Рваные паруса. Гротеск

Леон Де Во

«Рваные паруса. Гротеск» – первая книга серии «Театральные романы Леона Де Во». Как в споре не рождается истина (рождаются две, и развиваются в два параллельных мира), так в покое не решается конфликт. Центр большой, центр малый и центр субъективный должны столкнуться, и тогда, может быть, останется один объективно необходимый (пусть – реальный для одного), размером не великий, но потенциально непредсказуемый центр мира, который он сам по себе воздвиг.

Предсказание

Одним из основных животных инстинктов, не поддающихся ни здоровому, ни психически-отклоненному вразумительному объяснению, у трудящегося в меру своей неискушённой мышечно-умственной деятельности на благо неизбежной эволюции местного значения вида является частая смена обычного скотского потребительского настроения безудержным мифотворчеством. Приглядят, бывало, зоркие и чуткие индивиды над лесом подходящее Солнце и давай к нему рваться, кто быстрее, или кто хитрее. А к концу дневной временной дистанции, не приведи Случай, Луну кто заметит. Так тут и совсем картина весёлая до крови растанцуется, всем сразу навстречу ночному светилу позарез нужно делается. Ну, а созвездий всяких на небе поначёркано достаточно, чтобы смена направлений движения за явным призраком не наскучила.

В такой безуспешной и тревожной погоне проходит не день не два, не месяц, а неопределённое неограниченное время, которое можно назвать, да хоть и сезоном, к примеру. Сезон, там, Луны! Сезон Большой Медведицы! Десять Золотых Сезонов Плутона! Уже и лес поменялся, и норы новые, и подножный корм не поддаётся описанию, а всё мечутся — то к Солнцу, то от него, но, как бы, к нему. И никто не отдаст себе отчёта в перерыве столь полезной деятельности, что получается: неизменно склонность к мифотворчеству — следствие всегдашней работы — было сильнее, чем опасение бросить на неизвестную почву семена крупной мечты.

— Место настоящего артиста в буфете! Мить, иди и закажи Мариванне по яичнице, — Марченко задержался в гардеробе перед зеркалом. Дворский, не останавливаясь, прошёл на второй этаж. Там был кабинет главного балетмейстера. Что бы Алексей Анатольч не говорил о Додоридзе в коридорах, а на поклон к нему ходил каждое утро.

— Да там очередь, наверняка, — Смирный ещё не знал, что Мариванна по случаю Дня Встречи набила буфет чешским пивом.

— Конечно, очередь, живые люди кругом, не Музей Пушкина с манекенами. Так пойди и постой!

— И мне займи, не в службу, — Савелий Сидоров, как всегда, гладко выбритый и с безукоризненным пробором, стоял возле новенькой дежурной, женщины тучной, но с претензией.

— Нефёдыч, Батя! Как живой! Почему загар только на ушах? — Лёва был младше Сидорова на десять лет, и после поездки в Индию, где они жили в номере вместе, звал его Батей в знак особого расположения, — Всё не угомонишься. Женщина на посту, а ты с пустяками, небось, с утра пораньше. Познакомь!

Лёва прилёг левым локтем на стол дежурной, а правую руку протянул в ожидании руки для поцелуя. Савелий, замявшись, начал играть бровями и вздыхать, поглаживая, почему-то, свой портфель.

— Марго! — дежурная протянула руку, болтанула грудями, и замерла при поцелуе.

— Молодец, гусар, завидую! Ну, ты — не Фёдыч, ты — Фёдыч! — «царёк» тоже погладил Савелиев портфель и, ещё раз поправив причёску, поспешил за посланным в буфет Митей.

Сидорову оставалось три года до пенсии, но выглядел он молодо, продолжал легко танцевать Леля и надеялся на продление своей творческой жизни. Додоридзе его любил, а не любил, так терпел, а не терпел, так любезно делал вид, что любил. Савилий Нефёдович был женат, имел прекрасного сына, любил его, и вообще был воспитанным и внимательным человеком. Именно это и подкупало в нём при встрече, и многим женщинам он нравился сразу, и сразу же отвечал им взаимностью, пока не передумали. Ещё до Индии Лёва узнал Сидорова ближе, пару раз сидел с ним в дождливую погоду в ресторане ВТО. Марченко любил рассказы старшего поколения. Как поэт-эпиграммист, он всегда находил что-то для очередного сюжета. Позже выяснилось, что Савелий любит поэзию, и Лёва стал почитывать ему не только эпиграммы, но и вещи вполне серьёзные, которые, например, Мите читать было совершенно бесполезно.

