Журнал «Юность» №03/2022

Литературно-художественный журнал, 2022

«Юность» – советский, затем российский литературно-художественный иллюстрированный журнал для молодёжи. Выходит в Москве с 1955 года. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

© С. Красаускас. 1962 г.

Тема номера: отцы и дети

Вера Богданова

Родилась в 1986 году в Москве. Писатель, переводчик, литературный обозреватель. Финалист премий «Нацбест» (2021) и «Лицей» (2020), обладательница специального приза журнала «Юность». Пишет о переводных новинках для «Афиша Daily», статьи публиковались в журналах «Горький», «Прочтение», «Новый мир».

Когда она станет хорошей

Рассказ

На новогодние каникулы Леночка ездит к маме.

Бабушка надевает на Леночку теплые колготы с выпуклой полоской, джинсы, свитер с Микки-Маусом — зеленым почему-то, — заплетает Леночке косичку, вручает банку сливового варенья, провожает до метро. Когда Леночке исполнилось девять, мама сказала, что уже можно и самой доехать: одна лишь пересадка, а дальше до конца ветки, сразу у выхода метро конечная автобуса, до остановки, по счету седьмой, там мама встретит.

Автобус Леночка находит сразу. Садится на бугристый дерматин сразу за спиной водителя, к окну, дышит на стекло, вытапливая проталину побольше, через которую пока видны лишь фонари и яркий, обведенный лампами абрис «Союзпечати».

Рядом садится тетенька. На ней плотное пальто — плохо гнущаяся драповая труба — и каракулевая шапка, тоже цилиндрическая, как обрезок трубы поменьше. Сумку с надписью Pucci тетенька ставит на колени, протирает носовым платком запотевшие очки. Убирает носовой платок в карман, достает другой, сморкается.

— Ты куда одна? — спрашивает она, щурясь на Леночку.

— К маме, — отвечает Леночка. — Мне до ДК. Седьмая остановка.

— Я тебе скажу, когда выходить, — кивает тетенька.

Леночка тоже кивает, сидит и ждет.

Она вообще-то знает, где ей выходить, все-таки уже второй раз едет — первый был на майских в том году. Но с тетенькой не спорит. С тетенькой рядом ей спокойнее немного, драп и мех как будто поглощают звуки, особенно со стороны прохода, где теснятся пассажиры, вы мне ногу отдавили, выходить на следующей будете, дайте тогда пройти, не толпитесь у выхода, люди.

Двери с шипением закрываются, автобус трогается. Мир катится за автобусным, пропитанным бензинным духом боком. Мокрые дрожащие звезды фар проносятся парами, совсем как в хороводе, который Леночка с классом танцевали на хореографии. Вывески, понятные частями: «укты» и «цве ы», по тротуару бредут укутанные тени, подсвеченные снизу свежим снегом, подхваченные ветром. Тетенька следит, куда едет водитель, и вид у нее целеустремленный, как у капитана на обложке Жюля Верна.

Мама ждет на остановке. Не улыбаясь, она перехватывает пакет с банкой варенья, меряет взглядом сначала банку, после Леночку. В зимнем тлении фонарей ее лицо делается цвета и структуры пемзы, на губах красная помада, а вокруг губ морщинки, которые не расправляются, даже когда мама говорит:

— Пошли, Лен. Не тормози.

Мама идет, чуть подавшись вперед, будто что-то волочит. Так первоклашки несут в школу рюкзаки — портфели в половину роста, и нужно немного наклоняться вперед для равновесия, иначе упадешь. Лена идет за мамой, старается не отставать, прыгает в глубокие мамины следы — дороги во дворах не чистили, и снега намело по щиколотку.

У мамы новая семья. Новый Муж раньше работал на рынке, теперь таксует по ночам. Еще у них Новая Девочка, она живет в маленькой комнате. Когда Лена видела ее в последний раз, она умела лишь лежать и плакать, но теперь покрупнела. Заметив маму с Леной, она встает в кроватке и раскачивает ее, держась за бортик и грозя перевернуть. Разувшись, мама уходит к Девочке, берет ее на руки, закрывает дверь спальни за собой.

Лена раздевается. Встряхивает куртку, и линолеум пятнает снег, который быстро тает, смешивается с талой грязью с Лениных сапог. Из большой комнаты появляется мамин Новый Муж.

— Привет, — подмигивает он, вручает Лене «твикс», а сам обувается — снова уезжает.

«Твиксу» Лена очень рада — бабушка такое не покупает, иногда приносит плитку шоколада, когда ей дарят, но тот обычно горький, с мелкой рудой орехов и балериной на обертке, Лена такой не очень любит. К Новому Мужу она относится лучше, чем к горькому шоколаду. Он вроде бы нормальный: много улыбается — за себя и за маму сразу, часто шутит и не пьет.

Новый Муж уходит, а Лена перебирает на мамином серванте косметику и прочие магические вещи для особых ритуалов, которые могут совершать лишь взрослые женщины, прекрасные, пахнущие духами, пудрой и цветами, одетые, как в «Бурда Моден». Духами Лена душится, причем сразу тремя. Мажет помадой губы. «Насыщенный сливовый» ей не очень-то идет, как и оттенок «сатиновый алый». Услышав мамины шаги из коридора, Лена быстро вытирает рот, размазывая сатиновый алый и насыщенный сливовый по тыльной стороне ладони (теперь на языке горько от духов), задвигает ящик.

— Лен, иди есть. Я рассольник разогрела.

— Рассольник?

Рассольник с перловкой иногда дают в школе на обед: зеленовато-рыжее варево, подернутое тонкой пенкой. В такие дни Лена обходится вторым.

— Другого нет.

Мама помешивает суп в кастрюле, пробует с ложки, оставляет булькать на маленьком огне. На столе лежит раскрытый детектив, текстом вниз, мягкой обложкой вверх, уголки закручиваются, как после бигуди. Мама углубляется в него. Лена садится на табурет у клетки с хомячком, и хомячок бежит, бежит, бежит к ней в колесе. Колесо погромыхивает, хомячок косит на Лену загнанным безумным глазом. Лена болтает ногами в такт, потом раскачивается вместе с табуретом. Скучно. Но она привыкла ждать. Рассольник закипает. Мама откладывает книгу, выключает газ и наливает — полтора половника себе, полтора Лене. Ставит тарелки на стол.

— Мам, да я не буду… — Лена хочет сказать, что она не голодна, но мама понимает все иначе.

— Упертая, в отца вся, — бросает поверх книжки разочарованный взгляд.

Это плохо, понимает Лена, быть в папу, потому что с папой у мамы непростые отношения еще с тех самых пор, как он запил.

Отца, вечно небритого и громкого, Лена давно не видела — она живет у бабушки лет с четырех. Помнит только кисловатый спертый воздух мытищинской квартиры, запахи масляной краски, скипидара, подписки Пикуля и Льва Толстого, спирта в рюмках, сигарет. Неужто и от нее семья будет бежать в ночи в пуховике, наброшенном на пижаму, ловить машину на шоссе — скорей, скорей, пока он не проснулся, — ехать к Тете или Бабушке? Она не хочет так, она же не такая вовсе.

Она хочет быть хорошей. Когда-нибудь она ей станет, и мама заберет ее совсем, поселит в комнате с Новой Девочкой. Там есть диван, в той комнате, он стоит рядом с Девочкиной кроваткой, и Лене на нем всегда спокойно спать. Жаль, редко получается.

Лена ест. Вкус у рассольника даже ничего, если о нем не думать. Если просто глотать, следя, как снег вальсирует в черном переломе космоса снаружи.

Недавно Лене подарили энциклопедию про астрономию. Как оказалось, в центре Млечного Пути есть черная дыра массой в четыре миллиона Солнц. Сила притяжения этой дыры так велика, что с ее поверхности не улетает даже свет. Поэтому она абсолютно черная. Непроглядная ловушка для всего.

— Лена молодец. Одни пятерки за полугодие, Аня, смотри, как надо заниматься, — говорит Тетя. Аня, двоюродная Ленина сестра, куксится, а Лене неудобно, хоть похвала приятна.

В мае, в последний день учебы, Лена получила грамоту за «отличные успехи» — это легко, не правда ли? Не получи она грамоты, вот тут-то все бы удивились, ведь Лена — это синоним пятерки и зубрилы. А спустя месяц-два любой успех теряет значимость, и Лена снова погружается в топкое и темное ничто, уходит за горизонт событий, где нет ни звука.

— Лена башковитая у нас, — кивает мама и идет на кухню, разгружать пакет.

Ей помогает Вторая Бабушка, звенят бутылки — мама шампанское купила, долго выбирала в магазине. Шуршат пакеты и бумага, в которую на рынке завернули палку копченой колбасы. Мама рассказывает, как она сама в школе была хороша в математике, поэтому к математике у Лены талант врожденный и вроде бы уже немного не ее, а мамин.

