Обольсти меня на рассвете

Лиза Клейпас, 2008

Состоятельная английская семья спасла цыганского мальчика Кева Меррипена от верной гибели, дала ему кров, еду и даже образование. Так каким же неблагодарным надо быть, чтобы покуситься на дочь своего благодетеля? Да и что, кроме страстной любви, он, безродный бродяга, может дать очаровательной Уиннифред Хатауэй? Кев борется со своими чувствами в присутствии Уин, не сдается им и в годы разлуки. Но теперь, когда его возлюбленная снова вернулась домой, ему предстоит в последний раз выбрать между благородством и счастьем. Он понимает, что если отпустит Уин, то навеки сломает жизнь не только себе, но и ей…

Глава 3

Принципы. Идеалы. Суровые реалии прежней жизни Кева не подразумевали таких понятий. Но постоянное проживание с Хатауэями изменило его, возвысило его мысли и дух, заставив их подняться над вопросами, касающимися одного лишь выживания. Конечно же, он не мог стать ученым или джентльменом, но он годами слушал, как Хатауэи оживленно обсуждали Шекспира, Галилео, сравнивали фламандское искусство с венецианским, демократию и монархию с теократией, говорили обо всем мыслимом и немыслимом. Он научился читать, освоил азы латыни и французского. Он превратился в человека, в котором его соплеменники едва ли смогли бы узнать его прежнего.

Кев никогда даже мысленно не называл мистера и миссис Хатауэй своими родителями, хотя ради них готов был на все. У него не было желания развивать в себе привязанность к кому бы то ни было. Для этого ему бы потребовалось больше доверия и открытости, чем он мог себе позволить. Но все отпрыски Хатауэев были ему дороги, включая Лео. И еще у него была Уин, ради которой Кев был готов умереть тысячу раз.

Он никогда не унизил бы Уин своим прикосновением, никогда не осмелился бы заявить права на место в ее жизни иное, чем место защитника. Она была слишком хороша для него. И по мере того как, взрослея, она превращалась в девушку, все больше мужчин в деревне завораживала ее красота. Никто не мог бы остаться к ней равнодушным.

Посторонние обычно видели в Уин Снежную королеву, всегда опрятную, невозмутимую и целомудренную. Но посторонние ничего не знали ни о ее ироничном уме, ни о душевности, что таилась под маской холодной неприступности. Посторонние не видели, как Уин обучает свою сестру Поппи кадрили, не видели, как они плясали до упаду и в изнеможении, покатываясь со смеху, валились на пол. Они не видели, как они с Беатрикс охотились на лягушек, как Уин бродила по щиколотки в воде с фартуком, полным прыгающих рептилий. Они не слышали, как она читает Диккенса на разные голоса, изображая персонажей романов.

Кев любил ее. Не той любовью, что описывают поэты. Не той кроткой, одомашненной любовью. Он любил ее так, как никто никого не любил ни на земле, ни в раю, ни в аду. Каждый миг, проведенный без нее, отзывался в нем мукой, и каждый миг с ней дарил ему счастье и покой, единственный покой, какой он знал в жизни. Каждое прикосновение ее рук оставляло отпечаток в его душе. Он скорее убил бы себя, чем признался бы кому-нибудь в этом. Он хранил свою любовь глубоко-глубоко в сердце.

Кев не знал, отвечала ли Уин на его чувство. Он лишь знал, что не хочет, чтобы она ответила ему взаимностью.

* * *

— Ну вот, — как-то сказала Уин, после того как они, пройдя через лужайку, устроились на своем излюбленном месте. — У тебя почти получается.

— Что у меня почти получается? — лениво переспросил Кев. Они опустились на траву в тени деревьев возле ручья, который был полноводным весной и осенью, а летом пересыхал. Траву расцвечивали лиловые колокольчики и белая таволга, распространяющая вокруг миндальный аромат.

— Улыбаться. — Она приподнялась на локтях и провела пальцем по его губам.

Кев перестал дышать.

Щеврица спорхнула с ближнего дерева и издала длинную трель, опускаясь на траву.

Сосредоточенно Уин приподняла кончики губ Кева, пытаясь удержать их в этом положении.

