Традиции & Авангард. №4 (15) 2022

Литературно-художественный журнал, 2022

«Традиции & Авангард» – ежеквартальный литературно-художественный журнал, который не делит писателей и читателей на своих и чужих. На страницах издания представлены произведения последователей разных направлений, жанров, течений литературы. «Традиции & Авангард» открыты как для мастеров слова, так и для дебютантов. Главное – высокий художественный уровень прозы, стихотворений, пьес, публицистики и критики. Мы не боимся экспериментов и уважаем традиции.

Проза и поэзия

Дарья Фомина

Дарья Фомина родилась в 1986 году в Ногинске. Окончила филологический факультет Московского областного университета. Училась на литературных курсах Марины Степновой, Майи Кучерской. Финалистка поэтического конкурса «На крыльях грифона», дважды финалистка конкурса-фестиваля переводов «Берега дружбы». Есть публикации в электронном журнале «Пашня» и сборниках прозы и поэзии.

Прятки

Катя проснулась и медленно, осторожно села на кровати, стараясь не опираться на локоть и плечо, поморщилась от неловкого движения: болели суставы. В комнате пахло дряхлым немытым телом, корвалолом и вьетнамским бальзамом «Звездочка».

Среди кусочков серебристой фольги с разноцветными таблетками она нащупала на прикроватной тумбочке застиранную детскую панамку, бережно разгладила дрожащими, скрюченными артритом пальцами и надела себе на голову. Видела она с каждым годом все хуже, но очков не признавала: ей казалось, они ее уродуют, да и читать ничего не хотелось.

Катя взглянула в окно: голые деревья тянут ветви в набухшее от влаги, как хлебный мякиш, серое небо. День еще только начался, но было темно, как будто с утра уже вечер. Словно ругаясь, покаркивала ворона.

Катя не знала, какой сегодня день недели, — все ее дни давно уже слились в один бесконечный, но по этой серости за окном и унылому покаркиванию она безошибочно узнавала приход ноября…

Катя прожила на Верхней Масловке почти век. В последние годы квартира съежилась для нее до размеров комнаты, в которой давно не было ремонта, зато много старых вещей — память о дорогих ей людях. Их уже нет в живых, а вещи остались. На окнах занавески цвета крем-брюле. На подоконнике за туманом белого тюля декабрист, алоэ и несколько традесканций, рассевшихся, как барыни, в керамических горшках со славянским орнаментом. На стене коричневые часы с кукушкой и тяжелыми гирями-шишками. Дубовые стол и стулья, сделанные на века. Шкаф с сервизом из звенящего богемского хрусталя. Полки с покрытыми пылью книгами — в основном русская и зарубежная классика.

В рамке из красного дерева самая любимая фотография, где маленькая Катя с родителями и сестрой на даче: у девочек одинаковые белые панамки и полные горсти спелой жимолости. Мама сидит на скамейке, нога на ногу. Она в широкополой шляпе, а папа обнимает ее сзади и улыбается, показывая крупные передние зубы.

В кресле самодельная плюшевая собака с глазами-пуговицами, на столе у окна — стеклянный Пушкин с гусиным пером в руках и по соседству деревянный медведь с Машей, выглядывающей из короба. Рядом фарфоровая ваза с изображенными на ней деревьями. Эту вазу привезла Катина мама из Кисловодска. Катя ее берегла, каждый день сама протирала влажной губкой и только теперь, когда руки перестали слушаться и тряслись, доверила это сиделке. В детстве мама читала им с сестрой сказку о волшебной стране с райским садом и разноцветными бабочками, где царят любовь и счастье. Засыпая, Катя смотрела на эту вазу и думала, что это и есть тот самый сад из волшебной страны.

Катя часто видела во сне бабушку, маму, папу, сестру. Только этими снами она в последние годы и жила — они были настоящей реальностью, отрадой. Что в этом мире у нее осталось? Лишь одиночество и дряхлеющее с каждым днем тело.

Уже много лет Катя наблюдала за изменениями, произошедшими с внешней оболочкой: у кожи появился отвратительный старческий запах, она была теперь похожа на сухую, растрескавшуюся глину, покрылась грязно-желтыми пятнами. Когда-то мелодичный голос сделался хриплым и дребезжащим, а ярко-голубые глаза выцвели, словно их сильно разбавили водой. Походка стала шаркающей, медлительной, и каждый шаг причинял такую боль, какая не снилась даже Русалочке. Залезть в ванну и помыться стало целым приключением. В этом причиняющем страдания теле, как в тюрьме, жила пленница-душа, которой хотелось вырваться, улететь туда, где давно ждут те, кто ее любил.

Катя заметила, какой странной стала ее память: она часто не помнила, что было вчера, пила ли сегодня лекарство; но зато помнила и могла пересказать во всех подробностях события шестидесятилетней давности.

В детстве Катя каждый день просыпалась от счастья просто потому, что наступило утро. Были долгие прогулки по парку, кормление лебедей в пруду. Вечером семья собиралась на кухне. Папа ласково улыбался, смотрел на маму и курил, мама брала в руки гитару и исполняла русские романсы. Затем началась школа. Поползли нудные будни. Потом отучилась пять лет на филологическом. После получения диплома мать похлопотала, и Катю взяли в Ленинскую библиотеку. Работа тихая, непыльная.

Замужем Катя никогда не была. В ее жизни случилось несколько недолгих любовных связей с женатыми мужчинами, которых пленили и заворожили каштановые кудряшки и пышные булочки-груди молодой библиотекарши. Плодом одной такой связи стала дочка Верочка, улыбчивый тихий ангелок. Но Бог вскоре забрал ее на небеса. Больше детей у Кати не было.

Незаметно, по капельке, как вода из протекающего ржавого крана, почти вся ее жизнь утекла, а вместе с ней ушли силы. И теперь за Катей ухаживала дальняя родственница Татьяна, седьмая вода на киселе, равнодушная и неласковая. Чужая.

От окна потянуло холодом и сыростью. Катя накинула поверх халата плед. Да, нынче не май. В соседней комнате выл пылесос: Татьяна делала уборку.

Катя погладила нежный и мягкий краешек старенькой подушки с бахромой. Эта вещь до сих пор хранила ароматы детства. Кате казалось, что подушка пахла так, как пахло в родительском доме: кухонными полотенцами после кипячения, горчичниками, чайным грибом в банке, горькой редькой с медом, которой мама лечила их с сестрой от простуды; тяжелым ковром и пылью, скопившейся в нем.

С одной стороны подушки кусочек шерстяного цветастого платка — такой раньше повязывали на голову зимой, а с другой — на черном бархате сказочной красоты бутоны и лепестки алых роз с нежно-зелеными листочками, жар-птица и павлин с золотистым крылом и хвостом-веером. Эту картину вышивала мама.

В детстве, стоило Кате заболеть, мама заботливо укладывала ее пылающую от высокой температуры голову на прохладный черный бархат с розами и павлином, ласково поглаживала лоб и приговаривала: «Кто на подушечке волшебной ночью поспит — быстро выздоравливает». Она верила маме, и действительно к утру всегда становилось лучше, температура снижалась. Да и сейчас Катя ложилась спать на эту подушку и верила, что она поможет. Ведь самое главное — верить.

Озноб пробивал сквозь плед. Пальцы рук и ног онемели. Катя прислушалась. Татьяна закончила пылесосить и принялась протирать полы — из соседней комнаты доносились стук швабры, то и дело бьющейся об углы, многоголосье работающего телевизора и треск подпрыгивавшей во время работы стиральной машины.

Катя перевела взгляд с подушки на полку с книгами. Там стояла ее любимая — «Дядя Стёпа», подаренная отцом. Огромная по сравнению с другими детскими книгами, в бежевой обложке, обкусанной с лицевой стороны домашними хомяками Хомкой и Фомкой. Эта книжка спасала ее от страха и одиночества.

В детстве Катя боялась оставаться дома одна. Однажды сестра заболела, и мама ушла с ней к врачу, а Катю закрыла в пустой квартире, в которой благодаря буйной детской фантазии сразу же ожил Синяя Борода под кроватью, слышалось шуршание домового за занавеской и шепот злой колдуньи в платяном шкафу. Стуча зубами и пытаясь унять дрожь в коленках, она побежала к полке с книгами, поскорее открыла «Дядю Стёпу» и начала читать, рассматривать цветные картинки. Вот дядя Стёпа ремонтирует светофор, воспитывает хулигана, а вот он спасает старушку с бельем.

Книга была ее оберегом, заветным кругом Хомы Брута, защищающим от Вия. Ей казалось, что если она не будет смотреть на домового и колдунью, то и они не увидят ее.

Так прошел час, и в тот момент, когда она открыла любимую картинку, на которой очередь из молодцев в форме Балтийского флота несет кому-то в подарок огромного надувного дельфина, услышала долгожданное шуршание маминого ключа в замочной скважине. Катя в слезах побежала в коридор, чтобы обнять маму, холодную, пахнущую свежестью и морозом, чтобы уткнуться носом в ее колючее зимнее пальто и почувствовать: спасена!

Катя сидела с закрытыми глазами, чуть раскачиваясь взад-вперед, погруженная в свои мысли. На телефоне прожужжало напоминание выпить лекарство. Катя взяла с тумбочки несколько белых и желтых, круглых и продолговатых таблеток, привычным жестом закинула их в рот и, чувствуя на языке все нарастающую горечь, поскорее запила их водой. В желудке стало неприятно. Надо перетерпеть.

Захотелось есть. Катя посмотрела на часы — ровно девять. Обычно в это время Татьяна приносила ей еду. Через дверную щель проник запах овсянки и только что сваренного кофе. Значит, скоро будет завтрак.

Катя вспомнила, как в детстве по утрам мама разливала по стеклянным стаканам горячий, пахнущий мятой и чабрецом чай, который невозможно было пить: он обжигал руки и губы. Но мама как-то умудрялась пить и не обжигаться. От пшенной каши, наложенной в алюминиевую миску, шел пар, и у Кати запотевали очки, и долго потом ничего не было видно.

Катя помнит себя — маленькую, худую, коротко стриженную — за деревянным столом. Она зачерпывает кашу на кончик ложки и старательно дует. Долго рассматривает узор на алюминиевой ложке. Сестра уже успела съесть свою порцию и просит добавки. Каша в Катиной тарелке давно остыла, стала холодной и невкусной. Сестра уже доедает добавку, а Катя все сидит, размазывает ненавистную пшенку по краям тарелки. «За что мне такое наказание — кормить этого ребенка? — выходит из себя мама. — Сладкого не получишь, пока кашу не съешь». Сестра уже уплетает вторую шоколадную конфету, с Катей не делится. Ну и что, подумаешь! Не в конфетах счастье.

Как ни странно, мужчины, которых Катя когда-то любила, ей никогда не снятся. Она и раньше нечасто их вспоминала, а теперь и вовсе забыла их черты лица. Дочка отснилась, как будто ее никогда и не было. Снятся ей один за другим лишь моменты из детства.

Часто она видит один и тот же сон. Или никакой это не сон, а воспоминание? Теперь не понять, где сон, а где реальность — все смешалось…

Такой же, как и теперь, с размытой серостью ветвей, ноябрьский день, та же квартира, и они с сестрой играют в прятки. Катя считает до десяти, уткнувшись лбом в засаленные оливковые обои, а сестра прячется. Катя идет искать. Смотрит сначала на кухне за шторами, потом на пыльном полу под диваном — сестры нет. Заглядывает во все углы и под стол — сестры нет. Катя обходит все комнаты, ищет в кладовке, среди банок с яблочным вареньем и огурцами, и в пахнущем нафталином платяном шкафу, но сестры нигде нет. Она размазывает ладонями слезы по покрасневшим щекам и, рыдая, кричит: «Ну выходи, я сдаюсь». Но сестра все не выходит из своего укрытия…

Катя долго сидела и вспоминала, глядя в одну точку на вспученных обоях. Вдруг в вазе, стоявшей на столе, она услышала тихий шорох листьев, и из-за апельсинового дерева вышла знакомая фигурка — семилетняя девочка в белом платье, с двумя косичками. Она весело помахала ей рукой.

— Так вот где ты была все это время, — обрадовалась Катя.

Девочка хитро улыбнулась и ответила:

— Сначала я спряталась за дерево и радовалась, что ты меня не нашла. Потом я очень веселилась, потому что все меня искали: мама, папа и даже соседи. А потом все затихло, и мне стало грустно.

— Я скучала по тебе, — прошептала Катя, и ее глаза заблестели.

— И я по тебе! Очень-очень! Пойдем, поиграем в прятки?

Катя кивнула и улыбнулась, свободно и радостно.

Девочка вложила свою детскую ладошку в Катину шершавую, сморщенную руку, и они вместе зашагали в тень апельсиновых деревьев. Над их головами летали разноцветные, небесной красоты бабочки, а в траве под ногами лежали крупные оранжевые плоды.

Радуясь своей проделке, сестры из-за ствола дерева наблюдали, как в комнату вошла с чашкой кофе и тарелкой овсянки Татьяна, как остановилась возле кровати, как поднос с овсянкой и кофе чуть дрогнул в ее руках и опустился на стол. Лицо Татьяны было сосредоточенным. Она зачем-то тормошила, расталкивала что-то, лежавшее на кровати, — грузное, мешковатое, застывшее и уже ненужное. Неживое.

Иван Клиновой

Иван Клиновой родился в 1980 году в Красноярске. Дипломант «Илья-премии», лауреат премии Фонда имени В. П. Астафьева, лауреат премии имени И. Д. Рождественского. Публиковался в журналах «День и ночь», «Сибирские огни», «Огни Кузбасса», «Континент», «Интерпоэзия», «Новая юность», «Октябрь» и других изданиях. Автор книг стихов «Шапито», «Античность», «Осязание», «Латте-арт», «Пропан-бутан», «Оффтоп-портрет», «Косатки». Живёт в Красноярске.

Ветер качает кроны и колыбели…

…Мир, воссозданный поэтом…

Михаил Яснов

«Поатомно воссозданный поэт…»

Поатомно воссозданный поэт

В каком-нибудь три тысячи пятьсотом,

Как есть, не одеваясь, выйдет в свет

К Голанским или Пулковским высотам

И скажет: «Мне нужна твоя оде…

Нет, вру… Надежда, гаджет и терпенье.

И пальцами, как вилкой по воде,

Я снова напишу стихотворенье».

И будет ли он понят или нет

(Ведь даже слово «гаджет» устареет),

Но будет и накормлен, и согрет

У найденной в музее батареи,

И, выбравши любую из Пальмир,

Он вновь начнёт писать о том и этом,

Чтоб 3D-принтер напечатал мир,

Поатомно воссозданный поэтом.

«За каждым богом бегал баргузин…»

За каждым богом бегал баргузин,

За баргузином — десять пар кузин,

И все они бежали за пуляркой,

Поскольку закрывался магазин:

В сиесту продавщицам слишком жарко.

Бывало, бог сбега́л за гаражи:

То покурить, то просто поблажить,

Порисовать каляки да маляки,

А как-то раз, нашедши точку джи,

Он там её и прикопал, на всякий.

Мог баргузин сбежать куда-то в лес,

Где у него был шкурный интерес:

В лесу жила медведица Меланья,

Которой он под юбку часто лез,

Чем доставлял ей знаки препинанья.

А у кузин был только «ручеёк».

Пытались разучить и кекуок,

Но вечно спотыкались на синкопах,

Поскольку слишком Сухов был паёк

И неудобно танцевать в окопах.

На том же месте — новый поворот,

И светофор, как прежде, желторот,

И все бегут, бегут, бегут куда-то

И смыслом вниз роняют бутерброд,

Да и акуна — всё ещё матата.

«У оптимиста — бездна звёзд полна…»

У оптимиста — бездна звёзд полна,

У пессимиста — бездне нету дна,

У реалиста — бездна эта — космос.

Лишь я один, покрасив дотемна,

Чтоб не мешала звёздам седина,

Материю, расчёсываю космы

И в зеркало Тарковского гляжусь,

Тарковского читаю наизусть,

А день вокруг — стеклянный, оловянный

И деревянный, так что я боюсь,

Что вот пойду, выгуливая грусть,

А там — бумбоксы, люди и кальяны,

И никуда не деться, никуда…

И в бездне над — всего одна звезда,

А посему — не будет звездопада,

И оживает мёртвая вода,

Когда уже материя седа

И никакого космоса не надо.

«Нет никакого завтра, и мир бесшовен…»

Нет никакого завтра, и мир бесшовен,

А человечек — хрупок и ноздреват.

Вот и всё у́же наш непутёвый ковен,

С каждой заменой — в лампочке меньше ватт.

Пепел, стучавшийся в сердце, — в фейсбук стучится;

Им — я посыплю ужин, отдам в инсту.

Жизнь — это косточка, ломкая, что ключица,

Ездить за нею незачем в Элисту.

Если ворованным воздухом по́дпол полон,

Вместо Лукойе придёт за тобой Пол Пот.

Кресло своё режиссёрское бросит Нолан,

Роберт Б. Уайди креслице подберёт.

После, когда арбайтен придут арбитры,

Можно уже не плакать, приняв на грудь:

Нет никакого завтра, есть только титры,

Если нас не забудут упомянуть.

«На плече — Сид Вишес, чека — в пупке…»

На плече — Сид Вишес, чека — в пупке.

С нею рядом жарко в одной строке.

Он грустит на неё, словно дог, брылястый,

Потому что вся его жизнь — пике,

Изолента, скотч, подорожник, пластырь.

Он сидит, все деньги спустив на дым,

Вспоминая, как это — молодым

Да весёлым крепко вцепиться в мячик.

Седины всё больше и бороды,

Импотенция — тоже уже маячит.

А она идёт — телефон в руке,

И легко одета, и налегке, —

Что уже и видеть её — за счастье.

Не хватает только дыры в виске,

И слюна течёт из собачьей пасти.

«Бог одиночек не любит и отшивает…»

Бог одиночек не любит и отшивает.

Им остаётся пить об одном стакане.

Эта вода — ни мёртвая, ни живая —

Держит тебя, как рыбину на кукане.

Тёмен подвал, и в нутре у него — Ионка,

Марья Моревна дыма, басов Гудини…

Взрослым не меньше прочих нужна продлёнка

С играми в Чакраборти и кундалини.

Тусклым гало мерцающий край бокала

Слезшими с игл ангелами облеплен.

Жизнь, что тебя как следует обшмонала,

Мало чего нашла в сигаретном пепле:

Ни тебе сатори, ни тебе Санторини…

Вот и сиди, укрывшись в окопах прона!

«Бог одиночек не любит…» — басит Гудини.

«…И отшивает», — вторит ему Иона.

«Этому миру лор прописали плохо…»

Этому миру лор прописали плохо,

Или не очень точной была натура.

Если ты бог, ты носишь гламурный бохо,

Если ты бомж, то — бохо, но без гламура.

Ветер качает кроны и колыбели.

Люди едят людей и кивают богу,

Мол, не хватает водки и сацебели,

Сбегал бы в магазинчик через дорогу.

Всякий, непроизвольно произносящий

Речи во славу или в опроверженье,

Знает, что вскоре тоже сыграет в ящик,

Чёрный, что-где-когдашный, на пораженье.

