Разноцветные грани жизни

Лилия Подгайская

«Жизнь прожить – не поле перейти» – утверждает народная мудрость. И жизнь, правда, то улыбается нам, то хмурится, а то и вовсе отворачивается порой. Но нам всё равно надо крепко держаться за неё двумя руками, другой ведь никто не даст. И ещё хорошо бы помнить, что жизнь чаще улыбается тому, кто готов в ответ ей расцвести встречной улыбкой. Бывает она разной, наша жизнь. Кто-то говорит, она полосатая словно зебра, но, наверное, лучше будет сказать, что многоцветная как радуга: от мрачного синего через спокойный зелёный до сияющего красного. Но независимо от цвета сегодняшнего дня это всё равно наша жизнь, наша личная радуга. Представленные в сборнике рассказы собраны в четыре части: «Нелегко быть молодым», «И взрослым, оказывается, не легче», «А почему не посмеяться, если смешно?» и «Грустное прощание с жизнью».

Часть 1. Нелегко быть молодым

Голубь — не птица

В пятом классе шёл урок биологии. За окном ярко светило весеннее солнышко, но строгая и даже чопорная Елизавета Анатольевна, учительница, была выше этого. Ну и пусть появившееся не так давно после хмурых дней солнце обманчиво сверкает, пусть свежий ветерок приносит откуда-то издалека будоражащие душу запахи, пусть глупые птицы заливисто щебечут о радостях любви, она не поддастся на эту коварную уловку природы. Вот уж нет! Она женщина грамотная, определённо относится к биологическому виду Homo sapiens, иначе говоря, человек разумный, и обмануть себя не позволит. Она хорошо знает, на собственном жизненном опыте убедилась — всей это красоте верить нельзя. Весна поманит-поманит, разнежит, расслабит, а следом жаркое лето испепелит все надежды, и потом холодная осень накроет всё нескончаемой пеленой дождя. И что впереди? Только мороз и снежные метели, гипертонические кризы и постоянные тянущие боли в правом подреберье? Нет уж! Её этими улыбками весны не задобришь. Стреляного воробья на мякине не проведёшь.

Кстати о птицах. Это как раз тема сегодняшнего занятия.

Елизавета Анатольевна поднялась из-за стола, расправила плечи и привела в порядок свою и без того безупречную осанку — нельзя ведь перед детьми свои, пусть и минутные, колебания показывать, они должны видеть учителя всегда сильным и несгибаемым. Ведь само слово «учитель» просто до самых краёв переполнено гордостью. «Да, было когда-то благословенное время, когда учителю внимали, ловили каждое слово, да оно кануло в Лету, — пронеслось в голове у женщины. — Этих же, слишком умных и самостоятельных, так просто слушать не заставишь».

Она незаметно вздохнула. Чувства — это тоже то, чего ученики видеть не должны. Учитель выше каких-то там чувств. Он — кладезь знаний.

Женщина величественно повела головой, на которой не слишком густые волосы лежали в строгом порядке, один к одному и были собраны в изящный узел на затылке.

— Сегодня, дети, мы будем говорить о птицах, — начала она.

Голос звучал уверенно и красиво. Её голос, несомненно, мог быть, и был предметом гордости для Елизаветы Анатольевны. Ведь для учителя так важно красиво говорить.

— Давайте вспомним, каких птиц мы видим вокруг себя в нашем городе, — предложила учительница, и дети загомонили.

Названия посыпались как горох из перезревшего и громко взорвавшегося стручка: воробьи, синицы, грачи, вороны, галки, голуби и даже сороки. Их ведь теперь тоже много развелось возле наших городских жилищ.

— Голубь — не птица, — раздался вдруг звонкий девчоночий голос.

Все обернулись к третьей парте ближнего к окну ряда. Ну конечно, это Санька Соколовская, она всегда что-нибудь интересное выдаст.

Елизавета Анатольевна изменилась в лице и ещё больше выпрямила спину, хоть это и казалось уже невозможным.