Тетя, Дядя, Аня и Вторая Бабушка живут в ламповом хаосе, резко пахнущем котами, старыми обоями, табачным дымом. Обувь свалена у входа, на крючках столько вещей, что повесить сверху куртку невозможно, приходится класть ее на тумбочку под зеркалом. Пол скрипит, шкафы приоткрыты, показывают тряпичные языки, у окна навалены коробки, в которых тоже вещи. Лена осталась бы жить в этом пропитанном семейной жизнью беспорядке. Забилась бы за коробки с бельем, зарылась в кучу пыльного тряпья в углу, устроилась на подоконнике рядом с кошкой — почему она сама не кошка? Бродила бы целыми днями по квартире, смотрела из окна на кухне. Ее бы гладили и кормили, просто так, потому что она — это она.

Они с Аней картошку с котлетами не будут — не-а, есть не хочется, — потом тихонько тащат бутерброды с копченой колбасой и шоколад из коробки ассорти, пока мама и Тетя со Второй Бабушкой заливаются шампанским. Потом Дядя уезжает, он тоже работает в ночную смену, но не таксистом, а в метро. Лену с Аней укладывают спать — Аню на нижний ярус кровати, Лену на верхний. Они спать не хотят, ерзают, бегают по очереди в туалет («да сколько можно бегать, не слышишь меня совсем, сил нет с тобой, вся ты в отца, ложись спать уже, да сколько можно»). Мама, Тетя и Вторая Бабушка курят на кухне, о чем-то тихо говорят. Под их разговоры, чувствуя легкий привкус дыма в воздухе, Лена засыпает.

Ее будит назойливый звонок в дверь.

За окном еще темно, на будильнике час ночи. Слышен встревоженный шепот. В коридоре вспыхивает свет, бьет Лене по глазам, а звонок бьет по ушам, снова. Кто-то снаружи держит кнопку и не отпускает, грохает по двери кулаком.

— Кто там пришел? — снизу шепчет Аня.

— Не знаю, — отвечает Лена.

Очень хочется спуститься и забраться в шкаф, уйти за Тетины платья и пальто, переждать там в мягкой, спокойной темноте.

Но дверь уже открыли. В квартиру прокрадывается подъездный сквознячок.

— Ленка где? — слышен особый голос папы, он говорит таким, когда приходит от друзей.

Дальше мама с папой спорят: мама говорит, что Ленка в порядке, папа не верит, он собирается Ленку увезти. Он много раз ей говорил не забирать Ленку, ты поняла, овца, ты поняла меня?

— Час ночи! Придурок, ты куда ее везти собрался? Спит она!

Грохот, треск — будто деревянную планку сломали пополам. Секунда слепящей тишины, потом мама и Тетя запоздало ахают. Дачтожтыделаешь, вопит Вторая Бабушка с пьяным трагическим надрывом.

— Ленка! — Папа кричит из коридора, а Ленка притворяется, что все же спит, хотя как под такое уснешь? Может, не услыхав ответа, папа развернется и уедет? Унесет с собой сквозняк, крики, неуют.

Но нет: как есть, в огромном пуховике и ботинках, он заходит в комнату, заглядывает на второй кроватный ярус, хватает Ленку за плечо, трясет. От него пахнет спиртом, застарелый дух, вчерашний. На лысине в венце светлых волос блестят капли, будто снег растаял.

— Ленка, вставай, поехали.

Что делать — Ленка выбирается из-под одеяла. Натягивает колготы с выпуклой полоской, джинсы, свитер с зеленым Микки-Маусом, косичку заплетать ей некогда. Обувается, поглядывая на вмятину в двери, ведущей в туалет. В разломе видна стружка соломенного цвета, дээспэшные двериные кишки. Папа стоит, ждет, следит, как Ленка возится с молнией сапог.

— Мам, пока.

Мама не отвечает, стоит, привалившись к стене, накрыв рот рукой. Аня машет из спальни. Ленка машет ей в ответ. Ей очень неудобно, что так вот вышло. Не будь ее здесь, Аня бы сейчас спала.

В папиной «девятке» душно и накурено, пахнет бензином, как в автобусе, только сильнее. Еще пахнет мокрой псиной. Чтобы не укачало, Ленка смотрит перед собой и дышит на раз-два.

— Чо недовольная такая? — спрашивает папа. — Вся в мать.

Ленка молчит, немного подбирается. Ей больше хочется быть как Тетя с Дядей, но ей, наверное, не судьба.

Бабушка, кажется, даже не удивлена, что Ленка с папой приехали в два ночи. Ленка устала, она уходит в комнату и садится на кровать. Вот ее энциклопедия, вот кружка с холодным чаем, в нем растворены три ложки сахара, Ленка допивает его залпом.

— Мишенька, может, покушаешь?

— Не, мать, поеду. У тебя тысяча будет? Пятнадцатого перечислят, я верну.

— Да, конечно. — Слышно, как бабушка шуршит в тканевой авоське, что висит на вешалке в прихожей. Шуршит авоська, шуршат купюры.

— Ага. Ленка, пока.

— Леночка, папа уходит!

Леночка выглядывает в коридор, машет рукой. Папа кивает и уходит, утаскивая за собой табак, собачью шерсть и спирт. Леночка снимает свитер с зеленым Микки-Маусом (волосы потрескивают электричеством, липнут к лицу), джинсы. Колготы так и остаются внутри, свисают из джинсовых штанин пустыми лапками, как сброшенная хлопковая кожа. Подтянувшись, Леночка забирается с ногами на подоконник — широкий, каменный, нагретый батареей, напоминающий своим теплом о лете в Крыму. По ночному проспекту Мира плывут звездочки-машины, два потока, один по часовой стрелке, другой — против. Папина машина выруливает из арки, вливается в автомобильный млечный путь в направлении Мытищ, уменьшается, становится звездой.

Леночка сидит и ждет.

Ариэль Городецкий

Родился в Москве. Окончил Институт современного искусства. Работал журналистом в «Вечерней Москве», в гастрономическом журнале LavkaLavka и в других изданиях.

Города

— Астрахань.

— Норильск.

— Кенигсберг.

— Говори по человечески — Калининград, — поправил его папа.

Пете всегда больше нравился Кенигсберг — он отдавал чем-то ликерным, с привкусом горького шоколада. А Калининград скорее был похож на обычную кислую клюкву.

— Ну Калининград, ладно, — исправился Петя.

Ему не хотелось спорить с папой. Тем более что он был прав: Кенигсберг — это название старое, а потому не считается. Папа хлебнул чаю, серьезно сморкнулся в платок, продолжил:

— Дмитров.

И выдав «Дмитров», он снова залип в телик. Там крутили какую-то советскую тягомотину. Петя взял из большой древней пиалы в белый цветочек конфетку. Медленно развернул золотистую обертку. Это был «Осенний вальс». Конфеты в принципе ничего такие, но ему больше нравилась «Ласточка». «Ласточки» нравились ему с детства и так и остались его самыми любимыми конфетами. Если б он умер, он бы и в гроб положил бы себе пару «Ласточек», ну или хотел бы, чтобы кто-нибудь положил.

— Маня! — заорал отец.

— Угу, — одобрил отец и задумался.

Сколько Петя себя помнил, они все время играли в города. С самого детства. Города. Города. Города. Иногда, бывало, резались в морской бой или в дурачка, но это было скорее исключением, праздником, что ли. На лавочке в парке, в машине на дачу, на пляже с кукурузкой, на койках в плацкарте, у бабушки в гостях, просто вот так, сидя на кухне и зыря телик — везде царствовали города. Было только одно правило, но оно было священно — играли исключительно в города России. Никаких тебе Гамбургов или Нью-Йорков с Бомбеями. Все только наше, родное.

— Александров.

Раньше Петя пытался спорить, но напрасно. С папой вообще многое было напрасно. Этим можно было даже восхищаться, находить что-то хорошее, если бы не выглядело порой таким жестоким и тупым.

— Вязьма. — Папа аккуратно и важно погладил поверхность стола, словно Вязьма значила что-то большее, чем все остальные города.

Петя украдкой поглядел на него и на автомате, как и он, уставился в ящик. Шла документальная нарезка кадров Второй мировой или типа того под заунывную классическую музыку: бегущие люди, взрывы авиабомб, прощающиеся с родителями дети.

— Архангельск.

Мама уютно хлопала шкафчиками, возилась с мисками, стучала ложками с вилками, что-то при этом напевая и бубня под нос. Петя вздохнул и зло поджал губы. Дежавю тем временем плескалось перед ним, словно издеваясь, и все вокруг, даже самое хорошее, почти святое, показалось вдруг Пете избитым и бессмысленным. Он аккуратно свернул фантик вчетверо, затем снова развернул его и слепил шарик. Его вдруг стало невыносимо раздражать папино сёрбанье чаем. А еще его серьезные откашливания и обильные сморкания в платочек. Да и мамина суета тоже — ее усталые цоканья и ленивые охи — хоть и нечаянно, но ужасно Петю раздражали.

— Ковров.