Бог незаметно слушает, вспоминая,

Как он старался, не успевая всюду,

И покупает мёрзлый кусок минтая,

И оставляет в раковине посуду.

Глеб Рубашкин

Глеб Рубашкин родился в 1979 году в городе Выксе Нижегородской области. Окончил финансовый факультет Нижегородского государственного университета имени Н. И. Лобачевского, кандидат экономических наук, работает руководителем экономического подразделения в Объединенной металлургической компании.

В 2022 году окончил курс литературной мастерской Litband «Как писать прозу. Искусство истории» (редактор — Денис Гуцко). Рассказы публиковались в журнале «Нижний Новгород». Живет в Выксе.

День рождения

Муха бьется о стекло: «тук-тук, тук-тук… вж-ж-ж, вж-ж-ж… тук-тук, тук-тук…» Глупая: не понимает, что все это — обман. Нет никакого выхода. Можно, конечно, встать и открыть окно. Но влом. Сканворд еще не разгадан. Два слова осталось. По горизонтали: «Удар, которого не ждешь», тринадцать букв, пятая — «а», девятая — «мягкий знак», последняя — «о». По вертикали: «Семейное кладбище», пять букв, четвертая — «е».

Смена подходит к концу. Виктору пора собираться. Сканворд отправляется в сумку. Вот и Василий подошел.

— Здорово, Витёк!

— Здорово!

— Ну как прошло, спокойно?

— Ночью — да. Вечером один из железнодорожного права качал. Я его задержал. Хотел сумку досмотреть. А он не давал. На правила, на законы ссылался. Ученый, с-сука. Сказал, что жалобу напишет начальнику караула, а то и директору.

— Пугал просто.

— Да хер его знает! Сильно борзый.

Добираться было неблизко. Сначала — до остановки. Потом — в переполненном автобусе до автовокзала. Оттуда — уже на пригородном минут сорок. На свой автомобиль у Виктора заработать не получилось. Да и желания особого не было.

Тамара поднялась в половине пятого. Подоила корову, поставила вариться суп с фрикадельками. В семь разбудила Лерку. Помогла ей собраться в школу. Достала из шкафа блузку и юбку, которые купила в прошлые выходные на рынке. Решила подгладить.

Заскрипела несмазанная дверь. Виктор неспешно разделся и прошел на кухню.

— Привет! — Тамара улыбнулась своими веснушками. — Как добрался? Народу много было в автобусе?

— Да как обычно. Не протолкнешься.

— На работе все хорошо?

— Как всегда.

— Яичницу будешь? Я на двоих пожарила. Или чай?

— Не-а. Я спать. Подарок купила?

— Купила. Постельное белье. Ивановское! Хочешь узор посмотреть?

— Не надо. Я не разбираюсь. Купила и купила. Разбуди меня, чтобы собраться успел.

На автобус чуть не опоздали: у Виктора сгорела электробритва, а со щетиной он в гости ехать не хотел. Бегал в ларек за одноразовыми станками.

От автовокзала решили дойти пешком. Моросил мелкий тоскливый дождик. По дороге за ними увязалась дворняга с обрубленным хвостом. Забегал́ а вперед, опускала голову и, глядя исподлобья, скулила. Виктор не выдержал и наподдал ей. Дворняга, повизгивая, перебежала на другую сторону улицы и какое-то время неотрывно смотрела им вслед.

Корниловы уже заждались. Стол был накрыт на шестерых. Кроме Виктора с Тамарой позвали еще сестру именинницы, Ирину, и ее мужа Игоря. Варвара постаралась на славу: три вида салатов, отбивные с картошкой, соленые грибы, селедка и фирменные мясные рулетики. Павел уже разлил самогон. С тех пор как он купил аппарат и подписался на пару тематических каналов в ютубе, покупное в их доме не пили.

— Варь, налей мне компота. — Тамара отодвинула стопку с самогоном. — Мне сегодня на работу в ночь, через три часа уже выходить.

— Тома, ну пару стопок-то можно! — Павел развел руки, словно приглашая ее на танец. — Витёк, ты же из охраны, скажи!

— Да можно, можно. С твоим весом сто граммов как раз за три часа выйдут. Если что, мне позвонишь. Я решу вопрос.

— Ну, если можно… — Тамара пожала плечами и вернула стопку на место.

Виктор никак не мог включиться в общий разговор. Чтобы быстрее развеселиться, он налегал на самогон, но тот разливался по телу тягучей, вязкой смолой, давил свинцом на виски и затылок. Его накрыло прозрачным колпаком, толщина которого увеличивалась с каждой опрокинутой рюмкой.

— Тамара, а это не ты выиграла в прошлом году заводской конкурс среди станочников? Я помню, что мы тогда репортаж снимали, но мы с тобой еще вроде не были знакомы? — Игорь прищурил глаза, прятавшиеся за толстыми линзами очков.

— Да она, она. Кто же еще. — Раскрасневшаяся Варя не дала Тамаре самой ответить на вопрос. — Она уже три года подряд его выигрывает. Говорят, что мужики уже отказываются участвовать, потому что позора боятся. У нас на доске почета только одна фотография не меняется. Догадайтесь: чья? А мастер вообще с нее пылинки сдувает, потому что она одна сразу на трех станках шарашит.

— Тома, да тебя за это муж должен каждый день на руках носить! А, Вить, ну скажи, носишь ведь, носишь? — Ирина подперла отяжелевшую голову рукой и ухмылялась осоловелыми глазами.

— Да она сама куда хочешь быстрее меня домчится. — Виктор ковырял вилкой остатки еды. — На работу вон пешком добежала из деревни, когда с бензином проблемы были и маршруты обрезали.

— А что же вы в город никак не переберетесь? — Варя остановилась на полпути к плите. — Сами оба на заводе работаете. Лерка три раза в неделю в художку мотается.

Косая ухмылка слизнем сползала с Витиного лица. Павел что-то сосредоточенно рассматривал у себя на тарелке. Игорь с Ириной отложили приборы. Тамара убрала в сумку надоедливый телефон.

— Хозяйство бросать не хочется. Вся еда, считай, в хлеву и в огороде. Да и квартиры сейчас больно дорого стоят. Нам не по карману. — Тамара сложила брови домиком. — Вите вот с начальством не повезло — все в старших контролерах маринуют, хотя по стажу уже давно должны были начальником караула поставить. Вместо него всё каких-то желторотых назначают.

Виктор вполоборота развернулся к жене.

— Чё ты меня защищаешь? А? Чё защищаешь? Нашлась тоже защитница! Отличница из ПТУ номер три! Если бы не ты, я бы уже давно в Москве работал. Меня Андрюха тогда звал. А сейчас у него уже там фирма своя. Коттеджи строит олигархам. А ты все причитала: «Что мы там будем де-елать? Где будем жи-ить?» Ну и продолжай теперь себе варикоз зарабатывать у своих станков!

Тамара закрыла руками лицо. Варя кинулась к ней. Игорь с Ириной молча переглядывались. Павел застыл с полуоткрытым ртом. Виктор достал сигареты, протиснулся в прихожую, по пути задевая всю мебель, вышел на улицу и не вернулся.

На работу Тамара успела вовремя. В проходной приветливо улыбнулась Витиному сменщику.

Переход через железнодорожные пути. Бытовой корпус. Раздевалка. Цех. Станок. Три станка. Быстро просмотрела чертеж. Установила болванку. Запустила станок. Три станка. Через сорок минут из трех несуразных заготовок выйдет на белый свет их блестящая отполированная сущность с идеальной геометрией, повергающей микрометр в экстаз.

По пролету в ее сторону идет мастер. С ним — еще двое в камуфляже.

— Тамара, здравствуй! Тут это… э-э-э… недоразумение какое-то. На горячую линию сообщили, что ты… м-м-м… что ты, в общем, выпившая на работу пришла. Вот сотрудники из ЧОПа. Им надо тебя проверить.

За воротник к Тамаре пробрался большой противный паук и полез туда — вниз, к пояснице. Затылком она чувствовала, как вокруг нарастает, густеет и начинает искриться злорадное любопытство.

— Сергей Петрович, я… я не понимаю ничего! Проходную прошла — никто ничего не спрашивал.

— А это уже после позвонили. Добро-же-ла-тели, — прищурившись, процедил один из охранников. — У нас с собой есть прибор. Вот, ознакомьтесь. Поверенный. Вам надо в него дыхнуть.

— А если… если я откажусь?

— Тогда мы отвезем вас на освидетельствование в наркологию. Если и от этого откажетесь — составим акт и направим в дисциплинарную комиссию. Как правило, при отказе от освидетельствования выносится решение об увольнении сотрудника с предприятия. Как, впрочем, и при нахождении на рабочем месте в состоянии алкогольного опьянения. Ну что, будем дышать или в наркушку сразу поедем?

Телефон Виктора был недоступен. Охранники с мастером что-то заполняли на мятых, пожелтевших бланках.

Виктор с трудом разлепил глаза. Где он? Не видно ни хрена. На полу лежит где-то. А-а-а, так это он у себя на кухне. Сил, видно, до спальни дойти не хватило. Вот и телефон рядом валяется. Блин! Весь экран разбит. Новый покупать не на что. Получка только через две недели. Темно, как в склепе. Точно — «склеп»! «Семейное кладбище» из пяти букв. Четвертая «е». Тогда то, которое по горизонтали, начинается на «п». «Удар, которого не ждешь». Тринадцать букв. Пятая «а», девятая — «мягкий знак», последняя — «о». Что же это все-таки? Что?

Константин Комаров

Константин Комаров родился в 1988 году в Свердловске. Поэт, литературный критик, литературовед. Кандидат филологических наук. Специалист по творчеству Владимира Маяковского, поэзии Серебряного века, современной литературе. Публикуется в российских «толстых» литературных журналах: «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», «Октябрь», «Урал», «Нева», «Звезда», «Дети Ра», «Традиции & Авангард» и других изданиях. Автор нескольких книг стихов и сборника литературно-критических статей «Быть при тексте». Лауреат и финалист ряда литературных премий («Лицей», «Дебют», «Белла», «Критерии свободы»). Участник форумов молодых писателей России. Член Союза российских писателей. В последнее время живет в Липецке.

Я и муза разум и я

Палиндромоконструкция

1

СОН. ОР. ХРОНОС

Я РАНО! ФОНАРЯ!

ЛУН ХОДЫ. ВЫДОХНУЛ

ЛУН РЕВ ВЕРНУЛ

ЛУН ГАЗ ЗАГНУЛ

ЛУН ПЯТЬ ТЯПНУЛ

ТОПЧУ ТУЧ ПОТ

И — В ЯВИ

ЯРА ЗАРЯ

ОКОЛО — МОЛОКО

КОЖА. ШАЖОК

СИРОТ СТОРИС:

СИРОТКИ — НИКТО. РИС

КОЖУР КРУЖОК

ГОТ — ИТОГ

Я РОС, СОРЯ

УМРИ! ФИРМУ!

ЛИПУ КУПИЛ

РОТА ВОН, НОВАТОР!

Я И МРАК — АРМИЯ

МРУТ. ШТУРМ

УПОКОЙ ОКОПУ

КОДОВ! СВОДОК!

МУТИ БИТУМ.

ЛАПША ШПАЛ.

ТУГО? ГУТ!

ПОЧИЛИ? ИЛИ ЧОП?

И ЛАРКУ УКРАЛИ

А ЛАРЕ — НЕГА ГЕНЕРАЛА

ЛАРЕ БИЛ В… ЛИБЕРАЛ

НО ТИР — ПРИТОН

А ТИР, А ГРАММ, МАРГАРИТА?

ТИР, А ВАРИТ

ТАМ МАТ

ТАМ ОРА АРОМАТ

ТАК АЛ ПЛАКАТ!

ИЛИ НАМ МАНИЛИ?

2

ЛЁША НАШЁЛ

ЛЁВА НАВЁЛ

ЛЁВЕ РЕПУ ПЕРЕВЁЛ

УВЕРЯЛ! Я РЕВУ!

ОН — ДНО

ТИП И ШИПИТ

ОН — ДИВО. ВИДНО

ВОР И ЛЕВ ЮВЕЛИРОВ

НОЖИ. ПИЖОН

САМОКАТ В ТАКОМ — АС

Я СЛИЛ. ЛИЛСЯ

ЕЛ ЛОХ В ХОЛЛЕ

НАПАЛ! ЛАПАН!

ВОНА — МРАК КАРМАНОВ

ОН — САПОЙ. ОПАСНО

КОСЫ. ВЕНЫ. НЕВЫСОК

НЕ ТЕМА — ЗАМЕТЕН

О ШОРОХЕ — НЕХОРОШО

ЗОРКА! НАРКОЗ!

ТУШЕ, ШУТ!

ВОР ДРОВ

ВОР И МИРОВ

И ВОР БРОВИ

ВОР, А ЖОПА ПОЖАРОВ?

ВО КИЛО НОЛИКОВ

КИЛО? ГОН МНОГОЛИК

УРОВЕНЬ — НЕ ВОРУ

ХИТРОВАТ. А ВОР ТИХ

Я И ЛОХ. НАЛ ЕМ. МЕЛАНХОЛИЯ

А КРИКА КИРКА:

РОВЕН! НЕ ВОР!

УЖАЛ КОП ПОКЛАЖУ

АРЕСТ. СЕРА

Я — СУД, ДУСЯ

КАРМА — МРАК

УЖ И СИЖУ

РОБА. ЗАБОР

НЕ РУК ОР. ПРОКУРЕН

ГОЛ АНАЛ. АНАЛОГ

ДУЛ УД

И ЛАССО — БОГ! — ОБОССАЛИ

ЛИЖА, ЖИЛ

МАТКА КАК ТАМ?

ЦЕНЕ ШИЛ, ЛИШЕНЕЦ

ЦЕ ПУК, СКУПЕЦ

ГНИЛ ЛИШЬ ШИЛЛИНГ

Я. СЛИТ СУП. ОПУСТИЛСЯ

НЕ ДАЛ. ЛАДЕН

АН Я РТОМ СЕНО. НЕСМОТРЯ НА…

ХАТЕ — НАЛ. ПЛАНЕТА Х.

ХАНА, МОР — В РОМАНАХ

ХАНА НА БАНАНАХ

ЯР ЗРЯ:

УМЕРЕТЬ — ТЕРЕМУ!

ВОЛИ ФЕРТ, ТРЕФИЛОВ!

АС САМ. О, И БИОМАССА

ЛИБО БИЛ.

МЕТКО. ЛОКТЕМ

СПИ. ГИПС

СНА ШАНС

С НАР — ТРАНС

3

КИРОВ. ДВОРИК

КОЛИ ЗИЛОК

ВОЗЫ. ВЫЗОВ

ВОЗУ — КУЗОВ

КОЛЕ — СОПКИ, ИК, ПОСЕЛОК

ЛАД СДАЛ

ТОЛОК ДА НАДКОЛОТ

ДОХОД ЕЛ ЛЕДОХОД

СОБЫТИЕ И ТЫ БОС

ШАГ. РОТ. ТОРГАШ

РАБ. МАК. АМБАР

И МАК, ТОЛ. ГЛОТКАМИ

КОБА. БАР ПРАБАБОК

БАР. ОР. ПРОРАБ

НЕМ РАБ-БАРМЕН

АРАБ У БАРА

ОН НЕМ. ИМЕННО

НЕМ ДО ПОДМЕН

Я И НЕМ — РАД. АРМЕНИЯ

ОН — АРТУР. ВРУТ РАНО

ТЕ ЕМУ: УМЕЕТ

БУМЕР ЕМУ Б…

ЛИР И МОХИТУ. УТИХОМИРИЛ

НЕ БОДУН УДОБЕН

КАКАО? А КАК?

РОПОТ! ШТОПОР!

ТИФА ЛАФИТ

ОК, ПИЛ. ЛИПКО

СИРО, БОРИС…

ХОЛОП-С. ВСПОЛОХ!

ТЕБЕ ЕБЕТ?

ТАР ДАВКА. КВАДРАТ

НА КРАН — АРКАН!

КОРЫТУ — УТЫРОК

ТОПИ ПОТ!

ПОТ, СТОП!

Я И ПОТ — УТОПИЯ!

4

И РЕШКА — ЛАКШЕРИ

ОН. РАКИ. ШИКАРНО

Я ЕЛ, АЛЕЯ

Я ЕЛ, ЕМ, ХМЕЛЕЯ

Я ЕМ, ИМЕЯ!

НА РОТ СЕР РЕСТОРАН

ИКРА. МАРКИ

ИКРУ, ЧУРКИ!

УСПЕЛ К ЛЕПСУ!

ЛЕПС СПЕЛ!

ЛЕПС! О, ГОСПЕЛ!

ПЕЛ СОН — ОСЛЕП

МУРА ВАРУМ

Я — СОЛО, ГОЛОСЯ!

Я И НЕ ШУРА?! НАРУШЕНИЯ!

ТИХОНЯ, НО ХИТ

НОТЕ — БЕТОН!

НОТЕ РЕМА — КАМЕРТОН!

СОБЛАЗН. ЗАЛ БОС

ОТСУ — СТО!

НЕ ПОШЛ, ШОПЕН!

БОЛЕРО — В ОРЕ ЛОБ

(ОН — ТАКИ ЛЕДИ? ДЕЛИКАТНО)

ГНИ В СВИНГ!

SEUL BLUES

МАШИ ВАЛ КЛАВИШАМ!

ТОГА. ФАГОТ

ТЕЛА БЕДРО — КОРДЕБАЛЕТ

ТАНЕЦ ЕМ. МЕЦЕНАТ

ОЛИМП. МИЛО

ТРОЕ. ОРТ

ТЕ ЖЕ. РЕЖЕТ

ТОЛП ОПЛОТ

ТУП СИДИ. ДИСПУТ

ГНУ ЗОЛ ЛОЗУНГ

МАТ. НАЛ — ТАЛАНТАМ

Я И ТЫ — БОСС СОБЫТИЯ

МАЛО ПОП! ПОПОЛАМ!

МОЛ, СЕМЕРО. РЕМЕСЛОМ

МИША — ВАШИМ. МИША — НАШИМ

ИНОГО ГОНИ

ТУТ САРЫ РАСТУТ

ОН — САРКЕ: ПРЕКРАСНО!

ТЯП, САРА, РАСПЯТ!

АНИ РАМА — МАРИНА

ОБЕ — НЕБО

БАБУИН АНИ У БАБ

И МАЗАЛ ГЛАЗАМИ

РОЗ НЕ ЦЕНЗОР

ТО ВИЖУ ЖИВОТ

НЕ ЖАЛ. ВЛАЖЕН

КИТ НА БАНТИК

НУЖЕН НЕЖУН

САДИ ДАМ, АДИДАС!

АНИ СОН — ОСИНА

ЮЛЕ — ДЕНЬ, НЕДЕЛЮ

КАТЯ — ПЯТАК

Я ИЛИ ЛИЛИЯ?

Я ДАН, НАДЯ!

УД ЖЕ ДАН! НАДЕЖДУ!

ОЛИ НАМ! УТРО ОР ТУМАНИЛО

ОЛИ КЛОП — ПОЛКИЛО

АЛЕ ПИШИ — ШИПЕЛА

А ЛЕПИШЬ? ШИПЕЛА!