— Что ты говоришь, Соколовская, одумайся, — строго проговорила она, не забывая следить, чтобы голос по-прежнему звучал красиво, и в нём, боже упаси, не прорвались визгливые бабьи нотки.

— Голубь — не птица, — упрямо повторила девочка, — это летающая курица. Так мой папа говорит, а он знает всё.

Елизавета Анатольевна застыла в позе соляного столба и прямо задохнулась от возмущения. Во-первых, знать всё может только учитель. А во-вторых…

Но тут в классе поднялся такой шум, что она опешила. Кто-то кричал, кто-то смеялся, а кто-то нагло стучал ногами от удовольствия.

— Тихо! — во всю мощь своих лёгких закричала учительница и с ужасом услышала, как её голос сорвался на визг.

Этого унижения женщина стерпеть уже не могла. Пулей вылетев из класса, она походила минут десять по коридору, успокаивая и приводя в порядок растрепавшиеся чувства, и отправилась в кабинет директора. Анна Евдокимовна правильная женщина, она поймёт всё и сумеет поставить на место эту строптивую девчонку и её слишком умного папу.

Вечером за ужином Саня долго мялась, не решаясь передать отцу строгое приглашение от Анны Евдокимовны.

— У тебя что-то не так, Сашка? — догадался мужчина.

Саня ещё чуть помялась и выдала:

— Тебя вызывают в школу. К директору. Завтра.

— И что на этот раз? — не дрогнув, поинтересовался отец.

Он знал, что его дочь растёт самобытным ребёнком и не всегда вписывается в привычно очерченные обществом рамки. Нет-нет, ничего, нарушающего покой и порядок, о таком даже речь не идёт. Просто его девочка мыслит шире и свободнее, чем многие её сверстники и не готова повторять слова других, которые часто слышит от окружающих, если сама не уверена в этом. И ей не всегда нравится то, чем восхищаются подружки. Потому её и называют иногда странной. Белая ворона, как говорится.

Иван Сергеевич вздохнул. В этом дочь повторяет его. А он в своей жизни тумаков набил без счёта. И очень хотелось бы, чтобы его девочке удалось избежать особенно болезненных ударов. Хотя жизнь её лёгкой не будет, это понятно уже сейчас. И всё же мужчина не жалел, что дочь пошла в него, а не в мать. Жена хорошая женщина, добрая, отзывчивая, хозяйственная. Но — Бог ты мой! — как же с ней оказалось скучно жить рядом, когда отгорели последние всполохи любовной горячки. Для жены главное, чтобы всё было, как у всех — слова, поступки, одежда и даже обстановка в доме. И то, что говорят по телевизору, для неё истина в последней инстанции.

И всё же он должен помочь своей девочке. Должен научить её избегать острых углов и болезненных синяков.

— Так что ты натворила на этот раз, Сашка? — повторил он свой вопрос.

Девочка ещё немного помялась.

— Я сказала учительнице биологии, что голубь не птица, а летающая курица, — призналась она, — и получилось так, что я сорвала урок.

Мать громко ахнула и схватилась за то место, где у человека сердце. Отец взглянул с удивлением. А Саня вдруг ринулась в атаку, защищая себя, поскольку никто больше этого делать не собирался, как она поняла.

— Ты сам так говорил, папа, я своими ушами слышала, — затараторила она. — Ты говорил маме, чтобы она не кормила этих разъевшихся голубей, особенно летом, когда еды для птиц вокруг навалом. А эти летающие курицы совсем разучились работать и только и умеют, что побираться возле мусорки. От любого воробья пользы больше, чем от голубя. Это твои слова, папа.

Иван Сергеевич всё понял и поморщился в душе. Уже не в первый раз наступает он на одни и те же грабли — забывает, что дети имеют на удивление длинные уши и внимательно вслушиваются в слова родителей, даже когда находятся на расстоянии и кажутся увлечёнными своими делами. Они даже выражение лица и жесты родителей повторяют. И он не склонен считать, что это генетически передаётся по коду. Не до такой же степени. Дети просто очень наблюдательны и впитывают как губка полученные от родителей впечатления. Ему как-то пришлось даже читать об истории, когда один очень умный детектив вывел на чистую воду преступника, понаблюдав внимательно за его маленьким сыном.