«А ведь могли бы, в конце концов, о чем-нибудь поговорить, — думал Петя. — Ну, например, вот об этом унылом фильме». Петя представил себе разговор и сразу понял, что разговора не получилось бы. И даже не потому, что фильм нудняк, а просто потому, что Петя с родителями если и говорили, то очень редко, и случалось это приблизительно так же часто, как игры в дурачка или в морской бой.

— Ну как на работе, Петь? — Мама наконец закончила убираться и села за стол. Налила себе чаю. Добавила ложечку сахарного песка. Размешала по часовой стрелке. Все как обычно.

И на работе у Пети тоже по часовой. Как обычно. Работа как работа. Когда как хреновая, когда как даже ничего. Что тут расскажешь?!

— Ничего, — ответил он.

Получилось довольно грубо, но сказать больше, чем «ничего», он не мог. Петя сделал усилие, чтобы придумать, о чем поговорить или о чем он мог бы рассказать, но в голову лезла одна дрянь. Позавчера он напился с друзьями в пивнухе, и на него опасно быковал у метро жирный хряк. Хряка быстро угомонили его же кореша и засунули на заднее сиденье в машину, откуда он еще продолжал что-то вякать, смешно пытаясь перекричать газанувшую вместе с ним «мицубиси». А вчера он опоздал на работу и получил выговор от старшего Ивана, отвратительного типчика с морем маленьких прыщиков на лбу. Завтра, кстати, на работу, и опаздывать нельзя, поэтому Петя бросил себя насиловать и тут же решил медленно допить остатки чая и свалить домой.

— Воркута, — брякнул папа.

— Анапа, — добавила мама.

— Я пойду уже, наверное, — сказал Петя, — завтра вставать на работу…

Мама слабо улыбнулась. Так же слабо закивала головой. От маминой улыбки и трогательного, одновременно понимающего и не понимающего кивания головой Петя совсем расстроился и пожалел, что сидит тут такой грустный, скучный и злой непонятно на что. Он вдруг понял, что разозлился не только ни за что, но и не за чем. Просто так. То есть то, что разозлился, в общем-то и ничего, но мог бы и не злиться. И даже осточертевшие города внезапно стали трогательными и нелепыми, как будто в последний раз. Чувство, что это уже было когда-то именно в таком непередаваемом порядке, вновь хлынуло ему в голову и зазвенело: было, есть, было, есть! Бубнящий телевизор. Подрыгивающий про себя папа. Мама напротив, облокотившаяся о стол, с блуждающими по нему глазами. Все это уже было. А вот оно сейчас снова есть. И невозможно скоро уже никогда не будет. Папа внимательно посмотрел на него своими серыми водянистыми глазами.

— Анапа, спим?!

— Алушта, — медленно, словно прощаясь, сказал Петя.

Все прошло. Вернее сказать, вернулось на свое место. Петя допил чай. Хапанул с собой в дорогу пару конфет. Встал из-за стола.

— Ну ладно, мне пора.

Мама пошла его провожать, спрашивая, когда он приедет снова, и он всякий случай сказал, что, может быть, на следующей неделе, что позвонит и так далее. Петя уже стоял одетый в дверях, когда папа с кухни заорал:

— Армавир тебе в дорогу!

— Ой, подожди, Лешенька, со своим Армавиром! — крикнула мама.

Она спросила у него, все ли хорошо. Петя соврал и сказал, что да, все хорошо. Затем соврал про небольшую головную боль.

Петя уже спустился по лестнице вниз и открыл дверь подъезда, когда ему в голову врезалась Рязань. Он не удержался и сказал вслух:

— Рязань.

Игорь Масленников

Родился в Москве. Окончил Институт международных отношений. Работал журналистом и учителем английского языка. В городском буддистском центре изучал философию, проводил занятия по медитации. В настоящее время работает в Институте этнологии и антропологии РАН, исследует современные буддистские группы России. Участник резиденции Дома творчества Переделкино (2021). Участник кружка «Белкин» при Литературном институте имени Горького. Рассказы появлялись в журнале «Волга», сборнике «Настоящее время», на «Литературном радио» и т. д.

«Лепесток-1»

В «Википедии» написано, что название «Лепесток-1» тоже придумал главный инженер-конструктор проекта. Как и содержание капсулы. Но в действительности это не так: название придумала Катя, его дочь от первого брака.

«Лепесток-1» — это межзвездный космический аппарат. Ровно десять лет назад, тоже осенью, русское космическое агентство запустило два аппарата. Первый должен был взять пробу грунта со спутника Марса. Но случайные космические частицы пробили его компьютеры, и система управления отказала. Он провисел на земной орбите несколько недель, потом упал в Тихий океан.

Эта неудача широко освещалась в прессе, поэтому мало кто, кроме специалистов, слышал о другом аппарате; его запустили через неделю после марсианского зонда. Это и был «Лепесток-1». Из осторожности его запуск сначала хотели отменить. Но если бы его действительно отменили, пришлось бы ждать несколько лет, пока планеты снова не встанут в удобное положение для гравитационного разгона. Руководство решило рискнуть и не отменять запуск. «Лепесток» должен был отправиться в полет без возвращения за пределы Солнечной системы и оттуда передавать данные обратно на Землю.

Инженер не был примерным отцом. Он много работал, много разъезжал по командировкам. Мог перепутать, сколько дочери лет. Часто выпивал вечерами. Когда был женат на Катиной маме, проводил с Катей мало времени. А когда они развелись, почти перестал ее видеть. Жена сама подала на развод, но осталась ужасно обижена на инженера. Жене и дочери осталась квартира, а инженер переехал в пустующую однушку своих родителей.

Инженер несколько раз навещал Катю, но они с бывшей женой всегда начинали ссориться. Он забывал, что пришел к дочери, а та перестала выходить из своей комнаты, чтобы встретить его, потому что знала, чем все закончится. Раньше у инженера иногда получалось ужинать вместе с семьей, он знал, какие Катя композиции разучивает в музыкальной школе, а теперь и этого не было. Инженер и бывшая жена разговаривали только по телефону, но даже по телефону срывались на крик. Катя злилась на обоих родителей, но инженера она еще и почти не видела.

Однажды зимой инженер откуда-то отводил Катю домой. На пешеходном переходе взял ее за руку. Катина голая ладонь была прохладной, вялой и обветренной, как у чужого человека. Когда они перешли дорогу, Катя спрятала ладонь в кармане куртки. Инженеру было неудобно заговаривать с ней. Она каждый раз менялась за то время, пока он ее не видел. Если бы он спросил, как дела, или что ты проходишь в школе, или с кем ты дружишь, она бы отвернулась и промолчала; он это знал. Они ненадолго зашли в кафе согреться. Он вспомнил о подарке для нее и достал из рюкзака плюшевого слона. Катя не взяла игрушку, покраснела и стала ужасно долго возиться с трубочкой для какао: надрывать бумажную упаковку, вытаскивать ее, вставлять в стаканчик. Они пошли дальше, инженер нес слона под мышкой. Перед домом он опять протянул ей игрушку — теперь она взяла ее.

Дома Катина мама косо посмотрела на игрушку от отца. Катя почувствовала это. На следующий день она оставила игрушку на подоконнике в школьном коридоре. На перемене после урока изо две девочки схватили его и стали подкидывать к потолку. Потом подбежал мальчик, вырвал слона из их рук и стал играть им в футбол. В конце перемены, когда все разошлись по классам, Катя вытащила слона из-под батареи: он весь испачкался в побелке и пыли, а хобот оторвался.

Это было три года назад. С тех пор инженер женился во второй раз. Он стал пить умереннее. Жена была молодой, работала не в космической области, а в меценатском фонде. Однажды инженер понял, что хочет восстановить отношения с дочерью. Он не заболел, ничего плохого не случилось, никакого особенного повода не было. Он просто почувствовал себя в силах это сделать — от избытка счастья, которое ему доставалось с новой женой. Они уже говорили про своего ребенка, и он хотел улучшить отношения с Катей до того, как жена забеременеет.

Когда инженер позвонил и спросил, хочет ли Катя съездить с ними на дачу, она притворилась равнодушной: да, наверное, может быть. Но сама считала дни до их встречи: осталось две с половиной недели, неделя, три дня, только четверг и пятница, только пятница. Ее мама недовольно смотрела, как она ходит кругами по комнате или стоит у подоконника, прислонившись к стеклу, вместо того чтобы делать уроки.

Когда они втроем ехали на машине, Катя боялась заговорить. Инженер, особенно в компании новой жены, казался ей незнакомым человеком из внешнего мира. Поэтому она и стеснялась. Но одновременно эти два человека были ей любопытны, и она чувствовала, что они хорошо к ней относятся. Жена инженера была еще и человеком из загадочного мира художественного искусства. Космические аппараты были чем-то более привычным — папиной работой, о которой она слышала всю жизнь, — но все равно любопытным. На заправке девочка спросила папу:

— А ты помнишь, когда мы виделись в прошлый раз?

— Помню. — Инженер задумался. — В конце весны, да?

— Ну да. Примерно.

На самом деле Катя точно помнила, когда они с папой виделись: не в конце весны, а в середине, три месяца назад, в последних числах апреля. Катя облегченно вздохнула: по крайней мере, он не ошибся сильно.

