Животное. У каждого есть выбор: стать добычей или хищником

Лиза Таддео, 2019

Джоан всю жизнь терпела безразличие и жестокость мужчин. Когда любовник застрелился у нее на глазах, она сбежала из Нью-Йорка в поисках Элис, единственного человека, который может помочь ей разобраться в своем прошлом, чтобы понять себя настоящую. В душном Лос-Анджелесе Джоан восстанавливает в памяти то ужасное событие, свидетелем которого она стала в детстве. Именно оно преследовало ее всю жизнь. Провокационный роман о женской ярости в ее самом грубом проявлении, а также исследование последствий общества, в котором доминируют мужчины. Таддео пишет так, что это испепеляет и завораживает, иллюстрируя захватывающее превращение одной женщины из добычи в хищника.

Глава 5

Лицо Элис в том журнале подтвердило все, чего я всегда боялась. Она была красивее. В дороге, остановившись передохнуть в Аламогордо, я услышала, как четырехлетняя девочка говорила своей матери, что мама ее подружки «красивше». Мать девочки улыбнулась и сказала: да, мама Ванны действительно хорошенькая. Нет, возразила девочка, она красивая.

После того как убрался мой жестокий мелочный арендодатель, я оделась. Нанесла одинаковый розовый бальзам на щеки и губы. Я старалась выглядеть привлекательно, но знала еще до личной встречи с Элис, что она была — и всегда будет — красивше.

Мысль о том, чтобы столкнуться с этой женщиной лицом к лицу, была почти невыносима. Мне хотелось откладывать и откладывать встречу — бесконечно. Но я не могла. К тому моменту решение уже стало необратимым. Встреча с Элис должна была стать ключом не к моему выживанию, а к твоему. Иногда ты — всего лишь дымчатое привидение, как марево, которое поднимается от щебеночного покрытия перед машиной. Я не провела еще и двух дней в Каньоне, а ты уже начала свое существование. Я не могла разглядеть твою форму, но чувствовала, что ты ускользаешь от меня. Я ощущала, что кто-то — что-то — оттаскивает меня от тебя. Тянет меня в белую комнату, в то время как я ору, требуя тебя. Верните ее мне!

Я сожгла бы весь мир, только бы получить тебя обратно. Но что, если бы не смогла?

* * *

Лос-Анджелес оказался и более примечательным, и менее красивым, чем я ожидала. «Кайенны», узкие улочки, костлявые женщины и атмосфера снобской таинственности. Величественные особняки Беверли-Хиллз при ближайшем рассмотрении выглядели отвратно: с них слезала краска, и все казалось пустым, словно внутри в эту самую минуту умирали некогда знаменитые актеры.

Каньон был другим. Оранжевым и скалистым, и его зелень: крестовник, амброзия и лебеда — была не плюшевой, а сухой, бурой или обожженно-желтой. Между камнями пробивались осока и бакхарис иволистный. На виденных мною фотографиях были крупноплановые изображения кастиллеи, вырвиглазная желтизна примулы вечерней и ковры калифорнийского мака — словно нарисованная фломастерами страна Оз. Но теперь я созерцала Каньон таким, каким он являлся. Золотистый тысячелистник, кишевший змеями.

Парой недель раньше Каньон был бы прекрасен. Мне всегда грело душу знание, что, пока я способна наскрести денег на бензин, могу и перемещаться на машине. Я могла посетить Гранд-Каньон. Я могла переночевать в туннеле Арго и встать рано утром, до того как по нему пойдут туристические группы. Но я не могла уехать из Лос-Анджелеса. Это был последний пункт назначения, и я это знала. И вот теперь я оказалась в самой странной его части. Мне было необходимо найти дом в считаных минутах от работы Элис. В детстве я хотела получить теннисную юбочку и теннисные кроссовки еще до того, как первый раз ударила по мячу. Став взрослой, я ничуть не изменилась. Мне надо было чувствовать, что дом принадлежит мне, прежде чем я могла воспользоваться туалетом.

В каньоне Топанга не было ядра, не было центрального поселка. Только кучки торговых точек, отделенные друг от друга не менее чем милей пути.

Старый магазин инструментов казался пришельцем из иного мира. Он не являлся калифорнийской жемчужиной, но не был и пережитком пятидесятых. Внутри пахло мелом. Я любила запах таких магазинов почти так же сильно, как любила запах хлорки.