Но делать нечего, свои ошибки нужно исправлять. А ради блага собственного ребёнка можно и себя не жалеть.

— Да, Сашка, я говорил такое, помню, — согласился мужчина, уведя дочь в гостиную и удобно устроившись с ней на диване. — Но ты ведь уже большая девочка и должна понимать, что слова могут быть прямыми и иносказательными.

— Это как? — оживилась любознательная девочка.

— Очень просто, детка, — принялся объяснять отец. — Формально, то есть по внешним признакам и по научной классификации голуби, несомненно, относятся к классу птиц. У них есть крылья, хвост, клюв, две лапки, их тела прокрыты перьями. Но по сути своей, во всяком случае, наши городские голуби, которых мы видим каждый день во дворе, птицами в полном смысле слова быть перестали. Они не отлавливают насекомых на лету, как ласточки, не выклёвывают вредителей из коры дерева, как дятлы, и даже не отыскивают гусениц в зелёных зарослях, как воробьи. Они просто превратились в побирушек.

Иван Сергеевич внимательно посмотрел на дочь — понимает ли девочка то, что он хочет объяснить ей? Саня смотрела на него очень серьёзно, на чистом лбу даже морщинки попробовали зашевелиться. Девочка думала.

— И теперь эти птицы ни на что практически не годны, — продолжил он. — Они отяжелели и даже в воздух поднимаются с натугой, громко хлопая крыльями, как горластый петух, взлетающий на забор. И пользы от них природе нет никакой. Это я и хотел втолковать твоей матери. Вот и всё.

Девочка подумала ещё немного.

— Значит, я сказала неправильно, папа? — спросила. — И получается, я виновата в том, что сорвала урок? Да?

— Получается так, дочка, — согласился Иван Сергеевич.

А про себя подумал, что будь учительница умной женщиной, легко перевела бы спор в нужное русло и не позволила бы сорвать урок.

— И ещё хочу сказать тебе, Сашка, что сами птицы под названием голуби в своей беде виноваты меньше всего. Такими их сделали люди своей бестолковой добротой.

Девочка вновь подняла голову, глаза её загорелись любопытством.

— Видишь ли, дочка, доброта человеческая тоже бывает разная. Благодушная доброта — это, по сути, потакание себе и самолюбование. А вот деятельная доброта уже совсем другое дело. Она требует от человека усилий, действий. И ещё одно важно — доброта не должна быть бездумной. Чтобы быть добротой настоящей, она должна строиться на разумных посылах. Человек, проявляющий доброту к кому бы то ни было — другому человеку, животному, птице, — должен отдавать себе отчёт, к чему приведут его действия. Понимаешь меня?

Мужчина вгляделся в лицо дочери. Она, по всем признакам, его понимала.

— Рассмотрим это на нашем примере — на птицах, — продолжил он. — Одно дело сделать скворечник и повесить его на дереве, чтобы птицы могли выводить своё потомство, не опасаясь врагов. Или в морозную зиму закрепить кормушку на ветке, не забывая подсыпать туда семечек для синиц и воробьёв. Это хорошая доброта, деятельная и разумная. И совсем другое выбрасывать бездумно хлеб возле мусорок голубям детом. Зачем? Здесь нет ни доброты, ни логики.

Мужчина задумчиво помолчал.

— Вот так, дочка, — подвёл он итог неожиданному разговору, оказавшемуся очень серьёзным. — Надеюсь, ты поняла меня правильно.

Девочка энергично закивала головой.

— Я поняла тебя, папа, — ответила очень серьёзно, — и знаю теперь, что поступила неправильно.

Она слегка поморщилась, но решительно продолжила:

— И я извинюсь перед Елизаветой Анатольевной, папа. Она мне совсем не нравится, и её многие в классе не любят. Но я так поняла, что это сделать нужно.

Иван Сергеевич наконец улыбнулся.

— Ты всё правильно поняла, малышка моя, и я горжусь тобой.