Возбужденный и взволнованный, Кев сдержанно засмеялся и смахнул ее руку.

— Ты должен чаще улыбаться, — сказала Уин, продолжая смотреть на него сверху вниз. — Ты очень красивый, когда улыбаешься.

Она была ослепительнее солнца, и волосы ее были как шелк, а губы имели самый нежный розовый оттенок. Вначале во взгляде ее не было ничего, кроме дружелюбного любопытства, но постепенно он осознал, что она пытается прочесть в его глазах его тайну.

Он хотел обнять ее, приникнуть к ней, накрыть ее тело своим. Прошло четыре года с тех пор, как он поселился у Хатауэев. И с каждым днем ему становилось все труднее управлять своими чувствами к Уин.

— О чем ты думаешь, когда смотришь на меня так? — тихо спросила она.

— Я не могу сказать.

— Почему?

Кев почувствовал, что вновь улыбается, на этот раз чуть насмешливо.

— Не хочу тебя напугать.

— Меррипен, — решительно сказала она, — ничто из того, что ты мог бы сказать или сделать, не способно меня напугать. — Она нахмурилась. — Ты вообще собираешься сказать мне, как тебя зовут?

— Нет.

— Ты скажешь. Я заставлю тебя. — Она сделал вид, что колотит его в грудь кулачками.

Кев перехватил запястья Уин, без усилий удерживая ее в неподвижности. Машинально, повинуясь инстинкту, он перекатился на нее сверху, прижав к земле своим телом. Он понимал, что поступает дурно, но не мог остановиться. И когда он навалился на нее, то почувствовал, как она инстинктивно изогнулась, подвигаясь, чтобы лечь удобнее. Наслаждение, которое он при этом испытал, парализовало его. Он ожидал, что Уин станет сопротивляться, бороться с ним, но она, напротив, расслабилась и замерла, улыбаясь ему.

Кев смутно припомнил один из мифов, которые так нравились Хатауэям. Греческий миф об Аиде, боге подземного царства, похитившем девственную Персефону на цветочной поляне и затащившем ее в подземелье через отверстие в земле. Он увлек ее в свой мрачный мир, где все было ему подвластно, туда, где он мог бы владеть ею. Хотя все дочери Хатауэев были возмущены тем, что случилось с Персефоной, симпатии Кева были на стороне Аида. В цыганской культуре идея похищения женщины, похищения невесты, романтизируется. Похищение невесты даже разыгрывается во время ритуала ухаживания, и все, включая саму невесту, получают от этого представления немалое удовольствие.

— Я не понимаю, каким образом каких-то шесть гранатовых зернышек могли обречь Персефону на пребывание в Гадесе большую часть года, — возмущенно сказала Поппи. — Никто не сообщил ей правила игры. Это несправедливо. Я уверена, что она никогда не прикоснулась бы к ним, если бы знала о последствиях.

— К тому же шестью зернышками граната никогда не наешься, — тоже возмущенно добавила Беатрикс. — Если бы я там оказалась, то попросила бы пудинг или пирог с вареньем по крайней мере.

— Возможно, она не была такой уж несчастной из-за того, что должна была там оставаться, — предположила Уин с озорным блеском в глазах. — В конце концов, Аид сделал ее своей царицей. И в мифе говорится, что он обладал богатствами земли.

— Богатство мужа, — сказала Амелия, — не меняет того факта, что Персефона вынуждена постоянно проживать там, где ей не нравится, в месте, где взгляду абсолютно не за что зацепиться. Только подумайте, как трудно сдать это место в аренду на время ее отсутствия.

Они все сошлись на том, что Аид был законченным негодяем. Но Кев прекрасно понимал, почему бог подземного мира похитил Персефону и сделал своей женой. Он хотел немного солнечного света, немного тепла, чтобы оно согревало его в безрадостном сумраке мрачного дворца.

— Выходит, что твои соплеменники, которые оставили тебя умирать, — сказала Уин, вернув Кева в реальность, — могут знать твое имя, а я — нет?