Они приехали в дачный кооператив, в старый дом, который построили еще родители инженера; небогатое семейное гнездо советской технической интеллигенции. Сруб дома сложен из списанных железнодорожных шпал. Покосившийся в некоторых местах забор. Запущенный яблоневый сад. Над высокой травой поднялось несколько сухих зонтиков борщевика. Сарай, в который пять лет никто не входил: верстак, инструменты на крючках, вагонка и зимние покрышки сложены вдоль стены, красный велосипед «Кама» в углу, серое осиное гнездо под потолком.

После обеда инженер, его жена и Катя гуляли по берегу реки. Ни о чем особенном не разговаривали, Катя собирала полевые цветы. За ними увязалась собака и всю дорогу кружила рядом. Они дошли до соседней деревни, там купили молока у старухи. Инженер еще ребенком ездил к ней на велосипеде за молоком. Всю свою жизнь он помнил ее старой. Удивительно, что она еще была жива. Собака дошла с ними обратно до самой калитки и незаметно куда-то убежала.

Вечером инженер с Катей сидели в гостиной у камина. Сбоку по кирпичам шла длинная трещина. Дым ревел, поднимаясь в трубу. Жена читала в другой комнате. Инженер снял очки и тянул рюмку коньяка. Катя сидела на полу и плела что-то из цветов. На серванте без звука работал старый маленький телевизор.

— Как бы ты назвала новый космический корабль? — спросил инженер.

— Что он будет делать?

— Полетит к другим планетам.

Телевизор на серванте показывал старый мультик. Катя отвлеклась на него. Цветное изображение пробивалось сквозь помехи: девочка с белыми лентами, заплетенными в косы, держит волшебный цветок. Цветок ей только что подарила старуха-волшебница. Девочка отрывает один лепесток, пускает его по воздуху и загадывает желание. Все вдруг становится красным, девочку подхватывает порыв ветра, похожий на прозрачное щупальце, и поднимает высоко в небо. Становится темно, девочка куда-то летит, над ней горят звезды, вдалеке переливается северное сияние. Инженеру было не по себе от вида этого головокружительного полета, а Кате было совсем не страшно, только любопытно. Раньше, в студенческие годы, инженера тоже наполняло любопытство; он с жадностью изучал все, что связано с космосом и космическими аппаратами. Но с годами он все больше боялся области, в которой работал. Что-то тяготило его, и он не понимал, что именно.

— Может быть, «Лепесток»? — сказала она.

Название хорошо подходило аппарату. Если смотреть сверху, он выглядел как цветок: посередине блюдо антенны, под ним двигательная установка, похожая на стебель, а в стороны, как лепестки, расходятся мачты с приборами и сопла маневровых двигателей.

За несколько недель до старта тогдашний начальник космического агентства, человек военный и непопулярный, решил, что это будет хорошим пиаром, если отправить на «Лепестке» послание к внеземным цивилизациям, в духе американских «Пионеров» и «Вояджеров». Если когда-то через тысячи лет разумные существа найдут послание, они получат представление о землянах — такой был замысел. Времени на составление капсулы осталось мало, и никто в действительности не надеялся, что послание прочитают. Задачу поручили начальнику Департамента автоматических космических комплексов, тот перепоручил ее главному инженеру проекта. Инженер понял, что начальник относится к поручению формально и можно придумать что угодно.

Как раз в эти дни было первое сентября. Инженер пришел на построение Катиного класса перед школой. Он стоял в толпе родителей, снимающих все на телефоны, и смотрел на нее в шеренге детей: синее платье, рюкзак за спиной, в одной руке букет цветов, в другой айпад. Он подарил ей айпад на предыдущее первое сентября, купил в Америке, когда в России их еще не продавали. И инженеру вдруг пришла в голову идея составить послание инопланетянам из содержания айпада дочери.

Катя не возражала. В итоговый сборник вошли фото и короткие видео из ее поездок. Вот ее класс на экскурсии в Пушкинском музее, вот они в походе в подмосковном лесу. Ее любимая музыка — поп-песни на разных языках и классические записи, которые она разучивала в музыкальной школе. Дети, взрослые, лес, скульптуры, живопись, аудиозаписи. Инженер решил для себя, что капсула важнее как жест доброй воли самих землян, чем как послание для кого-то еще. Ее разрешили запустить в таком виде, просто потому что о ней забыли. Несколько недель все внимание было приковано к марсианскому кораблю, зависшему на орбите. «Лепесток-1» запускали без медийной шумихи, чтобы в случае отказа снова не попасть впросак. Про капсулу знали только специалисты. Катя любила думать, что это ее и папина общая тайна.

В конструкторском бюро сделали копию данных с Катиного айпада. Юристы быстро заключили договоры с родителями детей, которых она фотографировала, и владельцами прав на аудиозаписи. Для создания капсулы использовали ту же технологию, которой пользовались американцы. Информацию записали в аналоговом формате на два медных позолоченных диска, похожих на обычные музыкальные пластинки. Их положили в металлическую коробку. На нее нанесли слой чистого урана, чтобы инопланетяне по периоду полураспада радиации могли узнать возраст корабля. Коробку закрепили на борту аппарата.

Инженер взял Катю с собой на запуск «Лепестка». Это был самый подходящий случай: там не должно было быть прессы, а начальник службы охраны был его приятелем. В самолете они сидела рядом с ним. Когда дверь самолета открылась, салон заполнился горьким запахом трав. Аэропорт стоял посреди степи. Во все стороны, куда ни посмотри, тянулась линия горизонта. Прямо у здания аэропорта росло несколько деревьев, а вокруг него глазу не за что было зацепиться. Инженер осмотрелся и почувствовал себя ничем не ограниченным — как животное. Он подумал, что не знает, что такое свобода, но воля — вот она перед ним. От этих мыслей становилось не по себе. Он чувствовал себя так каждый раз, когда приезжал сюда. Кате просто нравилось гулять в степи, все казалось необычным и интересным.

Их отвезли в гостиницу, а оттуда — на космодром. Узкая дорога посреди степи пошла волнами, в трещины была втоптана высохшая трава. Они сошли с дороги и долго шагали вперед. Землю истыкали норы сусликов. Тут и там лежали шарики верблюжьего навоза. На электрических проводах на ветру качались птицы. Инженер и Катя обернулись и посмотрели на космодром: несколько зданий, антенн, вышек, автомобилей и человечков сгрудились вместе посреди желто-черной плоскости. Все небо закрывала сплошная облачность, похожая на простыню. Сквозь нее просвечивало тусклое солнце.

Утром открылись ворота ангара, к нему подъехал тепловоз, подцепил открытый вагон с ракетой и с черепашьей скоростью повез его. В головной части ракеты был закреплен «Лепесток-1». Вагон скрипел, как старая подмосковная электричка. За ним шагали казахи-рабочие в оранжевых жилетах и русские солдаты. На стартовой площадке ракету подняли гидравлические домкраты. Специалисты стали заправлять ступени ракеты, проверять ее системы, переговариваться по рациям с пультовой.

Через три дня поздно вечером инженер с Катей шли в пультовую. Было холодно, в небе светились звезды и половинка Луны.

— Ты здесь инкогнито, малыш. Просто не отсвечивай, — сказал он, когда они шагали по длинному бетонному коридору с бронированными дверьми. — Никого не пугайся, просто будь рядом со мной, и все.

— Ладно, пап.

Катя бежала вприпрыжку рядом с инженером. Она чувствовала, что он сильно нервничает. Он начинал работать над «Лепестком», когда она еще не пошла в школу.

Инженер и Катя стояли перед панорамным окном вместе с другими работниками и смотрели. Ракета в клубах пара стояла на стартовой площадке, на нее светили прожекторы. Подпорки медленно разошлись в стороны. Ракета загудела, в пультовой задрожали стекла. Сотрудник бубнил в микрофон:

— Минус пять секунд, бортовое питание, зажигание, кислород, предварительная, промежуточная, главная. Ноль секунд, есть контакт подъема, двигатели вышли на режим…

Инженер и Катя смотрели на вспышку пламени в темноте, на подсвеченные столбы пыли и дыма, на синий огонь из сопел медленно поднимающейся ракеты, на маленькую белую точку в черном небе. Катя смотрела на нее широко открытыми глазами. Инженер снял очки и помассировал переносицу. От зрелища взлетающей ракеты ему было не по себе. Сотрудник за спиной продолжал объявлять:

— Сорок секунд, стабилизация изделия в норме… Шестьдесят секунд, тангаж, рысканье, вращение в норме… Сто двадцать секунд, есть выключение боковых двигателей, есть отделение боковых блоков…

Когда через десять минут ракета долетела до орбиты, щитки ее головной части отлетели в стороны. «Лепесток-1» отделился и полетел вперед. Инженер и Катя наблюдали за этим по большому экрану. Через несколько витков вокруг Земли «Лепесток» вышел на отлетную траекторию, и разгонный двигатель отделился. Дальше аппарат полетел один. Скоро в пультовую пришли данные телеметрии: солнечные батареи успешно развернулись, и с космическим аппаратом установлена связь. Все в зале зааплодировали. От инженера на этом этапе уже мало что зависело. За аппаратом теперь следили его коллеги в Королеве.