И мужчина ласково обнял худенькие плечики девочки, прижимая её к своей груди. А Саня блаженно замерла. Ей было так хорошо в кольце сильных рук отца, глядя на которого она строила свою жизнь.

К директору школы Иван Сергеевич, конечно же, сходил, и они хорошо поняли друг друга. Анна Евдокимовна была человеком старой закалки и умела видеть людей в истинном свете. Перед учительницей биологии Саня Соколовская извинилась при всём классе, и травмированное самолюбие Елизаветы Анатольевны получило целительный бальзам на рану. А отцовское беспокойство Ивана Сергеевича только возросло. Сколько раз ещё ему предстоит наступить на спрятанные в траве грабли, пока его дочь повзрослеет? И станет ли ему спокойней, когда это произойдёт?

Урок литературы

Школьный звонок, громкий и требовательный, уже отзвенел, и в длинных коридорах стало пусто и тихо. А немолодая уже учительница русского языка и литературы припаздывала в свой класс. За грудиной что-то сдавило сильней обычного, а ноги стали как ватные. И женщина позволила себе малюсенькую, совсем крошечную передышку — сунула под язык таблетку и на минутку остановилась, привалившись плечом к стене. «Вот так и отдам Богу душу когда-нибудь прямо в школе, — подумала невесело, а потом всё же приободрила себя, — хотя на самом деле это куда лучше, чем умирать одной в своей комнатёнке в многокомнатной коммуналке или на продавленной койке в больнице». И она бледно улыбнулась своим мыслям.

А в седьмом «Б» классе было шумно.

— И где это заблудилась наша Крупская? — негромко спросил известный на всю школу хулиган и задира Колька Петров.

Вокруг раздались угодливые смешки. Колькин кураж многими воспринимался как шик. А учительницу и правда звали Надежда Константиновна, хотя фамилия была совсем другая, разумеется.

Но тут дверь открылась, и на пороге появилась сама учительница. Она выглядела немного бледнее обычного, хотя в целом была строгой и подтянутой как всегда.

— Здравствуйте, дети, — проговорила негромко и прошла к своему столу.

Начало урока Колька пропустил мимо ушей — отвлёкся на самозабвенную драку воробьёв за окном. Но вдруг что-то привлекло его внимание, и он прислушался. Оказывается, учительница вела речь о знаменитом пролетарском поэте, певце революции Владимире Маяковском.

— И я достаю из широких штанин… — начала она декламировать стих изучаемого по программе поэта и вдруг замолчала, наткнувшись на откровенно издевательский взгляд Кольки.

И было в этом взгляде нечто такое, что она, как педагог, оставить без внимания просто не могла.

— Нет, совсем не то, что ты подумал, Петров, — проговорила сухо, и класс грохнул смехом.

А учительница пояснила:

— Пламенный революционный поэт с гордостью говорит здесь о советском паспорте, который образно называет молоткастым и серпастым.

— И почему же он застрелился тогда, если был такой пламенный? — не удержал язык за зубами Колька.

— А ты откуда такое взял? — опешила учительница.

Ведь в школьном учебнике об этом не было ни словечка.

— Так мне бабушка рассказывала, — откровенно признался мальчик. — Она у меня много чего знает.

— А кто твоя бабушка? — позволила себе полюбопытствовать Надежда Константиновна.

— Она контрреволюционерка, — брякнул в запале Колька и сам понял, что хватил лишку.

В классе установилась гробовая тишина, а учительница замерла перед ним как громом поражённая и только смотрела расширившимися непонимающими глазами.

— Ну, она по молодости лет сказанула что-то не то, да ещё и не в той компании, — сделал он шаг назад, — вот и загремела на Акатуй на долгие годы. Потом-то её выпустили, конечно, поскольку было доказало, что вина её не так и велика. Однако расплатиться пришлось сполна.

Но тут привычный кураж вновь вспыхнул в душе мальчика, которому бунтарский дух, как видно, достался по наследству, и он счёл, что уже достаточно слов потратил на своё оправдание.