А ЛИЗА ЛАЗИЛА

А ЛИЛА ВАЗ ЗАВАЛИЛА

А ХУД — И ЛИДУХА

О, НАВРАЛА РВАНО!

Я АЛ. ЗЛАЯ.

АЛ ГОМОН: НО МОГЛА…

Я И НЕ ДЕВ СВЕДЕНИЯ

Я. АКТ. ОР. КРОТКАЯ

Я И ДУР ОРУДИЯ

НИЗУ МИЛ ЛИМУЗИН

ОГО! ЛЫБА БЫЛОГО!

УМ ОН ДО. К ОДНОМУ

ТЕ ЛИ? БИЛЕТ!

ТО ЛИ? ПИЛОТ!

5

О, НИВ ВИНО!

ЛЕТО ХОТЕЛ!

О, ТЕЛ ЛЕТО!

О, КОСЫ ВЫСОКО!

ОЛЕ! СЕВ — ВЕСЕЛО!

О, ТАМ ХОЛМ! ЛОХМАТО!

КОЛУ! ГОР! ПРОГУЛОК!

КОЛЫ! ТУБА БУТЫЛОК

АДОВА ВОДА

ГОР ГРОГ

УРА, ТИГР! ГИТАРУ!

КОЗА, МОПС, ПОМАЗОК!

КОТА, СОК, КОСАТОК!

ЛЕС ОСЕЛ

БУДЬ, ДУБ!

МОХ — ЭХОМ

КОРЫ СЫРОК

О, ЛАМ МАЛО!

ЛАНИ ГРАММ — МАРГИНАЛ

ЛАНИ ЧАН — НАЧИНАЛ

ЕЛО ПОЛЕ

ТКНУ — ПУНКТ

ТАРАРАМ, АРАРАТ

ГОБИ И БОГ… ГОБИ — БОГ!

ИЛИ ЧИЛИ?

НАРТ! СТРАН!

ЛАВЫ? БЫВАЛ!

КОРА ГОР — ОГАРОК

УМ — ЭМУ

УЖУ — ЛУЖУ

АРБЕ — ЗЕБРА

ЛИС ОР ПРОСИЛ

ТУРОМ ОРУТ

КОМАР У РАМОК

КАКА МАКАК

ВОСК СОВ

НО И ПРОК — СКОРПИОН

ОН — ДОГ. ЕЖЕГОДНО

ОГНИ ДИНГО

КИЖИ. ЧИЖИК

НЕ ПЕЛ. ОК. И ЛЕВ ВЕЛИКОЛЕПЕН

КРОТ — ТОРК

ТАМ ОР КРОТАМ

КОНЯ — ДЕЛУ! ЛЕДЯНОК!

КОТУ — ШУТОК

КОТУ — УТОК

КОТУ — ЧУТОК

КОТ — АЛ ПЛАТОК

КОТАМ — МАТ ОК

ОН КУСЬ СУК, НО — ОН КУСЬ СУКНО

О, КОТ, СЕ ЖЕСТОКО!

КОТИ НИТОК

КОТЫ ПЫТОК

КОТ — АД, АЗ ЗАДАТОК

КОТУ КАЗАН — НА ЗАКУТОК

КИСКЕ — ЛЕКСИК!

6

ГОЛО. ПОРТ. НА, АНТРОПОЛОГ!

ТОПИ И ПОТ!

ИЛ, КОНИ, БИНОКЛИ

ИЛ, СОР — ДОРОСЛИ

ВОЛН ЛОВ

ЯЛ БАРОК КОРАБЛЯ

СОР ТАМ, МАТРОС

НО КОК — КОКОН

КАБЫ РЫБАК…

ЧЕМУ БЫ РЫБУ-МЕЧ…

ЛИНИ. ВИНИЛ

УХА. БУР. РУБАХУ

О, НЕ ЩУП! ОР. (ПРОПУЩЕНО)

ОН — РУДА. ДУРНО

НО ТЕБЕ — БЕТОН

О, ТОЛ. О, ЗОЛОТО!

ТОПЛИВО — ВИЛ ПОТ

НО ГАЗ — ЗАГОН

НЕДР ОРДЕН

МОРЕ. РОМ

МОРЕ. ТАК КАТЕРОМ

ТЕЛА БРАТ — АРБАЛЕТ

ФАКС И ТАБУ. БАТИСКАФ

АКУЛЕ — ФЕЛУКА

И КИТА МЕЛ — БОР ПРОБЛЕМАТИКИ

ЛИЛ. А ЧТО, ОТЧАЛИЛ?

НА КИТА — ВАТИКАН

РИМУ — КУМИР

ВОН АЛЛЕ — ГАМ МАГЕЛЛАНОВ

КОРАЛЛ. АЛЛА. РОК

7

ЛЕДИ ВИДЕЛ.

А ЛЕДИ-ВУДУ УД УВИДЕЛА

ЛЕДИ БОТ ОБИДЕЛ?

ЛЕДИ БОГ ОБИДЕЛ!

ЛАК И ДАР — РАДИКАЛ

ВОР ТЕМ, МЕТРОВ

ИОВА — НАВОИ

Я СЛИЧУ — ЛОПЕ НЕ ПОЛУЧИЛСЯ

НЕ СБИЛ ИБСЕН

СИЛА ВОН — НОВАЛИС

ИТАКУ КАТИ

ЯСОН — ОСЯ

Я — СОН, ОСЯ!

МОР БИЛ РЕВ ВЕРЛИБРОМ

ОК, НЕ ШУТ В ЕВТУШЕНКО

О ДЕВЕ — КЕВЕДО

ГАМЛЕТ — ТЕЛ МАГ

ТЫ — ПО. ДЕЛСЯ СЛЕДОПЫТ

О, ДАН ИМ АМИНАДО

ДАНТ НАД

УДОИЛ ЛИ ОДУ?

А ВОН ЗОИЛ, ЛИОЗНОВА

О, ССАКИ ПИКАССО!

АРТ НАМ — МАНТРА:

ЯИЦА. ИВА. АВИАЦИЯ

ЯИЦА У ТИСА — СИТУАЦИЯ

ЯИЦА И ДАР — РАДИАЦИЯ

ЯИЦ И ДАР — ТРАДИЦИЯ

ЯИЦА — РОГ ГОРАЦИЯ

ЯИЦ АРТ: СИГЕ — РЕГИСТРАЦИЯ

ЯИЦА, ЗИНА, ГРОБ — ОРГАНИЗАЦИЯ

ЯИЦ И ЗОП ПОЗИЦИЯ

ЯИЦА. ТУМАН. ОНА — МУТАЦИЯ

ЯИЦ И РТА ПАТРИЦИЯ

АД НИВ — ВИНДА

ДОМЕН — НЕ МОДНО.

НАРК. ЭКРАН

ЕМ И НА — АНИМЕ

КИТА ЧАТИК

КИТ — НЕТ. НО КОНТЕНТИК

МЕТА ЗАТЕМ

НА БАЗУ. ЗАБАН!

СОР, БАН НАБРОС

ДЕРБИ — БРЕД

ЕЛЕ ПЕЛЕ

МАТЧ ЕМ МЕЧТАМ

НО И ДАТ СТАДИОН

АКИ ГОЛ — ЛОГИКА…

Я И МОТОБОЛ — ЛОБОТОМИЯ

8

НУ АД, КОЛИ ЛОКДАУН

МИР, ЗУМ УЗРИМ!

О, ЛЕЧУ ЧУЧЕЛО

А ЗУБ — ОБУЗА

КОРЬ — РОК

ЗАРАЗЕН — НЕ ЗА РАЗ

БРОСИЛО — ПОЛИСОРБ

Я И ХРАП. ЕПАРХИЯ

САНА АНАНАС

РОТ. САПА. ПАСТОР

ДЕВ! О, ПСИХ! ИСПОВЕДИ!

ТОРА — РОТ

КОРАН НА РОК

И РЕБЕ БЕРИ

ЯН, ВОТ ЛОБ. БОЛТОВНЯ

ЯН — ШИВА. ВИШНЯ

ЯН. ГОД ОГНЯ

НЕ МОРГ ОГРОМЕН

КОНИ. МОПС. ПОМИНОК!

С ОДРА — КИШКИ. ИК. ШИКАРДОС

АД? МДА…

АДУ КУДА?

УДАВ В АДУ

А РЫДАЛА ДЫРА

АД И ХИНА — ПАНИХИДА

НО И ГЕЛЛЕ — АЛ ЛЕГИОН

А ГОРГОНА — НОГ РОГ

ТУДА ПАДУТ

9

ОРАТЬ, ТАРО!

КАРТ РАК

Я И НЕ НЛО? ПСИХ ИСПОЛНЕНИЯ

Я И НЕ В БАЗЕ ЗАБВЕНИЯ?

Я И НЕ РОВ ТВОРЕНИЯ?

ГРУБ МАГ. ГАМБУРГ

ОМ СНА ЖИЛ И ДИЛИЖАНСОМ

Я И НАД. ЗОРИ МИРОЗДАНИЯ!

Я — РОК, КОРЯ!

Я — ЛЕВ, ВЕЛЯ!

Я — ЛЕВ АВЕЛЯ!

Я — РЕВ ЗВЕРЯ!

Я — АР РАЯ

О ВЕРЕ — ДЕРЕВО

РЕКИ, НОР ХРОНИКЕР

ОН БОР — ПОДРОБНО

ЛИДУ БОР ПРОБУДИЛ

МОЧА ЛАП — ПАЛАЧОМ

МОЧА ЛИС — СИЛАЧОМ

А РУК ШКУРА?

ОКЕ ЛАД ДАЛЕКО

И ЛАД ВДАЛИ

КАМА. МАК

Я РАД: НЕ ЛАК КАЛЕНДАРЯ

ЙОГУ ДАР — РАДУГОЙ

И ЧАР ГРАЧИ

10

Я: ЛЕТИ, ЧУЙ УЧИТЕЛЯ!

Я: ЛЕТИ, СОН НОСИТЕЛЯ!

Я И РОТ: СИЛ ИСТОРИЯ

Я — РОТ, ВТОРЯ

Анна Шмакотина

Анна Шмакотина родилась и живёт в Новосибирске. С отличием окончила филологический факультет Новосибирского государственного технического университета. Работает преподавателем русского языка в Новосибирской консерватории.

Участник Второго регионального совещания сибирских авторов (2018, семинар поэзии), Всероссийского совещания молодых литераторов в Химках (2021 и 2022, семинар прозы), Всероссийского литературного фестиваля имени Михаила Анищенко (2021, семинар прозы).

Последняя капля

Маша Глинина проснулась. Некоторое время она лежала на кровати, блаженно свободная от мыслей. Потом Маша вспомнила, что сегодня суббота и она наконец-то сможет заняться любимым делом. А это у неё получалось нечасто.

Учёба на нелюбимом экономическом факультете отнимала много времени и сил: задания по математическому анализу, бухучёту и финансовому менеджменту Глинина выполняла крайне старательно, потому что за плохие оценки было бы очень стыдно перед родителями. А тут ещё папин друг предложил ей поработать в его фирме на полставки. На семейном совете решили, что надо соглашаться, ведь со всех сторон в этом виделись одни плюсы: Маша получала опыт работы, близкий к специальности, платили деньги, которые были так нужны, да и офис находился недалеко от универа. А минус был только один: работа Маше совершенно не нравилась.

Примерно месяц назад она возвращалась пешком из офиса в унылом настроении. На улице было серо и скучно. Листья облетели, и осень замерла в ожидании снега. И вдруг в сознании Глининой возникла грустная, но светлая, очень приятная, как ей показалось, мелодия. Было так волшебно — среди старого, надоевшего хлама в голове найти что-то новое, трепетное, из ниоткуда появившееся. Мелодия, только одной Маше известная, — кажется, будто на самом деле её и нет. А напевать начнёшь, даже если негромко, себе под нос, — и оказывается, что точно, есть, и не поспоришь с этим. Всё-таки звук — физическое явление.

И Глинина напевала, может быть, даже чуть громче, чем это прилично делать, когда идёшь по улице одна. Маша раз за разом повторяла эту последовательность звуков, всегда добавляя что-то новое, варьируя её, бросая её из жара в холод, из бури — в покой, из одной тональности — в другую. Мелодия крепла, развивалась, жила, росла — и выросла, стала такой огромной, что не могла больше умещаться в тесном сознании Глининой. Когда Маша пыталась проиграть композицию мысленно, голова начинала болеть, будто разламывалась. Рождающуюся музыку нужно было скорее освободить, отделить от себя. Но она вернулась домой, и что-то, как всегда, отвлекло — записать мелодию не получилось. Не вышло сделать это и на следующий день.

И вот настала очередная суббота. Целый день наконец-то можно было посвятить музыке! Улыбка появилась на лице Маши Глининой, но быстро исчезла. Она вспомнила, что вчера вечером, как теперь часто бывало, задержалась в офисе, вернулась домой поздно — сил хватило только на то, чтобы поужинать и завалиться спать. Она не помыла посуду.

Она не помыла посуду вчера. Она не мыла её и позавчера тоже. Это значило, что сейчас в раковине стояло изрядное количество тарелок и, чтобы сделать их чистыми, требовалось около получаса.

Глининой стало как-то тревожно, неуютно. Ей так хотелось взяться за работу беззаботной, свободной, ни на что не отвлекаться, не думать ни о чём, кроме музыки. Конечно, поднявшись с постели, она сначала позавтракала бы, провела бы немного времени в ванной, но потом бы сразу принялась за дело. Она ведь ждала этого так долго! А теперь придётся отсрочить чудесный момент встречи с музыкой ещё на полчаса. Ведь не может она спокойно работать и творить, зная, что в раковине зловонной горой, чёртовой пирамидой возвышаются грязные тарелки, что кислый запах, идущий от них, заполнил уже, вероятно, всю кухню.

Хорошо, она встанет и помоет посуду. Это не так уж и долго. Всего-то полчаса. Потом начнёт трудиться над мелодией. Не нужно огорчаться — решила Маша. Да, ещё немного времени уйдёт на завтрак.

«А что там есть, в холодильнике?» — спросила она себя. Маша мысленно открыла дверцу холодильника и увидела внутри только светящуюся пустоту. Вчера вечером она доела остатки овощного рагу с гречкой. Значит, придётся ещё и бежать в магазин за продуктами, потом готовить завтрак. Хорошо бы, конечно, купить молока и сварить какую-нибудь кашу, например овсянку, такую полезную, ведь в рабочие дни она завтракает как попало, желудок уже даёт понять, что так нельзя… Хотя бы в выходной можно и нужно нормально поесть утром. Ладно-ладно, она сейчас встанет, пойдёт в ванную, потом отправится в магазин, сварит геркулес, позавтракает, помоет посуду. И наконец-то, наконец-то сядет и запишет мелодию, которую так устала носить в голове!

Может быть, она потратит час или два на все эти необходимые дела… Не так уж страшно, когда впереди есть ещё целый день, который она посвятит творчеству. Глинина успокаивала себя, но настроение было подпорчено и тревога пробудилась.

Господи, но ведь обеда тоже нет! Вот она сварит кашу, позавтракает, помоет посуду и сядет писать. Но после снова захочется есть! Сначала слегка засосёт под ложечкой, потом заурчит, забулькает в животе, всё сильнее и сильнее… Из самых глубин тела голод, как маленький ребёнок, будет кричать и плакать, требуя пищи. И если не накормить его вовремя, может появиться тошнота или заболит голова… Как писать музыку в таком состоянии? Придётся идти на кухню. Готовить. Снова, только она погрузится в музыку, надо будет себя выдёргивать из неё, как недозревшую морковку из грядки! Сколько у неё получится поработать? Часа два-три, может быть, четыре… Так мало! Когда столько нот носишь в голове, они сплетаются, спутываются, сворачиваются в клубок, и это тревожит, раздражает. Мысленно ищешь конец нити, чтобы его распутать, чувствуешь, что почти нашла, — и успокаиваешься. Но вот садишься писать — и оказывается, что конец нити не найден, и на поиски его уходит время, иногда много-много времени… Только отыскала, зацепилась — и опять надо вставать, отвлекаться!

Нет, боже мой, так нельзя. Вообще-то, можно просто сварить пельмени на обед, это не так долго. Когда она уже начнёт правильно питаться? Жизнь идёт, а она всё ест и ест эти неполезные пельмени. Что ж, Глинина решила, что начнёт правильно питаться позже…

Утренняя беззаботность ушла. Волны тревоги мрачно колыхались внутри. Подниматься с постели не хотелось. Пролежав ещё минут тридцать в подобных мыслях, Маша всё-таки заставила себя встать. Она подошла к комоду, открыла верхний ящик, чтобы взять оттуда чистое бельё, но его там не оказалось. Сегодня нужно было ещё и стирать! Конечно, это совсем не долго и не трудно — просто положить грязное бельё в стиральную машину, отмерить, насыпать порошок, нажать на кнопку… Потом ещё всё развесить… Минут пять, не больше, и всё-таки это тоже мешает, не даёт сосредоточиться на главном.

Маша снова села на кровать. Она почувствовала, как поднимающаяся волна тревоги становится волной отчаяния, и можно захлебнуться ею. Прогулка до комода напомнила Глининой, что неплохо было бы сделать уборку — в углах комнаты слежавшимися пушистыми клочками лежала пыль, пыль серым слоем покрывала мебель, босые ступни Маши чувствовали каждую пылинку, каждую соринку на не мытом в течение двух недель полу. В прошлые выходные Глинина готовилась к семинару по истории экономических учений, решала домашнюю контрольную, а ещё брала работу из офиса на дом — наводить порядок в квартире было некогда. Обязательно нужно было убраться на этой неделе. Правда, оставалось ещё воскресенье — почему бы не сделать это завтра? Или всё-таки сегодня? Закончить все бытовые дела и со спокойной душой взяться за главное, любимое, желанное — творить музыку. Хотя, наверное, уборка подождёт и до завтра. Или нет? А вдруг завтра появится ещё что-нибудь срочное? Дышать пылью так вредно… Если она не успеет сделать уборку в эти выходные, придётся отложить её до следующих! Но если она в ближайшие два дня не найдёт времени для музыки — будет носить вызревшую в голове мелодию ещё целую неделю! Маше Глининой казалось, что эти мысли, как вороны, почуявшие запах её боли, кружат над ней, в любой момент готовые наброситься и растерзать. Господи! В мире, где всё мимолётно, невечно, где люди однажды умирают, она вынуждена думать о грязной посуде, о мусоре, о пыли, о тряпках… Невыносимо!

А ведь было время, далёкое, чудесное, когда Маша могла заниматься музыкой сколько хотела. Она училась в музыкальной школе по классу фортепиано, была отличницей, на школьных концертах играла пьесы собственного сочинения, от которых все были в восторге, и готовилась к поступлению на композиторский факультет. Родители полностью освободили дочь от домашних дел, прочно заслонили её от быта. А потом Маша уехала из своего маленького городка в Н***, стала жить одна, и заботиться о себе пришлось самой.