Я остановилась у секонд-хенда, битком набитого балетными пачками, и платьишками в блестках, и брюками палаццо из полиэстера, и винтажными поздравительными карточками, и почтовыми открытками, некогда дорогими чьему-то сердцу.

Милая мама!

Погода стоит прекрасная, даже зимой. В университете все хорошо. Здесь в магазинах торгуют 24-каратным золотом по хорошей цене, и я прилагаю к письму ожерелье для Сюзан к Рождеству. Пожалуйста, передай его Сюзан, мама. Скажи папе, что я здесь видел «Феррари-312», который колесил по улицам центра Падуи. Вишнево-красный, с внутренней отделкой из золотистой кожи. Люблю вас всех.

Джек

Не так давно все писали от руки. Мой отец писал от руки. Я когда-то думала, что у него самый красивый почерк в мире. Но такой был у всех людей папиной эпохи.

Я ездила туда-сюда по улицам, где невозможно ничего увидеть за поворотом. Казалось, люди здесь водили машины вслепую, интуитивно. Время от времени попадался какой-нибудь впечатляющий дом, отделанный испанскими изразцами, пасущиеся лошади. Там были арт-инсталляции и пацифики, выложенные из колпаков для колес. Там были бамбуковые изгороди и небо без единого облачка. Проголодавшись, я остановилась у ресторанчика под названием «Ла Чоса», рядом с химчисткой. Я была все в том же белом платье. От него разило пóтом, но пока я не столкнулась ни с кем, кто бы это заметил.

Мексиканка за раздачей ждала с широкой оловянной ложкой в руке. На куске картона были написаны инструкции к заказу. Выбери ОДНО: адобо из курицы^[9], стейк, овощи-гриль.

Я хотела половину порции курицы и половину порции овощей-гриль. Риса я никакого не хотела.

— Вы выбирать только одно, — сказала женщина.

— Можно мне по половине от курицы и овощей, а чек пробить на курицу, которая стоит дороже?

— Нет, вы выбирать одно.

На голове у женщины была сетка для волос.

— Но я хочу по половине от каждого блюда, и вы — магазин — на этом только выгадаете. Потому что курица стоит дороже, а я возьму ее меньше. Понимаете?

Женщина покачала головой.

— Почему? — спросила я. — Можете объяснить мне почему?

Женщина положила ложку и отерла полиэтиленовые перчатки о фартук, весь в пятнах от желтых и бурых соусов. Снова взяла ложку и стала ожесточенно скрести ею в судке с рисом.

— Я не хочу рис, — сказала я.

Тогда женщина ушла в кухню. Я так и осталась голодной.

Вернувшись в машину, я тронулась с места, слушая Марианну Фейтфул и Джони Митчелл. Я составлю для тебя список всех песен, которые что-то для меня значили.

Я припарковалась у кафе здорового питания рядом с ее студией, которая, как оказалось, пользовалась мировой славой. «Силовая йога Рода Рейлза». Род Рейлз был одной из дутых звезд сообщества любителей йоги. С голым торсом, с длинными волосами, с кривоватой, как косточка от стейка портерхаус, эрекцией — это я узнала потом. На одной фотографии держит на руках отощавшего ребенка в Непале, на другой обнимает за костистые плечи пожилую актрису. Рейлз преподавал дважды в месяц, но в основном путешествовал во всякие горные святые земли и продавал франшизы. Большую часть занятий вели девушки вроде Элис. «Горячие девчонки», которые в жизни не выкурили ни одной сигареты.

Я пошла к двери. Ноги дрожали, и я чувствовала себя никем. Мало того, я даже не придумала, что буду говорить.

На двери висело расписание. Я поискала фамилию Элис. Был вторник. Ближайшим днем ее занятий оказалась пятница. Я почувствовала такое облегчение, что все внутри меня немедленно успокоилось. Я вернусь сюда в пятницу, сказала я себе. Но мне вовсе не нужно было туда возвращаться. Я могла найти славного торговца подержанными машинами, позволить ему купить нам разноуровневый домик в Болдуин-Парке^[10] и отказаться трахаться в любой позиции, кроме как раком.

Другим делом, которое мне всегда хотелось отложить на потом, был поиск работы. После того как кончились деньги, оставшиеся от продажи родительского дома, я где только не работала. Часто вообще нигде. Продавала что-нибудь из того, что дарил мне очередной мужчина, и на эти деньги можно было продержаться несколько месяцев.