Следующей ночью инженер с Катей летели обратно в Москву.

— Пап, а что случилось с «Лепесточком»? — спросила Катя.

— Он немного полетал по орбите, дождался нужного времени и улетел в космос.

Катя пила апельсиновый сок, который принес стюард. Инженер пил коньяк из пластиковой рюмки.

— А что с ним будет дальше?

— Дальше? Если все будет нормально, он прилетит к планете Уран и там сделает фотографии и измерения.

— И-и-и?

— И передаст на Землю.

— А потом?

— Он получит гравитационный разгон. То есть разгонится на орбите Урана. И полетит к другой планете, Нептуну.

— Это далеко?

— Очень, малыш.

— А потом?

— Как сказать… Один наш год на Земле, от Нового года до Нового года, равен одному вращению Земли вокруг Солнца. И вот будет тридцать таких вращений, и «Лепесток» улетит из нашей Солнечной системы. Связь с Землей будет потеряна.

— Вау! А как он будет искать дорогу?

— По звездам.

— Понятно.

— Потом произойдет еще сто пятьдесят тысяч оборотов Земли вокруг Солнца, а он все еще будет лететь по космосу.

— А что в это время случится с Землей? И людьми?

— Не знаю.

— А с «Лепесточком»?

Катя уже не совсем понимала папин рассказ, но ей все равно было ужасно любопытно слушать про звезды и космос. Инженеру было не по себе от того, что он же сам рассказывал. Стюард принес пенопластовый лоток с ужином, обернутый фольгой, но они оба не хотели есть.

— Ему встретится планетезималь.

— Плане… что?

— Плане-те-зи-маль, это такой зародыш планеты. Вот. Но «Лепесток» сделает маневр и обогнет его. Разминется с ним. Полетит дальше.

— Да?

— Да. Потом будет вспышка излучения на звезде. Такая, которая вполне может спалить «Лепесток». Но он ускорится и пролетит мимо.

— Ого.

— Потом будет большая безжизненная планета. Она будет притягивать его к себе своей гравитацией. Но он уйдет от ее орбиты и полетит дальше.

— Ого-го.

— Ну, он все равно получит по дороге много ударов. Обломки и разные микрокометы, все в таком духе, они в него будут врезаться. Он превратится в обугленный комок из труб и бочек. Двигатель перестанет работать, компьютеры отключатся. Но он все будет лететь дальше. И наша капсула будет на борту. Никто не ожидает этого, но он долетит, доберется до живой планеты. Это будет очень необычная планета, в созвездии Парусов. Про нее пока даже нет статьи в «Википедии». Он несколько недель повращается на орбите и упадет вниз, на планету. Он полностью сгорит, но наша защищенная капсула останется. Все планеты, которые «Лепесток» встретит до этого, будут серыми, коричневыми или желтыми. Или в пурпурных разводах из-за ядовитых газов. А эта будет голубой, как Земля. Там будет воздух, большой океан и суша. И будет жизнь.

— А какая? — Катя говорила все медленнее.

17

— Живые существа.

— Какие?

— Ну, такие большие люди со слоновьими головами, понимаешь? Слонолюди. Очень умные.

— У них мохнатые хоботки?

— Да, немного мохнатые.

— А как они… будут… разговаривать?

Катя клевала носом. Инженер не замечал это и оживленно рассказывал.

— Они будут издавать звуки хоботами, примерно как слоны. Они все будут большими, вот такими. И с нюхом отличным.

Инженер показал рукой, что слоны будут очень высокими, выше потолка самолета, и посмотрел на Катю. Голова склонилась набок, рот приоткрылся. Он осторожно перегнулся через нее, откинул кресло назад и укрыл ее пледом. Он почувствовал, что Катино любопытство передалось ему — то же любопытство, которое наполняло его в институтские годы. Его снова не пугало космическое пространство. Он посидел молча, смотря на спинку кресла перед собой. Потом снял очки. В салоне уже выключили свет. Небо в иллюминаторах тоже было темным. Светились только ровные ряды тусклых лампочек над головами пассажиров.

Работа велась в Доме творчества Переделкино

Серый дом

Он помнил какое-то позднесоветское здание, почти полностью остекленное снаружи. Кажется, высокое, но, может быть, и нет, ведь ребенку все вокруг кажется высоким. Семь лет? Или той осенью ему уже исполнилось восемь? Ему не хотелось считать, да и не особенно это важно. Он, конечно, много раз потом ходил в этом районе, но так и не понял, которое из зданий это было. Хотя вряд ли его снесли. В том районе снесли мало домов; он не помнил, чтобы сносили хотя бы один. Это могло быть то странноватое здание в форме куба. А могла быть гостиница — та намного выше. В девяностые несколько ее этажей вполне могли сдавать под офисы. Почти все подробности позабылись. Много коридоров, узких и прокуренных. В некоторых комнатах стены покрыты звукоизолирующими перфорированными панелями. В эти темные дырки интересно было совать палец и ковыряться. Он помнил баночки синих чернил в шкафах, стопки бумаг, факс, электрические печатные машинки. Почему-то все боялись пожара, и провода в конце рабочего дня отключали от розеток.

— Ну, у вас имеется какой-то опыт в этой сфере? — спросил его маму мужчина, одетый в новый костюм и сидящий в офисном кресле.

На рукаве виднелся неотпоротый лейбл. Намного младше нее, мужчина вовсе не казался наглым или глупым. Он слегка смущенно вертел в руках авторучку, догадывался о ее положении. Она сидела по другую сторону массивного деревянного стола, на стуле. Полноватая женщина, золотые кольца на пухлых руках, покрасневшее лицо. Ситуация для нее унизительная. Мальчик чувствовал это, стоял рядом, настороженно смотрел на все вокруг, на незнакомого дядю, на свою непредсказуемую и нервную маму.

— Нет.

— А почему решили устроиться?

— Такие личные обстоятельства. Нужно подработать.

Родители мальчика снова поссорились неделю назад. То ли папа ушел из дома, то ли это мама показала ему на дверь. И ей теперь нужно было где-то брать деньги. Она решила устроиться на работу уборщицей; просто увидела объявление в бесплатной газете, какие раздавали у метро. Для нее это отчасти был жест самоутверждения, отчасти она совершенно не знала, что ей дальше делать и что будет. В студенческие годы она стала встречаться с мужчиной намного старше себя. Незаконченное высшее образование; потом, после тридцати, дети; много лет она работала только дома. Они были очень счастливы, а потом все пошло под откос. Разбираться, когда и почему это произошло, у нее уже не было сил и времени. Теперь самое ужасное было то, что у нее почти отсутствовал трудовой стаж. Даже свою трудовую книжку она с трудом нашла на антресоли.

— Ты Белый дом разглядываешь, да? — спросил вдруг у мальчика мужчина. Решил снять неловкость с ситуации.

Мальчик посмотрел на него и кивнул.

Мужчина встал, подошел к окну, потянул за шнурок — вертикальные жалюзи разъехались в стороны. Обнажилось огромное, во всю стену стекло и за ним — неподвижная, ожидающая зиму Москва, обгоревший Дом советов, возвышающийся над кварталами и набережной. Верхние этажи пострадали больше всего. Неподалеку стояли несколько оставшихся секций милицейского заграждения и одинокий зеленый бронетранспортер.

Мальчик замер, не мог оторваться от зрелища. Он догадывался, что вокруг этого дома недавно произошло что-то очень важное для взрослых, что могли, судя по следам взрывов, погибнуть люди. Но он сразу оценил это как что-то скучное — как и разговор мамы с мужчиной. Его захватила красота дома — высокого, каменного, белоснежного, обгоревшего замка. Он вспоминал это зрелище и много лет спустя.

— Был Белый дом, а стал Черный, — вдруг громко пошутил мужчина, чтобы прервать паузу. — Дяди постреляли в него из пушек. Ну, потом его подчистили немного. Теперь это, наверное, Серый дом. Можно так сказать. — Мужчина почувствовал, что шутка не удалась.

Женщина натянуто улыбнулась, отвела глаза, положила ногу на ногу.

— Ну, а к поздним сменам вы готовы? — Мужчина вернулся к собеседованию. — Уверены, что сможете выходить на работу с ребенком?

Игорь Малышев

Родился в 1972 году в Приморском крае. Живет в Ногинске Московской области. Работает инженером на атомном предприятии. Автор книг «Лис», «Дом», «Там, откуда облака», «Корнюшон и Рылейка», «Маяк», «Номах». Дипломант премии «Хрустальная роза Виктора Розова» и фестиваля «Золотой Витязь». Финалист премий «Ясная Поляна», «Большая книга» и «Русский Букер».

* * *

Полевая дорога. Жара.

Он проснулся, когда ЗИЛ перевернулся уже раза два.