Вспоминая счастливые дни, Глинина просидела на кровати ещё минут пятнадцать, а потом пошла в ванную. Медитативное намыливание в душе мало-помалу успокоило её, шум воды, соединившийся с урчанием стиральной машины, заглушил суетливые голоса мыслей, и в сознании Глининой, сначала — тихо и едва слышно, потом — всё настойчивее и громче, всё более явственно и властно, зазвучала её мелодия. Как она рвалась на свободу! Как хотела отделиться от невечной, смертной Маши, не погибнуть когда-нибудь вместе с ней, обрести бесконечную жизнь в чёрных бусинках нот! И вот Маша уже представляла себе, как из этой мелодии родится прекрасное, достойнейшее произведение, которое она отшлифует до мелочей, в котором будет всё просто идеально. И тогда она принесёт его Петру Петровичу, заведующему кафедрой композиции в консерватории.

Года полтора Глинина, выкроив время между работой и учёбой, прибегала на консультации к Петру Петровичу примерно раз в месяц, и он отыскивал тысячу недостатков в её партитурах, иногда прикапывался даже к записи нот, после чего Маша ходила как в воду опущенная. Но теперь всё будет по-другому! Заведующий очень обрадуется, когда увидит Машу, ведь она не была у него уже полгода (и времени не хватало, и не очень-то хотелось, да и ничего нового не написала). А когда откроет партитуру, то будет поражён, восхищён! И похвалит её, так похвалит, как никогда в жизни…

Комнату наполнял пар от горячей воды. Маша смотрела на своё голое тело, красивое, молодое, на потоки воды, скользящие по нему и увлекающие вниз хлопья пены, и мечтала, и пела свою мелодию…

Она была увлечена и потому не сразу услышала, что в дверь звонят.

«Кого это принесло с утра пораньше?» — подумала Глинина.

Она наскоро обтёрлась полотенцем, надела махровый халат и подошла к двери, в которую уже безбожно и отчаянно колотили.

Маше стало страшно.

Стоило ей только повернуть задвижку замка, как незваный гость ворвался в квартиру. Это был сосед с нижнего этажа — необъятной фигуры дед, неопрятный, одетый в растянутые синие спортивные штаны и грязную, бывшую, вероятно, когда-то белой, майку.

— Ты знаешь, девочка, что у меня в ванной весь потолок мокрый? Это ты заливаешь! — очень громко, так, будто бы Маша сейчас находилась в другой комнате, а не рядом, прокричал сосед.

Его лицо, толстое, багровое, было искажено алкоголем и злостью. Дед этот был знаменит на весь дом своим скверным характером и пьянством. Глинина лично общалась с ним только один раз. Когда она только заселилась в одну из квартир унылой хрущёвки, то встретилась с ним на лестнице, и тот сказал, что если вдруг девушка будет шуметь, музыку громкую слушать, гулянки устраивать, то он этого терпеть не будет. Ещё сосед представился, сказал, как его величать по имени-отчеству, и сейчас Глинина эти самые И. О. не могла вспомнить, перебирала в голове разные варианты (ведь как композитора его зовут… Пётр Ильич?.. Модест Петрович?.. Сергей Васильевич?..), в то время как дед не унимался:

— Ты заливаешь меня, девочка! Кто ремонт-то будет делать? Я, что ли, на свою пенсию? Мне её только на лекарства и хватает! Ну-ка пусти!

Дед бесцеремонно направился в ванную.

«Я же только сейчас мылась, у меня там брызги летели везде!» — в ужасе подумала Маша.

— Та-а-ак! Вода! Ты глянь, здесь вода! — воскликнул сосед.

Его ноги в резиновых синих шлёпанцах, надетых на серые шерстяные носки, стояли на обильно смоченном полу. Потом дед заглянул под ванну.

— Лужа! Лужа! Ты видела? Лужа! Тут! — истошно, но вместе с тем и как-то торжественно возопил он.

И дед не врал. В самом деле внизу, под выпуклым брюхом ванны, блестела лужа. Пол был мокрым, участок стены, спрятавшийся за ванной, отсырел, покрылся плесенью. Наверное, течь здесь была уже давно. Глинина почувствовала страшный, выливающийся из середины груди, заполняющий всё тело, выступающий жгучей краской на щеках стыд. Как будто эту лужу сделала она сама! Словно она, взрослая и, может быть, умная и даже талантливая Маша Глинина, обмочилась здесь, прямо перед этим отвратительным дедом.

— Ремонт мне делать не на что. Тем более что ты виновата. За твой счёт буду ремонтировать, — констатировал сосед. — За твой счёт, ясно? Давай пять тыщ. Не дашь — я тебе тут устрою жизнь. Что глаза-то вылупила — глупая, что ли? Денег ты мне должна.

Деньги, деньги… Почему пять тысяч?.. Сейчас… Робко шепча слова извинения, Глинина открыла платяной шкаф в прихожей, не без труда нашла кошелёк в кармане куртки, дрожащими от волнения пальцами открыла его и увидела, что он пуст. Наличных нет.

Нет наличных… Нужно идти к банкомату, снимать деньги, потом к соседу… Ещё и разбираться, что случилось, почему натекла такая лужа, выяснять, что там не так, трубы, может быть… А что делают в этих случаях? Надо вызывать сантехника… Вроде на первом этаже в подъезде висит табличка, там есть номер телефона. Звонить, объяснять, ждать… Опять отвлекаться… И о помощи попросить некого.

Глинина пообещала соседу, что занесёт деньги.

Как легко было заставить её почувствовать себя неправой, неправильной! Критика, любое замечание, а тем более обвинение сразу выбивали почву из-под ног. Так случилось и два с лишним года назад, когда Маша переменила своё решение — и поступила на экономический, а не на композиторский.

В год окончания школы, в апреле, Глинины поехали в Н***, где была ближайшая консерватория, чтобы показать заведующему кафедрой композиции, Петру Петровичу, произведения Маши.

Заведующий сидел за роялем. Он сдержанно поздоровался с Машей и попросил показать партитуры. Сердце Глининой готово было выпрыгнуть из груди! Её музыку пока слышали только в одном городке, но скоро всему миру предстояло узнать, насколько она хороша. Пётр Петрович молчал, сосредоточенно глядя в нотные листы, и Маша ждала, когда же он выразит своё восхищение.

— И как это, по-твоему, будет скрипач играть? Тут ноты вообще не в диапазоне скрипки! — заговорил он вдруг. — А флейтист у тебя умер уже давно от гипоксии. Ему негде вдох сделать в этой партии! Вот здесь зачем две гитары? И почему начинающие всегда думают, что надо браться сразу за крупную форму? Первым делом нужно обязательно сочинить симфонию! Машенька, вот тебе задание: напиши просто небольшую прелюдию для фортепиано. Попробуй выразить одну, да, одну музыкальную мысль. А через месяц мне покажешь. Если не получится приехать — вот мой электронный адрес, пришлёшь по почте, я отвечу.

Сначала Маша разозлилась. Столько было сказано о всяких мелочах — и ни слова о главном: о том, сколько чувств живёт в её музыке, как они сильны и глубоки, как они действуют на слушателя! Как красивы мелодии, которые приходят ей в голову! Но потом стала сомневаться в себе, бояться: вдруг всё-таки она не так талантлива, как думает, вдруг её творческих способностей не хватит, чтобы в море жизни держаться на плаву. Её вера в себя была потеряна. Маша поступила на экономический факультет в Н***. Родители одобрили такой выбор: лучше было получить надёжное, серьёзное образование, которое потом станет спасательным кругом. И всё-таки музыка жила в Маше, и ей не хотелось отказываться от своей мечты. Она собиралась усердно заниматься, ходить на консультации к Петру Петровичу, писать музыку и через четыре года всё-таки поступить на композиторский. Но заведующий всегда-всегда находил в её партитурах какие-нибудь недостатки. А на экономическом Маша получала в основном пятёрки и почти не слышала критики.

Сейчас же было так мерзко и стыдно, оттого что она, Маша Глинина, виновата, наделала такую смачную лужу, и что гадкий старикан об этом узнал, и что он посмел так орать на неё, а безответная, тихая Маша всё это стерпела и ничего грубого не сказала, что она, придавленная чувством стыда, отдаст ему покорно деньги. Просто отвратительно… И самое главное — время! Сколько времени будет потрачено так глупо и бездарно!.. В мире, где люди умирают, и потому каждое, каж-до-е мгновение ценно, она тратит часы, дни, недели на полную ерунду, такую же пустяковую, тленную и невечную, как и она сама! Сантехника, господи, сантехника, чтоб её!.. По уши засела она в этом бытовом болоте, и оно не пускает, затягивает всё глубже, на самое дно, и скоро уже дышать будет нечем. И нос, и глаза, и рот, и лёгкие — всё заполнится бытом, и ни один звук уже не выйдет наружу. Но ведь она пытается остаться на поверхности, вырваться, она стремится к искусству, надеется создать хоть что-то вечное, что, может быть, переживёт её…

И вот Глинина идёт по чистому, хрустящему снегу. Солнце светит ярко, бодро, приветливо. Одна рука её лежит в кармане куртки и держит красно-оранжевую купюру. Вторая рука Маши несёт пакет с продуктами, угловато топорщащими полиэтилен.

Маша хочет радоваться ясному зимнему деньку и не может. Минут десять назад позвонила одногруппница и спросила, какие статьи надо прочитать к семинару в понедельник. А она и забыла, что надо готовиться к семинару. Но придётся, придётся… Маша идёт, и ей кажется, что к её рукам, к ногам, к пальцам, к голове привязаны тоненькие, невидимые, но прочные ниточки и кто-то дёргает за них, управляет ею, покорной, несвободной…

Глинина подходит к дому и видит машину скорой помощи, стоящую у её подъезда.

— Камуто Хировато, — вспоминает она шутку из детства, но эта острота не может прогнать страх болезни и смерти, который всегда охватывает девушку при виде скорой. Страх этот больно укалывает Машу, и она, как обычно, успокаивает себя: «Наверное, женщина какая-то рожает, в роддом повезли».

Скорая помощь уезжает. Две пожилые соседки смотрят вслед удаляющейся машине.

— Что случилось? — спрашивает у них Глинина.

— Да Михал Иваныча с инфарктом увезли, — отвечает та, что потолще.

«Точно! Михаил Иванович! Как Глинку его зовут! А я вспомнить не могла!» — восклицает про себя Маша.

Та женщина, что потоньше, охотно рассказывает: Михал Иваныч сегодня утром с соседом «изрядно накатили», а ему врач запретил, а это уже какой инфаркт по счёту, и дай Бог откачают.

Старые соседки ещё что-то говорят, но Глинина не слушает их. Она молча направляется к подъезду, вынимает из кармана ключ, открывает дверь, входит. Сегодня она увидела тень смерти совсем близко, но не заметила, не разглядела её, спрятавшуюся в толстом некрасивом лице этого вздорного деда, Михаила Ивановича. В мире, где люди смертны — смертны они по любой ничтожной причине. Страшно подумать, что инфаркт у соседа случился потому, что он так разнервничался из-за этой дурацкой лужи. Из-за глупой, бессмысленной, никчёмной, никакой лужи! Но ведь она, Маша Глинина, её сотворила. Она мылась, она лила воду. И лужа образовалась. Она этого не хотела. Конечно, она не виновата, нет… Старик пил, и кто просил его так злиться из-за ерунды? Но если дед умрёт, то лужа будет иметь отношение к его смерти, и, значит, лужа эта, презренная, мокрая, — всё-таки не ерунда, и в ней есть смысл, и она может решить чью-то судьбу… И ведь если даже лужа — не вздор, не бессмыслица, то что же тогда вообще считать вздором? Что же тогда важно, а что — нет? Да и что сама Маша? Как любой человек, она на восемьдесят процентов состоит из воды — что же она такое, если не просто большая ходячая лужа?

Маша Глинина поднимается по лестнице. Она переставляет ноги будто в оцепенении, какая-то твёрдая, каменная, и вдруг в её сознании снова начинает звучать музыка. Нет, не та мелодия, которую она носила в голове и мечтала выпустить на белый свет, — другая: траурная, скорбная, медленная. Маша входит в квартиру. Снимает верхнюю одежду, разувается. Постиранное бельё покоится в чреве стиральной машины, на полу в ванной не исчезает лужа. Маша идёт на кухню.

Она опустошает пакет с продуктами и помещает их в холодильник. Подходит к раковине. Немытые тарелки стоят одна в другой, верхнюю наполняет желтоватая мутная вода с остатками вчерашнего ужина. На поверхности, как листья кувшинок, плавают кусочки петрушки и каких-то ещё овощей. Мелкими камушками к стенкам тарелки приклеились крупинки гречки. Маша открывает кран. Чистой струёй течёт вода. Маша берёт верхнюю тарелку, выливает из неё кисло пахнущую жижу. Камушки гречки остаются прилипшими. Она принимается мыть посуду. Тёплая водичка так приятно течёт по рукам, смывает с тарелок кусочки еды, смешивается с ними, со старой, застоявшейся в тарелках водой и убегает вниз, спускается в подземное царство канализационных труб, течёт и течёт по ним, вбирая в себя всё больше и больше грязи и нечистот, наполняясь ими, течёт и течёт, до самой центральной канализационной магистрали, до самого центра Аида, где потом ей предстоит вновь отринуть от себя всё, что засорило её на время, и снова стать чистой, пустой, прозрачной.

Маша медленно моет посуду, в её ушах звучит траурная мелодия — сначала тихо, потом становится всё громче и громче, всё реальнее, плотнее, тяжелее. Это сначала удивляет Машу и даже нравится ей, — она и не знала, что так бывает, — но потом начинает пугать. Машу охватывает паника. Она хочет, чтобы эта музыка затихла, замолчала, хоть на минуту перестала быть, но ничего не выходит. Кажется теперь, что в голове играет целый симфонический оркестр: звонко, сочно, отчаянно — и каждую партию она отчётливо слышит! В ушах звенит, и, чтобы заглушить этот звон, Маша начинает петь главную тему, петь во весь голос, так громко, как она только может! Сердце колотится, воздуха не хватает. Маша думает, что у неё, как и у соседа, сейчас случится сердечный приступ. Она больше не может быть одна. Ей нужна помощь, сейчас, сию же минуту! И Маша бросает грязную тарелку, которую только что взяла в руки, кран остаётся открытым, вода течёт. Маша бежит в прихожую, забывает надеть пуховик и сапоги, в носках вылетает в подъезд, дверь в квартиру остаётся открытой настежь. Она сбегает вниз по ступеням, скорее, скорее — и вот уже на улице, снег искрится на солнце.

Маша хочет кричать, звать на помощь, но почему-то начинает петь. Она замечает, что поёт свою мелодию: слов нет, ведь это не песня, — она поёт на звук «а», и на звук «о», и на другие гласные… Жаль, что этот красивый безумный вокализ слышат только те самые соседки, ещё не вернулись домой, стоят где-то вдали, такие маленькие… А Маша поёт, выпевает из себя звуки, голос несёт в мир новорождённую мелодию, музыка выходит на свет божий из раскрытого рта. И вдруг Маше становится так легко и хорошо. Все звуки пропеты. Она замолкает, ложится на снег, свободная, успокоенная.

— Опять скорую, что ли, вызывать? — говорит одна из соседок.

Валерий Петков

Валерий Петков родился в Киеве в 1950 году. Детство провел в Астрахани. Среднюю школу окончил в Оренбурге. Срочную службу в качестве механика-водителя танковых войск прошел в Литве. Окончил институт инженеров гражданской авиации в Риге. Работал на предприятиях Риги в разных должностях, был редактором Главной редакции информации Латвийского радио.

С мая по июль 1986 года был призван из запаса и работал в качестве заместителя командира роты радиационно-химической разведки на ликвидации последствий в зоне отчуждения Чернобыльской АЭС.

Публиковался в изданиях «Нижний Новгород», «Урал», Litteratura, «Сибирские огни», «Северная Аврора», «Даугава», «Наука и техника», «Традиции & Авангард»… Автор книг «Скользкая рыба детства» (лонг-лист «Русская Премия — 2013»), «Мокрая вода», «1000 + 1 день», «Бегал заяц по болоту…», «Старая ветошь», «Оккупанты», «Камертон», «Хибакуша». Переводился на латышский и польский языки. Живет в Риге.

Прыщик

Остался я без работы.

Жена, две дочки малые.

С утра вскакиваю ни свет ни заря и бегом из дома, поскорее, пока все спят.

Толкаюсь по городу, звоню, встречаюсь, какие-то собеседования, интервью. Всё мимо, а долги растут.

Хлопотное дело — безделье и неопределенность.

Тут приглашает нас в субботу на дачу одноклассница жены.

Приехали. Выпиваем, закусываем. Что-то рассказываем друг дружке. Я вроде бы тут, а меня и нет: мысли в поисках работы.

Природа великолепная, красивая осень, а я не вижу ничего хорошего впереди.

В разгар «веселья» подъехал брат хозяйки.

Рубиновый металлик, салон красной кожей отделан. Всё в тон.

Вышел хозяин авто. Небольшого росточка.

На него переключились: и всех-то он знает, все у него путем, такой он удачливый, богатый и успешный.

По всем повадкам видно: избыточный «комплекс Наполеона».

Не понравился он мне.

Выпили еще, шашлычком закусили, анекдоты потравили. Он тоже со всеми принял не одну рюмку: мол, у него и в милиции все схвачено, можно оттянуться как следует.

Выбрал я момент, попросил у него четыре тысячи зелени.

Можете представить, до какой стадии я докатился от безнадеги!

До дома подбросил нас с женой на своем сверкающем «американце».

Головы не видно из-за руля, едва ноги до педалей достают.

Ну да ладно!

Договорились встретиться в понедельник.

Перед сном говорю жене: «Какой-то он… Все вроде есть, а неприятный».

— «Прыщик»! — засмеялась жена. — Мы его так в школе дразнили. На два года младше учился. Все за нами бегал, юбки задирать пытался. Ужасно вредный.

Выбирать особенно не приходилось.

Долго он меня расспрашивал, дотошно. Думал я, что не выгорит дело, но дал он мне денег.

Расписку написал, обязался выплачивать проценты.

Число и подпись.

Не ахти какой бизнес наметил я, да и деньги не миллионы, разобраться, не самые великие, но все лучше, чем ничего.

Приехал в Псков в воскресенье, чтобы с утра в понедельник сделкой заняться.

Встретил меня местный предприниматель. Оказалось, что он еще и староста храма Николая Чудотворца в Любятово, недалеко от Пскова.

Устроился в гостинице и предложил он поехать на воскресную службу.

Людей мало. Я свечу затеплил, поставил перед иконой.

Хорошо, тихо, и спешить некуда в выходной день.

Подошел к батюшке, ладошки ему протянул лодочкой — благословите.

Благословил, расцеловались.

— Я вижу, вы приезжий? Хотите к чуду прикоснуться? — батюшка спрашивает.

— В гостинице остановился, а чудо мне сейчас позарез необходимо! — пытаюсь отшутиться.

— Тогда следуйте за мной.

Провел он меня в колоколенку.

— Вот здесь постойте, молитву сотворите.

Доска на пороге, проход узкий, икона.

Встал я на доску, призадумался. Перекрестился. Вышел в душевном благополучии.

— Был когда-то здесь монастырь, и во вторую неделю великого поста молился на этом месте Иван Грозный в 1570 году. Переночевал, а на другой день в Псков отбыл и далее в Новгород Великий, — встретил меня настоятель отец Владимир.