Свернув к соседнему зданию, я прошла сквозь занавеску из бус, заменявшую дверь в кафе здорового питания. Внутри жужжали жирные мухи. В кафе продавали комбучу, веревочные корзинки, сборники стихов местных авторов, шоколадные батончики с орегонской перечной мятой. Ярко-розовым блеском сияла кофемашина La Marzocco. Молодая девушка в ковбойской шляпе и с двумя длинными косами стояла за стойкой. На незаламинированном бейджике, приколотом к груди, значилось имя — Наталия. Она была достаточно юна, чтобы быть моей дочерью, если бы я забеременела лет в семнадцать.

— Можно мне фриттату? — спросила я.

— Шпинат или кейл?

— Шпинат.

— Она подается с кукурузными котлетками.

— Мне они не нужны.

— Я могу завернуть их вам с собой.

— А вы хотите забрать их с собой? — спросила я.

Я заказала американо, чтобы посмотреть, как продавщица включает эту ярко-розовую кофемашину. Девушка была красива той простой, бесспорной красотой, какой у меня никогда не было. Я была сексуально привлекательной. Иногда другие женщины этого не видели.

— Можно мне еще бланк заявления о приеме на работу?

— Прошу прощения?

Я постучала запыленным ногтем по табличке «Требуется помощник». Продавщица перегнулась через стойку, выворачивая шею, чтобы рассмотреть надпись. Груди у девушки были большие и от этого движения сплюснулись вместе. На ее шее на кожаном шнурке висел Будда из розового кварца.

— Ой, и вправду…

— Так как, не нужен помощник?

— Нужен. На самом-то деле я уезжаю в колледж.

— Отлично.

— Сколько бланков вам дать?

— Только один.

— Вам фриттату с собой или будете здесь?

— Здесь.

Я вышла с бланком и кофе на частично крытое патио с яркими креслами-бабочками, старыми подставками от швейных машинок и круглыми деревянными столиками, на каждом из которых стояла бутылка соуса чолула. У меня возникло ужасное предчувствие. Они случались у меня всю жизнь, а мне почти никто не верил, потому что я всегда рассказываю об этом постфактум. Я не настолько доверяю себе, чтобы говорить что-то в тот момент, когда у меня появляется предчувствие. Так что в этот раз, как и во все остальные, я постаралась по мере сил успокоить свой разум. Сосредоточилась на лежавшем передо мной листке бумаги. Я не заполняла такого рода заявлений с тех пор, как была подростком. В нем были вопросы: могу ли я работать по выходным, в праздники, сколько часов хочу брать в неделю. Какие предметы я изучала в школе. Да, да, много, писала я, и историю искусств.

До Вика я некоторое время пинала мужчин по яйцам туфлями на шпильках. Один из любовников подарил мне картину, которую я продала за 25 тысяч долларов. Другой — винтажную серебристую репродукцию «Вдовы в спальне» Дианы Арбус. Я дорожила этой фотографией. Иногда мне казалось, что она — лучшее, что во мне есть.

Вдруг на дороге раздался страшный шум. Должна тебе сказать, что вокруг меня всегда случаются ужасные вещи. Я с десяти лет была меченой. Люди не желают знать, что множество скверных событий могут происходить с одним человеком или вокруг одного человека. Случается какая-нибудь гадость, и коллеги толпятся вокруг твоего рабочего места, раздражающе похлопывая тебя по плечу. Случается еще какая-нибудь гадость — и ты больше не тот человек, на котором они будут испытывать свое безмерное великодушие. Ты — смятая сигаретная пачка на хайвее.

Та девушка, Наталия, вышла из кафе с моей фриттатой в тарелке. «Шеви-Тахо» лоб в лоб въехал в желтый «жук». «Жук», такой похожий на человечка, сплющился, его физиономия была всмятку. Раздавался визг тормозов других машин, прогудел одиночный клаксон, но в остальном снежное спокойствие воцарилось над Каньоном. Я смотрела на девушку, а девушка смотрела на меня.

Водителю потребовалось немало времени, чтобы выбраться из «Тахо», и когда ему это удалось, он оказался весь покрыт морозной пылью. Мужчина заковылял к «жуку». Это была модель семидесятых, с ручкой на капоте и фарами, похожими на глазки божьей коровки. Из машины валил темноватый серый дым.