Его било о кабину,

Как не бил в армии ни один дед.

Он пришел в себя больше похожим на винегрет.

На осколке стекла у его лица

Сидела девочка ростом чуть более комара.

Он посмотрел на нее,

Она прыснула в ладошки и сказала «кра!».

Она качала ножкой,

Солнце играло на крыльях, как ветер с фатой.

Кровь заливала глаза,

Он моргал, чтобы видеть ее.

Она напевала,

Осколок блестел, свет плавал.

Он понял, что всегда хотел

Увидеть мир как он есть, без оправы.

Пахло жарой, зверобоем.

Колеса крутились вверху, вхолостую, с воем.

Брюхом к солнцу умирал ЗИЛ.

Водитель смотрел на девочку и понял, что даже не жил.

* * *

Астронавты приземляются на неизвестной планете.

А там на лугах смеются и бегают дети.

У астронавтов предательская мысль в голове:

Что, если есть рай? Что, если рай здесь?

А дети лижут пыльцу вместо пчел и бабочек.

И бегают босиком, без носков и тапочек.

Напившись нектара, засыпают промежду трав.

Кудлаты их головы, ровен и мягок нрав.

Астронавты глядят, только лишь наблюдают.

Разводят руками и ничегошеньки не понимают.

Ничего не говоря, идут проплакаться в туалет.

Выходят с лицами камня и говорят: «Нет!»

Каждый смотрит на себя и свое прошлое.

Никто не ждет от себя ничего хорошего.

Взлетают. И пока не вышла на связь Земля,

Стирают координаты планеты из памяти корабля.

ГЕРДА

Герда переступает через порог дворца.

Она больше не та пташка, что боится куста.

В день ей достаточно в пищу сухого листа.

Три года в плену у пиратов, в день их бывало до ста.

Босыми ступает ногами на голый лед.

Кто б ни сказал ей слово, она знает — врет.

Чувствует холод в груди и в ногах колотье.

Кожа ее — камень, лицо — отек.

Кай капризничает над колотым льдом.

«Вставай, — говорит Герда. — Вставай, пойдем».

«Уходим», — говорит она голосом львицы.

Мальчик растерян и не может не подчиниться.

Взгляд Герды падает на осколки льда.

Руки ее черны, под ногтями можно сажать сад.

Герда опускается на колени и начинает игру со льдом.

«У входа оленья упряжка, — говорит она Каю. — Езжай домой».

Кай удаляется. «Вечность» складывает слово Герда.

Поток холода. Входит Снежная Королева.

Герда поднимает на нее пустые глаза.

Королева вздрагивает и подается назад.

* * *

Максиму Попову

Пейте, молодые сеньоры, всё здесь для вас бесплатно.

Покуда, как письмена, не проступят на теле пятна.

У кого трупные, а у кого-то кровавые.

А у кого-то синяк, даже глупо жалиться маме.

Всё здесь для вас, пейте, молодые сеньоры.

Все девушки, запахи амбры, эти поля и горы.

Все стилеты, мечи и пули, что когда-либо изготовлены,

Всё здесь для вас, больше ли, меньше, поровну.

Равнение на солнце, молодые сеньоры, и больше смелости.

Да! И еще меньше трезвости, солнце не любит трезвости.

Гробы дубовые, сучья осины и лучшие вина.

Говорят, что девушки лучшая половина, но это вы — лучшая половина.

Пойте же громко, на срыве, чтоб обжигалось сердце,

Словно сосуд в печи у гончара-умельца,

Словно клинок в горне у кузнеца-убийцы.

Кто-то и с ним встретится, но стоит ли торопиться?

Юные ветра, летние дожди, жеребцы на взводе.

Старики смотрят, вас ненавидя. Кто же таких производит?

Ну, а вы бейтесь грудь в грудь, кровью плюясь и стихами.

Всё здесь для вас, и женское лоно, и могильный камень.

Жгите факелы, мрак разрывая ночи нежной.

Если вы чем и избалованы, то силой лишь и надеждой.

Всего будет вдоволь и неважно, как лягут кости,

В конце все увидят папоротник, цветущий на вашем погосте.

* * *

Настоящим было яблоко, что ты пробовал в детстве,

Ноги, искусанные крапивой и комарами.

Настоящим было твое заболевшее сердце.

И голос мамин, и голос мамин.

Настоящее — научиться кататься на велосипеде,

Вытащить первую рыбу, впервые подраться,

Утонуть на девятое мая, заночевать в подъезде,

Услышать, что стал отцом, и три дня на диване валяться.

Не так уж много настоящего в этой жизни:

Отказаться «стучать», мечтать, запивать спирт водкой,

Научиться искать созвездья меж звездных линий

И говорить с сыном, как с одногодком.

Татьяна Соловьева

Литературный критик. Родилась в Москве, окончила Московский педагогический государственный университет. Автор ряда публикаций в толстых литературных журналах о современной российской и зарубежной прозе. Руководила PR-отделом издательства «Вагриус», работала бренд-менеджером «Редакции Елены Шубиной» и начальником отдела общественных связей «Российской газеты». Старший преподаватель Российского государственного гуманитарного университета.

Новая искренность и новая социальность

Вера Богданова, «Сезон отравленных плодов» («Редакция Елены Шубиной», 2022). Ислам Ханипаев, «Типа я» («Альпина. Проза», 2022)

Литературная премия «НОС» в этом году досталась роману Оксаны Васякиной «Рана» — и это была абсолютно предсказуемая и абсолютно заслуженная награда. «Рана» — ярчайший пример тех самых новых словесности и социальности, что заложены в названии премии, по сути, квинтэссенция автофикшена. И дело тут вовсе не в навязшей в зубах «повестке», дело в том, что период «после постмодернизма», в который напряженно всматривались не одно десятилетие, наступил. И сменил его не абстрактный «постпостмодернизм», которым пугали друг друга литераторы разных формаций, а несколько вполне определенных парадигм. Наиболее заметны и показательны три из них. Первая — метамодернизм, во многом наследующий постмодерну, но не ставящий перед собой задачи «разъять как труп» любых своих предшественников и сломать канон. Напротив, канон он признает и утверждает, существенно его расширяя и сталкивая с другими канонами. Если наложить дискурс советского пионерского подросткового романа на дискурс романов о вампирах или поместить зомби в пространство романа «Гордость и предубеждение», включаются новые, дополнительные смыслы, литературная игра, а не война с целью уничтожения предшественника. Вторая парадигма — уже упоминавшийся автофикшен, в котором художественный вымысел и факты биографии автора оказываются сплетены максимально тесно. Это еще не документалистика, но нарратор, персонаж и автор настолько близки, что последнего потом будут всю жизнь терзать вопросами, как Лимонова о сцене с афроамериканцем. Помимо романа Оксаны Васякиной, тут можно отметить романы Оливии Лэнг, трилогию Тове Дитлевсен, «Горизонтальное положение» Дмитрия Данилова, «Нью-Йоркский обход» Александра Стесина, «В Советском Союзе не было аддерола» Ольги Брейнингер, «Скоропостижку» Ольги Фатеевой и многих других.

Наконец, третья парадигма — это проза с бóльшим акцентом на художественность, с явной дистанцией между автором и героем, но той же новой искренностью, что присуща автофикшену. Это романы, построенные по канонам классической литературы, но говорящие при этом об остросоциальных (или социально-политических) проблемах.

«Сезон отравленных плодов» Веры Богдановой выходит в «Редакции Елены Шубиной» через год после книги «Павел Чжан и прочие речные твари», и это случай, когда на такой короткой дистанции можно проследить авторскую эволюцию. В «Сезоне» нет фантастического допущения, нет намеренного усложнения архитектоники текста, нет отвлеченного взгляда нарратора. Взгляд автора теперь обращен не в будущее, а в недавнее прошлое — на события двадцатилетней примерно давности в первой части, чтобы стремительно перенестись в наши дни во второй. Богданова пишет роман о травме, но не о разбитой в детстве чашке Фрейда, до которой можно попытаться отмотать назад на приеме у психотерапевта и перезапустить систему с последней устойчивой версии. Это травма длиною в жизнь — цепочка счастливых и болезненных потрясений, ди — и эустрессов, формирующих в конечном счете каждого из нас. Это, конечно, роман об инцесте — как о случившемся — между кузенами, так и о существующем в мыслях и фантазиях (и то полубезотчетно) Даши. Только получается так, что первый, если вынести за скобки социальные условности, вреда никому не приносит, а вот второй, по сути, неслучившийся, несет раздор и страдания. Женю нельзя назвать нелюбимой дочерью в классическом понимании, но на контрасте с абсолютной и искренней бабушкиной любовью любовь родителей к ней выглядит как те самые фальшивые елочные игрушки — не радует. Они любят дочь скорее потому, что так положено, то и дело сравнивая ее со сверстниками и выискивая поводы для собственных чувств. Постоянное ощущение, что любовь близких нужно заслужить, — тоже травма, но не локализованная во времени, а пролонгированная, длящаяся всю ее жизнь. Это и роман об абьюзивных отношениях, о воздействии и физическом, прямом (той самой формуле «бьет — значит любит»), и менее прямолинейном психологическом насилии, которое не только ближайшее окружение, но и сама жертва распознает далеко не сразу. Двухчастная структура романа обусловлена и временем (прошлое — настоящее), и темпом повествования. События детства и юности героев тянутся медленно, как летние каникулы в средней школе. В роман входишь постепенно, как в теплую стоячую воду деревенского пруда, про которую обычно говорят «парное молоко». К концу первой части роман набирает темп, разгоняется, как жизнь вместе с взрослением. Что в детстве казалось долгим и медленным, теперь несется с космической скоростью. Вторая часть — именно такая, разогнавшаяся до потери героинями контроля над своими жизнями. Эта диспропорция, конечно, вполне сознательна: Вера Богданова применяет к классическому роману прием жанрового, сажая читателя на американские горки — неспешно поднимает его на верхнюю точку аттракциона и заставляет на пару секунд замереть перед тем, как стремительно пустить вниз. И от этого дух захватит даже у самых невозмутимых.