— Это так, — согласился Кев, наблюдая за игрой света и тени на ее лице, любуясь ажурным узором, который отбрасывала листва на ее лицо. Каково было бы прижаться губами к ее нежной коже?

Между изящными бровями Уин пролегла морщинка.

— Почему? Почему мне нельзя его узнать?

— Потому что ты гаджо. — Тон его голоса оказался нежнее, чем ему бы того хотелось.

— Твоя гаджо.

При этом прорыве на опасную территорию Кев почувствовал, как сердце его болезненно сжалось. Она не была его девушкой и никогда не могла ею стать. Разве что в его сердце.

Он скатился с нее и поднялся на ноги.

— Пора возвращаться, — сказал он резко.

Он взял ее за руку и рванул на себя, помогая встать. Уин не устояла на ногах и упала к нему на грудь. Юбки ее вспорхнули и обвились вокруг его ног. Кев отчаянно искал в себе силы и мужество оттолкнуть ее.

— Ты когда-нибудь попытаешься их разыскать, Меррипен? — спросила она. — Ты когда-нибудь уйдешь от меня?

«Никогда», — подумал он во внезапном пароксизме желания. Но сказал другое:

— Не знаю.

— Если бы ты ушел, я пошла бы за тобой. И вернула бы тебя домой.

— Сомневаюсь, что мужчина, за которого ты выйдешь замуж, позволил бы тебе это сделать.

Уин улыбнулась, словно он сказал что-то нелепое. Она отстранилась и отпустила его руку. Они молча пошли назад, в сторону дома.

— Тобар? — спросила она чуть погодя. — Гарридан? Пало?

— Нет.

— Рай?

— Нет.

— Купер? Стенли?

— Нет.

* * *

Все семейство гордилось тем, что Лео был принят в Академию изящных искусств в Париже, где он изучал искусство и архитектуру в течение двух лет. Лео был признан настолько талантливым и многообещающим архитектором, что его обучение было частично оплачено прославленным лондонским архитектором Роулендом Темплом, который сказал, что Лео может отдать ему долг, работая у него чертежником, когда вернется из Франции.

Не многие стали бы спорить с тем, что Лео повзрослел и встал на ноги, оставаясь добродушным молодым человеком с острым умом и чувством юмора. И при его таланте и целеустремленности ни у кого не было сомнений в том, что еще более серьезные достижения не заставят себя ждать. По возвращении в Англию Лео поселился в Лондоне и поступил на работу к Темплу, выполняя свои обязательства перед ним. Он также часто приезжал в Примроуз-Плейс, чтобы повидаться с семьей и провести время с хорошенькой темноволосой девушкой из деревни по имени Лаура Диллард.

В отсутствие Лео Кев изо всех сил старался заботиться о семье Хатауэй. И мистер Хатауэй не раз предпринимал попытки помочь Кеву спланировать будущее для себя. Такого рода беседы были нелегким испытанием для них обоих, потому что оказывались абсолютно безрезультатными.

— Ты понапрасну растрачиваешь себя, — обеспокоенно говорил Кеву мистер Хатауэй.

Кев на это лишь презрительно фыркал, но Хатауэй проявлял настойчивость.

— Мы должны подумать о твоем будущем. И перед тем как что-то сказать, позволь сообщить тебе, что я знаю о том, что цыгане предпочитают жить настоящим и на будущее не загадывать. Но ты изменился, Меррипен. Ты слишком далеко продвинулся, чтобы пренебрегать тем, что пустило в тебе корни.

— Вы хотите, чтобы я ушел? — тихо спросил Кев.

— Господи, нет. Вовсе нет. Как я уже говорил раньше, ты можешь жить с нами так долго, как пожелаешь. Но я считаю своим долгом заставить тебя понять, что ты жертвуешь многими возможностями для самосовершенствования. Ты должен поездить по миру, как Лео. Научиться какому-нибудь ремеслу; возможно, поступить в армию…

— И что я с этого получу? — спросил Кев.

— Для начала способность заработать больше тех жалких грошей, что я способен тебе дать.

— Мне не нужны деньги.