Казалось, водитель «Тахо» шел несколько часов, но все равно не успел дойти до другого авто раньше, чем приехала «скорая». Пожалуй, она приехала быстрее, чем это вообще возможно для «скорой». Водитель «жука», женщина, напоминала сожженный тост. Ее уложили на носилки. «Скорую» оставили для другого пассажира. Я как раз повернула голову, когда широкоплечие мужчины вынимали из машины креслице для новорожденного. Я увидела малыша, который не плакал. Я ощутила вкус металла и слез его отца в это утро.

У девушки рядом со мной приоткрылся рот, но и только: она не прикрыла глаза ладонью, не издала ни звука. Наверное, еще никогда не видела смерти. Так и стояла с этой белой тарелкой. Наталию учили выкладывать на краешек дольку помидора. Мне хотелось ткнуть ее носом в потек крови. Но я не могла. Пришлось позволить этой девушке вечером прийти домой, сесть на родительский диван и рассказать бойфренду, что сегодня на ее глазах мать с новорожденным погибли на дороге. А бойфренд спросит, какие машины участвовали в столкновении.

Вернувшись к себе, я обнаружила, что мой арендодатель сидит за столом рядом с дверью моего дома. Перед ним стоял кувшин и два хрустальных бокала.

— Джоан, — обратился ко мне Леонард. — Этот стол — наш общий. Я передвинул его ближе к вашей двери, где есть тень, но, если вы не хотите, чтобы он здесь стоял, могу убрать его обратно. Если вам не нравится компания.

Было жарко и безветренно. Я не оплакала автокатастрофу и теперь думала, что, если приду домой одна, у меня будет срыв. Я приму таблетку и сяду на одну из своих коробок. Мне казалось, что я могла как-то это остановить. Я знала как данность, что могла бы спасти своих отца и мать. Я предпочитала думать, что мне было позволено пережить собственный кошмар ради того, чтобы, вероятно, когда-нибудь я оказалась способна предотвратить страдания какого-то другого человека. Но младенец погиб. Мать погибла. Я наблюдала. Заканчивала заполнять заявление о приеме на работу.

— Как прошло ваше прослушивание? — спросил Леонард. Наполнил для меня бокал. Мечтательно сказал: — Лимонад Ленор.

— Мое прослушивание, — тихо сказала я. — Вероятно, я его не прошла.

— Вы довольно возрастная. Ничего, если я спрошу, сколько вам?

— Лет на тридцать меньше, чем вам, — ответила я, и Леонард улыбнулся. Чем старше мужчина, тем мне с ним проще. Я знала: когда я однажды встречусь с Богом, все пройдет как по маслу.

В лимонаде отчетливо чувствовалась водка. На поверхности плавали ошметки мяты. Я подумала о радио в машине, о том, что слушали в дороге мать и ребенок. Как мне представилось, это были «Питер, Пол и Мэри», и песня теперь будет жить в воздухе над дорогой вечно. Звуки не умирают.

Хозяин дома попросил меня звать его Ленни и спросил о том, что хотят знать все. Откуда ты родом, чем зарабатываешь на жизнь, почему одинока. Я выдала ему список случайных занятий. Нянька, флорист. И еще тот период, когда я делала макияж мертвецам.

Земля под нашими ногами зарокотала, и я вскинула глаза к небу. Землетрясение было одной из моих самых ярких фантазий. Но оказалось, что это всего лишь проснулся Кевин и повернул серебряную ручку громкости на огромной колонке.

Колено Леонарда начало мелко подрагивать. У него было лицо актера из старых фильмов, этакого Пола Ньюмана. Это было интересное лицо, и теперешний Ленни понравился мне больше, чем утренний — со своей тогдашней тросточкой и металлическим дыханием. Он выглядел свежо. На нем была белая толстовка и серые брюки. Стариковские кроссовки куда-то подевались. Их место заняла пара хороших лоферов. И все равно щиколотки этого мужчины выглядели так, словно их выкопали из земли.

— Вы еще не разобрали вещи после переезда?

Там были коробки, которые я не стала бы распаковывать никогда. Шесть больших коробок. В них лежали вещи типа гостиничных квадратных пакетиков с шапочками для душа, которые сохранила моя мать. И рыхлая черная коса, оставшаяся со времени, когда она впервые обрезала волосы.

— Да, — сказала я. — А вы живете в том деревенском сортире?

