакции крови, т.н. гипергепаринемии, при обширных заболеваниях и операциях, хотели бы обратить внимание интересующейся публики, что ряд антитромбинов и патоглобулинов, не имеющих ничего общего с гепарином, могут в разной степени имитировать влияние гепарина на свёртывающую систему крови. Вот и прикинь. Попробуй донести такую тему на 5 страницах благодарным, изнывающим от жары, слушателям.

Я тогда ещё страха натерпелся, когда подлетал к Астрахани на ИЛ-18. Самолёт был велик и надёжен с виду, одни винты, как у Титаника, способны были избороздить весь воздушный океан, но только я увидел дельту Волги и Каспийское море, затеял было разглядеть в подробностях всю эту блистательную красотищу, как началась такая турбуленция, что лайнер, казалось, вот-вот развалится на части от болтанки. Кресло в заднем салоне подкидывало меня чуть не до потолка, отчего я никак не мог увидеть хоть один цветущий лотос. После приземления, которого я уж и не ожидал, меня ещё часик потряхивало по инерции, зато поселили меня с немыслимой для меня роскошью в резервной гостинице, поскольку места в студенческом общежитии к моему появлению были заняты. А в маленькой гостинице с утра имелся резервный второй этаж. Я выбрал наилучшую кровать и устремился на разведку. Что я успел увидеть, мне понравилось. Милый город. Романтичный. Особенно пальма, растущая из земли в вестибюле кинотеатра. Но то, что я встретил в гостинице, меня совершенно взволновало. Вот этого я не ожидал. Астраханская болтанка возобновилась. В коридоре милая девушка шла мне навстречу.

— Привет, — сказала она, — ты тоже на конференцию?

— Я тоже… И ты?

— Да, я из Красноярска. Меня зовут Лариса.

— Ничего себе… Моё любимое имя. А как фамилия?

— А тебе зачем?

— Мне — на память.

— Ты ж забудешь!

— Что ты! Такое не забывается. Ведь я впервые на таком большом форуме.

— Моя фамилия Попельнух.

— Ты не шутишь? Таких фамилий не бывает!

— Ага, конечно… Ещё как бывает. Тебе, может, паспорт показать?

— Покажи!

— Да вот он, на, любуйся.

— Действительно… Какая же ты красавица…

— Брось… А твой где?

— Пошли ко мне.

Мы вошли в мой номер, где она устроилась на кровати. Пока Лариса рассматривала страницы, я оказался рядом с ней.

— Интересно, — сказала Лариса, — пойдём погуляем. Как ты на это предложение?

— Всегда! — ответил я и повёл коллегу по тем астраханским местам, которые уже отчасти изучил. Под пальмой, растущей из-под крыши прямиком в небо мы взялись за руки в пылу научных рассуждений, когда исчерпаны были уже все возможные доводы для достижения консенсуса и приблизились друг к другу максимально близко.

— Домой? — спросил я.

— Гулять, — ответила Лариса. — Гулять, гулять, гулять. А вот спутник летит!

Тёмной приморской ночью, устремившись в небо, не только спутник, южный крест можно разглядеть, даже если его там нет. Но вот вернувшись всё же в гостиницу, мы не разглядели ни одного нового приезжего и установили научно тот факт, что на первом этаже, кроме нас, никакой жизни нет и не ожидается в ближайшем времени. Напитавшись Ларочкиными духами, мы принимали душ в одном отделении, в женском, потому что в мужском не положено. Но после весёлого и дружеского омывания, после беготни и обнимашек Лариса сказала категорически:

— Дальше нет.

— Почему?

— Ты не знаешь моих родителей. А вот когда узнаешь…

Ну, нет, значит нет. Был страх один — поссориться и не помириться. А на втором месте — запутаться при чтении доклада. Впрочем, их было так много, что все они, как ни читай, шли под аплодисменты слушателей. Успех был предсказуем, но перерос он почему-то в большой Санкт-Пропускник. Не более, не менее. Лариса была ко мне дружелюбна, но строга, а я был доброжелателен, но послушен, отчего у меня возникла долгая переписка с девушкой по фамилии Попельнух. И пропускник.