Приободрился я, настроение хорошее.

Дело было в Пскове несложное: артель инвалидов продавала тканевые бэушные мешки третьей категории. Это значит, в каждом не более пяти мелких дыр. Они такие мешки собирали, заплатки пришивали и продавали недорого.

Купил «товара» целую фуру, оплатил наличкой.

В Молдавию повез, на сахарный завод, а они мне фуру зеленого горошка отгрузили со склада, тоже с кем-то бартер сладили. Многие тогда так зарабатывали.

Горошек с колес раскупили влет! Ничего же не было.

Хоть и деньги обернулись не сразу, но получилось удачно, с прибылью.

Потом еще и еще, и пошло-поехало.

Такое время: не ленись, наклонись за копейкой.

Регулярно оплачиваю процент Игорю, так его звали. Он доволен, и мне легче жить стало.

Кручусь, учет веду. Сделки проходили удачно, пока однажды не случилась беда.

В Смоленске накануне перестройки местная фабрика наладила выпуск макарон по итальянской технологии. Решил туда сгонять, пока Молдавия отгрузит майонез в баночках.

Теперь-то ясно — зря, потому что «одной рукой за два места не берутся», а тогда поскорее хотелось из долгов вылезти.

Договорился с машиной. Купил восемь тонн: груз объемный, но не тяжелый.

С фабрики на городскую таможню опоздал и решил я заплатить все, что полагается, прямо на границе.

Выехали на трассу, вдруг старички, семейная пара на синей «копейке», обгоняют, руками машут.

Остановились.

Авария! Подшипник лопнул, и от трения загорелось заднее колесо. Шина прогорела, воздух из колеса вон, да как бабахнет!

Кое-как загасили.

Пока водитель носился с ведром за водой в кювет и обратно, а мы ему помогали, ночь наступила.

Водитель «копейки» оказался добрым человеком, помог новое колесо найти у местных.

Чумазые, гарью пропахли. Кое-как привели себя в порядок. Наконец тронулись.

Подъезжаем, два вагончика в чистом поле. Окна светятся. На одном табличка «Таможня», в другом какие-то военные.

Тишина.

Хорошо, очереди нет, сейчас все оформим, переспим и с утра пораньше двинемся в путь.

Захожу в тот, где табличка. Столы, стулья, компьютер, как самовар, шумит.

Четверо в форме подремывают.

Представился. Говорю, мол, хочу заплатить пошлину, все, что требуется для вывоза в Прибалтику макарон местной фабрики. Вот документы, инвойс на товар, подскажите, как это лучше сделать.

Они отвечают, что не имеют права принимать наличные деньги, это все в Смоленске надо было оформить, а им только документы предъявить.

В таком случае, говорю, вернемся в Смоленск, готовы за конвой и сопровождение заплатить, раз нельзя и такие правила. Отдохнем немного и поедем.

Разговаривайте с начальником, он сейчас на территории.

На улицу, а там маски-шоу. Начальник ко мне.

— И вы, и груз арестованы по подозрению в контрабанде!

Я им говорю: какие же мы контрабандисты?! Мы же сами приехали к вам, не прятались, тайными тропами не пробирались, рассказал, кто мы и зачем, а едем в Прибалтику. И деньги есть, скажите, кому заплатить.

— Знаем мы вас! — говорит строго начальник. — Коварные приба-а-алты, все у нас растащили: и ракеты, и продукты — ничего не осталось!

— Вы посмотрите на меня, какой я прибалт?!

— Знаем-знаем! Не прикидывайся! По полной заплатишь!

Врагом меня выставил.

Под конвоем на склад, заставили выгружаться, на штрафстоянку фуру поставили.

И закрутилось-завертелось дело из ничего.

В таких местах права качать — себе дороже!

Пришлось потом дважды в Смоленск мотаться, пару дней в гостинице пожить, найти другого перевозчика.

Загасил это дело, сил много потратил и денег.

С Молдавией затянулось, как назло.

А тут уже с Прыщом встречаться время приспело.

Подъехал он, вышел я к нему. В салоне приторный запах ванили, диджей беснуется по радио.

Показал свои записи. Получилось, что на тот момент вернул я ему семь тысяч триста зелени.

Все, говорю, встало дело и дальше не идет, а копить проценты не могу, сделок нет и не предвидится. Давай разойдемся по-людски, без скандалов. Не в убытке же: я тебе денег с хорошим плюсом вернул.

Начал он кричать, что это «твои проблемы», требовать, чтобы к этим деньгам основное «тело» кредита вернул — четыре тысячи баксов, «а если денег нет, квартиру заложи!»

Я наотрез отказался!

Тогда он пригрозил «крышей», мол, сильно пожалеешь.

Не удалось договориться. Вернулся домой злой, растерянный.

Поздно уже было, не спится, а тут звонок. Люди какие-то от него, «стрелку забили» срочно.

На другой день встретились в кафе, в центре. Странные кафе из нескольких избушек. Их теперь много развелось. Такая восточная мода возникла на мелкие сарайчики.

Присели мы в одном.

Три братка.

Я напротив них.

— Знаешь, что бывает с теми, кто слово не держит? — начинает, похоже, главный, двое ему поддакивают. — В тюрьме сидеть недешево, ребятишки на нарах парятся, «подогрев» ждут, несладко им там, а ты ведешь себя как мелкий фраер?

Выслушал. Показал расчеты.

Страха не было, потому что ничего не украл, но вот так сложилось, что́ тут комментировать.

Переглянулись решалы. Пообещали перетереть с кем надо и цинкануть, то есть перезвонить.

Запахло жареным. Думаю, что-то надо делать, подготовиться к неравной схватке с темными силами, потому что не так просто складывается.

Семью вывез к дальней родне, в деревню.

Переговорил с одним, другим. Волнуюсь: когда они объявятся? А я еще не готов, но стараюсь аккуратно, не пылю.

Вышел на нужных людей.

Короче, прикупил пистолет Макарова со спиленными номерами и пяток патронов к нему.

Всё чин чином.

Предохранитель проверил. За ремень пистолет сунул, свитером прикрыл. Худой был тогда, одежда на мне сидела «по кости́», незаметно пистолета.

После сорока шести сильно поправился.

Почему «Макаров»? Могу пистолет на время собрать-разобрать с закрытыми глазами.

В срочную службу положен мне был по штату: кроме автомата со складным прикладом еще и пистолет, потому что места мало в танке, а уж я-то, механик-водитель, вообще как в утробе. Особенно в валенках, зимнем комбинезоне и меховом шлемофоне.

Разбежались после кафе. Выхожу на остановку. Поздно. Никого.

Жду автобус. Подходят два милиционера молоденьких. Фуражки большие, форма великовата, шеи цыплячьи, уши торчат.

Первая мысль: может, меня сдали? Тот, с которым только что в кафе сидел, боеприпасы подогнал и, чтобы самому соскочить, а ментам висяк закрыть? Кто же скажет? Кому можно доверять?

Усложнилась обстановка.

Они стоят в сторонке.

Напрягся, но вида не подаю. Прикидываю, как и куда рвануть, если документы потребуют.

Может, я зря запаниковал?

На часы глянул, по сторонам огляделся тихонько. Никого не наблюдаю вокруг. В смысле — засады, спецназа. Чуток успокоился.

Автобус подъехал. Пустой. Я один, как волосок на лысине, и пистолет за поясом.

И они.

Нет, не резон мне заходить в автобус, потому что бежать будет некуда в случае проверки, а стрелять в них равносильно самоубийству.

Да я бы и не стал в них стрелять!

Снова на часы глянул, сделал вид, что кого-то встречал, да не встретил.

Автобус тот в расписании последний был: вздохнул компрессором, двери закрылись.

Уехал.

Еще раз на часы глянул. И двинул пешком. Они тоже топают сзади. На небольшом расстоянии.

Прошли остановку, я к мосту направился, дом мой как раз на той стороне реки.

Мысли лихорадочные в голове.

Иду по мосту, руки в карманы куртки засунул глубоко, пистолет чувствую за поясом, «беременный бедою».

Они сзади.

Город засыпает.

«А ну как на той стороне меня уже ждут? Зря на мост пошел, сам себя в капкан загнал».

Запаниковал.

Улучил момент между фонарями, где немного темнее. Почти на самой горбушке моста. Куртку расстегнул незаметно, без резких движений. Пистолет вытянул, к груди прижал.

Потом наклонился, сгруппировался. Опустил ствол из потной ладошки. Аккуратно, стараясь не задеть ограждения, но натурально взмок.

Выпрямился, руками за перила схватился, глянул вниз, а там «бултых» и круги по воде.

Блеснул ствол коротко. И концы в воду.

Тяжесть неподъемная свалилась в реку, хотя весит «Макаров» примерно восемьсот граммов и ствол неполных десять сантиметров в длину.

Произошло все быстро, а показалось вечностью.

Думаю: хорошо, что не зима, льда на речке нет.

Они остановились, тоже смотрят вниз.

— Слышал? Вон как рыба играет, крупная, — говорит один другому, — должно быть, щука кормится, гоняет рыбешек. Я это знаю точно, с ночевкой не раз рыбачил в детстве на Урале-реке.

Идут пареньки, разговаривают тихонько. Сопровождают.

Только теперь-то вещдока нет!

Успокоился.

Шагаю, а кажется, вприсядку танцую от радости.

До дома сопроводили.

Свет на лестничной клетке загорелся автоматически. С улицы в окно их вижу. И они — меня, как я квартиру ключом открываю.

Посмотрели мы друг на друга, постояли милиционеры немного и ушли.

Что это было?

В каком месте ответы спрятаны?

Бежит вода, уносит плохие воспоминания, и кто же знает доподлинно?

Только братки не перезвонили, а Прыщик исчез.

Алина Витухновская

Алина Витухновская родилась в 1973 году в Москве. Публикуется с 1993 года, автор нескольких книг стихов и прозы, в том числе: «Аномализм», «Детская книга мертвых», «Последняя старуха-процентщица русской литературы», «Черная икона русской литературы», «Мир как воля и преступление», «Человек с синдромом дна». Стихи и статьи печатались в «Арионе», «Птюче», «Новом мире», «Октябре», «Комсомольской правде», «Литературной России», «Традициях & Авангарде» и других изданиях.

В 1996 году награждена литературной стипендией Альфреда Топфера (Германия). Координатор движения «Республиканская альтернатива». В июле 2016 года заявила о желании выдвинуть свою кандидатуру на президентские выборы 2018 года. Живет в Москве.

Вы получите вечность условно…

Месть щелкунчика

Продажно глядеть с экранов

В пустые очки и лупы,

Слепые хлопки тиранов

В оглохших ушах баюкать.

В ладонях холодных женщин

Задохшийся звук оглохнет.

И крошечный мозг от трещин

Как грецкий орешек лопнет.

Посмеивалась в очках я…

Посмеивалась в очках я.

Увозили из ада.

И привозили в ад.

Привозили туда.

И увозили обратно.

Вперёд-назад.

Посмеивалась в очках я.

В провалы адовы

Всё падало на каблучках.

Я была девочкой

Из семейства Адамсов.

Месяцами Содома модное

Извлекала сквозь страх.

Посмеиваюсь в очках я.

Увозили из ада.

И долго падала моя

Красивая голова с гильотины.

А тот, кто на это смотрел,

Тот всё время

Мотал обратно

Непрекращающегося

Тарантино.

Написано в 90-е

Чертово колесо

1

Папа-Дьявол. Тюрьма. Гильотина.

Он блюдёт колдовской рацион.

Кровь младенцев. И красные вина.

И коньяк на десерт. И лимон.

«Буржуазно! — изрёк Инквизитор:

— Ананасы в шампанском! Эстет!

Суд отменит излишество пыток.

И нажарит улиток в обед.

Пусть приносит любой уголовник

За свободу за Вашу залог!

Вы получите вечность условно.

И в дорогу вишнёвый пирог».

2

Папа-Дьявол подвалы покинул.

И при том, что прослыл подлецом,

Он направился сразу к Лже-Сыну,

Что его называл Лже-Отцом.

Мама, вынюхав грамм кокаина

И швырнув обручальным кольцом,

Посадила в коробку Лже-Сына

И прикрыла в консерве тунцом.

Но, отвергнув дурное насилье,

Тот сбежит с недовольным лицом.

Бож. Коровка встречает Лже-Сына

И ведёт его в Аттракцион.

Он сидит в колесе Обозренья.

А с него весь видать Обозрев,

Где гуляют в кошмарном прозренье

Василиск, Одуванчик и Лев.

И Креветка, скрутившись средь устриц,

Им цитирует, с наглостью дет

Скою, что говорил Заратустра,

Ну и что, соответственно, нет.

3

Папа-Дьявол запрыгнул неловко

В Колесо, где сидели вдвоём

И Лже-Сын, и та Божья Коровка,

Что все годы мечтала о нём.

Вот они в Колесе Обозренья.

А с него весь видать Обозрев.

Вот Коровка в любовном томленье,

Папе-Дьяволу в ухо влетев,

Прошептала: «Мне очень неловко,

Но признаться придётся сейчас —

Я свершенно не Божья Коровка.

Мне нужна только кровка и власть».

«Вы Коровка? Нет, Вы — королева!

Я куплю Вам бриллианты и мех!

Вы скорее Лилит, а не Ева!

Вы вообще превосходите всех! —

Папа-Дьявол сказал. — Ваше право

Отказать мне и прочь улететь.

Только знайте — лишь Вы мне по нраву.

И за Вас я готов умереть!»

Бож. Коровка: «Я Вас не покину!

Вы на жизнь мне открыли глаза!

Пусть ползут по земле муравьиной

Муравьи, пусть хрустит Стрекоза

Тривиальным дурным вертолётом

В этом Догвилле мглы хохломской.

Хаос Ос, опадающий в соты

Русской тьмы, он давно мне чужой.

Муравьи, Мотыли да Улитки —

Покалеченной Яви Нули.

Бытие их — болотная пытка.

Щучья воля их мучить велит.

Их движенье мне кажется низким,

Землянистым. И мне по душе

Насекосмос, где звёзды искристы,

Где читают вам вслух Бомарше…»

Папа-Дьявол уносит Лже-Сына

С Бож. Коровкой в свои небеса,

Там, где бесы пьют красные вина

И младенцам дают леденца…

4

Мать предательством этим убита.

Что ей в космос унылый глядеть?

Тлеет месяц кошмарной улиткой,

Консервируя мреянье в Смерть.

Мать взяла кружевные колготки,

Завязала тугим узелком

И повесилась, вышла из гонки.

Разметалась над Чёрт-Колесом.

И кружится со скоростью дикой

Сумасшедшее Чёрт-Колесо.

Василиск, Одуванчик и Тигр

В искажённое смотрят лицо.

И дрожат от нелепости страшной

Очевидности Небытия.

Кружевными колготками ветер завяжет

Белокурые косы ея…

Как клыкаста дурная потеха.

Хохотал над толпой Махаон…

Просто куколка в комнате смеха…

Закрывается Аттракцион.

Петельки

Ваши улицы словно петельки,

Узелочки мертвецких лиц.

Вас притягивает эстетика

Обязательных виселиц.

Сюрреальные тени власовцев,

Соловецких ли мертвецов…

Вас затягивает сверхбезвластие

Тех неласковых Соловков.

Говорил же Заратустра

Наша психика крепка!

В. Емелин

Говорил же Заратустра,

Заходя издалека:

«Никаких хороших русских.

Только красное ЧК!»

Завещал В. И. вам Ленин

Сегрегацию. И вмиг,

Зерна отделив от плевел,

А хороших — от плохих,

Самый главный сегрегатор,

Инквизитор и палач

Возвещает: «Больше ада!

Тише, Танечка, не плачь!»

Нам приходит установка,

Носят списки из ЧК.

Это что за остановка,

Где не плачет Та-неч-Ка?

Где одёргивает платье,

Выходя из тан-чи-ка.

Вот такое She’s In Parties

На балу у маньячка!

Русский мир. ГУЛАГ. Катарсис —

От звонка и до звонка.

Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес,

Наша психика крепка!

Мама — эмпатия…

Моя мама — эмпатия,

Папа — новая этика.

Здесь вступают как в партию

В одноцветное это всё.

Живоцоевы сказочки

Здесь, ловясь на живца,

Любят в ласковых саночках

Привозить мертвеца.

Без труда получается

Антибог — только БОД.

Но и БОД отрицается,

Ибо папа — исход

Вымирания нации

Под ковидной волной.

Снова на демонстрации

Молодой Виктор Цой.

Наша мама — инерция.

А наш папа — КОВИД.

В этом русском Освенциме

Русский же геноцид.

И бредут по этапам все,

Эпатажно бранясь, —

Моя мама, эмпатия,

Не рожала б меня!

Наша мама — эмпатия.

Мама — спецоперация.

На советском плакате вы

Мертвецы в инсталляции.

Дарья Верясова

Дарья Верясова родилась в Норильске. Училась в Красноярском государственном университете на социально-правовом факультете и на факультете филологии и журналистики. Окончила Литературный институт.

Публиковалась в журналах «День и ночь», «Октябрь», «Волга», «Традиции & Авангард», альманахах «Новый Енисейский литератор», «Пятью пять», «Илья», газете «Заполярная правда»… В 2012 году принимала участие в ликвидации последствий наводнения в Крымске, в результате чего написала документальную повесть «Муляка». В декабре 2013-го и феврале 2014-го ездила в Киев, а в 2017 году — в Донбасс, «для того чтобы собственными глазами увидеть и оценить происходящее».

В 2016 году стала лауреатом литературной премии фонда В. П. Астафьева в номинации «Проза» за повесть «Похмелье». С пьесой «Ближние» стала лауреатом конкурса драматургов «Евразия-2019» в Екатеринбурге. Живет в Абакане.

Прощай, Лосик!

Рассказ времён пандемии

На Пасху святили куличи и яйца на улице. Неподалёку вертелся попрошайка, привычный глазу, как прихрамовые фонари, чьё существование помнишь, но описать при случае не сумеешь. Лена вообще не любила попрошаек: с одной стороны, думала, что надо быть доброй и давать копеечку, но с другой — знала людей, которым копеечка нужнее. И, решая эту моральную дилемму, она не смотрела нищим в лица, а быстренько прошмыгивала мимо в надежде, что они на неё тоже не станут смотреть. Такая детская вера: закрыл глаза — и сам не видишь, и тебя не видно. Так и было, не смотрели, а на Пасху один попрошайка встал прямо возле лестницы, по которой спускались прихожане, и просил денежку. Лена быстро-быстро уходила в сторону калитки, а в спину ей неслось:

— Или булочку! Или яйцо!

И хотя пропитое лицо откровенно намекало на цель сбора средств, самой себе Лена казалась неприятной и жадной.

С самоизоляцией в городе всё было странно: вроде продлили, а захочешь найти информацию — и нет её. Ни в каком интернете не найти. В ближайшем парке двадцатого числа громко оповещали о режиме самоизоляции до девятнадцатого. Но посещать церкви не запретили, и на том спасибо. Правда, ходили слухи, что в храм на Пасху никого не пустят, и архиепископ призывал воздержаться от посещения ночной службы, но обошлось: и службу отстояли, и крестным ходом прошли, и «Христос Воскресе» покричали. Хоть и на разграфлённом полу, отмечающем социальную дистанцию, хоть и в масках, но в полной мере ощутили радость Воскресения.