— И она говорила потом, что у американских индейцев в их резервациях просто курорт по сравнению с тем, как живут политзаключённые в стране советов.

И глянул вокруг с вызовом.

— И ещё она говорила, я помню, что все эти буревестники революции никакие не писатели и не поэты, а просто приспособленцы, которые нашли себе удобную кормушку. А писатели и поэты были раньше, когда писали о том, от чего душа болит, а не то, что велено.

— Ты бы придержал язык свой, Петров, — тихо проговорила в ответ на эту тираду Надежда Константиновна, — и тебе самому лучше будет, и близким твоим спокойней.

На одну долгую минуту взгляды ученика и учительницы встретились. Что прочёл хулиган и задира Колька Петров в глазах пожилой женщины, то знал лишь он один. Но это заставило его смиренно опустить голову и проговорить тихонько:

— Я понял, Надежда Константиновна.

Учительница чуть заметно улыбнулась.

— Вот и хорошо, Коля, — только и сказала.

И урок плавно потёк дальше, не прерываемый больше никакими бунтарскими выходками.

Шли годы. Голенастый и нескладный мальчишка превратился в сильного и уверенного мужчину. И пришло его время защищать мирно текущую в стране жизнь. Николай Петров прошёл всю войну 1941-го года, от первого до последнего дня. Прошёл её младшим командиром. И не раз поднимал своих бойцов в атаку на врага. И бежал впереди всех с пистолетом в руке и вместе со всеми громко кричал: «За Родину!», «За Сталина!». Кричал искренне, от души. Потому что главным сейчас было защитить свою страну, не позволить ей лечь под чужой сапог. А что там у себя внутри делается, с тем можно и позднее разобраться по свободе. Потому что Родина — это всё. Это то единственное и неизменное, что есть у человека. А правители что? Они приходят и уходят, оставляя по себе память, кто добрую, а кто и злую. Больше одной человеческой жизни никому ведь не прожить. А «время окончательной расплаты», как писал поэт, ждёт в конце пути каждого, кем бы он ни был. Весы для всех едины, только кому больше дано, с того больше и спросится. Закон мироздания.

Выбравшись живым из этой страшной четырёхлетней мясорубки, и даже не получив ни одного серьёзного ранения (редкостное везение для того, кто был все эти годы на передовой!), Николай первым делом надрался до чёртиков, празднуя с товарищами по оружию так дорого доставшуюся им одну на всех победу. А потом отправился домой, к своей семье. «Только бы они все были живы, — молил он в душе, сам не зная кого. — Только бы смерть и разруха обошли родной дом!».

Дом на тихой окраине большого города остался на месте. Но встретила его одна только мать. Бабушка умерла в 1943-ем, а в память об отце и старшем брате остались лишь серые листки «похоронки», сами они в родной дом не вернутся уже никогда. Это было ужасно больно. К тому же, он хорошо знал, как всё это происходит в реальной жизни. И когда представлял себе мёртвые тела отца и брата, оставшиеся валяться на поле боя, а потом сброшенные в одну общую яму и закиданные землёй равнодушными руками, в душе вскипала буря. Но знал он и другое. Люди, оставшиеся на земле, по которой огненным смерчем прокатилась война, оглушённые собственными бедами и потерями, нередко становились бесчувственными к чужой смерти. И он не мог винить их. Наверное, это естественная реакция слабой человеческой психики на превышающие всякие мыслимые пределы жестокости военного лихолетья. Но никакое понимание, однако, не способно уменьшить боль того, кто сам испытывает удары и потери.

Мать выплакала слёзы, которые ещё остались, на груди сына, своей единственной уцелевшей кровиночки, а Николай снова надрался, на этот раз один и до бесчувствия.

А потом принялся думать, как будет жить дальше. Думал долго.

— Знаешь, мама, — заявил он после мучительных раздумий, — я хочу учиться дальше. В университет хочу поступить и историком стать. Чтобы не позволять людям забывать о том, через что приходится проходить ради сохранения жизни и мирного неба над головой.