— Но при теперешнем положении дел у тебя нет средств, чтобы жениться, чтобы купить свой участок земли, чтобы…

— Я не хочу жениться. А землей владеть нельзя. Никто не может владеть землей.

— С точки зрения британского законодательства, Меррипен, человек, безусловно, может владеть землей и домом, который на ней стоит.

— Шатер будет стоять там, где рухнет дворец, — ответил Кев.

Хатауэй устало усмехнулся.

— Я бы предпочел спорить с сотней ученых мужей, — сказал он Кеву, — нежели с одним цыганом. Хорошо, мы предоставим решать тебе. Но учти, Меррипен, жизнь представляет собой нечто более сложное, чем простое следование импульсивным побуждением. Человек должен оставить после себя след на земле.

— Зачем? — с искренним изумлением спросил Кев, но Хатауэй уже ушел, чтобы присоединиться к своей жене, подстригавшей розы в саду.

* * *

Примерно через год после возвращения Лео из Парижа семейство Хатауэй потрясла трагедия. До тех пор никто из них не знал настоящего горя, страха или печали. Они жили в своем домашнем мирке, словно в зачарованном лесу, в волшебной стране, тщательно оберегаемой от всех невзгод. Но мистер Хатауэй как-то вечером пожаловался на странную острую боль в груди, чем навел свою жену на мысль, что страдает от несварения после особенно сытного ужина. Он отправился спать рано, тихий и бледный, и утром миссис Хатауэй вышла из их спальни в слезах и сообщила ошеломленным членам семьи, что их отец скончался.

И это было лишь первым несчастьем из череды бед, которые обрушились на семью Хатауэй. Казалось, что на их головы пало проклятие, и насколько полновесным было их счастье, настолько же тяжким стало горе. «Беда не приходит одна» — эту поговорку Меррипен помнил с детства, и, к его глубочайшему сожалению, так оно и случилось.

Миссис Хатауэй горевала так, что слегла после похорон мужа и впала в черную меланхолию. Ее с трудом могли уговорить поесть и попить. Ни одна из попыток ее детей вернуть ее к прежней жизни не увенчалась успехом. За поразительно короткое время она исхудала так, что в ней с трудом можно было узнать прежнюю цветущую женщину.

— Можно ли умереть от разбитого сердца? — мрачно спросил Лео как-то утром, когда врач, пришедший к их матери, сообщил, что не находит у нее никакой телесной болезни, что могла бы вызвать столь стремительное увядание.

— Она могла бы хотеть жить хотя бы ради Поппи и Беатрикс, — сказала Амелия, стараясь не повышать голоса. В это время Поппи укладывали спать в соседней комнате. — Они еще совсем дети. Не важно, сколько времени мне пришлось бы жить с разбитым сердцем, я все равно заставила бы себя жить, хотя бы для того, чтобы о них позаботиться.

— Но у тебя железная воля, — сказала Уин, похлопав сестру по спине. — Ты сама источник силы. Боюсь, что мама всегда черпала силы в отце. — Она посмотрела на Меррипена своими синими глазами, в которых застыло отчаяние. — Меррипен, чем цыгане изгоняют меланхолию? Назови лекарство. Не важно, какое оно, лишь бы помогло. Как на это смотрят твои соплеменники?

Кев покачал головой и, отведя взгляд, уставился в огонь камина.

— Они бы оставили ее в покое. Цыгане с опаской относятся к чрезмерной скорби.

— Почему?

— Потому что она искушает мертвых вернуться и преследовать живущих.

Все четверо замолчали, прислушиваясь к тому, как шипят угли.

— Она хочет быть со своим мужем, — сказала Уин. Тон ее был задумчивым. — Куда бы он ни ушел. Сердце ее разбито. Увы, это так. Я бы обменяла свою жизнь, свое сердце на ее сердце, на ее жизнь, если бы такой обмен был возможен. Я бы хотела… — Она замолчала на полуслове и едва не вскрикнула, когда Кев сжал ее предплечье.

Он не заметил, как случилось, что он потянулся к ней, но ее слова заставляли его совершать нерациональные поступки.

— Не говори этого, — пробормотал Кев. Он не так далеко отошел от своего цыганского прошлого, чтобы не знать силу слов, которые искушают судьбу.