Во вторник, двадцать первого числа, Лена поехала в собор на вечернюю службу. Шла Светлая седмица, и хотелось вобрать в себя как можно больше благодати. Ещё до одури пугала самоизоляция и хотелось сбежать из дома хотя бы в храм. Пользоваться автобусами Лена опасалась и, как только сошёл снег, пересела на велосипед, который два года назад приобрела с рук. За это время Лена успела переставить тормозные колодки, сменить камеры, выровнять руль и наречь велосипед Лосиком. В целом они с Лосиком подружились, зимы он коротал на балконе, а летом вместе с хозяйкой ездил в лес, на речку и просто катался по городу. Теперь вот — на службы.

Лена крутила педали и думала, что ездить в юбке на велике — то ещё удовольствие: подол задирается, норовит залезть то в цепь, то в тормоза, мнётся, пачкается… В целом, конечно, ерунда, но неприятно. В джинсах куда удобнее, но не поедешь ведь в храм в джинсах. Конечно, можно накрутить на себя юбку, их достаточно висит на крючках при входе, но осуждающие взоры бабулек, их вздохи и наставительные беседы были невыносимы.

На скамейке возле самого входа в храм, где Лена всегда оставляла Лосика, сидели попрошайки и ели ослепительно-белое на фоне их коричневых лиц мороженое. Они посмотрели на Лену тяжёлыми взглядами, и та не рискнула пристёгивать железного коня в привычном месте — вдруг поцарапают или, чего доброго, заразят вошью — и отправилась с велосипедом к следующей скамейке, не такой удобной.

Ровно в половине пятого Лена вошла в храм. Вышла в семь и, крестясь на лик Спасителя над входом, успела подумать: «Весело будет, если я повернусь, посмотрю на скамейку, а Лосика нет!». Она повернулась, посмотрела на скамейку и увидела, что Лосика действительно нет. Поморгала, но велосипед не появился. Лена решила, что это какая-то оптическая иллюзия, потом представила, что кто-то из охранников отцепил и отогнал его в сторону, чтобы не мозолил глаза архиепископу, чьи окна выходят почти на эту злосчастную скамейку, которая, в отличие от другой, привычной велику и самой Лене, не попадала в зону камеры, висящей над входом. Мысль, что кто-то возьмёт грех на душу и украдёт с территории собора чужую вещь, — даже в голову не могла прийти.

Она быстро спустилась с крыльца, подошла к скамейке и увидела, что по другую сторону от того места, где стоял Лосик, лежит раскрытый привязочный трос. Лена схватила этот трос, села на скамейку и заревела в голос. Спускавшийся с крыльца священник оглянулся на звук, спросил, что случилось, и девушка, потрясая тросом, проблеяла сквозь слёзы:

— Велосипе-е-ед!

Женщина, выходившая из храма вместе со священником, воскликнула:

— Так это Ванька!

— Какой Ванька? — нахмурился священник.

— Ну, наш Ванька-попрошайка! Я в пять часов выходила, прямо в начало службы, видела, как он садится возле скамейки на велосипед. Ещё подумала: откуда у него такой дорогой велосипед? Он меня не видел, вот туда, к парку, поехал. Да кабы я знала, что это ваш!.. — Она растерянно и виновато посмотрела на Лену.

Та всхлипнула.

— Где он живёт?

— Да нигде…

— Сейчас! — сказал священник и отправился обратно в храм.

Вернулся он с другими священниками, и все вместе они попытались придумать, что делать. Никто не знал ни фамилии Ваньки, ни места его обитания.

— А я его прямо перед службой встретил с бутылкой. Ну-ка, говорю, что у тебя там? Он говорит: вода. А я понюхал: ну, ацетоном в нос шибает! Он же нюхает постоянно, токсикоман!

«Неплохо так на паперти подают, раз на вещества хватает…» — подумала Лена.

— Да гнать его надо было давным-давно, чтобы не ошивался тут!

— А ведь Родион с ним вроде бы общался! Может знать, где искать.

Но неизвестный Лене Родион не брал трубку. Ничего, кроме милиции, в голову не приходило.

Прибывший на вызов парень дал Лене втык за подобранный и орошённый слезами трос, который надо было как улику оставить там, где лежал, затем посадил девушку в машину и повёз в отделение. С полчаса она сидела на диванчике и думала, как бы предупредить маму о том, что вернётся, по всей вероятности, поздно, — телефон в храм она никогда не брала.

Потом за ней пришёл опер по имени Александр и повёл девушку к себе в кабинет.

— Почему нарушаете режим самоизоляции?

— Так я же только в храм. Разрешено ездить туда, где открыто.

— А, так вы на своём личном автомобиле? — кивнул Александр.

— На своём личном велосипеде! — снова захныкала Лена.

— Ну, не переживайте! — сказал Александр. — Найдётся. Надо же быть таким мерзавцем — от храма воровать! Давайте сейчас проедемся по району, может, он там катается, так просто сразу заберём.

И они поехали по стемневшему весеннему городу. Шагали по тротуарам гордые собаки с хозяевами на поводках. В масляном свете фонарей пролетали силуэты велосипедистов. На деревьях и кустах еле заметным шумом распускались первые крохотные листья. Это было бы даже романтично, не будь так грустно.

— Не видно ничего.

Александр вздохнул и уверенно ответил:

— Я думаю, бомжа-токсикомана на бело-голубом велосипеде мы сразу заметим!

— А узнаем мы его по стойкому запаху ацетона! — согласилась Лена, и оба захохотали.

Конечно, обнаружить преступника, запросто рассекающего на похищенном железном коне, им не удалось.

— И, понимаете, я его надолго-то нигде не оставляю без присмотра! Только вот возле храма…

— Да уж… — сочувственно ответил опер. — Ну, не вздыхайте, найдём.

— Я не потому. Мама дома волнуется. Я же без телефона ушла.

— Номер помните?

— Нет, — Лена покачала головой. — У меня мама старенькая и паникёрша к тому же, сейчас навоображает себе…

— Она с вами в храм не ходит?

— Мама в зоне риска, ей вообще из дома запрещено выходить. Она и так с ума сходит, а тут ещё я пропала.

Потом они вернулись в отделение и стали смотреть картотеку. Одновременно Александр связывался с районными товарищами, которые должны были знать своих подопечных. Бомжей Иванов в городе Абакане оказалось тридцать семь человек, и никого Лена не смогла опознать.

— Ой, а давайте алкоголиков посмотрим? — предложила она. — Может, он всё-таки не совсем пропащий?

Алкоголиков оказалось больше, чем бомжей, что хоть и свидетельствовало об относительном благополучии горожан, но надежды в поиске велосипеда не давало. Кто-то из алкашей походил на героя фильмов братьев Коэнов, некоторые добродушно улыбались. И никого из них Лена не знала. Отобрали несколько человек и поехали показывать отцу Петру, который вызывал полицию и оставил свой номер для связи. Тот ни в одном Ваньку не признал, но сообщил, что можно поискать на теплотрассе рядом с аэропортом: кто-то однажды говорил, что он именно там обитает.

Ещё отец Пётр сообщил, что другая свидетельница видела, как Ванька крутился возле велосипеда и лет ему не больше, чем двадцать пять.

— Как?! — удивилась Лена. — Мне казалось, под сорок!

Александр посмотрел на девушку с укоризной: всё это время он ориентировал районных товарищей на сорокалетнего бомжа.

По темноте — хоть выколи глаз! — они отправились к теплотрассе, но ничего там не разглядели и снова вернулись в отделение. Там Александр передал Лену в руки следователю, которому пришлось вкратце изложить события вечера. Потом все вместе отправились осматривать место происшествия.

— Смешно будет, если ворота закрыты… — сказала Лена, когда все уже сели в машину.

Ворота действительно оказались закрытыми, скамейку фотографировали сквозь решётку, и, конечно же, её не было видно на снимке.

— А чего собаку не взял? — спросил Александр у приехавшего криминалиста.

— А мне её через забор кидать, что ли?! — возмутился криминалист, а Лена, представив себе собаку-летягу, истерично захрюкала, и все посмотрели на неё с сочувствием.

— Ладно, поезжайте составлять фоторобот, а мы тогда к свидетельнице съездим, — сказал следователь.

— Фоторобот? — изумилась Лена. — Велосипеда?! Так у меня фотка где-то была.

— Фоторобот бомжа.

— Я же его и не видела толком!

— Ну, что поделать? Надо!

В одиннадцать вечера Лена оказалась у криминалистов, где у неё наконец изъяли трос и взяли пробу ДНК.

— А волосы у него какие? — допытывался дядечка, специалист по фотороботам.

— Я вроде бы помню тёмные, а отец Пётр говорил, что светлые…

— Отец Пётр? — удивился дядечка.

— Ага, — кивнула Лена, — это возле храма происходило.

Дядечка откинулся в кресле и с удивлением посмотрел на Лену.

— Что? — с вызовом спросила та.

Дядечка покачал головой и вернулся к фотороботу.

— Ну а всё-таки? Если помыть, побрить?..

— Если помыть и побрить, так, наверное, и замуж можно, — устало вздохнула Лена, — но я не помню!

Дядечка оживился, в глазах его сверкнул интерес.

— А что, не замужем, нет?

Лена ответила саркастическим взглядом, а потом скосила глаза на Александра, сидевшего за её спиной.

— Ну как же это вы не помните лицо того, кто вас обидел?

— Я же при этом не присутствовала! А в лица бомжам я не смотрю.

— А как же христианская добродетель? Подавай — и воздастся? Или вдруг он на самом деле принц на белом коне? Стукнется оземь, обернётся красавцем!..

Дядечка откровенно флиртовал, и Лена засмеялась от нелепости происходящего, всё ещё осторожно оглядываясь на Александра.

— В каком состоянии находились, когда видели объект?

— В самом благодушном.

Дядечка захихикал и щёлкнул себя по шее:

— Это, что ли?

— Как смешно! — ответила Лена и показала рукой «косяк».

— Да?! — воскликнул дядечка.

Лена вздохнула.

— Шутка. Почему вы такой неостроумный?

Дядечка смущённо хмыкнул.

После этого Александр довёз Лену до дома, дал номер для связи и отправился продолжать ночное дежурство. Ему ещё предстояло инспектировать ломбарды.

Дома девушке на грудь бросилась зарёванная мама, которая за пять часов Лениного отсутствия успела навоображать маньяков, теракты и дорожные происшествия, оповестила всех родственников и друзей, а потом догадалась позвонить в справочную, где ей сообщили о поступившем от дочери заявлении.

На следующее утро Лена отправилась в храм, к причастию. Спать хотелось невероятно: сказывались и нервы, и вчерашняя усталость, — и во время службы девушка покачивалась с закрытыми глазами. Опер Александр прислал ещё два портрета преступников, которых никто из свидетелей не опознал. Сам он не приехал, хотя накануне и собирался опрашивать нищих.

Лена причастилась, сходила на крестный ход и, выключаясь на ходу, отправилась домой, пообещав приехать к вечерней архиерейской службе, куда наверняка должны были прийти попрошайки, знающие и место обитания Ваньки, и его фамилию.

— Придёт, куда он денется?! — сказала кассирша, наблюдавшая накануне угон велосипеда. — Небось ещё и на велике прикатит, с него станется!

Но он не прикатил. Вообще, похоже, у нищих в тот день был выходной, и милостыню у ворот никто не просил.

Зато Лене удалось поговорить с тем самым Родионом, прихожанином в костюме, который постоянно помогал на службах и которому накануне никак не могли дозвониться.

— Я ещё год назад предлагал его гнать, у меня свои причины, не буду вдаваться, — сказал он тихим вежливым голосом. — Но я один был, остальные как-то… — Он пожал плечами, из чего Лена сделала вывод, что остальным Ванька особо не мешал.

— Да он ещё когда сумку спёр, я его гоняла! — громко подтвердила жилистая и бодрая старуха Надежда, работница собора.

— Так он что, не впервые ворует? — удивилась Лена. — И его никто не посадил?

Надежда пожала плечами.

— Как сумку крал, свидетелей не было, я-то видела только, что в храм входил, а сам не сознался. И женщина заявлять не стала: у неё там сто руб лей было да удостоверение какое-то. Невелика ценность.

— Ну вот… — вздохнула Лена.

— Я думаю: может, это Божий промысел? — сказал Родион. — Теперь-то его точно прижучат, никуда не денется. Вот ведь: и свидетели есть, и заявитель есть…

Лена нервно засмеялась:

— Только велосипеда нет.

Родион развёл руками. Они стояли на крыльце, мимо проходили батюшки, и каждый останавливался поинтересоваться судьбой железного коня.

«Вот он, промысел, — думала девушка. — Зато со всеми священниками и прихожанами перезнакомилась!»

— Фамилия его вроде Ежов… — вдруг сказал Родион.

— Что?! — воскликнула Лена. — Вы знаете его фамилию? Ежов? Родион, где же вы были вчера?!

— Ну да, я год назад паспорт его видел. Если правильно помню, такая фамилия…

Через пятнадцать минут опер Александр прислал фото бомжа Ивана Ежова, которого наконец все опознали. Ещё Лене рассказали про несколько его ночлежек, информацию девушка тоже передала по нужному адресу. Это было в среду, и до пятницы больше ничего не происходило.

А в пятницу Надежда рассказала Лене, что на днях этот Ванька с ножом напал на прохожего, тот его обезоружил и вызвал полицию. Но Ванька дал дёру.

— Где-то в подъезде спрятался… Вон на скамейке Тамара сидит, поговори с ней, она видела. За ней он тоже с ножом гонялся.

Тамара оказалась довольно милой женщиной со следами жизненных коллизий на лице и челюсти.

— А он уже и не жилец! — доверительно прошепелявила она. — Менты его просто прибьют, если поймают.

— Что вы! — не поверила Лена. — Будет при задержании сильно сопротивляться, так, конечно, могут и по зубам врезать. А так-то…

— Не-не! Они нас утром приезжали опрашивать, так и сказали: прибьём, мол! — Она сделала страшные глаза.

— Ну-у-у… — протянула Лена, — если бы он просто вернул велик хоть на следующий день, я бы забрала заявление. А раз он уже с ножом на людей кидается…

Они помолчали, и вдруг Тамара воскликнула:

— Ну вот так-то: у кого красть! У кого красть! — и перекрестилась на храм.

«Ничего себе», — опешила Лена.

Надо было, наверное, дать ей копеечку, но девушка не сообразила.

Шли недели, окончательно зазеленели улицы, на окне из маленьких горшочков тянулась к стеклу массивная помидорная рассада. Люди вовсю нарушали режим, и полиция практически не пыталась контролировать перемещения пешеходов по паркам и бульварам.

Лена решила прогулять маму в дальний магазин, путь в который лежал через парк и бульвар.

— А то ты у меня совсем засиделась. Сядем на скамейку на бульваре и будем назло всем есть мороженое!

Так они и сделали. Мороженое быстро кончилось, но уходить с улицы не хотелось. Мама устало смотрела на зелёные деревья, Лена следила за входом в магазин, поэтому приближения патруля они не заметили и вопрос: «Почему нарушаем?» — для обеих стал полной неожиданностью.

— Вот ждём, пока из магазина толпа выйдет, — не растерялась мама. — Мне же семьдесят лет, а туда студенты набились как в бочку. Не за ними же нырять.

Полицейский вздохнул и спросил:

— А маски есть?

— И перчатки есть!

Лена посмотрела на парня, державшегося поодаль, и улыбнулась.

— Александр? Вы?

Тот подошёл поближе, улыбнулся под маской и ответил:

— Мария?

— Елена, — поправила Лена.

Александр виновато тряхнул головой:

— Точно, Елена.

— Никаких новостей?

— Нет. Вы этого Ивана так и не видели?

Лена развела руками.

— Ну, будем искать.

Главный в патруле оценивающе посмотрел на мать и дочь, попросил долго на скамейке не сидеть и махнул рукой: мол, уходим.

Когда Лена с мамой, нагруженные покупками, вышли из магазина и дошли до перекрёстка, наперерез им по проезжей части промчались два велосипеда.

— Не твой? — воскликнула мама.

И Лена с удивлением и ужасом узнала своего бело-голубого железного коня.

На его седле тряслась толстая блондинка в красной куртке. У неё было на удивление злое лицо, рядом ехал тщедушный вертлявый парень на тёмном велике. Они исчезли так же быстро, как появились, а мать и дочь в растерянности остались стоять на тротуаре.

Той ночью Лене снился велосипед. Она крутила педали, а Лосик поскрипывал и взбрыкивал на ухабах. По пустому полю они мчались к горящему закатному горизонту, и ветер свистел в ушах, и лицо горело от радости.

Накануне, сразу после встречи с толстой блондинкой, она позвонила оперу Александру, который звонок скинул и до трёх часов на сообщения не реагировал. В три часа Лена поняла, что надо брать дело в свои руки, и отправилась в полицию пешочком, благо в городе всё было близко. Дежурная дала номер и отправила звонить по внутреннему телефону. Парень, взявший трубку, сообщил, что следователь уехала домой после суток, но он ей сейчас позвонит и сообщит, что надо связаться с потерпевшей.

— Понимаете, я подумала, что для вас мои новости, наверное, могут представлять ценность, — извиняющимся тоном сказала Лена.

— Безусловно! — заверил парень и велел ждать звонка от следователя.

И девушка пошла гулять по городу в надежде встретить красотку-блондинку ещё раз.

Через полчаса зазвонил телефон. Убитый девичий голос прощебетал из последних сил:

— Здравствуйте, это следователь.

— Здравствуйте, это потерпевший, — ответила Лена.

— Не обращайте внимания, у меня язык заплетается, но я не спала двое суток. Это не от алкоголя, честно.

Лена промычала что-то понимающее.

— Мне передали ваше дело от другого следователя, там некоторых документов не хватает, давайте договоримся на завтра, на девять утра?

Утром Лена прибыла в управление на десять минут раньше назначенного срока, следователь с юным лицом и голосом-щебетом отоспалась и оказалась примерно того же возраста, что и Лена. Еле отыскала нужное дело, засунутое куда-то глубоко в сейф, в ответ на предложение показать патрульным нормальный снимок велосипеда, а не то расплывчатое ч/б, что подшито к делу, стала читать Лене нотацию о том, что не надо судить полицию по фильмам и сериалам.

— Знаете, сколько у нас угнанных велосипедов в поиске?

— Представляю.

— Люди сами бросают на улице или в подъезде оставляют непристёгнутыми…

— Представляю…

— А сколько их по улице гоняет! Патрули же не могут каждый велосипед отследить!

— Представляю!

Маска на лице у Лены явно не пропускала интонации. Она не любила нотаций не по теме, особенно когда они затягивались. Лена начинала рычать и рявкать. Но рявкать на беднягу следователя, которой не повезло получить дело о велосипеде, девушка не стала, а почти вежливо ответила:

— Да, я всё это представляю, давайте о чём-нибудь другом поговорим!

— Поэтому не волнуйтесь, найдут! — внезапно завершила мысль её собеседница.

— Как же его найдут, если у вас столько велосипедов в разработке? — съязвила Лена.

Следователь подняла на Лену проникновенный взгляд.