Мать посмотрела на сына с удивлением, ведь её младшенький никогда особым рвением к учёбе не отличался, насколько она помнила. Но потом в глазах зажглись огоньки понимания и даже уважения.

— Вот и хорошо, сынок, — сказала, — значит так и будет.

Николай только головой покачал.

— А жить как станем? — усомнился. — Мужик в доме работать должен, деньги зарабатывать.

— Ничего, выдюжим, — заверила сына женщина. — Нас двое ведь, и у нас четыре руки. А я ещё совсем не старая, работать могу много. Лишь бы только ты был рядом со мной, родименький мой.

На глазах матери появились слёзы, а Николай обнял её, крепко прижал к груди, и они замерли на миг.

Поступить в университет молодому фронтовику было плёвым делом, хоть он и порядком порастерял те небогатые знания, что вынес из средней школы. Но теперь дело пошло совсем по-другому. Николай напрочь забыл об отдыхе и развлечениях. Всё его время поглощали учёба, дом, постоянно требующий мужской руки, да ещё время от времени какая-никакая работа на стороне.

Так и летело время. Но вдвоём с матерью они справились со всеми трудностями. И пришёл день, когда Николай получил долгожданный диплом. Ему предлагали остаться в университете, диссертацию делать. Но он отказался.

— Я хочу живой работы, — сказал, — в школу пойду. Буду в головы таких оболтусов, каким был сам когда-то, разумные мысли вкладывать и ещё уважение к истории прививать. Без этого ведь идти вперёд трудно.

И он сделал то, к чему стремился. Учителем стал отменным. На его уроках даже самые отчаянные сорванцы сидели тихо, словно мышата, широко открыв рот и глаза. Слушали и запоминали. А ему было в радость, когда в детских глазах зажигались искорки интереса и понимания.

— У вас видно секрет какой-то есть, Николай Павлович, — с улыбкой заметил как-то директор школы, всеми глубокоуважаемый Василий Сергеевич. — На ваших уроках всегда тихо, будто в классе вовсе никого нет. Только ваш голос и слышно.

— Секрет здесь один, — ответно улыбнулся Николай, — нужно просто любить свой предмет и искренне желать по-настоящему полной и счастливой жизни тем, кому его преподаёшь.

Молодой бравый фронтовик не мог, естественно, не привлекать в школе женского внимания. На него заглядывались и молодые учительницы, и старшеклассницы. Нежных улыбок и откровенно зазывных взглядов он получал каждый день в изобилии. Но место в его сердце было уже давно и прочно занято. В нём царила милая скромная Оленька, его любимая, его жена и мать его сынишки Павлушки.

Однажды после уроков, задержавшись в опустевшей учительской, Николай разговорился с пожилой преподавательницей русского языка и литературы, вспомнив мимолётом глубокоуважаемую им Надежду Константиновну из далёкого детства.

— И как вы выдерживаете, Елизавета Алексеевна, эти жёсткие рамки, в которых должны держать учеников? — от души удивился он. — Образ Онегина, например, нужно трактовать вот так, а образ Печорина — так. И никак не иначе. Ведь это ограничивает кругозор учеников и притупляет мышление, приучая к штампам.

— Вы не правы, Николай Павлович, — с высоты своего возраста и преподавательского опыта возразила женщина. — Детям полезно и нужно усваивать общепринятые стандарты и встраиваться в единый мыслительный процесс, сформированный в обществе. Так им легче будет жить в будущем. Вы сами поймёте это с возрастом.

И она покровительственно улыбнулась молодому, неопытному и потому немного горячему учителю.

Николай не стал затевать никому не нужный спор, понимал, что это бесполезно. Но про себя только головой покачал. Он много повидал на фронте вот таких, хорошо усвоивших в школе жизненные стандарты и мыслящие общепринятыми формулами. Они воевали, как все, но вперёд никогда не высовывались. А под танки с одной лишь гранатой в руке или грудью на пулемёт бросались именно те, кто избежал причёсывания под одну общую гребёнку и не утратил способности самостоятельно мыслить и принимать решение.

Конец ознакомительного фрагмента.