Еще одна новинка этого года — и тоже новая искренность поколения тридцатилетних — повесть «Типа я» Ислама Ханипаева (издательство «Альпина. Проза»). Перед нами история, рассказанная от первого лица второклассником из Махачкалы. Он живет в приемной семье, почти не помнит погибшую два года назад маму и совсем — пропавшего отца, учится в школе и сталкивается с буллингом и массой других — детских и не очень — проблем. Отчаянно пытаясь разобраться в себе, он создает «идеального взрослого» — воображаемого друга и наставника Крутого Али — и обсуждает с ним все, что по-настоящему его волнует. Фактически перед нами монолог ребенка, разложенный на два голоса, — поэтому по ходу повести так заметно меняется не только Артур, но и Крутой Али. Он зеркало мальчика, отражение его внутреннего «я». Рассказывая ребенку о том, как надо себя вести, чтобы быть крутым, он формирует его поведение в школе и дома, работает внутренним психологом. При этом настоящему школьному психологу наладить контакт с мальчиком не удается. Кстати, сам по себе детский психолог в русскоязычной художественной литературе — герой совсем новый, отражающий современные реалии. Помимо повести «Типа я», этот тип героя появлялся в романе Рагима Джафарова «Сато» (получившем приз зрительских симпатий в прошлом сезоне «НОСа»). Причем не просто появлялся: там это один из двух главных героев, так что определение «психологическая проза» приобретает теперь новые коннотации.

Для того чтобы найти себя и двигаться в будущее, герою Ханипаева сперва нужно победить призраки прошлого. И скидок на юный возраст писатель герою не делает: Артур, продолжая во всем советоваться с Крутым Али и вести свой «Дневник суперкрутого воина», отправляется на поиски сведений о своих родителях. И чем больше он узнает, тем сильнее меняется — и тем сильнее меняется сидящий в нем Крутой Али. Ханипаев рассыпает для читателя по тексту подсказки, заставляя притормозить и заметить эти изменения. Например, один и тот же вопрос мальчик задает воображаемому другу трижды — в начале, середине и конце повести. И тон, и суть ответа на него очень заметно отличаются.

Вера Богданова своим романом дает возможность говорить и бороться женщинам, которые привыкли молчать и терпеть. Ислам Ханипаев пишет о том, что каждый человек, независимо от возраста, имеет право на поиск собственной внутренней точки опоры, выстраивание внутренней крепости, которая позволяет выживать в далеко не всегда приятном социуме.

Дети, которым «еще пока рано и подрастешь — поймешь», безмолвные женщины, жертвы психологического и физического насилия — все они обретают голос в современной литературе, в текстах, которые читаются, обсуждаются, попадают в списки крупных литературных премий. И это и есть новая искренность и новая социальность.

Денис Журавлев

Родился в 1986 году. Окончил Историко-архивный институт Российского государственного гуманитарного университета по специальности «международные отношения». Кандидат политических наук. Автор пятнадцати научных статей, преподавал в вузе, в качестве научного руководителя помогал писать и редактировать курсовые работы и дипломы. С 2015 года лет работает аналитиком в области науки и образования. Последние три года — автор и главный редактор ведущего профильного телеграм-канала.

Прошел курс BAND «Как писать прозу. Искусство истории» (2021–2022).

Трус во спасение

Слабое подобие дороги обрывалось на опушке леса. Местные и дачники предпочитали добираться сюда на машинах, а затем идти пешком — кто по грибы в чащу, иные купаться и ловить рыбу — налево к речке. В будний день, в темно-серых тяжелых сумерках, под осенним жестким ветром здесь было пусто. Лишь двое нервно ходили туда-сюда по небольшому пяточку земле.

— Костя! Мы должны их опубликовать, — горячо настаивала Катя. Недобрый огонь, затаившийся в глубине темно-карих глаз, сулил муки ада всем несогласным.

— Никому мы ничего не должны, — холодно парировал мужчина, кутаясь в пальто. Он то и дело поправлял очки, вздрагивая от каждой фразы спутницы.

— Посмотри! — Она вырвала папку из Костиных рук и, пробежав пальцами тонкую стопку листов, достала один из них. — Здесь все: бюджеты, смета, каналы распространения. Они просто врут.

— Врут, — пробормотал мужчина в ответ и уставился на лес.

Злая взъерошенная ворона сидела на ветке, пытаясь не свалиться под очередным порывом ветра.

Большой палец, от которого он нервно отковыривал ногтями кусочки кожи, решил сдаться и позволил оторвать от себя целый лоскут. Мужчина взглянул на стремительно набухавшую каплю крови, что грозила размазаться по всей ладони. Он порылся в карманах здоровой рукой и, не найдя ничего, просто облизал палец. Его собеседница ждала.

— Год назад мы не были такими трусами. — Катя поморщилась на последнем слове.

— Год назад мы были нищими, — пробурчал Костя, откусывая лоскут кожи с несчастного пальца.

Катя окинула его презрительным взглядом и на этот раз отвернулась сама. Костя удивленно посмотрел на нее, и с этого момента мелкая дрожь била его уже не переставая.

— Катенька, дорогая… — заискивающе начал он, но запнулся.

— Я знаю все, что ты хочешь мне сказать, но я все решила, — огрызнулась она, соизволив повернуться к Косте.

— Конечно, ты же у нас умнее всех, — зло ответил он. — Решила она. А ты подумала, чем это кончится?

— Неважно, — резко осадила Катя. — Документы могут быть у кого угодно, они ничего не докажут.

Костя взглянул на девушку, которую безответно любил уже семь лет.

— Публикация будет наша — значит, это мы, — тоскливо вздохнул он.

— В прошлый раз ты тоже сомневался, но все закончилось хорошо, — еще раз зашла с того же угла Катя, почувствовав знакомую слабину. Даже отблески пламени в глазах стихли, она немного улыбнулась, предвкушая привычную победу.

* * *

Год назад они сидели у нее дома на тридцать седьмом этаже новенького небоскреба. Костя курил сигарету за сигаретой, и только что купленная Катей мебель постепенно теряла свой блеск в облаке серого дыма. Она не сомневалась, что сможет убедить его в чем угодно. Сломался он после фразы «Я лучше уволюсь и уеду с Юрой». Катя увидела, как тогда Костины плечи поникли, даже глаза будто заслезились. Она запомнила этот прием.

— Я и тогда был против, — сказал он, возвращая девушку в реальность.

Костя помнил, что произошло спустя три дня. Помнил убогую обстановку кабинета майора, перегар и красную рожу. Служака брызгал слюной и орал что-то про интересы государства и долг каждого. Запомнилась только финальная фраза: «Батрачить будешь на нас или сядешь». Катя обо всем этом не знала. Он не сказал ей, оберегая, как и всегда.

— Никто нам ничего не сделает, — сказала девушка. Костя молчал.

— Если ты так боишься за свою зарплату… — начала Катя.

— При чем тут зарплата, — взвился мужчина, срываясь на шипение. — Дай сюда папку, — истерично крикнул он, а затем дернул ее из рук девушки.

У той остался лишь один листок. Костя потянулся и за ним. Катя увернулась, толкнула его, он повалился в грязь.

— Трус, — сплюнула девушка, развернулась и быстро пошла к Костиной машине, на которой они оба приехали поговорить без лишних ушей на опушку леса.

Костя лежал в грязи, он чувствовал, как заползает мокрый холод в дорогие итальянские ботинки, пятнами уродует пальто тонкой английской шерсти. Ему было все равно, он даже не стал поднимать из мерзкой жижи свои очки. Просто лежал и плакал.

Ему было страшно и больно, как в детстве, когда родители ушли в гости к друзьям, а в доме отключили свет. Маленький Костя тогда сидел под столом, забившись в самый угол, и дрожал. Мама вернулась лишь под утро, уставшая и посеревшая. Накричала и отшлепала мальчика. Потом разрыдалась сама и сказала, что папе пришлось срочно ехать в командировку.