— Знаете, у меня однажды украли телефон. Кнопочный ещё. Сейчас таких и не выпускают. А тогда это просто шик был! Я ещё студенткой была, сама на него копила и подарила себе на день рождения. И толком не успела попользоваться, его у меня украли. И, значит, проходит года два, еду я в автобусе, рядом девушка СМС пишет, я смотрю, а это мой телефон! В общем, я с ней заговорила, оказалось, мы с ней учились вместе, ну, я ей и сказала: мол, телефон у тебя мой, краденый. Ну, она такая: да и пофиг! У неё папа ломбардист, вот она ему сказала, что сама терпила телефон опознала, так он тут же номера перебил, чтобы по документам не сошлось, чтобы мне его не вернули. Представляете, специально купил такой же телефон и нутро переставил! Привёз в отдел. Ну что, говорит, твой? Я говорю: корпус мой, а нутро же очевидно, что новое! А не докажешь! И я выхожу, реву — так обидно! А он стоит и смеётся! Что, говорю, гад, весело тебе? Я плачу, а ты смеёшься? Ребёнок по копейке собирал на телефон, а ты ржёшь? А ему пофиг. И где я его потом только не встречала… Я тогда в салоне красоты работала, его жена к нам ходила. Что, говорю, урод, жену встречаешь? Или на рынке он абрикосы выбирал — ах, ты, тварь, витаминчиков захотел, сволочь?!

Лена смотрела на следователя почти с любовью. Один её персонаж стоил трёх велосипедов.

— Чем дело-то кончилось?

— Да я пришла к операм, рассказала: так, мол, и так, ребята, помогите. Вот этот придурок ходит, а никак не доказать. В общем, как-то они его прижучили, вернул он телефон.

«Наверное, после этого она ощутила своё призвание и подалась из салона красоты в полицию!» — подумала Лена, но вслух говорить остереглась.

— Поэтому вы, если что, не пытайтесь девушку эту задержать и не говорите, что велик краденый, а то, чего доброго, перекрасит или ещё чего с ним сделает, потом не докажешь ничего. Ещё раз увидите, попробуйте сфотографировать или как-то выяснить, кто такая, где живёт…

Потом они составляли документ о вчерашней встрече с блондинкой, одновременно доделывая документы, отсутствующие в деле, — и Лена поняла, что, не появись она с новостями, дело бы так и кануло в архив. Также договорились, что в понедельник будут составлять фоторобот, и Лена радостно воскликнула:

— А я вам пока референс могу предоставить!

— Что предоставить? — удивилась следователь.

— Референс. Такая штука… — Лена улыбнулась сквозь маску. — Когда сценарист пишет сериал про полицию, он указывает, на что это похоже: на «Улицы разбитых фонарей» или на «Тайны следствия». Чтобы режиссёр ориентировался, что именно он снимает.

Следователь смотрела с подозрением, и Лена сочла за лучшее оставить в стороне знания, почерпнутые на бесплатных сценарных курсах в интернете, и вернуться к блондинке.

— То есть я могу вам дать фото похожей дамочки. Я когда эту кралю на моём Лосике увидела, то подумала, что она очень похожа на снимок одной тётки. Только моя худее и моложе лет на десять. И глаза у неё не так, а вот так! — Лена показала. — И чёлки нет. По сети ходит смешная картинка, не видели?

И девушка показала следовательнице заранее скачанный портрет со смешной подписью «Белокурая бестия».

— Это что? — у той задёргалось лицо. — Белокурая бестия?!

И девушки захохотали.

В кабинет вбежал парень и плюхнулся на стул.

— Успел? — спросила следователь.

— Угу!

— Мы тут велосипед ищем.

— А, это вы вчера звонили? — обрадовался парень. — Видите, как я проникся вашим делом!

— Спасибо! — ответила Лена. — Вы очень добрый человек!

Следователь взяла ручку и придвинула к себе чистый лист бумаги.

— Как вы сказали — рефе… — что? Я загуглю, как пишется.

— Референс, — Лене уже было неловко за своё умничанье. — Всё через «е».

— А встретили где?

— Перекрёсток… Там, где коты, ворующие сосиски, знаете? Скульптура.

— О, так и укажем! — она стала диктовать себе текст. — Возле памятника котам, ворующим сосиски… встретила девушку, похожую на предоставленное фото…

–…На предоставленное фото белокурой бестии, — подсказала Лена.

Через пять минут, когда следователь собиралась провожать потерпевшую на выход, её позвали на праздничный чай в честь дня рождения шефа. Весь отдел запирал двери и с личными кружками шествовал по коридору.

— Вы там, внизу, скажите, что мы все пошли кушать торт! — посоветовала следователь. — Вас, наверное, выпустят…

— Наверное, — согласилась Лена и отважно направилась к выходу.

Дежурный назвал девушку по фамилии и вычеркнул из журнала посещений. Информацию о торте он проигнорировал.

По пути к дому, всё на том же перекрёстке с котами, Лене встретилась девчушка на трёхколёсном велосипеде.

— Здравствуйте! — на удивление чисто и вежливо выговорила она. — Вон тамь! Стрелка! И зачёркнуто! Низя! Поворот! Низя!

Бабушка, стоявшая рядом с подопечной, засмеялась:

— Всех останавливает, объясняет. Знак там, что разворот запрещён.

— Низя! — снова воскликнула девчушка и для убедительности замахала руками. — Поняла?

Лена засмеялась и пошла домой.

В понедельник к трём часам Лена поехала составлять фоторобот прекрасной леди на краденом велосипеде.

Щебетунья-следователь спешила на какое-то дело, провела Лену через проходную, показала на нужную дверь, велела ждать хозяев в коридорчике и упорхнула. Ни стульев, ни скамеек в коридорчике не наблюдалось, поэтому пришлось стоять. Лена читала книгу Дюма «Графиня де Монсоро». Эпизод, где де Бюсси клянётся прекрасной Диане отныне и навсегда быть её верным рыцарем, посвятить ей жизнь и всё такое. Сердце девушки замирало, и душа просила любви и подвигов.

Мимо промчался опер Александр, которого Лена узнала, несмотря на медицинскую маску. Он девушку тоже узнал, но не остановился.

«Ну-ну!» — подумала Лена, провожая тоскливым взглядом его фигуру, как у античного бога.

Наконец хозяин кабинета появился, предложил для начала просмотреть картотеку, а когда искомой блондинки там не обнаружилось, отправил Лену обратно в коридор, ждать машину, которая отвезла бы её к криминалистам, на другой конец города.

Лена снова прислонилась к коридорной стене и погрузилась в бурлящую жизнь средневекового Парижа. Часы шли. Бюсси мчался в Меридорский замок, Шико спаивал брата Горанфло в трактире «Рог изобилия», а опер Александр остановился напротив и спросил:

— Это же вы? Лена?

Та подняла голову и заулыбалась.

— Вы здесь почему стоите?

— Машину жду. На фоторобот ехать.

— Поедемте со мной, — предложил Александр, — я довезу.

«С вами хоть на край света!» — подумала Лена, а вслух — кивнула.

Машину вёл другой сотрудник, а Александр повернулся к девушке с переднего сиденья и спросил:

— Вы почему мне не позвонили?

Лена растерялась:

— Так дело передали от одного следователя другому, а вы в пятницу не отвечали, я и подумала, что не надо вам надоедать.

— Ну что вы, — как-то даже расстроенно ответил Александр. — Я же обещал помочь!

Александр улыбался за дурацкой медицинской маской, и сердце Лены возликовало, в душе расцвели фиалки вперемежку с пионами, а глаза засияли так, что могли затмить солнечный свет.

— Вы если ещё раз свой велосипед увидите, немедленно мне звоните, в любое время: днём или ночью. Я приеду.

Надо ли описывать, что в это время творилось в душе бедной девушки, не избалованной подобными словами, да и вовсе лишённой в последние годы проявлений малейшего сочувствия со стороны окружающих мужчин?

Лена умилилась так, что сама была готова посвятить ему жизнь и всё такое.

Но времени на посвящение не оставалось, машина приехала, и тот сотрудник, что сидел за рулём, повёл девушку к уже знакомому дядьке, составляющему фотороботы. Александр из машины не вышел, и Лена уходила прочь, ругая себя на чём свет стоит за то, что не догадалась хотя бы помахать рукой на прощание.

Дядька-фоторобщик смотрел на Лену с прищуром.

— Рада вас видеть! — проникновенно сообщила она.

— Хм! — ответил он.

Вместе они состряпали страшилу, достаточно похожую на давешнюю злобную блондинку. Её Лена хотя бы разглядела и запомнила, а потому справились быстрее и веселее, чем с наркоманом Ванькой.

— В каком состоянии находились на момент встречи? — как в прошлый раз, спросил дядька.

— В самом благодушном, — как в прошлый раз, заверила Лена.

— Что, — он, как в прошлый раз, округлил глаза, — под этим делом, что ли? Выпивши?!

— Что ж вы во второй раз так плоско шутите? — Лена покачала головой.

Дядька смутился:

— А в прошлый раз тоже уже шутил?

Лена сочувственно кивнула.

— Ну ладно, — он вздохнул, и девушке стало стыдно.

— Ничего себе, какой ужас! — воскликнула барышня-криминалист, проходившая мимо и случайно взглянувшая на экран.

— Да! — жалостно воскликнула Лена. — И на моём велосипедике!

А потом она шла по улице и, как в жаркий день мороженое во рту, катала в памяти слова: «Я же обещал помочь… Звоните, я приеду!» — и на лице выступала такая глупейшая счастливая улыбка, что встречные прохожие начинали улыбаться.

Велосипед Лосик так и канул в безвестность. И мент Александр больше не появился в жизни Лены. А Ваньку-попрошайку осенью нашли на теплотрассе.

— Неживой он уже был, — сообщила шепелявая Тамара, остановив Лену у входа в храм. — То ли замёрз, то ли отравился чем-то. А тебе, можно сказать, повезло: Ванька твои грехи с собой забрал вместе с велосипедом.

«Прощай, Лосик! — думала Лена. — Ты был прекрасным верным конём. Мне будет тебя не хватать».

Она вздохнула, потом нашарила в кармане мелочь и высыпала её в стаканчик Тамары.

Сергей Гарсия

Сергей Гарсия родился в 1980 году в Ташкенте. Учился в Красноярске и Москве. Журналист, поэт, прозаик. Публиковался в печатной прессе и электронных СМИ Норильска и Таймырского автономного округа, в корпоративных изданиях «Норильского Никеля», журнале «Крещатик» и других изданиях. Живет в Норильске.

Рассвет, иллюзия вокзала…

Мир беспокоен

Вместе мы смотрим «Крепкий орешек»,

Не понимаю, чего там смешного?

Мир беспокоен, велик и небрежен,

Чему ты смеёшься в экране смартфона?

Ты говоришь — мы устали, как дети,

Мало мы жили и много хотели,

Нам хорошо было только в постели

И получили почти, что хотели…

И будто бы скука виновна напрасная,

Впрочем, все это — не суть, не основа,

Зима на дворе, и погода прекрасная,

Встретиться бы, поболтать…

— Приедешь снова?

— Вот уж не знаю.

— Через день — выходные…

Как надоело это бессилие…

Да.

— Тут, знаешь, звонили твои родители.

И снова меня о чём-то просили…

Ты дала им мой номер? Притом без спроса?

Нет, я не расстроен, но пока — не время.

Я же не маг, чтоб показывать фокусы.

А им надо, чтоб я решил твои проблемы.

Вот дай им ответ, и притом без задержки.

Ох уж эти твои горе-родители…

Кстати, мы смотрим «Крепкий орешек»,

Я-то — в Норильске, а она — в Питере.

Скажу: Новый год был прекрасен и светел,

Мы наслаждались, а души — таяли.

— Как там твой муж? Он тебя встретил?

А то ведь мы рогов ему понаставили!

Ты говорила — заперт в больнице он?

Там лестницы штурмует,

То верх, то вниз, словно в колодец?

— Ну, короче, твой муж — почти Наполеон…

Правильно?

Хоть он наркоман, а не полководец…

Откуда он деньги берёт? Не знаете?

Ну, с этим вопросом остерегайся цепляться.

Ну вы ко мне наконец приезжаете?

Ну что снова не так? И чего опасаться?

Ну ты даёшь! Ты б его пожалела…

Впрочем, эмоции и… всё такое.

Мне эта жизнь осточертела,

Мне стыдно за прожитое и пережито́е.

Мы будем, как прежде, парой изгоев

В двух городах — ну у нас и терпение!

«Крепкий орешек» — фильм про героев,

Но мы убиваем пространство и время.

— На Таймыре — зима.

— Нет, зима отступает.

В Питере — солнышко

И потеплело…

«Крепкий орешек»… Есть продолжение?

— Тебе закачать?

— Да, давно не смотрела…

Прекрасной принцессе по имени Кира

Боже мой, боже мой, ради бога

ради самого быстрого сна

отдохни от стихов хоть немного

и зимой надышись докрасна.

Освещенная внутренним блеском

а не ровным мерцанием свеч

пусть смеется над этом гротеском

юной дамы прекрасная речь.

Ну а ты, друг, ложись и не парься

ты, как видно, устал от труда

не туда ты однажды собрался

не туда, не туда, не туда.

Пусть судьба за тебя все решает

вечность помнит прекрасный пример

и пусть птичкой прекрасной порхает

твоя юная муза, Мольер.

«Все письма прошлого хранятся только там…»

Все письма прошлого хранятся только там

Средь сообщений проституток в Telegram

Но иногда я опускаю руки

Когда-то всех любил, ну а теперь — никак.

Зачем мне брать вас на поруки?

Меж нами нет друзей. Один пустяк!

Зато вы все, покинув свои норы,

Кричите, будто все вы — кредиторы,

А я должник, кому-то не платил.

Но я ведь ни о чем вас не просил.

Я не ко всем душевно расположен.

Из многих выборов я сделал лишь один

Я много лет не раб, а господин,

Я сам решу, кому и сколько должен.

Я даже день свой перепутал с ночью,

Чтоб вас всех не видать воочию.

Но в голове от прошлого — бедлам

Желал я светом в памяти остаться равнодушных,

Но равнодушным — место только там:

Средь писем проституток в Telegram

И на другой планете,

Где получше.

Парафиновый генерал

В детстве родные гадали

И обещали узнать

Стану ли я солдатом, —

Родину защищать.

Гадали на парафине,

В полной воды тарелке…

Но получилось, что сына

Стал литературным клерком.

Ну что опять за награда?

Все кинулись рассуждать.

Нам генералов не надо

Надо, чтоб умел торговать.

Надо в семье проворной

Вовсе не принца растить

Чтоб он работал в «торге», —

Пользу в семью приносить!

Ох, погадали б на картах!

Они мне успех предрекали.

Но родственницы в пёстрых халатах

Карты не уважали.

…А дальше — больше.

Статьи-повести-сказки,

Стажёрство в столичной прессе

Я у картишек просил подсказки,

когда не находил себе места.

Неудачи в любви.

Всех забвению

предавал я милых-неверных

Глупая жизнь, недоверие.

А кому доверять, наверное?

Норильск, корпоративная пресса

Город в процессе тления

Норильск умирает от стресса

Всемирного потепления.

Прошла приватизация «Никеля»

С расправами прям на месте

Меня, норильского жителя

Глушат трубой в подъезде.

Оказывается, я был неугоден

Дружил себе с неформалами

В темном Норильском городе

Их оказалось немало.

Впрочем, и это закончилось

Мне уже сорок лет.

Испорченное здоровье

И даже работы нет.

Но жить в одиночестве просто.

Я помню, хоть был очень мал

В воде, в глубокой тарелке, —

Парафиновый генерал.

Он не был вполне настоящим

Но эта игрушка — я.

Гадала себе после пьянки

В пёстрых халатах родня.

Вокзал на двоих

Рассвет, иллюзия вокзала.

Такой вот, на двоих, вокзал…

Я вдруг сказал:

— Ты проиграла!

Сказала ты:

— Ты проиграл!

И утра свет стучит в окошко

Норильским снегом по стеклу.

Я — как собака, ты — как кошка,

И не понять нам, что к чему

Кружатся мысли, льются слезы

Одна есть на двоих печаль

Но нет ответов, есть вопросы:

И почему тебе не жаль?

Ведь я и правда вдруг исчезну

И не судьба меня вернуть

И ты стоишь над этой бездной

И впереди далёкий путь?

Решай и пробуй, всё исходно.

Начни с нуля, чтоб всё забыть.

Живи, как Господу угодно

Тебе помочь купе открыть?

С таким огромным грузом горя

Недолго в жизни потонуть…

Но вот вокзал, а степь — не море

И лучше всё забыть… Забудь.

И только небо может слушать

Молитвы, стоны, птичий крик…

А ты права, так будет лучше

Что не вокруг, а напрямик.

Вот, небо смотрит безутешно

Таких, как ты, найдётся рать

Таких, как я, не рать, конечно

Но тоже впору убивать.

И я скажу тебе на ушко:

— Забудь, что в жизни так темно.

Ведь мы не спим.

Твоя подушка

Осталась дома всё равно.

Забудь мечты, прими как реальность,

Иллюзию нельзя сберечь

Мы не венчались, мы встречались

Пока хватало этих встреч.

И, может, это след неврозов

Сползает тенью по стеклу?

Сто иллюзорных тепловозов

Ушли сим утром в полумглу.

Рассвет, иллюзия вокзала

Такой вот, на двоих, вокзал…

Я вдруг сказал:

— Ты проиграла!

Сказала ты:

— Ты проиграл!

Александр Рязанцев

Александр Рязанцев родился в 1998 году в Москве. Учился в РАНХиГС при Президенте РФ и НИУ «Высшая школа экономики», в настоящее время учится в аспирантуре. Первая литературная публикация (рассказ «Корона в огне») состоялась в апреле 2020 года в газете «Литературная Россия». В дальнейшем стал работать в «ЛР» в должности обозревателя. С 2020 по 2022 год на страницах еженедельника было опубликовано еще четыре художественных произведения и больше сотни литературно-критических материалов. Также печатается в «Учительской газете», «Литературной газете», «Независимой газете — Ex Libris», журнале «Урал». Живет в Москве.

Хлеб, вино и одиночество

1

Когда он за десять минут услышал слово «боль» в четырнадцатый раз, то не выдержал.

— Ну и долго мы ещё будем это слушать? — критик, небритый неряха в дорогих очках, со слабой надеждой взглянул на приветливую поэтессу, совмещавшую служение искусству с работой в торговой фирме.

— Должны ещё… м-м-м… четверо выступить. — Она сверилась с наручными часами. — Думаю, ещё полчасика. Я выступаю третьей.

— Нда-а-а, — критик хлопнул ладонью по столу, — не так я себе представлял вечер пятницы.

— Ты мог сюда и не приходить, — мягко упрекнула его поэтесса.

Критик недоуменно уставился на неё.

— Не понял? Как мог не прийти?

Поэтесса почувствовала привычный щипок тепла в душе, но усилием воли заставила себя не показать критику, что ей приятно. Легонько постучала безымянным пальцем правой руки по столу. Представила, как красиво бы на нём смотрелось кольцо с небольшим изумрудиком. Ждала, когда критик сделает такой красноречивый подарок, но он что-то не торопился.