Леонард улыбнулся и кивнул мне, типа «знаю я таких женщин, как ты».

— Это не деревенский сортир. Просто крохотный домик. Мне не нужно много места. Я раньше жил здесь, где теперь живете вы.

— Почему переехали?

— Мне не нужно столько места, — повторил он.

Я видела, что зашла слишком далеко. И пожалела, что мне не все равно.

— Вы всегда хотели быть актрисой?

— Нет. Я не хотела конкурировать со всеми остальными красивыми девушками, когда была молода. Поэтому стала ждать. Решила, что в этом возрасте буду интереснее. Я ждала своего часа.

— Кэти сказала мне, что вы проделали весь путь сюда в одиночку.

— Я была за рулем.

— Она была за рулем, — повторил Леонард, поглаживая оправу очков. И посмотрел на меня. Знакомым таким взглядом.

Я допила свой лимонад и встала. Ленни положил два пальца на мое запястье и налил мне еще со словами:

— Птичке на одном крыле не летать, друг мой. Хлопать одним крылышком можно, но не летать на нем.

Я снова села. Аура у Ленни была властная. Когда-то он был главным во всем: в семейных деньгах, наследстве, нефтяных фьючерсах, для жены, для любовницы — а такие старики, как Леонард, никогда не перестают применять свою предполагаемую власть. Порой, когда он вел себя галантно, то напоминал мне моего отца, но отца напоминали мне и все остальные мужчины. Долгое время я выводила слово «папочка» на запотевших дверцах душевых кабин. Это когда я жила в местах, где были стеклянные дверцы. В квартире в Джерси-Сити я писала его в стольких разных местах, что, когда солнце пробивалось сквозь затуманенное окно, буквы разбегались во все стороны, точно кроссворд.

— Моя жена умерла, — сказал Леонард, — чуть больше года назад.

— Сочувствую.

Он кивнул. Кажется, был уверен, что мне следует ощущать эту боль наравне с ним.

— Ее звали Ленор. Ленни и Ленор. Хотите знать, как мы познакомились?

— Разумеется, — сказала я. И ведь действительно хотела. Все всегда хотели знать, как знакомятся остальные. Казалось, ключ к жизни обретается по весне на углах улиц, где мужчина поднимает женский шарфик с тротуара.

— Это случилось на «Любовной связи». Такая телепрограмма.

— Ого!

— Снимали первый сезон эфира. На Ленор был пурпурный костюм с юбкой и маленькие белые туфельки на каблучке-рюмочке.

— Она была красива?

— Не просто красива. Более чем. Чак Вулери спросил, есть ли у Ленор какие-нибудь фетиши. Она сказала: да, два. Первый — то, что рубашки и носки должны сочетаться по цвету. Ленор не нравилось, когда на мужчине была белая рубашка и черные носки. Она считала это небрежностью. Тогда Чак Вулери опустил взгляд — и на нем были черные носки и белая рубашка! Ленор рассмеялась. Не думаю, что хоть один человек на свете еще будет смеяться так же волшебно. Крутое заявление, сказал Чак, из уст человека, который носит одежду с узором из ромбов. На этот раз она не рассмеялась. Ленор умела держать мужчину в напряжении. Это редкий талант. Я ревновал к Чаку с самого начала. Я всегда опасался — поначалу, что Ленор полюбит кого-то получше меня.

— А какой у нее был второй фетиш?

— Вторым фетишем были ковбойские сапоги. Ленор говорила, что они ей не нравятся. Вызывают отвращение. Напоминают о гадостных сигарах, о колбасе Джимми Дина.

— Похоже, — заметила я, — ваша жена не понимала смысла слова «фетиш».

Ленни моргнул.

— Ленор была молода. Ей и двадцати четырех не было. Мне тогда было под сорок, наверное, столько, сколько сейчас вам.

— Вы переспали с ней на том свидании?

Вот что меня всегда интересовало в «Любовной связи».

— В те времена люди делали ровно то же самое, что и сейчас.

— Значит, вы трахнулись сразу.

Кевин, только что после душа и во всем черном, вышел наружу в самый пик дневной жары. Поздоровался с нами обоими по пути к машине. Я почувствовала себя шлюхой.

Примечания

9

Адобо — филиппинское блюдо, обычно подается с рисом.

10

Болдуин-Парк — город в округе Лос-Анджелес.