— Лёв, там сегодня «Золотым Фазаном» балуют, если Мухин не всё ещё выпил, — Батя догонял своего юного друга с задором сверстника, как будто, и не было этих нарочитых подколов в гардеробе.

С юмором у Лёвы всегда было хорошо, но когда он оканчивал училище, его юмор был добрее, что ли, чютче, хотя он уже тогда баловался сочинением эпиграмм и пробовал их на одноклассниках. Но с каждым годом, прожитым в театре, юмор «от Марченко» приобретал всё большие: во-первых — всеядность, не только для соседей по парте, а во-вторых — саркастичность и адресную беспощадность. Но за маску скомороха, которую он чаще всего одевал, ему многое прощалось. Вот и сейчас, ещё с прошлого сезона по углам ходили последние эпиграммы Лёвы на Лопухова и Акрилова, мужа Скворцовой, сочинённые в коридоре, сходу и попавшие в цель неожиданно, как для самих мишеней, так и для их жён. Кордебалет был в восторге (народ всегда радуется, когда щиплют господ), а этой силе надо подыгрывать, и мужья-партнёры натужно улыбались каждый раз, как слышали Лёвкины вирши. Думаю, и вам эти тексты подарят весёлую минутку. Вот — портрет Акрилова «кисти Марченко»:

Наделен и супругой, и формой,

И в глазах вечно томная муть,

И вдобавок — борец за реформы,

Лишь ему разжуют, в чём их суть.

К Филиппу Лопухову Лёва обращался по имени, но не Филя, как супруга, а как его звали в детстве родные (и откуда эти поэты всё знают?) — Липа:

Липка, Липка,

Где твоя улыбка —

Та, с которой вышел из МАХУ?

Самая непоправимая ошибка, Липка,

То, что её любят наверху!

Ну, как не улыбнуться и не испытать внутреннюю радость, когда про тебя так написали…

МАХУ — это, не больше, не меньше, Московское Академическое Хореографическое Училище, общий роддом, так сказать. Почти весь балет театра были выпускниками этого неоднозначного заведения — прошу прощения, махуевцами. Это всех сближало и делало похожими на одну большую семью. Но только похожими. Старшие помнили младших эдакой шумной массой в трусиках и маечках, а младшие почти всегда были влюблены в старших. И редко, кто ссорился… Вру! А врать не хорошо! Ссорились, и ещё чаще, чем обычные люди, дружили выпуск против выпуска, и не разговаривали годами, и вдруг разводились, и женились наоборот, и предавали педагогов, и пудрили мозги молодёжи и провинциальным новичкам, и всю творческую жизнь ждали перемен.

Марченко с Сидоровым подошли к буфету. Лёва знал, что, увидав его, все будут ждать шутку, кто с удовольствием, а кто и с отвращением, но ждать будут. Обмануть ожидания было нельзя, и он надул лицо в портрет покойного вождя-героя. Батя открыл перед ним дверь.

— Дорогие и не очень дорогие товарищи! Сбор трупов в пользу руководства театра объявляю открытым! — сказал знакомым голосом Лёва, помахал рукой и хрюкнул по-генеральному.

Дружный хохот обозначил, что настроение у всех было пока хорошее. Смирный уже расставлял на столе у окна пиво и яичницы. До звонков к собранию оставалось ещё минут тридцать. За ближайшим столом сидели Коля Мухин и Костя Шарин (участь вечно юных танцовщиков — по тридцать, а всё Коляны, Костики, Лёвики), и не один «фазан» иссяк ради их доброго настроения. Лёва часто проводил с ними время. Это всегда было весело, умно и зло, и при встрече они открыто симпатизировали друг другу. Так было и сейчас, Сидоров прошёл прямо к столу, где над сервировкой из одних вилок трудился Митя, а Лёва задержался.