Из банного тумана периодически возникали самые разнообразные фигуры. Однажды возникла голограмма заведующей отделом кадров нашего подразделения и сказала:

— Срок вашего последипломного образования истёк, потому не пошли бы вы во Вредена, на переподготовку. При этом вашего согласия не требуется.

И вручила мне соответствующую путёвку. Я и пошёл, солнцем палимый. Вообще, в травмпункте мне позволяли любую операцию, в пределах компетенции и при соответствующих условиях. Дело я, как мне казалось, знал, теорию тоже, осталось сдать экзамен. Или финальный зачёт. Было несколько вариантов: сдавать по билетам, как положено основной массе переобучающихся, написать реферат на заранее обусловленную тему — это уже для избранных, тему могли утвердить либо отвергнуть. А вот совершенно уникальным лицам позволено было с высокой российской кафедры травматологии и ортопедии имени Вредена, который, с его же слов, был для больных скорее полезен, чем вреден, зачитать лекцию на тему такую, чтобы она также для слушателей и преподавателей была бы в значительной степени полезна. Я предъявил тему, совершенно убойную по тем буйным временам, да и ныне остающуюся, на мой взгляд, в зоне повышенного интереса практикующих врачей и остеопатов. Свою фишку я обозначил как «Неортодоксальные направления современной медицины». Лекцию утвердили молниеносно, ибо материалов на эту тему никаких не было, да и сейчас не густо, особенно, если посмотреть, что, вообще, можно считать материалами. День и час назначили за неделю до окончания курсов, чтобы успеть покарать меня за сомнительную или вредную информацию.

Скажу не без гордости, что зал был полон. Правда, президиум наполовину пуст. Академики задерживались, но очень убедительно просили без них не начинать, каковую просьбу периодически доводил до моего сведения старший преподаватель. Время тянулось со страшной скоростью черепахи. Я сидел на сцене, на приставном стуле и думал, с чего бы начать. О чём говорить с народом я себе приблизительно представлял, но начало как-то не начиналось. Однако, с задержкой минут на двадцать, парадные двери отворились и в большой круглый зал Института травматологи и ортопедии плавно вошли академики, доктора и прочие члены-корреспонденты. Пока рассаживались, директор, великий Демьянов Виктор Митрофанович, спросил старшего преподавателя:

— Лектор на месте?

— Сведения дайте о нём.

Дали сведения. Шеф пробежал взглядом краткую информацию и перешёл со мною на ты.

— У меня сразу вопрос, — обратился он непосредственно ко мне, — скажи честно: ты за советскую власть или против?

Начало лекции сложилось сразу.

— Я за любую форму власти, — шуткой на шутку ответил я, — если она избрана демократическим путём.

Шеф изобразил полное разочарование.

— О-о, — махнул он рукой — это же антисоветчик, мужики, пошли отсюда. Мы такое слушать не будем.

И якобы с возмущением зашагал к двери. Академики на всякий случай привстали, но уходить воздержались. Тогда и Виктор Митрофанович как бы передумал.

— Ладно уж, — сказал он, — послушаем. Говори, только конкретно.

Тут уж я воспарил, окрылённый такой увертюрой.

— Благодарю за доверие, Виктор Митрофанович, и в свою очередь хочу обратиться к вам со встречным вопросом. Скажите, пожалуйста, как вы думаете, чем живая материя отличается от мёртвой? Причём, сообщаю сразу, ответ лежит на поверхности вещей. Взять, например, врача скорой помощи. Получает он вызов, прилетает на адрес, поднимается на пятый этаж без лифта, заходит в комнату, видит там два объекта. Один из них вроде мёртвый. А второй вроде живой. Но скорая помощь ориентируется молниеносно!

Конец ознакомительного фрагмента.