Только спустя десять лет Костя узнал, что его отца отправили в психушку. В пьяном угаре он подрался с друзьями и чуть не убил маму. Больше папу он не видел никогда — тот так и не вышел из больницы.

В свои тридцать пять Костя рыдал, как в детстве — под столом в темной квартире, — и много раз после, когда его мама сама стала выпивать и вычеркнула сына из жизни.

Он боялся своих кураторов в строгих костюмах, которые сменили пьяницу-майора. Те несколько раз звонили ему, многозначительными паузами и смешками намекали на болезненные последствия. Они давили на самое больное: на старушку-мать, все еще пьющую и выжившую из ума, на будущие унижения в тюрьме и нищету после, на незавидную судьбу Кати.

Но сильнее всего ужасало то, что он навсегда потерял девушку, которая никогда и не была его. В тот момент, когда Катя плюнула в лицо словом «трус», Косте на миг показалось, что перед ним — тот самый майор.

Мужчина понял, что продрог. Пришлось шарить руками в поисках папки. Ранка на пальце болезненно щипала. «Столбняк подхвачу», — нервно пронеслось у него в голове. Наконец он обнаружил документы — те не пострадали от скандала.

Грязный, мокрый и белесый, с трясущимися руками — в деревне он нашел дом, где горел свет. Хозяин — грузный и в камуфляже на голое тело — был пьян, потому пустил обсушиться и дал позвонить.

Телефон Юры Костя хорошо запомнил за те три года, что пробивал по всем базам, стремясь понять, почему его выбрала Катя.

— Это Костя. Бери Катю — и сегодня же уезжайте из страны, — бросил он в трубку.

Второй номер — не менее знакомый — куратора:

— Документы у меня, один листок потерян, дайте ей уехать. — Голос сорвался на плач.

Трубка помолчала полминуты и ответила:

— Хорошо… Где вы?

Костя просто протянул телефон хозяину, а сам лег на пол, уткнулся головой в грязное дерево половиц и снова зарыдал.

Елена Толстова

Родилась на Кольском полуострове на границе с Финляндией в городе Ковдоре.

В 1995 году с успехом окончила отделение русского языка и литературы филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Пятнадцать лет проработала компьютерным инженером в компании «Майкрософт» и стартапах Кремниевой долины, пять лет — помощником юриста в сфере бизнеса и компьютерных технологий.

Литературным творчеством занимается давно, но раньше писала в стол, для себя. Пишет рассказы и романы для подростков и янг-эдалт. Участница курса BAND «Как писать прозу. Искусство истории».

Я вернулся…

«Мне отмщение и аз воздам».

Я вернулся домой. Не так я себе представлял нашу встречу.

Никогда не забуду эти страшные черные глаза! Мне хотелось убежать от этого взгляда, но парализующий страх поселился в моем теле. От них некуда было спрятаться, они с детства наблюдали за мной.

В пять лет отец учил меня плавать. Мы тогда отдыхали под Одессой. Рано утром вышли на лодке в море, доплыли до каменной косы, там бросили якорь и разложили удочки. В лодке я сидел на скамейке рядом с отцом. Он сгреб меня в охапку и бросил в воду подальше. Затем наблюдал за мной. Судорожно вдыхая воздух вперемешку с водой, я плыл к лодке. Его лицо было искажено солеными каплями. Я отражался в его черных непроницаемых очках. Когда я подплыл, он за руку с силой выдернул меня из воды. Я вскрикнул, рука после этого долго болела. — Я хочу, чтобы он стал настоящим мужиком, а не нытиком, — объяснял он матери.

В то лето я научился неплохо плавать, но стал бояться воды — начинал задыхаться. По ночам мне снились черные очки и я, барахтающийся в каждом из пластиковых стекол. Я поджимал колени к подбородку и так засыпал.

Однажды, когда мы на мопеде возвращались с рыбалки, я, как тюк, свалился с заднего сиденья — подскочили на кочке. Отец не заметил, что потерял меня. Я лежал на дороге и смотрел на облако пыли до тех пор, пока мопед не исчез вдали.

Когда он вернулся за мной, я уже дошел до развилки, ведущей к нашей даче. Мне пришлось долго ковылять по пустынной дороге: я ушиб левое колено, моя левая рука опухла и сильно болела. Мне было восемь лет, и я был очень одинок.

— Что ты разнюнился, щенок? — Страшные черные глаза глянули на меня так, что всхлипы застряли в горле.

После этого я никогда не плакал. Рука оказалась сломана — она долго и плохо срасталась. Отец долго не верил, что рука болит, считал, что я притворяюсь, чтобы меня пожалели.

Страшный взгляд черных глаз — с тех пор я часто видел эти глаза по ночам. Тогда я кричал и просыпался от ужаса.

Отец был известным хирургом, его часто не было дома, он работал сутками в нескольких больницах и стационарах города. Я записался в кружок игры на гитаре в Доме пионеров. Когда отец узнал об этом, он сказал матери:

— Я не позволю, чтобы мой сын стал музыкантом. Он будет врачом, пойдет по моим стопам.

— Петр, но он такой музыкальный, талантливый… у него абсолютный слух. — Мама пыталась убедить отца.

— Не порть мне сына. Музыкант — это не профессия. Ему нужна настоящая мужская специальность. Я решил! Он будет поступать в медицинский. Мать дала денег на гитару, остальные я сэкономил на школьных обедах. Приходилось прятать ее под кроватью и играть, пока отца не было дома. Мама всегда поддерживала меня, она считала, что музыка — это мое призвание. Она часто пела, когда отец был на работе и мы оставались с ней вдвоем. Она же, когда я был маленьким, обнаружила, что я синестетик, то есть вижу музыку в цвете, как Скрябин или Сибелиус.

— Со-о-оль, — пела мама, и нота звенела в полутемной комнате.

— Нота соль золотистая, как солнце. — Я любил играть с нотами.

— А эта? Ре-е-е. — Звуки разлились синими волнами.

— А ре — море, поэтому она синяя, как море.

— Удивительно! Почему они цветные? Ты их правда видишь… эти звуки?

— Мама, это же очень просто. У каждого звука есть свой цвет, и когда играет музыка, я вижу картинки и кино.

Когда я подрос, я научился настраивать гитару, натягивать струны, подпиливать лады и менять колки. Я играл часами, как только выдавалась возможность. Музыка стала моей вселенной.

Зная, что в понедельник отец задерживается на работе допоздна, я бежал из школы домой, предвкушая, как я подготовлю гитару и проиграю выученную на прошлой неделе композицию. Все выходные я с нетерпением ждал этого момента. Из серванта достал спирт и ватные тампоны, которые отец таскал из больницы; не спеша поменял и почистил струны. Композицию «Кашмир» группы «Лед Зеппелин» я услышал у ребят из гитарного кружка, и мы выучили ее вместе с преподавателем. И вот я погрузился в мелодию, не замечая лопнувшие на пальцах мозоли и окровавленные ладони. Музыка унесла меня: жар бесконечной дороги, движение каравана по песчаным барханам экзотической страны.

Я не заметил, когда неожиданно рано вернулся с работы отец. В тот день на операционном столе умер его пациент. Я очнулся, когда отец в ярости ворвался в комнату, выхватил из моих рук гитару и, схватив со стола кусачки, перекусил струны. От каждой порванной струны гитара вскрикивала, словно живое существо. Она страдала от боли и несправедливости.

— Не смей… отдай. — Я вскочил со стула, бросился к нему и крикнул в темноту страшных глаз.

Он замахнулся на меня гитарой с оборванными струнами.

— Ты…ты… вор и бездельник! Ты никогда не станешь музыкантом! Я так сказал! — бушевал отец.

— Ты можешь убить меня, но не смей унижать. — Я подставил ему голову под удар и, глядя в его глаза, прошептал: — Бей.

Он судорожно вздохнул, будто захлебнулся гневом, бросил гитару на пол и молча вышел из комнаты, хлопнув дверью в задрожавшие от боли стены.

Я стремился убежать от этих глаз, пугающих чернотой и выворачивающих наизнанку. После окончания школы ушел из дома, устроился работать на завод, а осенью меня уже призвали в армию. Я не дослужил до окончания срока, меня забрали домой — долго везли по песчаным барханам бесконечной дороги.

Когда я вернулся, отец стоял у закрытого гроба в большом актовом зале школы, где я учился. Он держал руку на крышке, у изголовья. Вокруг гроба и на рояле стояли и лежали венки и цветы — море цветов. В зале было много народа: мама в черном, мои учителя, военком, какие-то незнакомые мне люди.

Не так я представлял себе нашу встречу. Я прошел между людьми и остановился напротив отца. Страха не было — черные глаза больше не пугали меня. Я всматривался в потемневшее от горя лицо и не узнавал его. Он стоял над гробом: седой, сгорбленный старик. Прямо на меня смотрели его серые, затуманенные тоской глаза. Мне показалось, что он меня увидел. Первый раз в жизни я не испугался, а почувствовал тепло его руки на моей стриженой голове.

Конец ознакомительного фрагмента.