— Почему нет? — прошептала она.

Потому что ее сердце, ее жизнь ей не принадлежали.

«Твое сердце — мое! — яростно произнес он про себя. — Оно принадлежит мне».

И хотя он не произнес этих слов вслух, отчего-то ему показалось, что Уин их услышала. Глаза ее расширились, потемнели, и лицо запылало от прилива сильных эмоций. И прямо там, на глазах у своего брата и сестер, она опустила голову и прижалась щекой к тыльной стороне ладони Кева.

Кеву так хотелось успокоить ее, покрыть поцелуями, обнять сильными руками, но он лишь осторожно отпустил ее руку и украдкой, с опаской посмотрел на Амелию и Лео. Амелия достала из корзины хворост и подбросила в огонь. Лео смотрел на Уин.

Меньше чем через шесть месяцев после кончины мужа миссис Хатауэй легла в землю рядом с ним. И еще до того как дети осознали, что осиротели с такой жестокой внезапностью, на них свалилась третья беда.

* * *

— Меррипен. — Уин стояла на пороге коттеджа, не решаясь войти. На лице ее было такое странное выражение, что Кев тут же вскочил на ноги.

Кев сильно устал и был в грязи. Он только что вернулся от соседей, для которых строил забор и ворота. Чтобы вбить колья, Кев выдалбливал лунки в земле, которую уже успел схватить мороз. Он едва успел присесть рядом с Амелией, которая была занята тем, что пыталась удалить пятна с платья Поппи, держа в руках гусиное перо, которое обмакивала в скипидар. Запах скипидара обжег ноздри Кева, когда он стремительно втянул воздух. По лицу Уин он понял, что произошло что-то плохое.

— Сегодня я была с Лаурой и Лео, — сказала Уин. — Лаура заболела… Она сказала, что у нее болит горло, и потому мы сразу отвели ее домой, и родители ее послали за доктором. Он сказал, что у нее скарлатина.

— О господи! — выдохнула Амелия, мгновенно побледнев. Все трое застыли от ужаса.

Не было болезни, которая распространялась бы с такой стремительностью и косила бы людей с такой безжалостностью. При этой болезни на теле выступала ярко-красная сыпь и кожа становилась похожа на наждачную бумагу, которую используют для полировки древесины. Скарлатина пробиралась внутрь, поражая жизненно важные органы. Болезнь была в воздухе, который выдыхал заразившийся человек, держалась на его волосах, на коже. Остановить заражение можно было, только изолировав больного.

— Он уверен? — спросил Кев, стараясь говорить спокойно.

— Да, он сказал, что симптомы ни с чем не спутать. И он сказал…

Уин замолчала, когда Кев шагнул к ней.

— Нет, Меррипен! — И она подняла тонкую белую руку с такой неколебимой властностью, что Кев невольно остановился. — Никто не должен подходить ко мне. Лео в доме Лауры. Он ее не бросит. Они сказали, что он может там остаться, и… ты должен забрать Поппи и Беатрикс, и Амелию тоже, и отвезти их к нашим кузенам в Хеджерли. Им это не понравится, но они все равно их приютят и…

— Я никуда не поеду, — сказала Амелия, как всегда спокойно и хладнокровно, хотя было заметно, что она слегка дрожит. — Если ты заразилась, то я буду нужна тебе, чтобы ухаживать за тобой.

— Но если ты подхватишь болезнь…

— Я перенесла легкую форму болезни, когда была маленькой. Это означает, что я скорее всего не могу заразиться.

— А как насчет Лео?

— Боюсь, Лео не болел скарлатиной в детстве, а это означает, что он в опасности. — Амелия посмотрела на Кева. — Меррипен, ты когда-нибудь…

— Я не знаю.

— Тогда тебе следует оставаться с детьми, пока все не закончится. Ты не сходишь за девочками? Они отправились играть на ручей. Я соберу их вещи.

Кев не мог даже помыслить о том, чтобы оставить Уин, когда она могла заболеть, но выбора у него не было: кто-то должен был доставить детей в безопасное место.