— А где же Игнат?

Клички в театре, как и в школе, давали чаще всего по фамилиям, и Игнатом был, как легко додумать, Юра Игнатов, третий в этой компании. Он тоже пытался казаться весельчаком, но сквозь его смех всегда была слышна, не то, чтобы грусть, это было бы благородно, но чаще — скука. И это многих отталкивало. Жил он с родителями, постоянно заводил себе подругу, открыто любил её, хотя к любви это совершенно не имело отношения, и естественно, ни какая из них долго этого не выдерживала. Высокий исполнитель Дон Кихота и Монтанелли был, как бы это поточнее, пустоват, и перспектива одиночества вдвоем, да ещё и с родителями отпугивала даже самых безразличных.

— Где? Где? Росинанта приковывает к забору театра. — Шаров, между прочим, Константин Сергеевич, был соседом Игнатова по Войковской и в противовес тому — маленького роста, танцевал шутов, и склад ума имел, как все наполеончики, философски-атакующий.

— Неужели, машину купил? — Марченко даже налил себе мухинского пива.

— Машину, Лёвочка,.. спасибо, — Мухин взял наполненный Львом стакан и выпил, — каждый дурак купит, а наш изволил приобрести велосипед с мотором и проехал на нём всю Ленинградку и Горького.

— А ноги по земле не волочились? — Лёва повторил операцию с пивом, но, на сей раз, не выпустил стакан из рук.

— Нет, — Костя был предельно серьёзен, — он уже второй день ездит, приспособился — ноги на руль кладёт.

Смеяться, в таких случаях было не принято. В этот момент из двери раздался звонкий голос. Это была неугомонная Маня Лендель.

— Мальчики, мальчики! Звонили с «Мосфильма», им нужны два русых стройных гусара с усами, постоять у окна в «Отце Сергии».

— Я и Мухин! — реакция на халтуру у Лёвы была молниеносная, никто даже вилки ото рта отвести не успел.

— Так, записываю — Марченко, Мухин. Двенадцатого в 10.00 на проходной.

В это время в буфет вплыл стодвадцатикилограммовый тенор Викентий Сандомирский.

— О, Мариванна! Моя Мариванна! Я никогда, никогда, никогда не постигну тебя!

Ага! «Фазан»! И что, правда, «золотой»? Или опять крашенный? — усы «песняра» и открытый до макушки лоб делали Вику неотразимым.

— Вика, пиво же полнит! — Мариванна любила остроумного Трике.

— Не полнИт, а пОлнит! И голос начинает играть, как вода в толчке.

— Да ну тебя, болобол! А огурчики будешь?

— Всё буду, пока карточки не ввели!

— Типун тебе на язык! — юркая старушка-буфетчица выложила на тарелочку несколько аппетитных венгерских огурчиков.

Буфет театра, кроме своего основного — кулинарного назначения, исполнял ещё роль своеобразного клуба и комнаты отдыха. Слава Богу, после отмены продажи крепких напитков он перестал быть рюмочной. Но по-прежнему, если кого-то срочно нужно было найти, вернее всего искать было в буфете. Готовилась к открытию биллиардная, но пока только готовилась — ждали, когда Дворский довяжет сетки к лузам. Если человек талантлив, то, не спорьте, понять его пристрастия трудно, а уж подгонять просто непозволительно.

— Ага! Вот вы где! — Семён Семёныч Чуфырин, помреж, бывший танцовщик, актёрище, человек поверхностный и вездесущий, даже когда никого не искал, делал вид, что нашёл, и что это только ему было под силу.

— Семён Семёныч, — Лёва проглотил кусок яичницы с деланным испугом, — так можно подавиться!

— Кстати, — Чуфырин изобразил на лице мину разбуженного петухами городового, — у тебя, Лёвочка, пятого сентября Санчо Панса.

— А хоть сейчас!

— Сейчас не получится, от тебя пахнет.