— Ну тебе же не нравится, — поэтесса слегка провела пальцами по своим русым волосам и поправила шляпку на голове.

Критик отложил в сторону смартфон. Машинально тоже провёл рукой по волосам, с вызовом посмотрел сначала на стену, затем на поэтессу.

— Да, мне не нравится. Я не люблю плохие стихи. Не люблю плохой ритм, рифмоплётство, штампы. Но твои стихи, — он слегка запнулся, — оч-чень люблю…

Щипок тепла стал ещё приятнее.

— Тогда чего ворчишь?

Критик досадливо крякнул.

— А как тут не ворчать, когда вокруг одни графоманы?!

— Даже я?

Критик покраснел.

— Ну не говори глупости! Ты профессиональный поэт, а не графоман. В отличие от этих ребят, — он показал в сторону долговязого поэта в кожанке, парня лет сорока, читавшего немного детские стихи про любовь и яд:

Запомни, сердце у поэта

Безумно бьётся, душу освящая,

Но это же и яд, убивший многих,

Течёт во мне он, с дыханьем вровень.

О, ненаглядная, я умираю!

— Ё-ё-ё-маё, — критик схватился за голову, выдохнул и взглянул на поэтессу. Та развела руками, с улыбкой покачала головой, всем своим видом как бы говоря: «Ну что тут скажешь?»

— Вот о чём я и толкую, — критик придвинулся к ней поближе и приобнял.

Поэтесса никак ему не ответила.

Долговязый поэт в кожанке выдержал паузу, потом приложил слегка трясущуюся руку к сердцу и поклонился. Зрители, в основном очень молодые люди, даже оторвались от смартфонов, чтобы похлопать. Аплодисменты были слаженные, достаточно продолжительные, что наводило на подозрения в лучшем случае об отсутствии у зрителей вкуса, в среднем — о том, что поэт в кожанке подкупил нескольких заводил, чтобы те хлопали в нужный момент, в худшем — и о том и о другом.

— А ведь они слушают. Хоть и в экраны смотрят, — заметила поэтесса.

Критик состроил кислую мину, будто отправил в рот ягоду клюквы.

— Да им всё равно, что слушать, поэзию или матерные частушки, — он убрал руку с её плеча и выпрямился. — Им важнее где-то потусоваться, почувствовать себя приобщёнными к искусству — неважно, какого оно уровня, важен сам факт, что ты слышишь рифмованные строки. Всем хочется, чтобы выступающий был молод, бодр и свеж, остальное приложится. А есть ли у него имя, репутация, опыт, хороший материал — да без разницы. Зато мы культурные, зато мы поэзию слушаем!

Долговязый поэт в кожанке ещё раз поклонился и спустился со сцены, уступив место хмурому усатому парню с внешностью артиста. Тот откашлялся и начал читать:

Я возьму бутылку текилы

И пойду с ней на крышу, что там, в небесах,

Приложусь к бутылке нехило,

Чтоб забыть блеск твоих чёрных глаз.

Поэтесса не очень любила такие «народные» вечера, ведь если ты хороший поэт, то хочется, чтобы тебя и окружали хорошие поэты. Уверенные в себе люди, которых перед выступлением терзает лёгкий, пружинящий страх, или неуверенные, которые дают этому страху по морде и заставляют себя выступать, часто уделывая по всем фронтам опытных, расслабленных московских рифмоплётов.

Взять хоть Митю Беспалого — он служил с поэтессой в одной фирме. Плотный, лысый, в синем дырявом свитере, он боялся смотреть ей в глаза, когда здоровался, а в столовой отделывался неловкими фразами вроде: «Ну-у-у хорош сегодня харчо, а?» Спросив, Митя довольно кивал на её привычный ответ, проглатывал компот из красной смородины и спешно уходил. На летучках всегда молчал, а когда начальник его спрашивал, пучил глаза, но говорил на удивление спокойно, преодолевая природную робость. На сцене же Митя преображался: выходил с прямой спиной, улыбался, уверенно брал микрофон в руки, переминался с ноги на ногу, выбирая удобную точку опоры для своего крупного тела, молчал секунды три-четыре и читал так, что даже отбитые интроверты, не отлипающие от TikTok, начинали его слушать. Митя кайфовал как от самого чтения стихов на публике, так и от литературного похмелья, длившегося несколько дней, в том числе и на работе.

Однажды на летучке на вопрос начальства о поставках диодных лазеров на склад в Мытищах Митя искренне ответил четверостишием про то, как ему напевы жизни претят, а песни сердца — словно храп. Посмотрев на удивлённые лица сослуживцев и осознав сказанное, Митя побледнел. После, в столовой, очкастый бухгалтер за стаканом чая посоветовал ему в следующий раз не бледнеть, а краснеть: так раскаяние выглядит убедительней. Начальник, постаревший военный разведчик, был человеком справедливым и расценил нарушение Митей субординации как добрую шутку. Хотя его волчья улыбка и прищуренный взгляд словно говорили: «Митенька, так ведь ты не шутишь».

А ещё поэтесса понимала, что на фоне слабых стихотворцев она изначально оказывается в выигрышном положении. Критик это тоже знал, но, в отличие от поэтессы, не жаловал как многих новичков, так и профессионалов, находя графоманские нотки в каждом втором стихотворении, которое ему попадалось. Он уже больше десяти лет работал в редакции одной крупной московской газеты, отвечал за рубрики, связанные с культурой. Приглашал своих коллег по цеху написать материал за небольшой гонорар, по мере сил и возможностей помогал молодым талантам, сам много писал. Много места в своей колонке уделял поэзии — рецензии его были хлёсткие, разгромные, хотя критик не забывал и похвалить автора, но только по делу. Чаще всего его оценки были справедливы, особенно когда нечитаемые и понятные пяти-шести людям, мутные, как болотная тина, верлибры и наивные, неуклюжие вирши про лютики и колокольчики получали всероссийские, традиционно не очень щедрые, премии.

— Так графоманы — это твой хлеб, — поэтесса ткнула критика пальцем в бок.

Критик вопреки обыкновению никак не отреагировал. Как сидел, сгорбившись, словно горгулья, так и продолжал сидеть. Поэтессе хотелось, чтобы он её за этот палец взял, провёл по нему рукой и поцеловал. Давно этого хотела. Но критик то ли не понимал, то ли не хотел понимать.

— Нет, не мой. Это наш с тобой хлеб. — Охнув, он поднялся на ноги и нагнулся над перилами, чтобы рассмотреть толпу. Критик любил сидеть сверху, на втором этаже, чтобы его никто не видел. В таком положении было два плюса: меньше шансов встретить знакомых и больше шансов подлить красного вина в бокал из бутылки, тайком пронесённой в сумке с книгами.

Критик смотрел вниз, в полумрак. Он увидел высокого калмыка, судорожно перечитывавшего написанные от руки четверостишия. Потом взглянул на женственного греховодника, который, мило ухмыляясь, изучал золотую цепочку в ложбинке меж грудей своей спутницы, чуть не засунув нос ей в декольте. Неожиданно удивил косматый увалень в итальянском костюме, пивший холодное тёмное пиво из стакана и кивавший почти на каждое слово, произнесённое со сцены. Заинтересовала одинокая блондинка с правильными чертами лица, смотревшая то на сцену, то в смартфон и точно ожидавшая, что напротив неё сядет кто-то умный, интересный и спросит: «Что ты здесь забыла?».

— Нда-а-а, хлеб здесь хоро-о-ош, — протянул критик. — Все сорта есть: и булки, и батоны, и кирпичи. Даже колобок есть — вон, смотри, лысый, сидит там.

Он указал пальцем в сторону толстого мужичка, задумчиво жевавшего гамбургер.

Поэтесса громко отодвинула стул, встала, подошла к критику и, как тому показалось, захотела к нему прижаться, но усилием воли заставила себя сдержаться и не сделать этого.

— Что ты привязался к человеку? — голос поэтессы прозвучал как-то холодно, и критик решил, что это связано с её предстоящим выступлением: когда поэтесса нервничала, то начинала спорить и капризничать.

— Да это не совсем человек, а поэт, — он кивнул в его сторону. — Он же стихи читал, помнишь?

Поэтесса обиделась, но промолчала. Она помнила. Колобок, тот самый полный мужичок, читал бодро, уверенно. Стихи у него были такие же: бодрые, уверенные — выступающий очень старался. Она слушала и смотрела на критика, который с каждой минутой хмурился всё сильнее и уже на третьем стихотворении вынес приговор: «Слушать эти вирши про каких-то там “детей грязных хилых войн” не-воз-мож-но!» Поэтесса очень часто с критиком соглашалась и в лучшие времена, когда они сидели и слушали плохие стихи, реагировали примерно одинаково, делали похожие замечания, смотрели друг на друга, улыбались, чувствуя близость — не только как между мужчиной и женщиной, но и как между ценителем и создателем, — но в последние недели всё стало каким-то будничным, приевшимся, а потому неискренним. Оба старались этого не показывать, но с каждым разом попытки были всё наивнее и глупее.

Так, ей очень понравились стихи Колобка:

Любовь нам часто только снится,

Она полна благих надежд.

И мне порой, когда не спится,

Чуть слышен хруст её одежд.

Я чуял тьму и видел блеск

Луча над тысячью гробов.

Теперь же слышу только плеск

Воды, гробницы дураков.

Поэтессе очень захотелось, чтобы критик прочитал ей такие искренние стихи. Но тот сидел сгорбившись, ворчал и пил вино, а слова лились со сцены, но их произносили другие люди. Хотя критик мог бы написать хорошие стихи — поэтесса это не просто чувствовала, а знала. Но и ничего ему об этом не говорила — ждала, сама не зная, почему.

— Хоро-о-ош хлеб, ничего не скажешь, — мечтательно повторил критик, рассматривая посетителей. — Раз так, то нужно вино, чтобы в него хлеб макать. — Критик повернулся к поэтессе. — Колобка сожрём первым. Ты какое будешь?

— Белое. — Поэтесса немного помолчала. — Не понимаю, почему я должна об этом говорить? Ты же прекрасно знаешь, какое вино я люблю.

— Вот-вот. Только когда я приношу белое, тебе хочется красного, а когда я схожу в магазин во второй раз и беру отличную «Вальполичеллу», тебе вдруг хочется красностопа. — Критик улыбнулся поэтессе так, будто она была маленькой девочкой, неспособной выбрать себе торт на день рождения. — А я тогда возьму красное. Белое вино — это для девочек.

Он повернулся к ней спиной и побрёл к лестнице. Поэтесса проводила его взглядом и ощутила странный укол в сердце. Она слышала от него эту глупую шутку сотни раз — и уже устала обижаться на слова, которые в начале их знакомства казались милыми, а после пары месяцев совместной жизни — уже очень грубыми. Сейчас опять обидно стало. Почему?

Она взглянула на несуществующее кольцо на пальце, затем перевела взгляд вниз, на отвернувшегося от неё критика, неуклюже спускавшегося по лестнице. Механически развернула листок со шпаргалками и стала быстро читать, слегка шевеля губами.

Спустившись, критик встал в очередь. Кафе, носившее мандельштамовское название «Шум времени», было в европейском стиле: открывая дверь и заходя в узенькую проходную, ты шёл по длинному коридору, выбирал свободное местечко, потом подходил к стойке и делал заказ. Расплачивались тоже у стойки, так что очереди было две.

Критику стало дурно. Он глядел на белые скатерти, устилавшие дубовые столики, и с грустью вспоминал беззаботные, но голодные денёчки в Италии. Он туда ездил на стажировку по обмену, стал пробовать писать очерки и репортажи о происходивших событиях, стучался в редакции итальянских газет, пытался включиться в размеренный, для русского человека непривычный, ритм жизни, но не смог и вскоре вернулся в Москву. Часто, выпив водянистого «Кьянти», мысленно перемещался на старинные, хоть и грязноватые улочки и бродил по ним, живя телом в Москве, а душой — в Риме.

Однажды, находясь где-то между Тверской улицей и виа Гарибальди, он забрёл в книжный магазин и стал искать новый роман Орхана Памука, чтобы написать рецензию для газеты, куда устроился, получив хорошие рекомендации от организаторов стажировки в Италию. Памука, как назло, не оказалось, зато был Омар Хайям. Вернее, приятная русая девушка в платье цвета альпийской идиллии, державшая в руках «Рубайат» и внимательно читавшая про хлеб, вино и одиночество. Критик посмотрел на неё, невысокую, но крепкую, здоровую, надёжную, и что-то отпустил внутри себя, улыбнулся. Она почувствовала его взгляд, оторвалась от книги и посмотрела на критика, слегка приоткрыв рот. И прошло секунды три. И поэтесса что-то поняла и улыбнулась в ответ — открыто, не стесняясь показать красивые крепкие зубы. И критик, открытый для любой книги и глухой к любым проявлениям чужих чувств, продолжал смотреть на неё не мигая. И девушка в летнем платье, стоявшая перед ним, притягивала, не вызывала робости и страха, от которого хочется засунуть пальцы в рот и погрызть ногти. В её лёгком смущении он видел интеллигентность, а в широко открытых глазах — интерес к человеку. От неё, такой незнакомой, но неожиданно близкой, исходил долгожданный покой. Критик подумал, что других женщин, подобных ей, он никогда больше не встретит.

И потому начал разговор первым, во второй раз в жизни будучи при этом трезвым.

Кто-то больно лягнул его сзади. Критик ойкнул и развернулся. За ним стоял Колобок с пустым бокалом в руке.

— Прошу прощения! — Колобок похлопал критика по спине. — Тут узковато, не рассчитал.

— Да ничего страшного, — вежливо ответил критик. — Всё нормально. Вино не пролили?

Колобок посмотрел на бокал, потом критику в лицо.

— Н-нет вроде.

— Ну и слава богу, — критик протянул бармену купюру и спросил два бокала белого вина. Он решил поддержать поэтессу. Вооружившись бокалами, неуклюже прошёл к лестнице, чуть не облив вином стоявшую рядом пожилую даму, и поднялся наверх, к столику, за которым его должна была ждать поэтесса.

Но её там не было.

Критик удивлённо обошёл стол, держа бокалы с вином в руках. На замшевые ботинки пролилось несколько капель, но он не обратил внимания. Ни поэтессы, ни её сумочки. Куда ж она подевалась?

— Вы один? — кто-то стоял за его спиной.

Критик обернулся. Увидел Колобка, державшего в руке новый бокал вина.

— Н-нет… я с дамой.

— Да-да-да, — Колобок энергично закивал. — Я её видел. Она выступает сегодня.

— Вот-вот… Только куда-то отошла.

— Давайте выпьем за её здоровье, — Колобок протянул руку с бокалом, и критик ответил на тост, чокнувшись своим бокалом. Мужчины сделали по глотку.

— Я присяду? — спросил Колобок.

— Пожалуйста… Только не на этот стул, тут поэтесса сидит.

— Пардон, — толстяк уселся слева от критика. — А я вас знаю.

Критик не удивился. Его уже несколько лет узнавали молодые поэты и пытались его пригласить на бокальчик, чтобы завоевать лояльность, но критик старался не поддаваться на провокации. Он всегда старался сохранять независимость. До встречи с поэтессой это создавало большие проблемы в отношениях с женщинами, но никогда не подводило на работе. А критик даже сейчас был на работе: от него к понедельнику ждали готовый материал.

— Я вас тоже знаю, — аккуратно ответил критик. — Видел вас на сцене.

— Вам понравилось?

— По первому разу сложно судить. — Критик сделал глоток и подождал несколько секунд, смакуя вино и время. — Мой вам совет: не пишите стихи. Вам же массовый читатель нужен. Попробуйте написать роман — роман ещё можно продать, в отличие от стихов. Стихи выкладывайте в Интернете: больше шансов прославиться. — Он сделал ещё один глоток, и бокал опустел на треть.

— Спасибо. — Колобок отхлебнул вина. — А что вам больше всего понравилось?

— Мне понравилась ваша аутентичность. — Ответ был стандартен, как голливудский сериал. — Благородная интонация. Немного веет классикой, но вы не повторяете какую-то традицию, а пишете самобытно, хотя влияние наших предков определённо есть. До их уровня, правда, совсем недотягиваете. Вы пишете по-своему, даже оригинально, но просто, ровно, без эмоций. Вам не хватает образности, каких-то убедительных, именно вами обнаруженных деталей. — Критик сделал очередной глоток. — Советую поработать над техникой. Важно не только, что вы читаете, но и как это делаете, — он улыбнулся, глядя на озадаченного Колобка. — Послушайте критика.

Он допил вино и отодвинул пустой бокал в сторону. Стрельнул глазами на свою сумку, в которой лежала початая бутылка вина. Был вечер пятницы, и хотелось напиться, но критик сдерживал себя: не хотелось расстраивать поэтессу.

А ведь вино их сблизило. Он подошёл к ней тогда, в книжном магазине. Что-то сказал. Посмеялся. Представился, спросил, как её зовут. Услышал её имя, почувствовал энергию здорового тела и понял, что пора бы уже забыть об Италии. Они вышли из книжного, купив томик Омара Хайяма, прогулялись по неожиданно солнечной Москве и зашли в кафе, и он ей рассказывал про итальянскую мафию, шоколад и римское солнце. Потом, уже на свидании, они пошли в театр, потом ещё раз, и ещё, и он ей подарил розы и, преодолевая природную робость, предложил проводить до дому. По дороге купил красного вина…

— О, смотрите, она вышла, — Колобок кивнул в сторону сцены.

— Верно, — критик чуть не уронил пустой бокал. — Абсолютно верно. Можно на «ты».

Колобок кивнул, глотнул вина и приготовился слушать.

Критик смотрел на сцену. На ней стояла поэтесса. Окутавший её полумрак добавлял образу загадочности: русая, в чёрной шляпке, волшебная, словно привет из детской сказки. Свет падал на лицо, на кругловатое личико и волевой подбородок, слегка подтянутые скулы, прямой нос и глаза чайного цвета. На шее висел небольшой медальон с изображением святой княгини Елизаветы Фёдоровны.

Она подошла к микрофону, взяла его в руки, поздоровалась. Публика стала хлопать в ладоши, узнавая её.

— Здравствуйте, дорогие друзья! — улыбнулась поэтесса. Критик, как всегда, залюбовался её зубами. — Добрый вечер…

«Привет с большого бодуна», — критик, усмехнувшись, почувствовал тревогу и залил её глотком белого из бокала, предназначавшегося поэтессе.

Она стала читать подводку, и критик внимательно слушал — уж кто-кто, а он прекрасно знал, как поэтесса не любила подводки. Когда она накануне готовилась к выступлению, критик подошёл к её рабочему столу и спросил, что это она делает.

— Пишу подводку, — раздражённо сказала поэтесса.

— Под водку? — рассмеялся критик и выскочил на кухню, опасаясь, что в него полетит карандаш.

И вот она стоит, в свете прожекторов, в вечернем платье, чьи узоры напоминали форзацы дореволюционных книг, с длинными распущенными волосами, и читает стихи про дедушку, про сердце, жадно пьющее горечь, про очищающий дождь. Последнее стихотворение критику особенно нравилось, но только как слушателю. Этого он ей никогда не говорил.

Конец ознакомительного фрагмента.