Не прошло и часа, как Кев отыскал Беатрикс и Поппи, усадил изумленных девочек в семейный экипаж и повез в Хеджерли, который находился в половине дня пути от Примроуз-Плейс. К тому времени как он передал их из рук в руки кузенам и вернулся в коттедж, было уже далеко за полночь.

Амелия была в гостиной в ночной рубашке и халате. Понурив плечи, она сидела перед камином.

Когда Кев зашел в дом, она с удивлением подняла глаза.

— Тебе не следует здесь находиться. Опасность…

— Как она? — перебил ее Кев. — Есть какие-нибудь симптомы?

— Озноб. Боль. Температура пока не поднималась, насколько я могу судить. Возможно, это хороший знак. Возможно, это означает, что у нее легкая форма.

— Что-нибудь известно о Лауре? О Лео?

Амелия покачала головой.

— Уин сказала, что он собирался спать в гостиной и приходить к ней, когда ему позволят. Это не совсем правильно, но если Лаура… если ей не дано пережить болезнь… — Амелия замолчала, чтобы сглотнуть слезы. — Думаю, что, если до этого дойдет, они не захотят лишать Лауру последних минут с мужчиной, которого она любит.

Кев сел рядом и молча стал перебирать в уме все банальности, что говорят друг другу гаджо о выдержке, о покорности воле Всевышнего, о лучших мирах. Он не мог заставить себя повторить что-либо из этой чепухи Амелии. Ее горе было слишком искренним, ее любовь к семье слишком реальной.

— Я не смогу пережить смерть еще одного близкого человека, — прошептала она чуть погодя. — Я так боюсь за Уин. Я боюсь за Лео. — Она потерла лоб. — Я похожа на жалкую трусиху, да?

Кев покачал головой:

— Ты была бы дурой, если бы не боялась.

В ответ она невесело усмехнулась:

— Тогда я определенно не дура.

* * *

К утру у Уин начался сильнейший жар. Она металась под покрывалом. Кев подошел к окну и распахнул шторы, впуская в комнату слабый утренний свет.

Она очнулась, когда он подошел к кровати. Ее голубые глаза на покрасневшем, покрытом сыпью лице были широко распахнуты.

— Нет! — сдавленно воскликнула она, пытаясь отстраниться. — Ты не должен здесь находиться. Не подходи ко мне. Ты подхватишь эту заразу. Пожалуйста, уходи.

— Тише, — сказал Кев, присев на край матраса. Он схватил Уин, когда она попыталась откатиться, и положил ладонь ей на лоб. Он чувствовал, как пульсирует кровь под обжигающе горячей тонкой кожей.

Когда Уин попыталась его оттолкнуть, Кев поразился тому, как сильно она ослабла.

— Не надо, — всхлипывая, повторяла она. Слезы бессилия текли по ее щекам. — Пожалуйста, не прикасайся ко мне. Я не хочу, чтобы ты был здесь. Я не хочу, чтобы ты заболел. О, пожалуйста, уходи…

Кев привлек ее к себе. Тело ее было как живое пламя под тонким покровом ночной рубашки. Бледный шелк ее волос струился по ним обоим. И он стал баюкать ее голову на своей ладони, на крепкой, видавшей виды руке кулачного борца.

— Ты сошла с ума, — сказал он тихо, — если думаешь, что я оставлю тебя сейчас. Я позабочусь о том, чтобы с тобой все было хорошо, чего бы это ни стоило.

— Мне не выжить, — прошептала она.

Кева потрясли ее слова, но еще больше его потрясла собственная реакция на них.

— Я умру, — сказала она, — и я не возьму тебя с собой.

Кев прижал ее к себе сильнее, так что она дышала ему прямо в лицо. Как бы она ни уворачивалась, он ее не отпустит.

— Перестань! — воскликнула она, отчаянно пытаясь вырваться. От усилий она еще гуще покраснела. — Это безумие… О, упрямец, отпусти меня!

— Никогда. — Кев гладил ее по распущенным растрепанным волосам. Пряди потемнели там, где их омочили ее слезы. — Полегче, — бормотал он, — не изматывай себя. Отдохни.