— Пахнет, уважаемый вы наш, ото всего! Даже от Юрия Долгорукого — собачьими «слезами». И вообще, вы же торопились с новостью. Нефёдыч до сих пор в напряжении. Нельзя так народ нервировать.

Лёва налил всем пива. Чуфырин присел за стол, но демонстративно отодвинул стакан.

— Только водку!

— Митя, водку! — Лёва был серьёзен, а Митя непонимающе выпучил на всех глаза. Зато Сидоров неожиданно подыграл Лёве.

— Не надо, ему нельзя! Он, когда выпьет, ко всем драться лезет.

— Да вы с ума сошли! Я же при исполнении! — Семён Семёныч даже покрылся испариной стыда, явления в его возрасте редкого.

— Шутка! — Марченко как бы остановил Смирного, а тот, всё равно, ничего не понял, — Лёгкая, элегантная, не прошла… Так что за ужасы вы нам там уготовили? Неужели, Курцева назначили главнюком?

— Ваш Курцев, — взвился бывший Квазимодо, — дерьмо!

— Почему наш? — удивился Савелий.

— Ну, не твой, а Лёвкин! Он у него Царём работал!

— Работал. Я у всех работал, и буду работать. Это — моя профессия. Глупо — находиться в театре и не работать, хотя есть и такие! — и Лёва посмотрел на Чуфырина.

— Это я-то не работаю! Да я…

— Семён Семёныч! Я смотрю на вас только потому, что вы тоже знаете, что есть такие, кто не работает.

Помреж остыл также быстро, как и взорвался.

— Да, знаю, могу перечислить…

— Не надо! — улыбнулся Савелий.

— Да, не надо! — Митя сделал вид, что тоже участвует в разговоре.

— Хорошо, не надо, — Семён Семеныч, наконец, улыбнулся, — Одно скажу: Додик — настоящий политик, и всех ждёт сюрприз.

— Судя по вашему восторгу, сюрприз — рыбак, и нам не противен, — Лёва допил пиво.

— Точно!

— Ну, что ж, лучше не будет, а хуже некуда.

Друзья поднялись из-за стола.

— Да, кстати, как Сенька-то? — сын Чуфырина тоже уже танцевал в театре, и Лёве пришлось «подвинуться» с исполнением знаменитого «гопака» из «Тараса Бульбы», который давал, как левые платные концерты, так и шефаки с банкетами.

— Спасибо, отлично! Фаина ему новые шаровары сшила, — жена помрежа, Фаина, тоже бывшая балерина, работала заведующей костюмерным цехом, — Да, Лёв, там три концертика в сентябре, так мы тебе один оставим.

— Сама простота! — Лёва пожал руки Сидорову и Смирному, — Не поздравляйте! — и, повернувшись к Чуфырину, добавил — Щедрый вы, Семён Семёныч! Так я загоржусь.

Раздался первый звонок. Всех приглашали в зрительный зал.

— Коль, займи местечко в десятой ложе, — Лёва первым двинулся к выходу, — Я только позвоню.

Так бывало часто, проведя с кем-нибудь долгий период времени, например — утро, Лев уставал от общения, и ему необходимо было сменить видеоряд. Митя и Савелий, а особенно Семён Семёныч, заставили его затосковать. У телефона никого не оказалось, из фойе неслись радостные приветствия, и было ещё несколько минут на разговор. Марченко решил позвонить Вере. С Верой его познакомили Тюпины. Она, как и Сауле, работала воспитательницей в детском саду, была на семь лет моложе Лёвы и понравилась ему сразу. Это случилось Первого Мая. После «Доктора Айболита», где Лев в очередной раз «прикинулся» обезьяной Чичи, позвонил Стасик и сказал, что они едут.

— Но мать в командировке, и холодильник пуст, — Марченко был иногда честен в таких вопросах.

— Ничего не надо! — Тюпин был переполнен эмоциями, — И продукты, и женщины у нас есть!

— По какому случаю праздник, Стас? Уж не солидарничаешь ли ты, часом, с трудящимися? — Лёва говорил голосом Ленина.

— Нет, будем тебя женить! — и Тюпин подленько хихикнул.

— Наконец-то! Я тогда свидетелей позову. «Раз везут продукты, соседей накормлю», — подумал Лёва, — а Рома им на гитаре

сыграет.

— Зови, зови! А главное, скатерть свежую постели!

Ждать было не долго. К 17.00 подъехала зелёная тюпинская развалина, которую стыдно было называть «Москвичом», и Лёва окрестил её — «Подмосквич». Из неё выгрузились: Сауле, сам Стасик и две милые девушки, как потом выяснилось, Вера и Настя — музыкальный работник всё того же детского сада. Сумок было много. Лёва наблюдал высадку из окна вместе с ближайшими друзьями, Ромой и Сергеем, которые легко откликнулись на приглашение.

Теперь артист и воспитательница, конечно же, общались часто, а тогда, в мае — просто голову потеряли, прогуляли всю ночь, на второй день переехали к Тюпиным, и что самое замечательное, стали целоваться. Но не сразу, сначала два часа присматривались, улыбочки всякие строили друг другу, подмигивали. А потом тост на брудершафт Лёва предложил, это чтобы, значит, на ты не опоздать перейти. И было это скреплено долгим поцелуем. Причём все считали вслух, как на свадьбе, насколько у них воздуха хватит. И воздуха хватило, и очень это Вере с Лёвой понравилось. И теперь они уже целовались при каждой встрече, но по традиции, всегда спустя два часа, не раньше.

— Верочка! Это Лёва! Да! Почему ты дома? Ах да, ещё же ведь август! А у нас сбор труппы. Да! — Лёва говорил отрывисто, улыбаясь и позируя у телефона, пожимая проходящим мужчинам руки, а женщин, выборочно, поглаживая по задним карманам джинс, или по тому месту, где они бывают.

Вера была рада его звонку. Ей вообще это неожиданное приключение, в хорошем смысле, пришлось по душе — артист, весельчак, танцует, анекдоты рассказывает, вообще не даёт скучать, да ещё и целуется только с ней. Настораживали две вещи: Лев постоянно был под градусом, и когда градус доходил до определённой отметки, непременно начинал читать стихи. И ладно бы — Есенина, Пушкина, так нет же — свои. А с поэзией Верочка дружила только в рамках приличия школьной программы. Не смотря на эти пока мелочи, получилось так, что и сегодня Вера сама спросила Лёву, не ожидая этого от себя, о том, что он делает завтра.

— Конечно, свободен! Звони Тюпиным, поедем к ним в гости. Ну, всё, пока, а то нас зовут в зал, — и дальше были гудки.

Вера и обрадовалась предстоящей встрече, и сразу вспомнила о двух припасённых бутылках шампанского, и только немного удивилась тому, что звонить опять придётся ей… «Но он же там занят в своём театре!»

А в зал пока не звали. И Лёва, хоть и подумывал о женитьбе на Вере, не отказывал пока себе в удовольствии измять одну-другую попавшуюся под руку юбку. Сейчас он, как раз, обнял, проходившую мимо, свою бывшую невесту, теперь жену какого-то провинциального эстрадного танцора, Полину Древскую, в девичестве Косареву.

— Ты почему так долго ко мне не заходишь? Твой ведь ещё в поездке.

— С ума сошёл! Я была у тебя три дня назад! — Полина даже поперхнулась дымом сигареты.

— Три дня — это вечность! А, впрочем, я шучу. Ближайшее время я, кажется, занят, — Лёва обхватил Полину за талию, — пойдём, послушаем мудрецов дивана.

— Кого, кого?

— Видишь ли, в Древнем Китае — некое подобие президиума при Императоре называлось диваном. А у тебя на уме опять было что-то в пастельных тонах? А! Балеринка?

— Не умничай! Не люблю! — и они вышли в фойе Белые Столбы, как Марченко называл это место в театре за шесть белых колонн. Они толи держали потолок, толи были сняты с фасада, от греха подальше, во время мятежа 1905 года, а потом по рассеянности забыты в фойе на самом проходе. Теперь они были одним из лиц театра.

Конец ознакомительного фрагмента.