Уин затихла, осознав тщетность попыток вырваться.

— Ты такой сильный, — слабым голосом произнесла она, и в словах ее была не похвала, а осуждение. — Ты такой сильный…

— Да, — сказал Кев, краем простыни утирая ее лицо. — Я сильный, жестокий и безжалостный, и ты всегда об этом знала, верно?

— Да, — прошептала она.

— И ты сделаешь так, как я скажу. — Он баюкал ее, прижимая к груди. — Попей.

Она с трудом сделала несколько глотков, превозмогая боль.

— Я не могу, — выдавила она, отворачиваясь.

— Еще, — настаивал он, поднеся чашку к ее губам.

— Дай мне поспать, пожалуйста.

— После того как ты попьешь еще.

Кев не унимался, пока она не сдалась со стоном. Уложив ее на подушки, он дал ей подремать несколько минут, затем вернулся с тостом, вымоченным в бульоне. Он не отставал от нее, пока не заставил съесть немного.

К этому времени проснулась Амелия и вошла в комнату Уин. Амелия лишь сморгнула дважды, словно не верила своим глазам, при виде того, как Кев, обнимая Уин одной рукой, кормит ее.

— Избавься от него, — хрипло сказала Уин, обращаясь к сестре. Голова ее покоилась у Кева на плече. — Он мучает меня.

— Ну, мы всегда знали, что он враг рода человеческого, — вполне серьезно сказала Амелия, подойдя к постели сестры. — Как ты смеешь так себя вести, Меррипен? Пробраться в спальню ни о чем не подозревающей девушки и скормить ей тост?

— У нее пошла сыпь, — сказал Кев, заметив высыпания на шее и щеках Уин. Ее шелковистая кожа сделалась шершавой и красной. Он почувствовал, как Амелия дотронулась до его спины, вцепилась в его рубашку, словно должна была держаться за что-нибудь, чтобы не упасть.

Но голос у Амелии звучал ровно и спокойно, как ни в чем не бывало.

— Я приготовлю содовый раствор. Это успокоит кожу, дорогая.

Кев невольно восхитился самообладанием Амелии. Она готова была принять любой вызов, который бросала ей судьба. Из всех Хатауэев у нее был самый сильный характер. И все же Уин должна была бы быть еще сильнее и еще упрямее, если хотела выжить.

— Пока ты искупаешь ее, я приведу врача.

Не то чтобы он доверял врачам из числа гаджо, но присутствие доктора успокаивало сестер. Кев также хотел узнать, как идут дела у Лауры и Лео.

Оставив Уин заботам Амелии, Кев направился к Диллардам, но горничная, которая открыла дверь, сказала, что к Лео нельзя.

— Он там с мисс Лаурой, — срывающимся голосом добавила девушка, закрывая лицо полотенцем. — Она никого не узнает. Ей все хуже и хуже, сэр.

Кев почувствовал, как ногти его впились в ладони. Уин была более хрупкой и слабой, чем Лаура Диллард. Если Лаура умирала, то едва ли Уин сможет пережить болезнь.

Следующая мысль Кева была о Лео, который не был ему братом по крови, но определенно был членом его семьи. Лео любил Лауру Диллард так сильно, что едва ли смог бы принять ее смерть рационально, если вообще способен ее принять.

— Каково состояние мистера Хатауэя? — спросил Кев. — У него есть какие-нибудь симптомы болезни?

— Нет, сэр. Не думаю. Я не знаю.

Но, судя по тому, как горничная отвела слезящиеся глаза, Кев понял, что Лео нездоров. Он хотел забрать Лео, снять с поста у постели умирающей, и сделать это прямо сейчас, пока у него еще оставались силы. Но было бы жестоко лишать Лео последних часов с женщиной, которую он любил.

— Когда она умрет, — без обиняков сказал Кев, — отправьте его домой. Но не позволяйте ему идти одному. Пусть кто-нибудь проводит его до порога дома Хатауэев. Вы понимаете?

— Да, сэр.

Через два дня Лео пришел домой.

— Лаура умерла, — сказал он и провалился в беспамятство лихорадки и горя.